Тот, кто утопил мир

20

Дворцовый Город, Даду

Голос евнуха-надсмотрщика хлестал без кнута:

— Шевелитесь!

С вереницей рабынь в изорванных одеждах Чжу прошла сквозь арку каменных врат Дворцового Города. Пока ее везли в Даду в числе других рабов, она изумлялась, в какие руины Оюан превратил предместья города. Черные корни вывороченных деревьев сменялись развалинами деревушек и разграбленных домов удовольствия. На полях зеленели свежие весенние побеги вперемешку с неубранным, засохшим прошлогодним урожаем. На такое способен только человек, которому все равно, что после него останется, потому что значение имеет один-единственный момент в грядущем, именно в нем сливаются воедино цель и смерть. В Дворцовом Городе он достиг этого момента.

Монахи странствуют больше, чем прочие люди. Многие из тех, кто гостил в Ухуаньском монастыре или возвращался туда, рассказывали о блеске монгольской столицы. Они описывали город, чьи золотые стены и постройки сияли новизной на фоне сухих холмов. Но взгляду Чжу открывался мир, потерявший все краски и все великолепие, стоит только опустить глаза от темных облаков, кипевших под Небесами. Флаги, трепещущие на стенах, были не лазурные, как помнилось Чжу по битвам, а оттенка лесного озера в сумерках, словно ночь сгустилась над Великой Юанью. Стены действительно оказались золотые, и здания в позолоте, и дворы вымощены чистейшим мрамором… но ничего не сияло. Когда Чжу коснулась балюстрады, которая некогда была белоснежной, на пальцах осталась сажа. Грязь войны ложится патиной на все, к чему прикоснется. Ван Баосян, явившийся из тени, чтобы отнять у нее трон, не покончил с Великой Юанью. Он ее продолжил. Мир, погребенный в золе собственного разрушения.

А ведь все могло обернуться иначе, горестно подумала Чжу. Останься Оюан на ее стороне, сумей он преодолеть ненависть к себе и поверить в нее, довериться ей, он мог бы выжить. Вместе они создали бы новый мир вместо этого, в котором свет превратился во тьму, а боль — в бесконечную муку.

Рабы трусили вперед, повесив головы. Волосы Чжу были распущены, платье некрашеной ткани изорвано и в пятнах, деревянная рука висела на поясе. Чжу знала, что в этом темном печальном городе выглядит обычно — как еще одна сломленная женщина из павшего Наньчана. Еще одна женщина с застывшей маской горя и боли на лице, изнасилованная воинами Чэня Юляна, искалеченная ради насмешки над его одноруким соперником Чжу Юаньчжаном, а затем проданная в рабство. Чжу даже притворяться не пришлось, чтобы войти в образ. Она просто перестала скрывать свою настоящую боль. Обнажила собственную утрату во всем ее ужасе и увидела, что другие рабы отшатываются от этого с еще большей враждебностью, чем даже от увечья. И немудрено. Прикасаясь к чужой боли, рискуешь сам ощутить ее, если только ненависть не поможет разорвать возникшую связь. А главное желание большинства людей — избегнуть боли. Конечно, им проще ненавидеть.

Когда рабы плелись вслед за надсмотрщиком по высоким, залитым голубой тенью переходам Дворцового Города, до Чжу доносились далекие крики. Надсмотрщик тут же рявкнул:

— Ниц!

Рабы неуверенно толпились, и тогда он схватил первую женщину в ряду, пнул по ноге так, что та с криком упала на одно колено, и пригнул ее голову к земле сильной рукой.

— Жить надоело? Нет? Тогда падайте ниц, когда приближается Великий Хан!

Его тон не допускал возражений. Остальные поспешно попадали на холодный белый песок коридора. Когда гомон достиг пика, мимо промчался высокий паланкин, но Чжу не было видно ничего, кроме множества бегущих ног. Прямо сороконожка.

К тому моменту, когда рабы поднялись и снова построились вереницей, паланкин добрался до большой площади за аркой в конце перехода. И приостановился у подножия лестницы, ведущей в громадный зал с колоннами и крышей, изукрашенной драгоценными камнями. Издалека был едва виден человек, сошедший на ступени. В отличие от своих предшественников, он носил черное. Золотые драконы на шелке — знаки его титула — переливались ночными созвездиями.

Чжу, затаив дыхание, созерцала Вана Баосяна, Великого Хана. Она не испытывала ни гнева, ни ненависти. Всего лишь узнавание: вот человек, владеющий тем, о чем она мечтала.

Человек, вставший между ней и ее мечтой.

Он сделал шаг — и тут же затерялся в толпе евнухов, придворных и стражников.

— Я не могу дать тебе войско, — сказал ей тогда белый призрак, оказавшийся Госпожой Ки. — Но, если ты готова на все, как утверждаешь, я открою тебе обходной путь к победе. На данный момент Ван Баосян — единственный во всем Ханбалыке, кто обладает Небесным Мандатом. С прежним Великим Ханом дело обстояло так же, но это не правило, а скорее исключение. Обычно перед тем, как взойти на престол, Великий Хан устанавливает линию преемственности, выбирая законного наследника, у которого также есть Мандат. Однако, если случится так, что Великий Хан умрет, не оставив признанного преемника, министры и полководцы, без сомнения, примут в качестве замены любого человека, отмеченного Небесами. Особенно когда за ним стоит армия.

Госпожа Ки разглядывала коленопреклоненную Чжу.

— Сыном Небес всегда становился мужчина. Нарушить обычай — все равно что попрать порядок, на котором держится Вселенная. Но, возможно, есть логика в том, что Великая Юань падет от руки того, кто заодно разрушит и мир, где она существовала. Новому правителю — новый мир. К старому я привязанности не питаю, в нем не нашлось места для моего сына, казненного собственным отцом. Тот счел его недостойным наследовать царство.

Ветер пробежался по саду, встряхнул ветви ив. Снежные облачка медленно и беззвучно оседали в сугробы.

— Ты не мужчина, Чжу Юаньчжан. Отмечена ли ты вопреки этому Небесами?

Сквозь боль и горе Чжу дотянулась до собственной неуничтожимой сути и сказала, вспомнив яростный момент, когда она стала собой, хозяйкой собственной жизни и судьбы:

— Отмечена.

— Тогда я помогу тебе проникнуть во дворец. Убей Вана Баосяна, встань и провозгласи себя императором, завоюй трон изнутри.

Через просторный двор Чжу наблюдала, как золотая искра, окруженная темным гало сопровождающих, восходит по ступеням. Убийства и предательства породили великое множество призраков, дремлющих в холодной тени лабиринтов власти. Но есть веская причина, почему среди этих призраков почти не встречается правящих правителей.

Великий Хан, возможно, единственный, кто стоит в центре мира. Однако в одиночестве он ни на миг не остается.

В Дворцовом Городе рабы занимались работой, о которую не захочет марать руки даже последняя из служанок. Их под надзором водили по разным резиденциям, где они выливали ночные горшки в корзины, а затем тащили эти корзины на шестах через плечо за стены Дворцового Города, к повозкам с нечистотами. Вроде не так и тяжело, думала Чжу. В свое время бывало и похуже — чистка монастырского нужника свежа в памяти даже столько лет спустя. К тому же рабы в своей прошлой, свободной, жизни наверняка не с золота ели. Нет, истинная пытка для невольника — знать, что не осталось ничего, кроме работы, и что пахать он будет, пока не сломается, да и тогда никто о нем не пожалеет — цена рабу полушка.

Как вскоре сообразила Чжу, дворцовые слуги рабов не замечают. Были там служанки низшего ранга, которые стирали белье и таскали корзины с углем. Были кухарки и белошвейки, которые толпами гнули спину над вышивкой. Были главные над служанками, фрейлины, управляющие и евнухи, которые встречались повсюду, от носильщиков паланкинов до помощников императорских врачевателей. Сюда, кажется, съехались люди со всех уголков империи, говорящие на всех языках, которые в ходу меж четыре океанов. Хотя преобладали выходцы из Корё и других вассальных государств, вероятно, отправленные в Великую Юань вместе с данью. Чжу пришла к выводу, что Дворцовый Город можно назвать городом в полном смысле слова. В данный момент императорский гарем состоит из одной лишь Императрицы, но в будущем, когда появятся десятки наложниц, каждая со своим хозяйством, все эти тысячи работников, безусловно, понадобятся.

С золотарской работы день у рабов только начинался. После этого они ведрами выгребали угольную золу из многочисленных очагов, выносили объедки из кухонь. А потом выстраивались в ряд у колодца, по цепочке таская и передавая дальше ведра с водой. Чжу удивлялась, как ее выматывает эта работа. Разнежилась от царской жизни, иронично думала она.

— Шевелись! — завопила главная. Рабыня перед Чжу едва плелась от колодца с двумя полными ведрами.

Непросто делать одной рукой то, что все делают двумя, но приноровиться можно. Подъемник колодца был устроен просто. Чжу прицепила первое ведро к концу веревки и швырнула его в колодец, наполняться, затем подтянула наверх и, чтобы оно не упало обратно, наступила на противоположный конец веревки, свернутый кольцом. Затем наклонилась снять его левой рукой с крюка.

Чжу взялась за ручку ведра. Но не успела она приподнять и отцепить его, как раздался крик:

— Великий Хан идет! Рабы, ниц!

Все произошло мгновенно. Рабы дружно развернулись к дороге, и Чжу получила по спине шестом, лежавшим на плече у соседки. Она вскрикнула и чуть не упала. Опорная нога подлетела в воздух, ведро выскочило из-под левой руки и рванулось вниз с такой силой, что чуть не утащило Чжу за собой. А правая рука, вскинутая для равновесия, угодила в веревочные кольца, и ее немилосердно потянуло вверх, через блок.

Раздался треск, и ведро, подпрыгивая, замерло в колодце на полпути.

Чжу, пыхтя, посмотрела вверх, туда, где ее деревянную руку, запутавшуюся в веревочном узле, заклинило между деталями подъемной системы. Казалось, плечо сейчас вывихнется. Она попыталась выдернуть руку, дернула посильней — но та застряла. Чжу привыкла стоять, когда все остальные кланяются, но прямо сейчас ей это было совсем не нужно. Хочешь жить — падай ниц.

Она рванулась еще сильней. По спине, обращенной к дороге, побежали мурашки, точно от тысячи иголок. Чжу прямо чувствовала, как сзади на нее стремительно надвигается тьма, подобная многоногому чудовищу. Какая это будет ирония, если ее, точно раба, забьют насмерть за отказ поклониться тому, кто отнял у нее трон! Она рванулась из всей силы. Надо освобод…

Рывок — и, отлетев от колодца, Чжу приземлилась на одно колено у края дороги. Склонила голову как раз вовремя — не сбавляя темпа, мимо промчалась и скрылась процессия Великого Хана. Сердце у Чжу все еще бешено стучало. Обрубок руки лежал на согнутом правом колене. Его саднило, мягкая повязка частично съехала и развязалась. В отчаянии она высвободила не всю руку, а выдернула обрубок из плотного деревянного наруча, которым тот крепился к кисти.

Чжу запоздало осознала, что на нее упала чья-то тень. Удивилась, откуда взялись десять пар ног евнухов в сандалиях перед ее опущенным взглядом. Разве Великий Хан еще не проехал?

Сверху донесся женский голос:

— Ты!

Чжу узнала голос. Она видела его обладательницу сквозь легкую занавеску в повозке на равнине, где две армии стояли друг против друга. Кажется, это было сто лет назад. Холодное неприятное предчувствие окатило ее.

Мадам Чжан повторила:

— Ты, рабыня.

Подскочил евнух и пнул Чжу по лодыжке так, что та охнула.

— Ты, ничтожество!

Что ей оставалось? Плохое предчувствие крепло, пока Чжу не ощутила, что стоит над пропастью на лезвии ножа. Она подняла голову, но продолжала почтительно смотреть в землю. Возвышавшаяся над ней Мадам Чжан виделась неким царственным силуэтом на фоне рассеянного северного солнца.

— Рабыня, где ты потеряла руку?

Лучше всего говорить правду с вкраплениями лжи. Чжу, не сводя глаз с дороги, забормотала:

— Эта недостойная рабыня осмеливается ответить Императрице. До того, как стать рабыней, она жила в Наньчане. Императрице в ее неограниченной мудрости, несомненно, известно, какая судьба постигла этот город и жителей, когда Чэнь Юлян отвоевал его у Чжу Юаньчжана.

— А, Чжу Юаньчжан! — воскликнула Мадам Чжан с острым удовлетворением, словно Чжу подтвердила догадку, возникшую при виде коленопреклоненной женщины без руки.

У Мадам Чжан нет никаких подозрений на ее счет, поняла Чжу. По телу прокатилась такая волна облегчения, что чуть ноги не подкосились. Ну конечно же! Кто увидит короля — в рабе, мужчину — в женщине? Мадам Чжан интересовала тень старого соперника, только и всего. Та произнесла:

— Глупый мальчик. Надо было сдаться мне, когда была такая возможность. Как же его алчность и честолюбие подвели тех, на чьих спинах он выстроил свое королевство! Посмотри на себя: рабыня-калека стоит передо мной на коленях.

— Король о нас и не думал. Он обрекал нас на страдания ради своих желаний. Руку мне… И моего старшего брата… — В изумлении она услышала слезы в собственном голосе. На миг она вошла в роль, превратилась в искалеченную, сломленную горем женщину, у которой отнял семью Чжу Юаньчжан — и его желание, готовое пожертвовать всем, сделать все, лишь бы оно исполнилось.

Чжу Юаньчжан убил его. Я убила его.

Я обрекла его на страдания во имя собственных желаний.

Раб должен быть невидимым и безгласным. А боль Чжу, излившись в мир, сделала ее человеком. К ней резко шагнул евнух со словами:

— Мерзкое ничтожество, как ты смеешь ныть перед Императрицей…

Мадам Чжан подняла руку, заставив его умолкнуть. Сверкнули драгоценные насадки на длинных ногтях.

— Сколько ты всего чувствуешь!

Она рассматривала Чжу с выражением чуточку брезгливого любопытства, как будто страдания заразны. Однако за этим фасадом Чжу угадала чувство более острое, интерес, граничащий с голодом. Зависть, вдруг поняла Чжу. Но какой же человек станет завидовать чужой боли?

— Не сомневаюсь, ты мечтала, чтобы Чжу Юаньчжан ощутил хотя бы малую долю твоих страданий, — рассуждала Мадам Чжан. — Мечтала о мести, о справедливости, хотя, возможно, между ними нет разницы. Ты не знаешь, что прямо сейчас Чжу Юаньчжан направляется сюда? Дурная голова ногам покоя не дает. Решил убиться о стены Даду.

От этих разговоров про Чжу Юаньчжана возникало ирреальное чувство раздвоения. Словно находишься в двух местах одновременно. Словно Чжу искусственно разделили на две ипостаси. Каждая в чем-то более плоская, чем оригинал, но только так мир может понять ее, определить ей место. Мужчина и женщина, король и рабыня. Достойный и недостойная.

Мадам Чжан отмахнулась от фрейлины, стоявшей у паланкина, и, к неприятному удивлению Чжу, отдала приказ:

— Возьмите ее с собой. Отмойте и выдайте форму служанки.

Легкая улыбка подразумевала, что это не более чем каприз, но Чжу-то чувствовала, как Императрицу тянет к чужой боли. Словно близость к Чжу с ее полнокровными чувствами способна вдохнуть чуточку жизни в пустую фарфоровую куклу.

Чжу ни разу не бывала в птичниках и даже в бытность свою королем не подозревала, что кому-то он может понадобиться. Но, судя по всему, Мадам Чжан считала свой птичник поводом для гордости. Он представлял собой не ряд клетушек, а скорее закрытый садик. Решетчатая ограда тонкой работы еле-еле просматривалась в вышине, над весенними цветущими деревьями. Ухоженные галечные тропинки вились среди густых кустов. Тут было настоящее птичье царство. Птички, крохотные, как чайные пиалки, птицы, вышагивающие на ногах более длинных, чем у самой Чжу, птицы с хохолками, птицы с цветистым оперением. Стоили они, наверное, целое состояние. Чжу знала только фазанов (вкусные!) и голубей (тоже вкусные, но лучше пусть носят сообщения). Но вряд ли эти старательно откормленные голубки хоть раз в жизни доставили письмо. Переливчатые, причудливые, нахохленные, кудлатые… Может, они и летать-то не умеют.

Мадам Чжан, богато накрашенная и разнаряженная так же ярко, как ее птички, стояла у деревянных ящиков с насестами в толпе сереньких прислужниц.

— Быстрей, быстрей. Бери же ее! — нетерпеливо говорила Мадам Чжан служанке. Та, морщась, сунула руку в один из ящиков. Панически захлопали крылья, девушка отдернула пальцы, и крошечная птица цвета хризантемы стрелой рванулась на волю. Прислужницы закричали и пригнулись, а Мадам Чжан завопила:

— Коровы!

Чжу, подметавшая дорожку неподалеку, вскинула руку, повинуясь слепому инстинкту.

— Только не упусти! — К ней уже спешила Императрица.

Чжу воззрилась на птичку. Птичка смотрела на нее в ответ глазками, похожими на перец-горошек. Удары сердечка отдавались в ладони, как капли дождя. Чжу поймала птичку рефлекторно, так же как отбивала атакующий клинок.

Когда Мадам Чжан окинула ее оценивающим взглядом, Чжу забеспокоилась. Если кто во дворце и способен распознать в ней мужчину, то именно куртизанка, для которой читать язык мужского тела — ремесло.

Но Мадам Чжан лишь сказала:

— Как приятно! От сверчка с оторванной лапкой, оказывается, есть толк! — Она улыбнулась одними губами, словно привыкла беречь макияж. — Годится не только птицам на корм, я имею в виду. Ну, теперь расправь ей крыло, вот так…

Золотые ножнички полоснули по расправленным перьям.

— Замечательно, — пробормотала Мадам Чжан. На ее фарфоровом личике читалась почти эротическая сосредоточенность. — Вот так. Теперь мы аккуратненькие.

Она посадила обескрыленную птичку на палец. Коготки скрежетнули по металлу украшений в попытке удержаться. Крохотный клювик был разинут от ужаса.

Мадам Чжан ноготком погладила птичку по спине.

— Тебе известно, что всех этих птиц мне подарил сам Великий Хан? У него необычайно утонченный для монгола вкус. Все эти красивые вещицы — знак его высочайшего благоволения.

Она добавила, словно бы в раздумьях:

— Может, подарить вот эту новой наложнице из Корё, когда та сюда прибудет… Говорят, она милая, послушная девушка. Милая птичка для милой девушки. Да, в самый раз. Будет ей хоть какое-то развлечение. Ведь Великий Хан такой не заинтересуется.

Заметив блеск в глазах Чжу, она легко рассмеялась.

— Нет, вовсе не потому! Могу заверить: несмотря на свой облик, с женщинами он обращаться умеет. Но я бы не сказала, что ему по вкусу милые.

Она улыбнулась, как довольная кошка, и поковыляла на своих крохотных лотосовых ножках внутрь, где служанки сноровисто накрывали на двоих круглый столик:

— Входи, крошка-сверчок. Мне так не хватает толковых служанок, зачем же ими разбрасываться. Великий Хан сегодня посетит мои покои. Поможешь горничным нарядить меня так, как ему нравится.

Мадам Чжан была уже готова и ожидала, блестя, как столовый фарфор, когда, вскоре после закатного часа петуха, в ее покои бесцеремонно влетел главный ханский евнух:

— Великий Хан идет!

Чжу и прочие служанки пали ниц, а Мадам Чжан встала и грациозно склонилась перед Великим Ханом, вошедшим в покои в сопровождении одетых в черное телохранителей.

Только теперь, увидев Вана Баосяна с близкого расстояния, Чжу поняла ремарку Мадам Чжан насчет его облика. Обычного человека с такой манерой держаться считали бы ничтожеством и презирали. В исполнении Сына Небес, облеченного властью, это шокировало. Диссонанс был такой глубокий, что у Чжу неожиданно пробежал холодок по спине, как в тот раз, когда она впервые увидела кажущуюся двуполость Оюана.

Великий Хан не вошел, а впорхнул. Его бледные, длиннопалые руки слегка дрожали. Он держался и жестикулировал чисто по-женски, но сложен был по-мужски, хоть и худоват. Чжу подумалось, что мужественности хану недостает от природы, однако он превратил это в спектакль. Ломал комедию, чтобы при дворе никто не воспринимал его всерьез. Все это время он жил среди юаньской знати, вынашивал в сердце убийственные планы и амбиции, далеко превосходящие честолюбие придворных. И никто не верил, что такими качествами может обладать человек подобной внешности и поведения. Никто не заметил его восхождения к власти.

Света в комнате явно было недостаточно, но, когда Великй Хан проходил мимо, на Чжу словно упала его тень. Ей вдруг вспомнились флаги над потерявшим блеск городом — уже не голубые, а почти черные.

Черный — цвет правителя, чей Мандат излучает не свет, а тень.

Эта тень скользнула краем по сияющей сфере в сердце Чжу. Два Мандата, схожие и одновременно противоположные, при столкновении запели, как стекло. Великий Хан дернулся и, нахмурившись, оглядел покои. В его окружении никто не распознал, какую угрозу он представляет со своим Мандатом. Но теперь, стоя на коленях под ханским взглядом, рассеянно скользящим по ряду служанок, Чжу подумала: «Тебя никто не заметил, но и ты меня не увидишь».

Их разделяло всего несколько шагов. Ближе, возможно, уже никогда не будет. Однако его стеной окружали телохранители, готовые обнажить мечи. Даже если бы Чжу украла ножницы у Мадам Чжан (или нож на кухне) и спрятала в рукаве, эти несколько шагов обернулись бы тысячей ли.

Великий Хан сел ужинать с Мадам Чжан. Все в этом действе было расписано до мелочей, начиная со слуги, пробующего блюда на яд, и заканчивая учтивыми фразами Великого Хана и кокетливой женской лестью Мадам Чжан. Интересно, она со всеми своими мужчинами так себя вела? Ее представление было бездушным, словно в нем менялись только актеры. Великому Хану, похоже, ее компания тоже не доставляла искреннего удовольствия. Одна видимость. Они на пару разыгрывали пьесу. Не для слуг и стражников — простолюдины недостойны внимания, — но для самих себя.

Чжу наблюдала за ними с неким неуютным чувством. Она стольким пожертвовала, сколько вынесла ради своей мечты. И вот перед ней — два человека, которые сделали то же самое, и их заветные желания исполнились. Более высокого положения нельзя добиться ни мужчине, ни женщине.

Чжу досмотрела этот спектакль до конца. В их бескровных лицах не читалось ни малейшей уверенности, что все было не зря.

Чжу стояла среди служанок Мадам Чжан, в глубине переполненного людьми Зала Великого Сияния. В отдалении поднималась на помост процессия данников из Корё. С такого расстояния Императрица Чжан и Великий Хан казались куклами на фоне ширмы. Хотя двери были распахнуты в весенний полдень и горело множество фонарей, зал казался погруженным в вечный сумрак.

Тени придворных скользили по стенам, изукрашенным серебром. Тщательно полированные бронзовые зеркала обычно дают четкое отражение. В серебряных же плавали размытые изменчивые силуэты, бледные, тусклые. У Чжу возникло тревожащее чувство, что это вовсе не стена, а кожа, размытые же тени — не отражения, а отблеск иного места, которое когда-нибудь увидят они все. Мир духов, не людей.

В этом зале было что-то неладно. Чжу не знала, что увидит, когда наконец попадет сюда. Шагая по Дворцовому Городу, она думала, как Оюан шел той же дорогой до нее. Она ступала по его призрачным, невидимым следам. И вот он, конец пути. На золотом троне, где восседает Ван Баосян, Оюан заколол прежнего Великого Хана. Здесь он свершил свою месть. Забрал бессчетное количество жизней, предал того, кого любил, предал и ранил даже саму Чжу, однако добился своего. Все оказалось не зря.

Где-то под ногами гостей остались последние следы человека, которого Оюан так ненавидел. Кровь пропитала половицы, ее оттерли, однако пятно никуда не делось — слабый, но неуничтожимый отпечаток его личности остался здесь, в центре мира.

Ей следовало ощутить облегчение: хотя бы его мука позади. Но в сердце Чжу закралось совсем другое чувство. Отнюдь не облечение. От него вспотели ступни, похолодело в груди, ледяной сквознячок скользнул по коже.

Страх.

Необъяснимый страх становился все сильней. Казалось, что в зале затаилось нечто смертельно опасное. Подобное притягивает подобное, но вместо знакомого, чистого, звенящего резонанса возникло настолько чудовищное чувство, что Чжу в ужасе отшатнулась. Она еще никогда с таким не сталкивалась.

Поеживаясь, Чжу скользила взглядом по толпе, но источник страха найти не могла.

Процессия данников иссякла. От корёской делегации осталась только одинокая женщина в широкой юбке колоколом и плотной складчатой накидке из той же ткани. Край накидки был наброшен на голову как шаль. Женщина склонилась перед троном.

Голос Великого Хана слабо разнесся по залу:

— Встаньте, верная нам принцесса.

Девушка из Корё поднялась и сбросила плащ. По милости юаньцев правители Корё имели больше степной крови, чем полукровка Ван Баосян. Принцесса, которая не отвечала стандартам чисто наньжэньской красоты, на монгольский взгляд оказалась хороша. Одобрительный гул прошел по толпе придворных. Ее черты были само очарование и невинность. Мягкость взгляда оттеняла горько-сладкая печаль.

Госпожа Ки, разумеется, знала. Великий Хан никогда не бывает один.

Тогда как?

В саду сумерки сомкнулись над Чжу и Госпожой Ки.

Есть одно исключение. Великий Хан остается наедине с другим человеком, без телохранителей, когда призывает наложницу в свои личные покои на ночь.

— Это последний раз, — сказала тогда Чжу, вернувшись на корабль в гавани Сондо. — Последний раз, Инцзы, обещаю. Но мне понадобится твоя помощь.

Чжу помнила, как побледнела Ма, услышав подробности плана. Она так долго молчала, что Чжу искренне усомнилась в ее ответе.

Когда Ма наконец заговорила, в ее голосе звучала незнакомая Чжу опустошенность.

— Не проси меня помочь, Чжу Юаньчжан.

У Чжу упало сердце. Голову давило так странно, что было трудно думать. Но тут Ма, не дожидаясь реакции, повторила еще тише:

— Не проси меня.

Чжу внезапно поразило ощущение расстояния: они до боли далеко от того места, с которого начали, они исходили слишком много дорог, никакие сердца это не выдержат. В маленькой темной каюте было тесно и пахло морем. Ма всегда смотрела так открыто, что Чжу чудилось: достаточно заглянуть ей в глаза, и сердца сольются воедино. Теперь в этих глазах читались горе и боль. Но и понимание. Ма взяла Чжу за руку и переплела пальцы — какой теплый, знакомый жест.

— Я тебе помогу. Только не проси меня. Не приказывай, не принуждай.

Чжу не понимала, в чем разница. Но ее нежная жена сказала с такой сталью в голосе, какой Чжу никогда не слышала:

— Позволь мне выбрать.

Теперь, в Зале Великого Сияния, уже было поздно что-то менять, колеса закрутились. Мне осталось, с надрывом подумала Чжу, служить свидетелем чужой муки. Она обрекла Сюй Да на страдания и погубила его. Это ранило ее больше, чем она могла себе представить. Но тут — другая разновидность страдания и разрушения. Не тело под ударом, а душа, доброта, сострадание, нежность, самая суть Ма, которую Чжу любила превыше всего.

— Эта женщина приветствует Его Величество Великого Хана Империи Великой Юани, — сказала Ма Сюин, единственная, кто мог приблизиться к Великому Хану и убить его.