Тот, кто утопил мир

16

Новые белые фонари, установленные специально для ночи Зимнего фестиваля, ярко озаряли туманные ледяные узоры на оконной бумаге в пиршественном зале Великого Хана. Министров рассадили за отдельные низенькие столики вдоль стен, поставили перед каждым чашу с подогретым вином. Баосян сидел среди них, и его одолевало мощное чувство, что все это не по-настоящему.

Зима началась бесснежно, а потом Ханбалык вдруг завалило сугробами. Столица вообще изменилась, хотя далеко не всем изменениям они были обязаны природе. Госпожа Ки приложила массу усилий, чтобы выжить сторонников Главного Советника из центральной армии. От последней остались рожки да ножки. Нехватка зерна и соли повлекла за собой массовый исход горожан. Каждый день Баосян, отправляясь верхом на службу, встречал новые и новые свидетельства перемен. Он распускал мир, ниточка за ниточкой. Но Дворцовый город был похож на фонарь: если сидеть безвылазно внутри, бесконечные перекрестные блики света не дадут разглядеть, что творится снаружи. Двор Великого Хана предавался пирам, не догадываясь, что крах близок.

— Министры!

От сухого осеннего воздуха щеки Великого Хана, и так вечно багровые, раскраснелись еще больше. Хан всем своим видом опровергал мнение, будто румянец — естественный признак жизнерадостной натуры.

— В награду за вашу долгую верную службу Великому Хану и Великой Юани я дарую вам по чаше с вином. Выпьем!

Многие ли министры действительно верны этому глупцу? Наверное, таких можно пересчитать по пальцам. Баосян поднял чашу вместе с остальными.

— Десять тысяч лет Великому Хану!

За столиком, ближайшим к трону, Третий Принц опустил чашу с надменной скукой. Но не поставил ее на стол немедленно. Интересно — Баосян так изучил Третьего Принца, что теперь может по дрогнувшей руке определить, о чем тот думал. Не швырнуть ли чашу на пол, вот о чем. Раз невозможно завоевать отцовскую благосклонность, пусть хотя бы порицают.

Третий Принц отставил чашу. Даже на такую мелочь ему не хватает духу. Но почему-то на сей раз Баосян не смог найти в себе обычного презрения к трусости Третьего Принца.

— Примите награду и приступайте к трапезе, — провозгласила Госпожа Ки, сидевшая рядом с Великим Ханом. Слуги внесли миски, где в сладком имбирном супе плавали мягкие белые пельмени с начинкой. Было очевидно, что смерть Главного Советника сделала Госпожу Ки императрицей во всем, кроме титула. Но это лишь дело времени. Скоро она убедит Великого Хана даровать ей титул. На это намекали весь ее облик и убранство. В лучах фонарей она искрилась, как подтаявшая сосулька.

Императрица без своей обычной помады выглядела бледно, безлико. Наверное, для нее было мукой ощущать, как власть — и титул — ускользают от нее, точно яичный белок между пальцами. К еде она не притронулась. По крайней мере, она имела право не есть. Баосян, у которого тоже не было аппетита, ел через силу, чтобы показать благодарность, как полагается. Он впился зубами в раскисший пельмень. Конечно же, брызнула начинка с кунжутным соусом.

Едва министры закончили трапезу, Императрица нетерпеливо встала, намереваясь уйти, — затем остановилась в смятении. И упала.

По залу пробежал шепот. В нем звучал скорее интерес, чем тревога. Даже Баосян, который предпочитал, чтобы трупы убирали другие, видел, что Императрица жива. Странно было бы как раз обратное. Время играло на руку Госпоже Ки, прямое покушение ничего не даст. Баосян быстро глянул на нее. Искренне удивленная, она явно что-то подсчитывала, не слишком стараясь это скрыть. Баосян мрачно усмехнулся. Значит, не только Госпожа Ки добилась внимания Великого Хана.

Придворный лекарь примчался как-то слишком быстро. Но представление устроил по всем правилам: с озабоченным видом послушал пульс Императрицы и озарился догадкой. Он метнулся к Великому Хану, шепнул тому что-то на ухо. Служанки Императрицы столпились вокруг нее, помогли подняться. Она встала, шатаясь, белая как стенка. И улыбнулась.

Министры ахнули, когда Великий Хан вскочил на ноги и воскликнул:

— Небеса благословили Императрицу!

Баосян не побежал вместе со всеми поздравлять Императора. Он наблюдал через весь зал за Третьим Принцем. Тот тоже остался сидеть. Баосяна царапнуло потрясенное выражение его лица. Он знал, каково это, когда сбываются худшие страхи. На миг он снова очутился там, на обрыве: отец лежит внизу, Эсень смотрит на него с неприкрытой ненавистью, будто обвиняет. Баосян тогда сначала даже не поверил, что брат всерьез. Несмотря на все, что между ними произошло, это казалось невозможным. Неужели Эсень решил, что он нарочно?

А Эсень именно так и решил. Когда Баосян понял, из мира словно исчезли все краски. Наверное, думал он, так люди умирают.

Из дальнего угла зала Третий Принц бросил беспомощный взгляд на свою мать. Но Госпожа Ки не утешила его ответным взглядом. Ее лицо было непроницаемо, как лед.

Когда Баосян протолкался к выходу, снаружи его ждал Сейхан. В ясных глазах блеснул интерес. Он сказал:

— Ведь может быть и девочка.

— Головой ручаешься?

Они зашли поглубже в императорскую гранатовую рощу, чтобы говорить без свидетелей. Снег шапочками лежал на лопнувших, потемневших и сморщенных фруктах. Зерна давно склевали птицы. Как же повезло Императрице. Произошло именно то, что могло ее спасти! Баосян не мог избавиться от привкуса черного кунжута во рту. Вроде сладко, но подташнивает.

— Я бы не поручился. И Госпожа Ки тоже. Она это так не оставит.

Обернувшись, они увидели, что из пиршественного зала кто-то вышел. На фоне темного сада драконы на его одеянии вспыхивали серебряным огнем, едва их касались лучи фонарей. Сейхан с Баосяном стояли в тени гранатов. Третий Принц скользнул по ним невидящим взглядом и зашагал прочь. У Баосяна стало тяжело на сердце. Он посмотрел вслед удаляющемуся Принцу. Драконы погасли — фонари остались позади. Баосян сказал слуге:

— Жди здесь.

Третий Принц не успел уйти далеко. Баосян нашел его в одной из сквозных пагод. Там, вдали от света и шума толпы, было холодно и тихо. Баосян поежился. Министерская мантия — так себе замена мехам. Свет молодого месяца отражался в заснеженных крышах. Вдалеке, у стен Императорского Города, посеребренные луной верхушки деревьев мерцали подобно прибою, набегающему на темный берег.

Третий Принц не любовался пейзажем. Он разглядывал свой правый кулак, покрасневший от холода, но казавшийся бескровным, как и все вокруг. Луна украла яркие краски.

— Знаешь, я до последнего верил, что трон может достаться мне.

Но он же не верил, подумал Баосян, и эта мысль обрушилась на него океанской волной. Если бы Третий Принц действительно поверил, у него появился бы Мандат. А он только надеялся. Сколько раз он стоял один, посреди сада или собственной комнаты, и раскрывал ладонь в надежде, что над ней вспыхнет пламя? Вероятно, он каждый раз говорил себе, что такому не бывать. И все равно надеялся на чудо, противореча сам себе.

Баосян в свое время разуверился, что они с Эсенем когда-нибудь найдут общий язык, но надеялся на это еще очень долго. Он понимал, как трудно оторваться от несбыточного будущего, которое кажется реальным лишь потому, что ты о нем мечтаешь. Иногда мечта должна сначала разбиться вдребезги, а ее осколки — просеяться сквозь упрямо сжатые пальцы.

— Ты видел, как он обрадовался? — Голос Третьего Принца надломился. — Все видели. Он ждет не дождется, кем бы заменить меня.

Баосян поймал его кулак, не дожидаясь, пока Принц разобьет костяшки о перила пагоды. Третий Принц вздрогнул и уставился на друга так, будто только что его заметил. Не отпуская дрожащих пальцев Принца, Баосян мягко сказал:

— Твоя мать с этим разберется. Поверь. Она все исправит.

— Исправит, — эхом повторил Третий Принц. — Да. Исправит. Так это теперь называется, да? Она исправила моих братьев, и их мать, и Главного Советника, и непременно исправит Императрицу. А знаешь, что она не может исправить? Меня.

Знакомые интонации. Отстраненное оцепенение человека, который тонет в собственных мыслях. Глубоко — руки не подашь.

— Из всех сыновей, которых Небо могло подарить моей матери, ей достался я! Она ненавидит меня. Ненавидит так же, как отец. Разница только в том, что ей я нужен. Если бы не это, я бы уже сам себя убил.

Баосяну вспомнилась забота, которую Госпожа Ки прятала за гладким каменным фасадом. Понятно, почему во дворце, где голову можно потерять в два счета, она предпочитала скрывать материнские чувства от ревнивого мужа или цепкого взгляда соперницы. Но ведь она прятала их и от того единственного человека, кому действительно была нужна. Может, в ее понимании это и есть любовь. Только откуда Третьему Принцу было о ней знать?

У Баосяна заныло сердце. Он не понял, кого ему жаль — себя или Третьего Принца.

— Аюширидара…

Он никогда прежде не называл Третьего Принца по имени. От удивления тот вышел из оцепенения. Имя позвало Принца обратно из темных глубин, где он тонул. Третий Принц, рожденный для дворцовой жизни, рожденный для исполнения своей роли, никогда не знал свободы. У Баосяна возникло чувство, что, назвав Принца по имени, он расколдовал его.

Собственный порыв сломил защиту Баосяна. Так мог бы поступить иной человек, тот, кем он был, пока тьма не поглотила его. Тот, кто, увидев чужую боль, не воспользуется этим машинально, чтобы ранить еще сильней, а скажет: «Я понимаю».

Над верхушками деревьев открылась Небесная Река. А в будущем никакой ясности не было. Как и повода для уверенности. Императрица никогда не родит сына с Мандатом. По той же причине не получит его и Третий Принц. Баосян увидел себя в будущем: вот он простирает руку, и черное пламя взмывает над ней, стирая луну и звезды, город с серебристыми стенами, малейшую искорку света — и так до тех пор, пока не останется лишь черная пустота.

Стерлась граница между ним и чернотой, которая когда-то была убежищем, а обернулась самым жутким чувством из всех когда-либо испытанных Баосяном. Точно солнце наоборот — черное. Каждый раз, когда Баосян пытался взглянуть на него, он не выдерживал и отворачивался, словно в тех забытых снах. Ясно было одно. Как только Баосян выпустит тьму на волю, она утопит не только мир, но и его самого.

— Значит, и вас уговорили поучаствовать в этом чудесном приключении, Министр! — сказала Госпожа Ки с яростью, предназначавшейся отнюдь не Баосяну. Они встретились на полпути между мужскими и женскими горячими источниками.

— Надеюсь, хоть вам здесь понравится.

Выезд императорской семьи на горячие источники, расположенные на холмах в двадцати ли от Ханбалыка, устроила Императрица, под предлогом, что ей надо поправить здоровье. Как-никак, она в положении. Теперь, когда Великий Хан к ней прислушивался и благоволил, она не стеснялась, пользуясь своей властью, тащить на источники других придворных — чтобы было перед кем похвастаться. Неудивительно, что Госпожа Ки в ярости.

Две недели постоянных унижений от Императрицы крайне плохо сказались на ней. Зонтик, который служанка держала над Госпожой Ки, отбрасывал розовый полусвет на ее мраморное точеное лицо, но оно все равно казалось серым и изнуренным. Наложница внезапно стала выглядеть на возраст женщины, которая дала жизнь одному недостойному принцу, и после этого ни разу за восемнадцать лет не забеременела. Да она же в отчаянии, понял Баосян.

— Понравится — не понравится… Неужели скромный чиновник мог отказаться от великодушного приглашения Третьего Принца? — Баосян улыбнулся самой вкрадчивой из своих улыбок. — Мне кажется, Третий Принц хотел бы научиться некоторым приемам рисования пейзажей, к чему у вашего слуги покорного есть некоторые способности. Чего бы он ни пожелал, я готов служить.

Под взглядом Госпожи Ки Баосяна охватил необъяснимый ужас. И желание, полностью противоречащее тому, зачем он сюда явился. Пускай она промолчит…

После долгой паузы Госпожа Ки вернулась к исходной теме.

— Эти источники пахнут просто кошмарно. Принесите нам чаю и мешочек с ароматными травами, буду держать под носом во время купания.

Когда все слуги, кроме девушки с зонтиком, ушли, Госпожа Ки спросила:

— А вы хотели бы предложить особые услуги, Министр?

— Может быть, одну… имеющую отношение к особой же проблеме, — ответил Баосян, покосившись на служанку.

— Ей можно доверять, — холодно произнесла Госпожа Ки. — Говорите открыто, но будьте кратки. Наложнице не пристало разговаривать с мужчиной, даже таким.

Миг странного ужаса миновал. Хотя была уже середина зимы, в садах Великого Хана повсюду красовались сливовые ветви. Их срезали, подождали, пока они расцветут в тепле у жаровен, и расставили повсюду, якобы в естественном порядке, чтобы создать иллюзию весеннего цветения. Видимо, тем, кто служит Великой Юани, даже после смерти нельзя обрести покой. Баосян сказал:

— Если ничего не предпринять, Императрица родит наследника на замену Третьему Принцу. Ни вы, ни я этого не желаем. Позвольте предложить вам содействие. Мне проще выбираться во внешний город. За мной не следят так, как за вами.

Он поставил на доверие, которое уже успел завоевать. Помолчав, Госпожа Ки хладнокровно ответила:

— Если случится так, что Императрица не сможет выносить ребенка, это должно выглядеть естественно. Любое подозрение падет на меня.

Письмо, которого он ждал, прибыло утром. Баосян холодно сказал:

— У меня есть средства. Никто не узнает.

— Включая Третьего Принца, — уточнила Госпожа Ки. Она отвернулась, но Баосян заметил, как по лицу легкой рябью прошло истинное чувство. Камень на миг смягчился.

— Берегите его, Министр.

Все пошло не так. Произошло ужасное. С глазами тоже творилось что-то странное, Баосян ничего не видит.

Он понял, что проснулся. Вдох застрял в глотке. В спальне Третьего Принца было темно. Вот почему ничего не видно. Он лежал лицом к спине спящего Принца, но чутко прислушивался к тому, кто стоит позади. А там стоял Эсень.

Ничто конкретное на это не указывало. Однако чувство было слишком хорошо знакомо Баосяну. Так он реагировал только на Эсеня. Эмоции, копившиеся всю жизнь, слились в единый, уникальный отклик. Баосян узнавал брата подсознательно. Просто узнавал, и все.

Присутствие Эсеня ощущалось остро — он, наверное, подошел вплотную и стоит у самой кровати, может коснуться голого плеча Баосяна поверх одеяла.

Холодные волны ужаса окатывали его. В спальне было настолько тихо, что он слышал шорох, с которым волоски на теле цепляются за простыни.

Пора было идти. Дела ждут. Но так не хотелось выползать из теплой постели. Баосяна вдруг кольнуло одиночество. Разум Третьего Принца блуждал в далеких краях, куда Баосян не мог за ним последовать. Он остался один в темноте. Ну не совсем один — с призраком.

Однако Третьего Принца можно вернуть издалека. Позвать по имени и вернуть. Третий Принц откроет глаза и снова будет здесь. Чего проще-то.

Баосян стоял на развилке. Он мог пойти дальше, а мог выбрать другой путь. Остановиться. Еще не поздно.

Впрочем, когда знакомая братская ненависть обрушилась на него, Баосян ощутил, как внутри поднимается тьма. Пароль-отклик, который нельзя сменить. Этот злой прилив вынес его сюда — и дальше понесет, до самого конца — однако, отдаваясь воле волн, он одновременно замирал от ужаса и отчуждения. Баосян узнавал эту тьму, но никогда не мог дать ей имя.

Он рывком вскочил с кровати, дрожа от злости на брата. Неважно, что первый эйфорический прилив гнева давно миновал. Тьма плескалась внутри, он позволил поглотить себя целиком и жизни без этой тьмы уже не представлял. Без нее Баосян ничто.

Во сне он всегда отворачивался от страшного. Но наяву, в ожившем кошмаре собственной жизни, Баосян неустанно искал глазами невидимый призрак.

Тот поджидал у ворот резиденции Третьего Принца. Баосян скакал верхом и чуял, что призрак нагоняет, летит за ним по пятам в пелене снегопада. Пожелай Эсень, он бы показался брату, выступив из-за незримого барьера. Баосяну страстно хотелось увидеть Эсеня. Будь его воля, он бы вызвал брата оттуда, из-за недостижимой черты. Баосян с яростью подумал, что заставит Эсеня показаться и стать свидетелем гибели Юани — властью, данной ему Небесами.

По министерскому пропуску он выехал за пределы Императорского Города, затем — за внешние стены Ханбалыка, где начинались предместья. Роскошные усадьбы потянулись перед ним островками теплого света во тьме. Баосян отыскал безымянную усадьбу, и дверь отворилась на стук.

Внутри ожидала она. Приветливая улыбка и все то же фарфоровое совершенство, которое запомнилось Баосяну в прошлую их встречу.

Он сказал на ее родном южном наречии:

— Приветствую дражайшую супругу.

Красота Мадам Чжан всегда существовала отдельно от внешности. Иллюзию совершенства создавал самоконтроль. Она играла роль красавицы и, хотя с момента их последней встречи прошли годы, все еще казалась привлекательной. Щеки слегка оплыли, и белизной кожи она была обязана скорее пудре, чем природе. Но запястья сверкали, как снег, в шитых золотом рукавах, и шея казалась гибким стебельком цветка. Она стояла неподвижно, вся в дрожащих бликах света от фонарей, мерцающих на подвесках в прическе, на покрытой перламутровой пылью коже. Одинокий локон волос спускался вдоль стройной шеи, словно выпущенный из прически любящей рукой.

Это был спектакль для мужчины, который любит женщин. При обычных условиях в Баосяне зажегся бы ответный огонек, невольное осознание возможности, пусть ее и не обязательно воплощать в реальность. Но тут он ощутил отстраненность на грани отвращения. Спектакль был рассчитан на прежнего Баосяна, который не владел Мандатом, не спал с мужчиной и мог ощущать что-то еще, кроме черного ужаса. Как будто его привязали к собственному трупу, лицом к лицу. Абсурд.

Мадам Чжан промурлыкала:

— Не должна ли эта женщина побеспокоиться о здоровье своего супруга? Он так похудел.

Баосян взял протянутую руку и сжал крепко, на грани жестокости:

— Не стоит.

На ее лице не отразилось ни боли, ни понимания. Словно она ничего не почувствовала.

— Нет? Я слыхала, вы недавно убедили мир в обратном, но я помню вас юношей с обычными мужскими интересами. Почему бы нам не доставить друг другу радость? Ведь мы женаты.

Судя по выражению лица, ей хотелось, чтобы он взял ее прямо здесь, на скромном казенном ложе, под неусыпными взглядами ее слуг. Но было что-то пугающее в том, как она держалась в его объятиях — ни мягкости, ни податливости, ни обычного человеческого тепла. Нет, ничего ей на самом деле не хотелось. У Баосяна по спине поползли мурашки. Это ведь он виноват. Он пробудил ревность в ее муже, стал причиной смерти ее возлюбленного. Он лишил ее всякой надежды и власти. Даже если Мадам Чжан думала, что обратилась к нему по собственному выбору, свободы в этом выборе было не больше, чем у воды, текущей вниз с холма привычным руслом.

Баосяну вдруг стало противно от ее непроницаемой маски. Ему нужно увидеть правду, докопаться до свидетельств своего преступления… Он выпустил ее руку и резко сказал:

— Вам нет нужды притворяться. Только не передо мной. Я знаю, что вы любили генерала Чжана.

На миг ему открылось ее горе. Но это было похоже на шторм, бушующий под водой, рвущий водоросли, поднимающий песок со дна морского… и не достигающий поверхности.

— Любовь! — повторила она, и ее душа, смеющаяся легко и яростно, показалась ему совершенно чужой телу, пропитанному горем и отчаянием, как соляным раствором. — Разве любовь бывает невзаимной?

Она снова подняла руку и коснулась его щеки кончиками ногтей. Гнев ее был яростен, как когти леопарда, терзающего добычу. Она искала удовольствие в чужой боли, потому что не могла ощутить свою.

— Но, возможно, супруг мой и прав — новобрачным следует сначала узнать друг друга, чтобы достичь гармонии. Так скажите же мне, Ван Баосян… Я чувствую, когда у человека есть власть. Я знаю, у вас ее не было в те времена, когда вы приезжали ко мне по делам. Пределом ваших амбиций было успешное управление провинцией.

Лакированные кончики ногтей чуть впились в кожу. Ее желание причинить боль казалось одновременно и наигранным, и искренним. Она спросила:

— Что же за решение вы приняли, если вам был ниспослан Небесный Мандат?

А он вообще что-то решал?..

Воспоминание перенесло его в прошлое. Там была боль, требующая бездумно ответить ударом на удар. Он стоял один в юрте Эсеня и смотрел, как догорают его книги. Вдали жутко ржали кони. Баосян вспомнил страшную ясность своего желания и тот момент, когда появились призраки. Это желание засело в сердце ледяным осколком, раскроив его надвое.

Пусть Эсень умрет.

Когда вошел Оюанов предатель, останавливаться было уже поздно. В тот, первый, раз тьма подхватила и унесла его, дала чистейшее чувство облегчения. Это случилось задолго до того, как та же самая тьма превратилась в яму неизбежного отчаяния и горя.

— Вы сказали мне, что намерены уничтожить Великую Юань, — сказала Мадам Чжан. — Захватить трон. Править. Вы действительно хотите именно этого?

Сердце у него сжалось от незнакомой боли. Даже думать стало трудно.

Что бы ни отразилось на лице Баосяна, Мадам Чжан ответила ему улыбкой, не менее хищной, чем ее ногти.

— Я рада, что мы пришли к взаимопониманию. Но давайте условимся не заглядывать в душу, супруг мой. Не думаю, что мы способны вынести правду друг о друге.

Она подала сигнал слуге, и тот вышел.

— Должна отдать вам должное. Чэнь Юлян в качестве отвлекающего маневра против Чжу Юаньчжана сработал замечательно. Мое войско готово присоединиться к нам по первому вашему слову.

Слуга вернулся с подносом, на котором лежал одинокий мешочек. Мадам Чжан взяла его, но протянуть Баосяну не спешила.

— Что касается другой части вашего плана… вот то, что вы просили. Вы уверены, что нужен именно такой состав? При неправильном обращении он может быть опасен.

Баосян взял у нее из рук мешочек. Боль утихла, но чувствовал он себя словно тень человека.

— Не беспокойтесь, — сказал Баосян. — Уверен.

— А от вас есть толк, не правда ли, Министр?

С балкона верхнего яруса храмовой пагоды открывался вид на озерную гладь, где торчали сухие тростники. Мраморные мостики белыми радугами изгибались между заснеженными островками. Где-то запела незнакомая птичка. С высоты Баосян различал крыши резиденции Третьего Принца рядом с западными воротами Императорского Города, а за ними — и всю столицу. Деревья и дома были укутаны снежными шапками. Город напоминал игрушечную миниатюру.

— Я проверила снадобье, — продолжала Госпожа Ки. Она бросила на Баосяна оценивающий взгляд, и он понял: сейчас проверяют его самого. Заденет ли Министра недоверие? Баосян остался спокоен. Пусть видит, что ему это безразлично. Он и так знает, что Госпожа Ки не принимает ничего на веру. Баосян все еще помнил пальцы ее слуги-асассина у себя во рту.

Помедлив, Госпожа Ки улыбнулась. Он сдал экзамен.

— Действует и впрямь прекрасно. На вкус и вид мой испытатель не отличил от обычного чая. Где вы его добыли?

— У знакомой куртизанки. — Баосян окинул взглядом Ханбалык. Перед его мысленным взором предстала картина даже не руин, а земли, вздымающейся, чтобы затянуть город в свои титанические объятия: вверх тормашками полетит все — вырванные с корнем деревья, Колокольная и Барабанная башни, городские стены… пока наконец даже черепица с крыш не осыплется. — Она мой друг.

— Не зря хвалят ханбалыкских куртизанок! Хотя я слышала, что им недостает истинной утонченности линъанских. — Она задумчиво продолжала: — У меня нет среди них знакомых. Судя по действенности снадобья, ваша подруга дело знает.

Ее наивное любопытство к этой теме удивило Баосяна. Но если вдуматься, наложницы проводят всю свою сознательную жизнь в пределах Императорского Города. Если не считать выездов в компании Великого Хана, у Госпожи Ки свободы не больше, чем у пленника. Ни внешний город, ни мир за его стенами ей не доступны.

— Теперь у меня есть средство, чтобы разобраться с Императрицей. Лучше раньше, чем позже. Так будет выглядеть менее подозрительно.

Госпожа Ки развернулась и побежала по внутренней лесенке вниз, в храм на первом этаже. Ее быстрые, твердые шаги показались Баосяну чуть ли не мужскими. Он уже привык к мелким, нетвердым шажочкам Мадам Чжан — грация на грани неуверенности, которая вызывала у стороннего наблюдателя приятное ощущение женской хрупкости. Госпожа Ки склонилась перед храмом в быстром поклоне. Когда Баосян последовал ее примеру, она сказала:

— Но прежде, Министр, я должна попросить вас о помощи еще в одном деле.

Сквозь открытую дверь Баосян увидел, как к храму приближаются евнухи Госпожи Ки. Они тащили кого-то. Женщину. И в храм, разумеется, не вошли. Даже Госпожа Ки не рискнула бы осквернить священное место присутствием скопцов и женщины с кровотечением.

— Как видите, снадобье оставляет некоторые следы. — Госпожа Ки встала. — Я уйду первой. Доверяю вам довершить это дело.

Горничную Госпожи Ки снадобье не убило — судя по всему, именно это и хотела проверить Госпожа Ки. К распухшему от слез лицу была прижата какая-то тряпка. С вершины храма он слышал не птичку, а ее приглушенные всхлипы. Подол бледно-розового платья служанки потемнел от крови.

Бедная наивная девочка. Он представил себе, как та простодушно поделилась своим счастьем с теплой, участливой хозяйкой. Наверное, поведала, что собирается выйти замуж за дворцового стражника, покинуть дворец, завести еще кучу детей и жить долго, сыто и счастливо. У Баосяна засосало под ложечкой от этой мысли. Кому придет в голову мечтать о счастливой концовке? Только тому, кого баловали всю жизнь, не давая понять, как устроен мир.

Его скрутило не презрением, а болью. Он подозревал, что наложница на ком-нибудь опробует снадобье. Но не думал, что придется воочию узреть последствия: горе, утрату, страдания. Баосян сам не знал, почему это так его задело. Он ведь уже столько раз ломал чужие жизни.

Баосян так и стоял на коленях, когда вошел Сейхан, переступив через скорчившуюся на пороге девушку. Он огляделся — с любопытством, без тени благоговения и почтения, с которыми люди обычно входят в храм. На миг Сейхан снова стал для Баосяна чужаком, иноземцем, человеком инoй веры и иного, непривычного мира.

Вот именно поэтому он и был так полезен. Баосян сказал:

— Отвези девушку к моей жене. Пусть позаботится о ней.

Сейхан покосился на плачущую служанку в окровавленном платье.

— Что-то мне кажется, Госпожа Ки не об этом просила.

— Если она узнает, что я нарушил ее приказ, убьет нас обоих. — Баосян встал и отряхнулся. — Поэтому будь осторожен.

— Я всегда осторожен. — В светлых глазах секретаря сверкнула безжалостность. В свое время он тихо и очень успешно убрал множество людей по приказу хозяина. — Полагаю, у вас свои причины.

Перед Баосяном всплыл целый ряд лиц: веселая служанка, двойняшки Мадам Чжан, Министр. Своими руками он никого не убивал. Пальцем не тронул. И все же вина лежала на нем. Это он сделал. И неважно, с какими чувствами — ничего уже не исправить.

Баосян горько сказал:

— Допустим, просто пожалел.

Эсень удалялся от него по длинному коридору, но происходило все в резиденции Третьего Принца. Так Баосян понял, что спит. Он не видел себя, но знал, что снова стал ребенком. И при этом понимал, что видит не Эсеня во плоти, а его призрак.

Эсень уходил, таял в сумерках. Завернет за угол — и все, нет его. Баосян спешил за ним вслед и звал, уже осознавая, что зовет напрасно:

— Брат, подожди меня!

В нем нарастало отчаяние. Он не мог догнать брата на своих детских коротеньких ножках. Не хватало сил. Под ложечкой сосало — кажется, он чем-то разочаровал Эсеня.

— Прости! Я не хотел! Я хотел быть хорошим. Я буду стараться. Я тебя не подведу. Пожалуйста, не бросай меня.

Эсень обернулся. Он был взрослый, бородатый, в церемониальных доспехах. На плечи накинут отороченный мехом черный плащ. Брат выглядел совершенно обычно, но Баосяна вдруг пронзил животный ужас. То, что некогда было таким родным, незаметно и безвозвратно превратилось во что-то чужое и непознаваемое.

Хотя бороду и косы Эсеня еще не тронула седина, в углах глаз у него прорезались веселые морщинки, заметные, даже когда он не улыбался. Следы обычной человеческой уязвимости, отметины солнца. Он смотрел Баосяну через плечо. Словно там, вдали, было что-то поважней младшего брата.

Баосяна охватила невыносимая ненависть к самому себе. Он знал, что плохо себя вел и заслужил подобное отношение. Отчаянные попытки уцепиться за брата казались назойливыми даже ему самому. Недостойный, ненужный… Баосян хотел объяснить брату, почему он так поступил. Хотел увидеть, как понимание смягчает черты Эсеня. Но Баосян понимал, что это невозможно. Хуже всего будет сейчас расплакаться. Эсень терпеть не может нытиков. Да и вообще Баосяна. Он бы предпочел не иметь брата вообще, чем такого. И неважно, сколько усилий прилагает Баосян — Эсеня он только все больше и больше раздражает.

Потом Эсень опустил глаза и посмотрел на брата. Хмуро сказал:

— Я не ненавижу тебя, Баосян.

Баосян проснулся, задохнувшись от слез. Он находился в незнакомом просторном месте, где не было ничего, кроме черноты. Перед этим был просто сон, но Баосян откуда-то знал: все по-настоящему. Он призвал призрак Эсеня в свои сны. Не воспоминание или сонный образ — сам Эсень говорил с ним. Баосян зарыдал. Стало трудно дышать. В груди невыносимо болела черная пустота, и ему казалось, что так будет всегда.

Баосян проснулся по-настоящему, глотая ртом воздух. Щеки были сухи. Рядом в полутемной комнате спал Третий Принц. Баосян мгновенно догадался, что ему снится сон во сне. С сознания будто спала пелена, и он увидел, как абсурдна слепая вера того, сновиденческого, Баосяна. Эсеня нет. Все это просто игры разума.

До сих пор было трудно вдохнуть. Игры играми, но ненастоящие чувства догнали его наяву, точно привидение. В горле запершило, и Баосян чуть не поперхнулся от злости на себя. Надо же, какая глупость. Он что, совсем собой не владеет? В реальности брат ненавидел его. Зачем разум сотворил больную иллюзию обратного, заставил Баосяна не только поверить, но и пожелать любви брата? Он сел на постели, тяжело дыша.

Третий Принц заворочался во сне, забросил руку туда, где минуту назад лежал Баосян.

А если бы мне такое приснилось накануне визита к Мадам Чжан, подумал Баосян, меня бы это остановило? Хотя какая теперь разница. Он обхватил колени, пытаясь сдержать сухие рыдания. Что сделано, того не воротишь.

Снаружи слабо застучали копыта. Кто-то едет. Стук, наверное, его и разбудил. Самый подходящий час — холодное междувременье, от третьей до четвертой стражи. В это время ночи рождаются дети, умирают старики, тьма кажется бесконечной. В самый раз оплакивать жестокую грезу, в которую не поверит и ребенок.

Наконец он кое-как оделся и выскользнул в длинный стылый коридор. Может, это даже был коридор из сна. Призрак шел за ним по пятам, но Баосян не оборачивался.

Он вышел в гостиную и стал ждать, пока вестник не переполошит весь дом новостью: Императрица мертва.

Когда прибыли Баосян и Третий Принц, Госпожа Ки уже стояла на коленях в снегу на ступенях Зала Великого Сияния, простоволосая, в одной только светлой рубахе. Хотя снегопад прекратился некоторое время назад, вокруг было белым-бело. Словно снежинки застыли в неподвижном воздухе. Казалось, что все здания, кроме этого, утонули в тумане. Не было стен и города за ними, исчез мир. Осталось только его пустое сердце. Красные колонны в вышине алели, как потеки крови.

Несмотря на потрясение, Госпожа Ки сохранила хладнокровный вид. Она казалась маленькой и хрупкой на фоне пейзажа, словно украшение из белого нефрита, которое вот-вот затеряется в снегу. Каждой скорбной линией своего тела она стремилась к Великому Хану. Тот стоял на верхней ступени лестницы и жег ее яростным взглядом. Наложница молча умоляла вспомнить, что он любил ее. Поверить, что она невиновна.

Третий Принц протолкался сквозь толпу чиновников и кинулся через заснеженную площадь к матери. Та на него даже не взглянула, но Баосян заметил, как вдруг напряглись ее плечи. Госпожа Ки не хотела, чтобы ее сын тут был. Боялась, что он усугубит ситуацию.

— Назад, Третий Принц! — крикнул Великий Хан и в ярости махнул рукой, словно всерьез хотел смести сына с глаз долой. Неуверенно помедлив, словно ожидая реакции матери, Третий Принц встал и отступил на несколько шагов. От него веяло обидой. Смерть Императрицы сделала его единственным наследником, но не любимым сыном. Как потерянный, он стоял в белой пустоте между склонившейся в мольбе матерью и одетой в багрянец толпой.

Баосян отвлекся и, точно конь, прянул на необычный звук. Тот раздавался где-то вдали, за пределами слышимости. Что, что? Не разобрать. Но в любом случае нечто из ряда вон. Вроде стука бамбуковой колотушки торговца, напоминавшей о его кошмарах. Дрожа, Баосян нутром чуял: это тот самый звук! Он знал: если расслышать его как следует — понять, что это такое, — случится неимоверно ужасное.

— Все готово, — Сейхан просочился сквозь толпу чиновников и встал рядом с Баосяном. — Только зачем наложница убила Императрицу? Я думал, она хочет устроить выкидыш.

Баосян рассеянно ответил:

— Она так и собиралась.

— Снадобье не подействовало как надо? С девушкой ведь сработало.

Над головами разнесся зычный голос Великого Хана:

— Наложница слишком много возомнила о моей к ней благосклонности, раз посмела нанести такой урон нам, Императору и всей Великой Юани!

— Императрица не была беременна, — пояснил Баосян. — Она притворялась. Ну чтобы Великий Хан не разжаловал ее и не провозгласил Императрицей Госпожу Ки. А то снадобье предназначено для одной цели. Женщины, которые его часто применяют, знают, чем это чревато. Если беременности нет, снадобье отравит саму женщину.

Он не мог отвлечься от того звука. Ему смутно казалось, что это музыка, но музыка без нот. Ее играли не человеческие руки, и не дыхание смертного ее рождало. Захотелось, как в детстве, сжаться в комок, закрыть уши руками и вопить, пока не прогонишь цепкий ужас. Волны страха окатывали Баосяна одна за другой. Он покрылся испариной, будто отравили его самого. У Баосяна вырвалось:

— Чертов звук! Я сейчас рехнусь.

Госпожа Ки плакала и рвала на себе волосы. Возможно, еще ни одна женщина за всю историю империи не рыдала так живописно. Холод усиливал очарование, завораживал, превращал ее в хрупкую ледяную фигурку. То было не просто изысканное представление. То было лучшее представление женщины, которая — единственная из всех девушек меж четырех океанов — сумела привлечь и удержать внимание Сына Неба. Она произнесла с тихой, надрывающей сердце гордостью:

— Эта недостойная женщина будет верна Великому Хану до самой смерти. Она никогда не желала причинить ему даже минутного неудовольствия! Если судьба ее — пасть жертвой несправедливых обвинений, она охотно примет наказание, раз больше ничем не может услужить своему любимому супругу, Великому Хану.

Сейхан нахмурился.

— Какой еще звук?

— Несправедливых обвинений? — воскликнул Хан. — А не вы ли пылали завистью к положению Императрицы, Госпожа Ки?

— Разве могла эта женщина почувствовать что-нибудь, кроме радости, узнав, что ее сестра Императрица носит под сердцем сына Великого Хана? — заплакала Госпожа Ки. — Я молилась за здоровье Императрицы и будущего ребенка, молилась, чтобы родился сын, и Великий Хан мог сам избрать себе наследника. Я всегда больше пеклась не о собственном отпрыске, а о процветании и вечном царствовании нашей династии!

— Вот этот стук, — шептал Баосян. — Ты что, не слышишь? Там, далеко. Прислушайся же.

Чудилось в нем что-то неправильное. Звук принадлежал сновидениям, и от него можно было спастись, проснувшись. А сейчас он звучал наяву, и Баосяну казалось, будто мир перевернулся с ног на голову. Все разбилось и разлилось, сон смешался с явью. Его словно вывернули наизнанку, чернотой наружу. Баосян был на грани обморока. Воздуха не хватало.

Третий Принц поморщился, слушая речь Госпожи Ки. Мать, которую сын боготворил, во всеуслышание говорила то, чего он в душе боялся больше всего. Третий Принц не верил, но надеялся. Теперь надежда испарилась, и это ясно читалось по его лицу.

Но лицо Великого Хана смягчилось. Такую власть имела над ним Госпожа Ки. И, возможно, в какой-нибудь другой день это бы ее спасло.

Рябь побежала по черному морю чиновничьих шляп, когда в толпу врезалась стройная женская фигурка. Перед ней не столько расступались, сколько отшатывались в ужасе и отвращении. Как и Госпожа Ки, горничная была в одном исподнем. Но не в белом. На юбке темнели огромные бурые пятна, жесткий от засохшей крови подол шумно чиркал по снегу. Этот свистящий звук вторил хриплому дыханию Баосяна.

— Что? — Сейхан поддержал его под локоть. Он был озабочен и одновременно озадачен. — Все идет по плану. Вам плохо?

Горничная Госпожи Ки пересекла площадь и упала на колени поодаль. На свою бывшую хозяйку она не смотрела.

— Эта недостойная служанка смеет появиться перед очами Великого Хана, чтобы свидетельствовать против императорской наложницы Госпожи Ки. Не сказав мне о своем намерении, против моей воли, тайно она подлила мне в чай снадобье, из-за которого я потеряла своего нерожденного ребенка вместе с кровью, которую видит Великий Хан!

Тот отшатнулся в омерзении, когда девушка расправила испятнанную алым юбку. От мягкости не осталось и следа. Он яростно спросил наложницу:

— Это правда? Это снадобье ты дала Императрице и убила ее?

Налетел ветер, взметнул снежную пыль над площадью. Баосян уплывал в белую пустоту, словно путник в метели, оступившийся и потерявший чувство направления. Ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы Госпожа Ки обернулась на него. Посмотрела ненавидящим, обвиняющим взглядом, который он заслужил. На ненависть можно опереться. Она приведет его, точно маяк, к прежнему Баосяну, пылавшему черным огнем при мысли о том, как мир будет рушиться у него на глазах.

Но Госпоже Ки было не до Баосяна — самой уцелеть бы!

— Великий Хан, не верьте безрассудным словам служанки! На ранних сроках происходит столько выкидышей. Женщины знают. Лекарю Великого Хана это тоже известно! Сердце девушки горюет, ищет несуществующую причину своей утраты. Не найдя виноватых, она просто ткнула в меня пальцем, назло! — Хрупкий нефрит дал трещину, под каменной скорлупой обнаружилась чистая воля к жизни. — Простой здравый смысл против ее клеветы! Если я подлила одно и то же снадобье и служанке, и Императрице, то почему одна потеряла ребенка, а другая…

Догадка вспыхнула в ее глазах. Скрыть ее Госпожа Ки не успела. Горькая ирония промелькнула на лице Великого Хана. Впервые он стал похож на собственного сына.

— Обыщите покои наложницы.

Евнухи управились быстро. Если бы Госпожа Ки догадалась избавиться от улик… но вдруг снадобье снова понадобится? Когда евнухи выложили перед горничной несколько бумажных сверточков в ряд, та уверенно сказала:

— Вот этот.

Другие евнухи принесли поднос с чайником и одной-единственной пиалкой.

— Если это действительно просто чай, — сказал Великий Хан, — вреда от него никому не будет. Так ведь, Госпожа Ки?

Госпожа Ки вскинула голову, гордая и несломленная. Главный евнух Великого Хана заварил чай и подал ей дымящуюся пиалку. Она знала, что проиграла, но, по крайней мере, сыграла свою партию не хуже других.

Едва Госпожа Ки потянулась за чаем, Великий Хан холодно произнес:

— Не ты.

Его глаза, тусклые от ненависти, задержались на лице наложницы, и он бросил своему евнуху:

— Поднесите Третьему Принцу.

На Госпожу Ки было страшно смотреть. Ее спектакль длиной в жизнь развеялся дымом за один миг, обнажив правду о том единственном предательстве, которое Великий Хан не простил бы своей наложнице никогда: сына она любила больше. Госпожа Ки закричала:

— Нет!

Главный евнух подбежал к Третьему Принцу и поднес ему пиалу. Тот медлил, переводя взгляд с матери на отца и обратно.

Даже сквозь собственное хриплое дыхание Баосян слышал тот звук. Он шел со всех сторон, давил на него, как океан, топил.

С того самого момента, как на Весенней Охоте Великого Хана Баосян впервые увидел несчастного, отчаявшегося мальчишку, который смотрел на него через стол презрительно и зачарованно, он знал, что сделает. И к чему приведет его поступок.

Теперь он все видел ясно, словно Мандат дал ему особое зрение. Вот Третий Принц повернулся к матери спиной, взял с подноса пиалу. Госпожа Ки не успела ему помешать. Она поняла, что Третий Принц уже не верит в ее готовность отдать за сына жизнь. Не верит, что все делалось ради него.

Перед мысленным взором Баосяна Третий Принц поднял пиалу, иронически отсалютовал Великому Хану, и залпом осушил ее.

В глазах у Баосяна потемнело, словно тьма наконец заполнила его изнутри до макушки. Как-то он умудрился устоять на ногах. Шатаясь и спотыкаясь в снегу, точно сломанная кукла, он машинально зашагал прочь. Его гнал один бездумный инстинкт: не видеть, как умрет Третий Принц.

Не смотреть на дело рук своих.

Баосян резко остановился в переулке. Высокие каменные стены отбрасывали холодную сплошную тень. Снег уже превратился в месиво под чужими сапогами и копытами, но под ним был белый песок, неотличимый от снега. Точно выбеленные кости. Позади Баосяна поднимался в небо пронзительный крик. Вопль материнского горя летел к Небесам, взмывая все выше, точно лента корёской танцовщицы.

Мир кружился. Баосян уже не понимал, спит он или бодрствует. Он угодил в ловушку кошмара. Его поглотил сон, который он не хотел видеть. Все, что однажды случилось, повторяется снова, и нет спасения от прошлого. Сон оказался воспоминанием.

Так уже было.

Он вспомнил, с каким победоносным чувством бежал по белому мраморному мосту от Эсеня и Оюана, обратно в разрушенный императорской зал Бяньляна. Прощай, братец. Ощущая непривычную тяжесть доспеха, он воображал себя самым сильным, жестоким, безупречным. Обсидиановым ножом, который вспарывает плоть одним касанием. Баосяна с ног до головы пронизывала свирепая дрожь. Он не мог насытиться этой картиной: Эсень потрясенно смотрит на него, осознав, какую роль брат незримо сыграл в предательстве Оюана. Вот теперь Эсеню наконец-то больно. Баосяна охватило чистое, злорадное удовольствие: он смог, смог достать брата! И ничего ему больше не надо. Эту победу можно смаковать вечно.

Баосян пробежал почти через весь зал, когда его ударило осознание. Физически точно кулаком под дых. Он упустил что-то ужасное и очень важное… настолько важное, что теперь, когда прорезалось осознание, мир остановился от ужаса. Эсеня ведь убьют.

Баосян еле удержался на ногах. Смерти Эсеня — вот чего он добивался. К этой цели вел его гнев. Он раз за разом воображал гибель брата, и рот наполнялся яростным, радостным привкусом крови. Однако каким-то невообразимым образом он до сих пор не понимал, что все это происходит — на самом деле.

Его развернуло и погнало обратно, туда, откуда он пришел. В мире не было ничего, кроме отчаянной жажды успеть. Мышцы устало дрожали, сражаясь с тягучим воздухом кошмара. Он бежал, спотыкаясь, к единственному, что осталось от мира: к огромным двойным дверям, открытым в белое зрячее небо и залитый кровью пейзаж под ним. Надо добраться до дверей, надо добежать до Эсеня. Зачем — он не знал.

Баосян не успел.

Он остановился в дверном проеме. Откуда-то сверху донесся потусторонний, мелодичный перестук. Под куполом разрушенного зала покачивались старые бамбуковые колокольцы. Звук у них был пустой, сухой, надтреснутый. Ноты пробегали порывами, как рябь по озерной глади ветреным весенним днем. Колокольцы все не смолкали, колеблемые невидимым сквозняком. А Баосян смотрел на неподвижный пейзаж. На дело рук своих.

Эсень уже однажды умирал. Он умер в ту летнюю грозу, когда отец вынес плачущего от страха и горя Баосяна во двор. Баосян до сих пор помнил то всепоглощающее, захватившее его целиком чувство. Он не просто поверил, что брат погиб, но пережил его смерть всем своим существом. Это был конец света.

На следующий день он прокрался в комнату Эсеня и обнаружил там брата. Тот спал. Он, наверное, вернулся сразу после бури. Даже спящий, он лучился энергией — жизнь пульсировала в нем, целом и невредимом. Баосян забрался на кровать и сел рядом, созерцая спящего с изумлением на грани обожания.

— Баосян, — Эсень открыл глаза и сонно улыбнулся брату. — Ну, чего ты плачешь?..

Он не знал, что умер и воскрес, что случилось чудо.

Но на этот раз чуда не произошло.

Баосян смотрел, как Оюан баюкает мертвого Эсеня, а по мрамору растекается багрянец. Колокольцы звонили по ним, и от этого призрачного звука все казалось нереальным. В мире всегда был Эсень. Что бы Баосян к нему ни чувствовал в каждый отдельно взятый момент, он был. Баосян не мог постигнуть иного мира. Но невозможное, к которому он стремился, вкладывая в желание всю свою ярость и боль, осуществилось.

Колокола сливались с воплем Госпожи Ки. Этот звук накатывал на Баосяна пронизывающими волнами. Баосян превратился в пятнышко на поверхности черного солнца, на поверхности такого необъятного чувства, что вместить его никому не под силу. Он вспомнил, как лежал в темноте рядом со спящим Третьим Принцем, ощущая живое тепло его тела, и думал: не бросить ли все это? Не бросил. И вот теперь Третий Принц мертв, и сделанного не воротишь.

Его неудержимо трясло. Именно призрак подначивал его тогда, когда еще не поздно было остановиться. Призрак, который — вдруг понял Баосян — наблюдает за ним и сейчас. Черная волна поднялась и сокрушила его изнутри. Он распадался на части, растворялся, разрывался от неподъемного гнева. Хуже муки он не испытывал. И ведь все из-за призрака. Не иначе, призрак искушал его залить все вокруг отчаянием и болью. Баосян весь превратился в гнев, мир превратился в гнев. Он услышал собственный крик:

— Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу! Ненавижу!

Но это была ложь. Всегда, с самого начала.

Для Баосяна наступил конец света. Тьма захлестнула его, и хуже чувства не нашлось бы во всем мире. Но то был не гнев. И не месть. И не отвращение. Как осколок зуба торчит из воспаленной десны, так ярость Баосяна оказалась лишь верхушкой скрытого чувства.

Он не ненавидел Эсеня. Он любил брата, даже когда тот его обижал. Любил, даже когда тот ненавидел. Именно любовь раздувала обиду до небес, хотя со стороны этого было не видно.

Баосян сполз по стенке в снег. Прижался щекой к ледяной поверхности и зарыдал. Тьма застилала ему взор, поднимаясь из самого нутра. Черная кровь, черная кровь без конца, мрак и разрушение.

Ему казалось, что призрак сидит напротив, точно так же прижавшись щекой к стене. Баосян перестал понимать, где он сам, а где Эсень. Призрачное касание обжигало смертельным холодом, и Баосян знал, что этот ожог никогда не пройдет.

Он бы никогда не сделал ничего подобного, если бы не призрак. Не предал бы и не обрек на смерть тех, кто был ему дорог. Да и Мандат не обрел бы. Но какой у него был выбор, если это — единственный способ заставить Эсеня понять глубину его боли?

Сам почувствуешь — узнаешь.