Тот, кто утопил мир

18

За стенами Даду

Войско Оюана встало лагерем на краю голых, бурых зимних полей, окаймлявших город широкой дугой. Оюан никогда раньше не забирался так далеко на север. В Даду было суше, чем он представлял себе: снега всего по щиколотку. Идеально для начала войны. Эта мысль пришла без всякого чувства — ни радости, ни предвкушения. Просто наблюдение. За передним краем центральной армии раскинулись пригороды Даду со множеством усадеб и домов удовольствия. Все это тонуло в глубокой тени внешней городской стены. За ней скрывалась еще одна, ограждающая Императорский Город, и лишь внутри него, за последними воротами, находился дворец. Теперь больше ничего не стояло между Оюаном и его судьбой. Войско и три стены. Еще немножко.

Ветер, задувающий под закатанный полог его юрты, был зверски холодным. В иное время Оюана это раздражало бы, но теперь мир словно отдалился. У Оюана вообще есть тело? Он находился в коконе боли, отсекающей все остальное. Неутолимой. Не осталось преграды между ним и памятью, между ним и страданием. Самая страшная мука накатывала волнами. Каждый раз, поднимаясь на гребень одной волны, он думал, что не вынесет следующей, ибо это невыносимо, но передышка между волнами оказывалась в чем-то даже хуже — ложное облегчение, тогда как он жаждал настоящего.

Войско было потрепано и измотано долгим переходом из Интяня. Что-то — Оюан даже толком не помнил что, да и не хотел этого знать, — случилось с Чу в Цинъюане. Но, по крайней мере, у него остался упертый, до занудства надежный Гэн. Есть кому следить за порядком. У Оюана сложилось отчетливое впечатление, что войско не обрадовалось, когда он вернулся из Цинъюана один, и с еще меньшим энтузиазмом восприняло новость, что теперь они идут на Даду. Только что ему до чувств солдат. Его командиры подчинялись Гэну, Гэн — ему. А солдат гнали на войну кнутом: они — единый организм, ведомый волей Оюана.

Дела шли хорошо. Войско прорвало все линии обороны центральной армии Даду, отделявшие их от столицы. Причем потери, пускай и существенные, оказались меньше, чем предполагал Оюан. Для него стала сюрпризом крайне плохо организованная оборона центральной армии. Это не вязалось с тем, что генерал слышал о Главном Советнике как о командире. Словно обороной вообще никто не руководил.

Оюан смутно помнил предположение Гэна, что Советник пал жертвой придворных интриг. Возможно, эта дикая догадка верна. Впрочем, какая разница, в чем там дело. Главное, ему не нужен Чжу. Да никогда и не был. Оюан побеждает, до цели уже рукой подать. Скоро свершится месть над тем, кто вписал их с Эсенем судьбы в узор мироздания и отнял у них право самим выбирать, как жить и как умереть. А с убийством Великого Хана, которое станет последним деянием Оюана, обретет смысл весь тот ужас, что он сотворил и пережил.

— Раны еще не осматривали? Заштопать надо.

Это Гэн осторожно перешагнул порог юрты.

Оюан вслед за Гэном посмотрел на свои руки и с удивлением увидел несколько кровоточащих порезов. Наверное, он получил их во время последней схватки, но непонятно, когда именно. Его руки — эти маленькие, тонкокостные, ненавистные руки — показались ему чужими, еще более, чем обычно. Порезы не саднили. Может, где-то на теле есть и другие раны, которых он не заметил и не ощутил? Вдруг он разваливается на части по-настоящему, а не только в своем пылающем внутреннем мире?

— Царапины…

Лишь бы продержаться до победы, а там можно и разваливаться. Однако эта новая бесчувственность вызывала у него тоску по физической боли. Она хотя бы давала передышку от нескончаемой эмоциональной агонии.

Он с яростью, почти с похотью представил, как кромсает собственную плоть ради облегчения. Но одновременно с этим образом пришло понимание: время облегчения миновало. Настал час конца.

— Скорее всего нам нужно продержаться несколько дней, а там они протрубят сигнал к отступлению и вернутся в Даду, — задумчиво сказал Гэн. — Тогда начнем осаду. Людей не хватает, наверное, не получится провести достаточно мощную атаку и пробить стены. Придется вести долгую осаду.

У Оюана не было никакого желания вести осаду, тем более долгую. Он понимал, что скорее всего придется. Но даже мысль об ожидании казалась невыносимой.

Гэн, словно почуяв его неохоту, предложил:

— Может, осада и не понадобится. Что, если заслать в город отряд? Пусть откроют нам ворота.

Оюану ничего так не хотелось, как избежать осады, но…

— Пустая трата времени. Стража у ворот будет начеку, опасаясь именно этого. Мы не сможем туда проникнуть.

— Ну почему же. У меня есть человек в Даду. Возможно, за хорошую награду он поможет провести отряд в город. Только отряд должен быть маленький, несколько бойцов. Не уверен, что этого хватит. Но если вы хотите попробовать, надо поторапливаться. Пока Даду не забаррикадировался изнутри.

Оюану показалось странным, что Гэн, уроженец Хэнани, имеет связи в Даду. С другой стороны, все логично: просто Вселенная ведет его к победе. В нем взмыло чувство неизбежности, которое не принесло радости — только предчувствие конца.

— Свяжитесь с этим человеком, — сказал он. — Соберите отряд. Мы сделаем все завтра, не откладывая в долгий ящик.

Оюан с Гэном пешком подошли к центральным воротам южной внешней стены Даду. В поводу они вели вьючного ослика, у которого в седельных сумках лежали их мечи и доспехи, а также вереницу коз — их предлог для проникновения в город. В конце концов, защитникам города нужно что-то есть. Их отряд из восьми человек разделился на пары. Агент Гэна снабдил воинов охранными грамотами торговцев. Каждая пара должна была войти в Даду через свои ворота (если одних поймают, остальные смогут продолжить миссию) и объединиться уже внутри.

Ворота пламенели в неверном свете факелов. Наступающие сумерки превратили саму стену в огромный темный силуэт, заслоняющий небо. Стена была надежная как скала — крутой отвал утрамбованной земли. Более мощной городской стены Оюан не встречал, и первый же взгляд на нее с близкого расстояния убедил его, что помощь Гэна — большая удача. В годы основания Великой Юани монгольская армия осаждала один наньжэньский город целых три года, прежде тем тот, наконец, пал. А что, если и Даду пришлось бы три года морить голодом? Оюан бы и на это пошел, но пребывая в мрачной уверенности, что рехнется в процессе.

Они отложили въезд до вечера на том основании, что усталые стражи скорее пропустят их без тщательного досмотра. Но по мере продвижения к началу очереди, где купцы, гонцы и солдаты ожидали, пока их впустят, Оюан с неприятным удивлением наблюдал, как стражник у ворот добросовестно сверяет пропуска с некой бумагой, вероятно, списком охранных грамот. Им с Гэном не удалось бы пройти по ворованному пропуску — а ретироваться сейчас, на глазах у стражи, тоже было бы подозрительно. С тяжелыми опасениями Оюан прикидывал, справится ли с ближайшей к нему дюжиной тяжеловооруженных стражников. Если выхватить меч из седельной сумки, удастся ли зарубить их быстро, метнуться в город и исчезнуть? Ни отряда, ни снаряжения, ни доспехов. Только он сам да меч. Может, этого и хватит. Ему ведь нужно только добраться до Великого Хана, и все.

В начале очереди стражник взял у Гэна пропуск, сверился со списком и поднял на Гэна пристальный взгляд.

Оюан направился к ослику. В голове у него, точно сон об уже пережитом, проплыло, в каком порядке он убьет стражей.

— Правил не знаете, что ли? — раздраженно спросил стражник. Но, к удивлению Оюана, вместо того чтобы объявить грамоту фальшивой или краденой, он вернул ее владельцу. — Мне известно, что не на всех воротах проверяют так дотошно. Только правила есть правила: у каждого торговца свой пропуск. Два человека — два пропуска.

— Два… Ох. Но он ведь не торговец.

Оюан замер, положив руку на застежку седельной сумки, а Гэн, понизив голос, зашептал:

— Это просто мальчик-раб, за скотиной у меня смотрит. На него же не нужен отдельный пропуск, верно? Да он еще совсем ребенок. В городе ни на шаг от себя не отпущу.

Стражник покосился в сумерках на Оюана. В былые времена тот взъярился бы от такого взгляда. Теперь он с тусклым равнодушием догадался, что именно вообразил себе стражник.

— В долгой дороге компания не помешает, а?

Гэн, обычно очень учтивый, смог изобразить ухмылку:

— Не только красив, но и послушен.

Стражник, ответив понимающей улыбкой, махнул им рукой: проезжай!

Оюан испытал небывалое облегчение, когда они въехали в город. Удобно, что пропуск оказался подлинным — вероятно, двоюродный брат Гэна, или кто он там, был чиновником. Но даже если бы их поймали на подделке… судьба Гэна была бы, конечно, печальна. Оюан бы убил стражей и ворвался в город один. В любом случае он добился бы своего.

Они с Гэном торопливо зашагали по улицам, расположенным в геометрическом порядке, к тому дому в западном квартале, который человек Гэна обозначил как место предварительного сбора отряда. Шагнув в дом, Оюан вдруг ощутил что-то знакомое… Странное чувство, будто кто-то только что вышел из комнаты. Оюан не понял, откуда оно взялось. Может, шлейф чьих-то духов? Должно быть, совпадение. Ведь у него не было знакомых в Даду. А со следующим вдохом аромат улетучился.

Остальные члены отряда собрались в доме до темноты и переоделись в доспехи. Оюан оказался единственным, кому не нашлось стандартного юаньского снаряжения, какое имелось у каждого солдата в Даду. Но даже если бы в лагере отыскались простые доспехи генералу по размеру, он бы отказался. Конечно, рискованно сверкать на улицах зеркальной броней, какой больше ни у кого нет. Особенно если учесть его приметную внешность. Но Оюан хотел, чтобы перед смертью Великий Хан его узнал.

Выйдя на улицу, они разделились: те, в чьи задачи входила диверсия, свернули к ближайшим западным воротам, а Оюан и Гэн со своим отрядом направились в Императорский Город.

Человек Гэна дал ему подробные указания. Они проследовали за командиром вдоль подернутого льдом канала, который пересекал несколько жилых кварталов, а затем нырнули в городскую рощу. В ней царила такая пугающая темень, что Оюан взглянул вверх сквозь ветви лиственниц — на месте ли звезды? И тут же понял, отчего темно: это тень еще одной исполинской стены. Дальше Гэн повел их прямо по каналу. Быстрая вода под хрупким льдом была всем по бедра, а Оюану — по пояс. Так, вброд, они добрались до стены и туннельного провала. Гэн вполголоса сказал:

— Здесь обычно решетка, чтобы не лазали, но мой человек сумел ее снять. Тоннель выведет нас прямиком к Императорскому Городу. А там останется лишь преодолеть одну стену.

Когда они нырнули внутрь, их обдало запахом грибов и корней. Оюан не сразу вспомнил, где был подобный аромат: в туннелях под Пинцзяном. Соратничество с человеком, называющим себя Чжу Юаньчжаном, уже казалось ему чем-то вроде сна с продолжением, о людях, которых никогда не существовало в реальности. Он смутно припоминал ноющее опустошение — его обманули, а он смел надеяться на другой исход. Но та обида больше не саднила, все прошло. Кем бы ни была Чжу, для будущего Оюана она не имела значения.

Туннель вывел их к замерзшему озеру. В отличие от канала, здесь лед был крепкий — можно стоять. Они быстро пересекли застывшую черную гладь, преодолели такой же замерзший ров и вскарабкались по склону к подножию стены Дворцового Города. Мокрые и дрожащие, воины, сгрудились вместе, чтобы не терять тепло, и стали ждать. Сухой воздух Даду был так тих, что пар общего дыхания клубился над головой и отражал звездный свет.

Колокольная Башня во внешнем городе пробила первую ночную стражу, затем вторую. И вот наконец прозвучало то, чего ждал отряд: не колокол, а барабанный сигнал тревоги. Высоко над западной стеной расцвели сигнальные фейерверки. Тонкий ручеек шума во внешнем городе перерос в водопад панических воплей — жители проснулись и поняли, что стряслось: ворота пали.

В Дворцовом Городе забряцали оружием. За стенами вспыхивало все больше и больше факелов, пока он не превратился в сияющий остров такой яркости, что звезды погасли, смытые ложной зарей. Наконец, главные ворота распахнулись, и оттуда галопом вылетели всадники. Личная гвардия Великого Хана мчалась на подмогу тем, кто сдерживал поток армии Оюана, хлынувшей в Даду.

— Вперед! — скомандовал Оюан, как только всадники скрылись из виду, и отряд забросил крюки за стену. После темноты Императорского Города сверкание Дворцового почти ослепило их. Они спрыгнули внутрь, на холодный белый песок. Двое дворцовых стражников заметили чужаков в длинном коридоре и подняли было тревогу, но Оюан успел их зарубить. Отряд бежал вслед за ним сначала по одному коридору, потом по другому, с каждым поворотом приближаясь к сердцу города — к растущему зареву, — пока наконец Оюан не вырвался сквозь высокую арку на широкую площадь. Колонны ярко освещенного зала взмыли в ночное небо. Умом Оюан был готов увидеть величественное сердце Великой Юани. Но зрелище огромного дворца, сверкавшего драгоценными камнями даже в ночи, его все равно поразило.

На площади их встретила целая толпа стражников. Оюан ринулся в самую гущу. Ему казалось, что он идет вброд сквозь людскую массу так же, как по каналу, ломая льдинки. Клинок методично косил подступающих врагов направо и налево.

Когда генерал пробился к мраморной лестнице, ведущей в зал, ему навстречу выкатилась новая волна стражников. Он столкнулся с ними на бегу. Оюан был создан для этого кровавого жаркого танца.

По левую руку вроде бы бился Гэн, держась вровень с генералом. Оюана полоснули по ноге, и даже сквозь непривычную бесчувственность он понял, что попали по телу, а не по доспехам. Но темпа Оюан не потерял, так что плевать. Впереди уже маячили массивные распахнутые двери зала, за которыми горели факелы. Все новые и новые стражники выскакивали на верхнюю колоннаду. Оюану они казались всего лишь движущимися препятствиями. Разве им под силу остановить его? Судьба ждет там, наверху.

Последние стражи пали от меча Оюана, и он шагнул в зал. Внутреннее обширное пространство было так густо заставлено срезанными ветвями в белом цветении, что Великий Хан в сверкающем облачении на троне, стоявшем в дальнем конце зала, казался одинокой золотой монеткой, выпавшей из кошелька в сугроб.

Даже если у цветов был аромат, Оюан не чувствовал его сквозь запах крови.

Он бросил Гэну через плечо:

— Подопри дверь.

Хромая, Оюан приближался к трону. Прошлая жизнь рухнула безвозвратно. Вот будущее, вот настоящее, вот момент, ради которого он рожден. Что-то было неладно с ногой, но кого это теперь волнует? Оюан у цели. Он вспомнил, как десять тысяч лет назад шел навстречу Эсеню по тому мраморному мосту. Точно так же он сейчас шел по залу. Великий Хан в ужасе смотрел на него. Оюан словно увидел себя глазами хана: смерть и прошлое, воплощенные в одинокой, неотвратимо надвигающейся фигуре, за которой тянется шлейф призраков.

Великий Хан, кажется, хныкал и молил о пощаде, но генерал не слушал. Он что-то лепетал насчет отца Оюана — значит, по крайней мере сообразил, кто и почему пришел по его душу, — но это ровным счетом ничего не меняло.

Оюан толкнул Великого Хана обратно на трон и склонился над ним. Теперь его уже не остановить. Он приставил острие меча к груди Великого Хана и надавил очень медленно и аккуратно. Хан был еще жив, но резко замолчал. Оюан не намеревался его мучить, просто хотел увидеть собственными глазами момент смерти врага.

Непривычно было убивать так — медленно и жестоко, лицом к лицу. На низкой скорости плоть и ткань оказались удивительно неподатливыми, а меч затупился от убийств. Хан смотрел на генерала глазами, полными ужаса и муки. Клинок погружался все глубже. Разве это боль, с презрением подумал Оюан. Легкая смерть не сравнится с тем, что пережил он сам.

Он нажал сильнее и навалился всем весом на меч. Дрожащие руки Великого Хана взметнулись, чтобы вцепиться в него, и упали. Оюан все давил, охваченный безумным стремлением — вложить всего себя в это усилие. Довести дело до конца. Наконец меч пронзил тело Хана насквозь, врезался в спинку трона и, судя по ощущениям, сломался.

Всё.

Тяжело дыша, склонясь над телом Великого Хана, Оюан понял, что не заметил, как враг умер. Человек может быть жив либо мертв, а смерть — всего лишь грань. Я отомстил, подумал он с пустой отрешенностью. Но сохранить это в воспоминаниях мне не удастся.

Оюану доводилось видеть людей, которым снесло полчерепа: хотя они еще дышали, а сердца их качали кровь, сознания в них уже не было. Вот так и у меня сейчас, понял он. Ни ликования, ни даже облегчения. Просто меркнет все — мысли, надежды, чувства. Впрочем, он того и хотел.

Когда Оюан яростно пробивался в зал, у него распустились косы, и он стал похож на вечно растрепанного Эсеня. Полотно волос скрыло лицо генерала и тело его мертвого врага, за которым он вскоре последует.

Он не мог видеть духов, но ясно представлял: вот они окружили их с Великим Ханом тесным кольцом. Смотрят черными, пустыми глазами. Ждут. Он сказал им:

— Свершилось.

Все, все, что произошло в промежутке между гибелью отца и нынешним моментом, со смертью Великого Хана обрело смысл. Генерал вырвал сломанный меч и отшагнул от обмякшего тела. Под троном растекалась темная лужа — кровь Великого Хана, смешанная с кровью Оюана. Он обрадовался, когда у него закружилась голова от ран, полученных неведомо где и когда. Еще минута-другая, и он уплывет совсем, и все закончится.

Стоя у трона, Оюан ощутил, как его уносит ветром, будто он уже незаметно шагнул навстречу смерти.

Нет, неправда. Он все еще стоит перед троном, а сквозняком его обдает потому, что дверь, которую за ним заперли, когда они только вошли, теперь открыта.

Зачем Гэн открыл дверь? Площадь снаружи озаряло пламя факелов, но Оюан не видел ничего, кроме тени, как будто внешний мир поглотила непроницаемая тьма. Стена мрака, плотного и клубящегося, покатилась в зал вслед за субтильной фигурой в черной шляпе.

— Мои поздравления, генерал, — сказал Ван Баосян по-монгольски. — Спустя столько лет вы наконец добились своего. Убили Великого Хана. Ой! Как-то вы неважно выглядите. Еле узнал вас.

Удивленный Оюан рассмеялся надтреснутым смехом.

— Господин Ван. Как же я не догадался.

Он думал, что никогда больше не заговорит по-монгольски, но ответил на том же языке машинально, и это было интуитивно правильно: язык их прошлого, мертвого прошлого.

— Как обычно, дергаете марионеток за ниточки. Я сыграл вам на руку?

Раньше ему неприятно было бы узнать, что он стал пешкой в одной из игр господина Вана. Но теперь это ничего не значило. От смерти Оюана отделял один миг, который все длился и длился. Он был как зверь с разорванным горлом или воин, пронзенный копьем. Смертельно раненный не чувствует боли. Было время — прежде чем из него сделали евнуха, прежде чем определился его путь, — когда Оюан жил обычной жизнью. Он не знал страданий, кроме обычных тягот человеческого бытия. Но теперь казалось, что вся предыдущая жизнь была сплошной мукой, а боль отпустила его впервые. Оюан поплыл по волнам.

— Господин Ван? Нет, неверно, — ответил его собеседник со знакомым ядом в голосе. — Назовите мой настоящий титул, генерал, потому что благодаря вам я его получил. Принц Хэнани.

Оюан выглядел ужасно и знал об этом. Но из них двоих до неузнаваемости изменился именно Господин Ван. Не Принц Хэнани, какой Принц Хэнани из человека, который всем своим существом оскорблял этот титул? В Хэнани Баосян без конца красовался в нелепых нарядах. Теперь же он был облачен в униформу императорского чиновника и казался пустой оболочкой, оставшейся от прежней личности. Изможденное, смахивающее на череп лицо выглядело так, словно для его обладателя жизнь обернулась пыткой.

Господин Ван продолжал:

— Вы мне очень помогли, генерал. Когда я заключил союз с Мадам Чжан, намереваясь взять Даду, я уже знал, что ее войска не хватит, чтобы одолеть центральную армию. Нужен был человек, способный сломить оборону города. Тот, кто готов ради этого положить всю свою армию. Я заранее позаботился, чтобы у меня был такой человек. Уверен, вы даже не задумывались, почему ваш путь оказался намного проще ожидаемого. Почему вы не умерли в темнице Бяньляна, не проиграли битву генералу Чжану, почему ворота Даду легко открылись перед вами.

— Старший Командир Гэн, — медленно произнес Оюан, — был вашим агентом. Вы передавали ему зашифрованные послания.

Он вдруг понял, что Гэн сам говорил о своих желаниях. Для Гэна дороже всего семья и надел земли в Хэнани. Ему бы только вернуться домой. На троне командиру хотелось видеть человека, который сможет поддерживать порядок в Великой Юани… так же, как поддерживал его в провинции Хэнань.

Гэн сам сказал. Просто Оюан не слушал.

Все встало на свои места. Но какая ему теперь разница? Теперь, когда все было кончено, у него осталось лишь одно желание. Не без усилия он спихнул тело Великого Хана на пол. Запятнанный кровью трон опустел.

— Ты за этим явился? Мне не надо. Забирай.

Он увидел, как господина Вана накрыло какое-то огромное чувство, смесь боли и предвкушения. Однако он не сдвинулся с места. Неизвестно почему, все его внимание было приковано к Оюану. Даже сквозь свою отстраненность генерал ощутил, что ему не по себе.

Окинув генерала долгим, изучающим, пугающим взглядом, Господин Ван произнес:

— Эсень ненавидел меня. Я пытался отвечать ему тем же, но не получалось. В меня до самых костей въелось: он мой брат, я должен его любить. Почитать. Ты понятия не имеешь, как это больно — любить человека и в ответ получать даже не равнодушие, а ненависть. Он и тебе насолил, да? Причинял боль и даже не замечал этого. Такой уж он был, генерал. Никогда не понимал людей. Поэтому поживи еще чуток. Ты — единственное, чем брат дорожил, если не считать самой Великой Юани. И с твоей помощью я собираюсь дать ему понять наконец, что значит настоящая боль.

От его слов у Оюана, пусть и полумертвого, волосы встали дыбом. Господин Ван… собирается дать понять Эсеню?.. Оюан никогда еще не слышал такой иррациональной настойчивости в человеческом голосе. Разве что в собственном. Он неловко сказал:

— Эсень мертв.

— Да что ты говоришь! Ты же его и убил. Он мертв, — мягко произнес Господин Ван, — но не упокоился. Ты же встречал немало людей с Мандатом, верно, генерал Оюан? Должен уже знать, что мы видим призраков. С самого момента своей смерти Эсень развлекается тем, что мучает меня. Следит за мной, ходит по пятам, не дает спать. Но если мертвые могут мучить живых, так ведь и живые могут поиздеваться над мертвыми. — Голос Господина Вана вознесся до крика. В нем звучала неприкрытая мука, и на Оюана внезапно повеяло безумием.

— Ты же здесь, правда, Эсень? Смотри хорошенько, брат! Это представление я приготовил специально для тебя!

Господин Ван изливал свою боль в мир в отчаянной попытке получить отклик, но Оюану это было неинтересно. Он хотел умереть. Хромая, подошел к Господину Вану, с отстраненным любопытством отмечая, как странно слушается тело — наверное, задето слишком много жизненно важных органов? — и вложил сломанный меч ему в руку:

— Если хочешь убить меня, убей.

Господин Ван опустил взгляд на меч. У него были тонкие, хрупкие пальцы ученого, но рукоять казалась маленькой в его ладони. Оюан думал, что ему будет неприятно увидеть в этих пальцах собственный меч — искореженный, сломанный кусок его самого. Только какая теперь в нем ценность? Он свое отслужил. Как и Оюан.

— Этот меч отнял жизнь моего брата? Может, ты думаешь, если я убью тебя именно им, узел наших переплетенных судеб будет разрублен? Но ведь если я исполню твое желание, — задумчиво рассуждал Господин Ван, — Эсень вряд ли расстроится…

История завершилась. Ничего уже не имеет значения. И все же… что-то не так. Дурное предчувствие охватило Оюана, когда Господин Ван крикнул:

— Привести его!

Оаюну он сказал:

— Ты все это наворотил, чтобы отомстить за своего благородного отца, который погиб как герой от рук Великого Хана. Ты ползал на коленях, позволил себя опозорить и обесчестить у всех на глазах, ты даже убил любимого — только ради того, чтобы почтить отцовскую память, уничтожив его убийцу.

Солдаты вошли и ввели какого-то спотыкающегося тощего старичка с седыми волосами и длинной бородой.

Господин Ван непринужденно произнес:

— Генерал Оюан.

С нарастающим смятением Оюан понял, что обращаются не к нему.

Господин Ван продолжал:

— Судя по всему, слухи о том, что за вас надо отомстить, сильно преувеличены. Я слышал, вы вовсе не приняли геройскую кончину, а упали на колени и умоляли Великого Хана пощадить вас. Он согласился, заточив в темницу. Какая ирония! Ваш сын проделал весь этот путь, чтобы отомстить за вас. Ради этого он совершил такое предательство, словами не описать! Даже Великого Хана прикончил. А вы все это время были живы.

Каждое слово — напоказ. Он обращался не к старику, не к Оюану, а к зрителю, невидимому им.

— Ну, вы не зря мучились. Еще успеете завести новую семью, чтобы род не прервался. Идите с миром.

Оюан с трудом понимал, что происходит. Творилось немыслимое. Мир вдруг снова затопила боль. Собственный голос показался ему чужим:

— Отец…

Сломленный старик поднял голову движением, в котором еще осталось немного генеральской надменности. Взглянул на Оюана, словно не узнав. То был взгляд, полный смущения, отвращения, презрения. Так смотрят на раба или вещь.

— Ты…

Секунду он боролся с собой, словно разучился говорить. Потом отстраненно бросил через плечо, уже удаляясь:

— Ты мне не сын.

Оюан смотрел ему вслед. Его вдруг прошиб такой озноб, что зубы застучали. Я все сделал ради тебя. Вся предыдущая боль не шла ни в какое сравнение с тем, что он испытывал теперь. Ему было холодно, но он сгорал заживо. Я все это сделал зря. Я не отомстил. Я убил…

Я же убил…

Мир кружился и кружился. Оюану не за что было ухватиться. Все рассыпалось.

Откуда-то издалека Господин Ван поинтересовался:

— Ну так что, генерал, стоило оно того? Стоило жизни моего брата?

Оюану не хватало воздуха, он задыхался.

— У тебя было все, ради чего стоит жить, а ты никак не мог в это поверить. Он любил тебя, причем взаимно. А ты зачем-то вцепился в это свое якобы предназначение. Убил Эсеня, хотя его смерть ничего ровным счетом не меняла. Не судьбой ты проклят, Генерал. Ты сам себя проклял. Как ты презирал мою трусость! Между тем из нас двоих именно ты побоялся быть собой и взять свое.

Господин Ван говорил лихорадочно, словно мучить Оюана было ему в радость. Он добрался до самой сердцевины, до сути, и бил туда.

— Ну что ж, Генерал. Может, в следующей жизни, или через одну, или спустя тысячу лет вы встретитесь снова, и мир будет иным. Может, в следующий раз вам хватит храбрости.

Сзади кто-то подошел, и Оюан понял, что сейчас его убьют. Ничего нельзя изменить, отменить, оправдать. Остался только его поступок, который никогда не имел никакого смысла.

Он сгорал и знал, что эта бесконечная, безадресная боль не утихнет никогда, даже после смерти, даже через тысячу мучительных лет.

«Эсень, — подумал он. — Жди меня».

Наверное, Гэн все силы вложил в удар, чтобы пробить доспехи Оюана с обеих сторон. Знаменитый зеркальный панцирь генерала раскрылся стальным цветком. Двенадцать искореженных лепестков окрасились багровым. Меч медленно выходил из груди. Оюан застонал.

Баосян услышал его стон и отстраненно подумал, что все кончено. Кроме Великой Юани, Эсень любил только Оюана. А это момент его уничтожения. Больше, чем просто смерть, о которой Оюан мечтал. Вытащив из темницы отца Оюана, Баосян лишил его действия всяких оправданий, обессмыслил жалкую жизнь генерала и уничтожил его.

Оюан не смотрел на клинок, торчащий из груди. Он часто убивал сам, знал, как это выглядит. На его лице не читалось ничего, кроме опустошения. Баосян внезапно разозлился. Какое право Оюан имеет горевать? У него было все на свете, все, чего Баосян был лишен, а он не ценил, что имел. Отбросил ради чести, ради самообмана. От ярости Баосян задышал часто, будто хищник, готовый вцепиться в добычу. Оюану больно умирать? Хорошо. Пусть станет еще больней.

А ты смотри.

Оюан не сводил глаз с лица Баосяна. Выражение опустошения постепенно сменялось иным, более глубоким и странным, отчего Баосяна мороз по коже продрал. В этих глазах было нечто звериное, чуждое и непознаваемое. Смерть плавно и необратимо расчеловечивала Оюана. Ненавистное лицо с надменными, по-женски тонкими бровями и подбородком, исказилось беззвучным воплем агонии.

В голове Баосяна набирал силу пронзительный крик, — пока не слился в одно целое с сияющим, окровавленным клинком, выходящим из груди Оюана.

Смотри, брат мой!

Баосян не заметил, как одолел последние несколько шагов, разделявшие их. Остановился, лишь налетев грудью на кончик меча. На миг ему захотелось надавить сильней, получить физическое подтверждение своей чудовищной, невыносимой боли. Боли, которую он наконец смог вернуть тому, кто ее причинил.

Тебе больно видеть, как он страдает? Больно же?

С языка сорвалось обвинение:

— Он любил тебя.

До него донеслось мимолетное эхо детского плача. Ребенок карабкается вслед за объектом своего обожания. В другой раз буду стараться лучше. Пожалуйста, не бросай меня. Его передернуло от этого воспоминания. Ненависть к себе была острее боли. Она поглотила его целиком.

Взгляд Оюана на миг снова стал осмысленным — сознание боролось с подступающей тьмой. В нем мелькнуло не сочувствие, но понимание, последняя — посреди ненависти, зависти, ревности — вспышка их родства, проистекающего из любви к одному и тому же человеку. Задыхаясь за себя и за Оюана, которому больше не вдохнуть, Баосян с ужасом ощутил, что все действительно кончено. Оюан был единственным человеком на свете, познавшим любовь Эсеня. Это знание умрет вместе с ним. Рассыплется прахом и никогда не вернется.

Гэн с металлическим скрежетом вытащил меч. Баосян дернулся. На миг мир сузился до него и Оюана. Гэн вмешался, влез между ними и разбил хрупкое понимание, расстаться с которым Баосян был еще не готов.

Оюан стоял, покачиваясь. Он был мал, меньше, чем казался раньше. Баосян смог бы поднять его на руки вместе с доспехами. Но связь между ними прервалась, и теперь Оюан стал просто еще одним осколком мира, рассыпающегося на части под тяжестью желаний Баосяна.

Оюан упал, и Баосян его не подхватил.

Он рухнул навзничь, как разбитая кукла, обратив окровавленное, мрачное, прекрасное лицо к высокому потолку. На секунду слезы в его глазах засияли так, словно он был еще жив. Чудовищная гримаса боли исчезла. Последний отпечаток чувства на его лице — след в пыли, которую вот-вот разнесет ветер, — выражал горе, которому нет равных в мире.

Баосян понял, что все еще сжимает сломанный меч генерала. Вмятинки от пальцев на кожаной рукояти не совпадали — руки у Оюана были меньше. С самого детства Баосян мечтал находиться рядом с братом, но его место без единого усилия занял Оюан. На Баосяна евнух смотрел с тем же неодобрением, что и Эсень. Ну а выросший Оюан обладал всем, чего недоставало самому Баосяну.

Но теперь, когда исчезли яростный воинский дух Оюана и его бесчеловечная способность к насилию, уже ничто не противоречило реальности — осталось хрупкое, истерзанное, искалеченное тело, медленно тонущее в луже тьмы, растекающейся вокруг.

— Оставьте меня.

Дверь затворилась, и зал вместе с телами погибших погрузился во мрак. Белые лепестки со срезанных ветвей порхали как призраки, подхваченные сквозняком, и опускались на пол, отражаясь в серебристых стенах. Высоко над головой мерцал серебряный свод. Точно звездное небо, смутный блеск сквозь надвигающуюся бурю.

Этого момента Баосян ждал, предвкушая, как расквитается за все свои страдания, — и наконец наступит облегчение.

Зал с исполинскими колоннами, обвитыми резными драконами, был пуст и одновременно полон — в нем мерцали призраки. Поднимаясь по ступенькам к трону, Баосян знал, что один из мертвецов наблюдает за ним. Эсень здесь, отделенный от него не более чем тенью — тончайшей преградой меж двух миров — и его можно призвать. Заставить показаться.

Власть призывать духов сродни власти убивать собственными руками, подумалось Баосяну. Близкая жестокая связь. До того как Баосян обрел Мандат, ему было не под силу кроить мир как вздумается. Он не смог бы вызвать дух Эсеня. Теперь у него такая власть появилась. Тьма искушала. Разрушительная мощь нарастала в нем, пока он, дрожа, стоял перед троном. Запятнанные кровью тронные драконы едва мерцали во мраке.

Баосян уселся на трон. Его буквально распирало болезненное яростное ликование. Трясло как в лихорадке.

Он оправдал всеобщие ожидания: стал тем, чего они боялись, что ненавидели, чего сторонились, с чем боролись. Баосян каждым своим вздохом и делом позорил предков, а теперь он — центр мира. Баосян стал Сыном Неба — но не тем солнцем, что приносит жизнь. Он был солнцем, сокрытым затмением, сосущим свет и жизнь мироздания. Луной, пожирающей солнце. Это его стремительно надвигающаяся тень выпила силы из мира. Он — Великий Хан с порченой кровью. Великий Хан, который ползал на коленях, унижался, отдавался, подвергался побоям; Великий Хан слабости, трусости, предательства, жестокости, позора и страха. Все доброе, благородное, достойное умерло в нем.

Тьма поглощала его. Она выпила весь свет, и тень пала на окровавленные тела у ног Баосяна — Великого Хана, стражей, Оюана. Во тьме было пусто. Он остался один.

Предвкушение достигло апогея, слаще и больнее, чем можно вообразить. От этого ощущения голова шла кругом. Казалось, он видит себя издалека, со стороны.

— Эсень! Я знаю, что ты здесь. Приди, полюбуйся на меня. Достоин я твоей ненависти? Превзошел твои ожидания?

Его радость основывалась на чистой жажде гармонии: вот сейчас боль Эсеня сравняется с его болью, наступит некое великое космическое равновесие, а с ним — свобода.

— Эсень! — снова позвал он.

Сквозь приоткрытые створки огромных дверей ворвался ветер с незнакомым острым запахом снега. Белые цветы закачались.

— Эсень! Я знаю, все это время ты наблюдал за мной!

От пустоты, эхом откликающейся на его голос, что-то сжалось в груди. И сжималось, пока мир не поплыл перед глазами. Баосян вскочил на ноги в отчаянной попытке поймать равновесие, пошатнулся и чуть не упал.

Где же Эсень? Баосян месяцами ощущал его присутствие, столько раз видел брата краем глаза. Так куда же он теперь запропастился? Баосян не понимал, что происходит. Разве может Эсень пропустить момент его триумфа?

Он до боли напряг все чувства, ожидая, когда же появится знакомое ощущение присутствия Эсеня. Но ощутил лишь ноющую пустоту. Он тосковал, тянулся изо всех сил… и ничего. Пусто.

— Приди, посмотри, что я сделал из-за тебя, Эсень! Приди! Ты смеешь не повиноваться мне, властному над всем под Небесами?

И опять пустота.

Баосян стоял посреди зала, тяжело дыша. Терял самообладание и самого себя.

— Я из-за тебя все это сделал. — Он был Великим Ханом, но его слова прозвучали не как повеление, а всего лишь как беспомощная, безутешная мольба. — Где же ты?

И в этот миг он понял.

Эсеня никогда здесь не было.

Если ему действительно являлся призрак брата, то почему в доспехах? Почему таким, каким был при жизни? Ведь должен был явиться дух в жутких белых лохмотьях, как у прочих.

Все было ясно, но верить не хотелось.

Эсень не возвращался призраком, а брату мерещился потому лишь, что был неотъемлемой частью мирового узора. Его помнили, его искали, по нему скучали, жизни без него не мыслили. Баосян видел отпечаток любимого образа.

Я все это сам себе придумал, с дрожью подумал он. Беседовал с пустотой. Разыгрывал представление для отсутствующего зрителя.

Из сна во сне до него донесся голос Эсеня:

— Я не ненавижу тебя.

Теперь казалось — это было в другой жизни. Той зимой, когда Эсень и Оюан уже потерпели поражение от «Красных повязок», но еще не случилась Весенняя Охота, навсегда изменившая отношения между братьями. Баосян сидел у себя в кабинете, пытался придумать, как облегчить крестьянам урон от наводнений. И тут вошел Эсень. Баосян недобро подумал, что, судя по любопытству, с которым братец оглядывался по сторонам, в чиновничьих кабинетах он сроду не бывал.

— Брат! Вот ты где!

— А где ж еще мне быть? — ядовито спросил Баосян.

— Не знаю, — ответил Эсень. — Но нельзя же торчать тут круглыми сутками. Крестьяне подождут, пока… — Он осекся.

— Пока что? — живо поинтересовался Баосян. Интересно, Эсень имеет хоть малейшее представление о том, чем его младший брат занимается изо дня в день?

— Пока ты что-нибудь не придумаешь, — отмахнулся Эсень. — Что за срочность? Передохни!

Не слушая протестов, он вытащил Баосяна из кабинета и усадил на коня.

Они отправились на запад, в заболоченные земли, где Эсень любил охотиться. Хотя Баосяну и за письменным столом было прекрасно, а охоту ради развлечения он презирал, на сей раз он с радостью уступил Эсеню. Грязная болотная вода во все стороны летела из-под стремительных копыт их коней, из тростников белыми трепещущими вспышками один за другим поднимались лебеди. Вокруг всадников расстилались бескрайние просторы имения Принца Хэнани. Баосян вдруг загорелся кистью и тушью выразить меланхолию этого дикого пейзажа: стальное небо, белоснежные уборы темных гор вдали, на западном горизонте… Он до последнего таэля высчитал ущерб, нанесенный поместью проливными дождями. И все же этот затопленный мир — прекрасен.

Эсень скакал впереди. Плащ для верховой езды, синий, словно крыло зимородка, уже забрызгало грязью и водой. Баосян подумал, что, когда никого нет рядом, они с Эсенем свободны. Вот как сейчас. Нет нужды притворяться, ничто не давит, никто ничего от них не ждет. Здесь нет отца, чтобы судить. Под взглядом Баосяна Эсень выхватил лук из кожаного колчана на боку, наугад выстрелил по набирающему высоту лебедю. Он промазал, и Баосян ощутил прилив умиления: все равно что смотреть, как гончая путается в собственных лапах от восторга. Сам он скакал позади, и у него было больше времени, чтобы натянуть лук, прицелиться и отпустить тетиву.

Эсень издал ликующий вопль, увидев упавшего лебедя. Легко наклонился с седла, чтобы выловить добычу из воды, которой там было по колено. Он раскраснелся, глаза горели, волосы растрепались. Развернув коня, Эсень галопом помчался обратно — промокший и хохочущий.

Выехав на твердую землю, братья остановились передохнуть.

— Из тебя вышел бы способный лучник, если потренироваться как следует, — задумчиво заметил Эсень, когда они оба отдышались. — Отец хочет тобой гордиться. Не понимаю, почему ты не пытаешься, даже когда тебе нетрудно?

Баосяну хотелось просто побыть с братом, а не ссориться. Зачем Эсень завел этот разговор…

— Может, и так…

Клубящиеся над горами серые тучи обещали новые ливни, новые наводнения. Баосян подумал, в каком отчаянии, должно быть, сейчас крестьяне, которые живут на его землях и трудятся на благо поместья. Он единственный, кому есть дело до их отчаяния. Единственный, кто копает канавы, строит дороги и селения, наводит в поместье порядок, следит за исполнением указов. Ему по душе такое занятие, пусть никто и не признает его важности.

— …Но я хочу заниматься другим.

— Ты всегда делал что хотел, и плевать тебе было, что думают остальные.

В профиль, верхом на своем красивом скакуне, Эсень выглядел как истинный вождь. Баосян с горечью отозвался:

— Не стесняйся, говори. Я эгоист. Позор рода.

— Всем было бы проще, если бы ты изменился. И нам, и тебе самому. Вот что я думаю. По мне, ты способен на большее.

Баосян уже ощетинился, защищаясь, однако Эсень продолжал:

— Но я вижу, тебя не переубедить. Ты всеми силами бьешься за то, чтобы не меняться. Не просто же так. Что с того, что мне этого не понять? Может, мне и не положено.

Именно этот образ брата врезался Баосяну в память. Ветер швыряет в лицо пряди, выбившиеся из косиц. Меховой воротник того самого синего плаща. Веселые морщинки в уголках глаз.

— Мы разные. Выбрали разные дороги, хотим разного. Но ты навсегда мой брат.

Слезы наконец подкатили к горлу не во сне, а наяву. Баосян рухнул на колени в тронном зале и на этот раз заплакал по-настоящему, один в черном мире, сотворенном им самим. Даже когда начала раскручиваться цепочка событий, которые привели к гибели Эсеня, он любил брата. И тот любил его — на свой собственный лад, с надломом, с досадой. При всем желании они не могли ненавидеть друг друга. Потому что у них общая история. Потому что они братья.

Такой боли он себе и представить не мог. Весь его защитный гнев испарился. Боль переливалась разными оттенками, и к ней не получалось притерпеться. Она была физической, она засела в сердце, она — часть его самого. Невыносимо. Горе затмило весь мир. Тьма, почти осязаемая, сочилась наружу, не сдерживаемая более ничем. Она грозила затопить целый мир и его за компанию. Баосян получил трон и отомстил мертвецу, но все это потеряло смысл, потому что Эсеня нет, нет, и его уже не вернуть.