Тот, кто утопил мир

10

Пинцзян

Придворные Королевы стояли вокруг застывшими статуями. Она знала, что эта картина останется в ее памяти навсегда, точно выжженная — так падающая звезда переплавляет землю в стекло, запечатлевает форму удара. Ее собственное потрясение было безболезненным. Королева ощутила только, что с ней что-то неладно, а что — непонятно.

— Как? — требовательно спросила она. Нет мыслей, только реакции. — Когда?

Евнух стоял перед ней, повесив голову. С тем же успехом можно было орать на бессловесные деревья. Неуместность обессмысливала сам вопрос. Потому что это не имело значения. Ничего не имело значения, кроме новости.

Внезапно ее охватила ярость. Как он мог. Как он посмел совершить ошибку, единственную непоправимую ошибку, и разрушить все ее с таким трудом выстроенные планы? Она мысленно видела его глаза, темные и виноватые, под знакомо нахмуренными бровями. Хоть кричи. Он всегда словно бы извинялся, без конца извинялся. Но ей не нужны были его извинения. Не нужно было смирение, с которым он принимал ранящие слова, брошенные в лицо. В следующий раз, когда генерал войдет в ее покои, он у нее попляшет. Мало ему не покажется…

И снова шок, безболезненный, но выбивающий землю из-под ног.

Нет. Не бывать такому. Никогда больше он не войдет в ее покои. За эту последнюю ошибку ей никогда на нем не отыграться.

Она пошатнулась, схватилась за край туалетного столика и упала. Поняла, что с ней происходит, не напрямую по ощущениям, а по памяти: таким же чувством внутреннего разлада сопровождались ее наблюдения за переломанными косточками в лотосовых ступнях или отяжелевшие руки и ноги на следующий день после избиения. Мне больно.

Генерал Чжан убит. Удивительно, каким жестоким ударом стала для нее эта новость. Чжан Шидэ сам по себе был всего лишь орудием. Ей нужен был человек его качеств: сильный телом, благородный душой и бесконечно неразумный сердцем. Использовать она могла только такого. Он просто подвернулся под руку.

Внезапно ей пришла в голову жестокая мысль: я его любила. Но такие мысли требуют внешних доказательств. Настоящей, а не надуманной боли. А ее знание о подкосившихся ногах было отстраненно-далеким, как утес на холодном пустынном горизонте. Она понятия не имела, как превратить это знание в чувство.

Она стояла, согнувшись и держась за курильницу. И вдруг услышала шаги мужа в коридоре. Он направлялся в ее покои, куда прежде не заходил. Отвратительно. Если он вломится в ее святая святых, осквернит не только ее комнату, но и воспоминания…

Еще какая-то эмоция вспыхнула и обернулась гневом, прежде чем Королева смогла ее распознать. Ей представилось, как ручейки эмоций стекаются по лабиринту каналов в колодец ее бесконечного гнева. Но и за гнев она была благодарна. Все-таки чувство.

Когда Рисовый Мешок Чжан вошел в комнату, Королева встретила его улыбкой, прямая, элегантная.

Как только она увидела его лицо, раскрасневшееся от триумфа и самодовольства, ей открылась вся ужасная правда. «Как» — не важно. В смерти генерала Чжана не было ни капли случайности. Все подстроил ее муж.

Улыбка Королевы не дрогнула. Словно рисунок на поверхности вазы.

Ты убил его.

Вот зачем он пожаловал. Чтобы сказать ей это и увидеть, как она страдает.

А неплохой размен. Ненавистный муж увидит ее истинные чувства, зато она сможет ощутить то, что положено ощущать в такой ситуации.

Королева поклонилась и сказала:

— Эта женщина услышала печальную новость. Хотя слова, конечно, не утешат ее супруга в его горе, она осмелится выразить ему свои скромные соболезнования.

Он подошел слишком близко. Его личный запах — массажных масел с горьким лекарственным привкусом — оскорблял ее. Вспышкой вернулись воспоминания о том, как он насиловал ее, и шелковый ковер сбился в складки от его движений. Она увидела эту сцену как бы со стороны: собственное пустое лицо, безвольные белые руки и ноги, слуги пустыми глазами смотрят, как он наказывает ее, разбивает на тысячу осколков.

— Ах, соболезнования…

Как она ненавидела его физиономию, лучащуюся звериной жестокостью. Его раззадоривала собственная жестокость, которая, как ему казалось, может причинить ей боль. Он был слишком глуп, чтобы понять — у фарфора кровь не идет.

— Но ведь, о моя верная супруга, ты должна меня поздравить…

Муж впился пальцами в ее подбородок. Просчитывать ходы наперед он мог только в том, что касалось насилия. Или, может, это просто инстинкт. Он знал, что приятней всего не пытать другого, а ломать его сопротивление.

Мадам Чжан не доставила ему удовольствия наблюдать ее реакцию, когда он раскрыл у нее перед носом ладонь свободной руки. Сразу понятно было, к чему идет дело. Но чувство внутреннего разлада усилилось. И только увидев его триумф, она поняла, что дрожит. Рисовый Мешок явился, чтобы сделать ей больно. Ему удалось. Его победа отозвалась в ней злым отчаянием. Он украл то, что она даже не могла сама почувствовать. Ей дико хотелось взломать эту скорлупу, отделявшую ее от самой себя, выплеснуть с кровью чувства. Но ни отчаяние, ни гнев не брали фарфоровый панцирь. Она задыхалась под их весом — и только.

— У него был Мандат, когда он тебя трахал? — Оранжевое пламя взмыло над ладонью Рисового Мешка. Ее всегда удивляло, как беззвучно горит этот огонь. Точно маленькое солнце. — Чжан Шидэ посмел замахнуться аж на трон. А ведь своим положением он обязан был семье. То есть мне!

Дикость какая-то. Словно держать в руке сердце или печень генерала Чжана. Как же так? Почему из двух братьев в живых остался этот? За что? Это против всех естественных законов природы. Он убил собственного брата, на чьей спине, точно на безропотной лошадке, выезжал весь клан. И за это преступление, которое он считал победой, Небеса отметили его. Слишком горько, невозможно!

С другой стороны, глупо было надеяться, что победит благородство.

Рисовый Мешок повертел ее за подбородок туда-сюда, высматривая в лице признаки страдания, точно исследовал коллекционный экспонат.

— Может, и тебя убить, лживая сука…

Пальцы соскользнули ей на горло. Она угадала его намерения. Ее боль раздразнила его аппетит, а обжора лопает, пока не насытится. Интересно, страшно ли ее телу, чует ли Рисовый Мешок этот страх? Сама она внутри своей скорлупы оставалась холодна и неподвижна. Ничего не чувствовала.

Спустя мгновение он сказал:

— Повезло тебе, что я великодушен. Прощаю на первый раз. Но когда я разобью Чжу Юаньчжана, возьму Даду и стану Императором, тебе еще придется побороться за право быть одной из моих наложниц.

Он легонько сжал ее шею — в голове зашумело — и отпустил.

Может быть, подсознательно он понимал, что без нее не обойтись. Чжу Юаньчжан приближался к Пинцзяну, намереваясь осадить его. А генерала у них больше не было. Несмотря на отчаянное положение, она подумала, что трон все-таки еще не потерян, главное, не опускать руки. Но сама эта мысль вызывала отвращение.

На сей раз она не рухнула на пол после ухода Рисового Мешка. Это казалось еще одним проигрышем. Она не давала Чжану Шидэ ни крупицы правды, а теперь, когда он погиб, у нее не нашлось для него даже горя. В голову пришла странная мысль — может, она вообще не человек, а призрак, вселившийся в подвернувшееся случайно тело. Может, Чжан Шидэ видел ее настоящую только потому, что обладал Небесным Мандатом и мир духов был открыт ему.

Краем глаза она видела своих служанок. Тем, как никому другому, была известна ее холодность. Но даже они не верили, что их госпожа правда ничего не чувствует. Думали, она скрывает свои истинные реакции от Рисового Мешка. Ждали, что она заплачет.

В ярости она схватила с туалетного столика какой-то бутылек и шваркнула его об пол. Голова вдруг закружилась от вспышки злобного удовольствия. Охваченная жаждой разрушения, она стала сметать на пол бесценные стеклянные скляночки, перламутровые шкатулки, фарфоровые бутыльки с притертой крышкой… Тут она оказалась так же ненасытна, как Рисовый Мешок. Ликовала в фонтанах брызг и лезвий, в мерцающих облачках жемчужной пыли и ароматных масел. Она крушила и ломала, пока не смела со столика все.

Королева стояла посреди осколков. Слои плотного шелка, туго спеленавшие ребра, не давали отдышаться. Служанки жались по углам. В ней вспыхнула ненависть: подумать только, их это напугало — а когда вот так же ломали ее, они смотрели пустыми глазами.

Она села, подняла ручное зеркальце. Белила на подбородке размазались широкими, некрасивыми полосами, сквозь них светилась покрасневшая кожа. Завтра будут синяки. Снова подкатило свирепое желание выплеснуть гнев в мир. Она приказала, глядя в зеркальце, не на служанок:

— Накрасьте меня заново.

Королева упивалась их молчаливым ужасом: выдержат ли мягкие домашние туфли, когда придется ступить в них на это сверкающее поле боя. Никчемные туфли, да и ноги тоже. Ей отвратительны были все эти огромные ступни с целыми костями и расправленными пальцами. На мясо порубить их мало.

Сквозь нарастающее удовольствие пробилась непрошеная мысль: «Он ненавидит меня, когда я такая…»

Руки тряслись, и отражение в зеркале расплывалось. Ее вдруг охватила настолько разрушительная злость на собственное тело, на то, что оно вообще у нее есть, никчемное и не поддающееся контролю, что, если бы можно было уничтожить себя лишь вместе с миром, — мира бы она не пожалела.

Мадам Чжан швырнула тяжелое металлическое зеркальце на столик с такой силой, что оно подпрыгнуло пару раз. И сказала служанкам шелковым голосом:

— Если будете нерасторопны, заставлю ползти.

Шли дни. Ей казалось, будто она плывет по течению. Улыбается, танцует, занимается любовью. Но под безупречной фарфоровой кожей, открытой взглядам, душа ее, точно призрак, безучастно созерцала внешний мир.

До письма.

Она перечитала текст, следуя взглядом за изящными росчерками туши, напоминающими стебли тростника на ветру. Почерк показался знакомым еще до того, как автор письма учтиво представился. Королева его помнила. Господин Ван Баосян, ученый с холодными глазами, с которым она вела дела, когда он еще был управляющим богатого поместья Принца Хэнани. Теперь он, однако, и сам Принц.

Струны вселенной протянулись между ними, изящные, как строки его письма. Это ведь благодаря ей Эсень-Тэмур ушел с дороги, а Баосян унаследовал титул. Теперь, в трудный час, он делает ей предложение. Хорошие же у него осведомители — уже прознали, какая судьба постигла генерала Чжана в такой дали от Даду.

Нормального человека это письмо ранило бы. Ван Баосян взял ее утрату и превратил в ровные строчки бухгалтерской книги, силой хладнокровного расчета обратил несчастье во благо. Она же ощутила, что принимает его доводы, принимает внутренне то, во что так старается поверить. Неважно, что он умер, а я не могу горевать.

Если Ван Баосян не блефует…

Она холодно подумала: «Я снова будут вести с ним дела».