Тень

Глава 15. Сентябрь, 1978 год

От нетерпения Вадим Семенович даже заерзал на мягком диване служебной «Волги». Еще чуть-чуть. Он считал дни до этого момента, и теперь, когда от заветного удовольствия его отделяли уже не недели, а минуты, он с трудом сдерживал возбуждение. Он поднял глаза, чтобы посмотреть, где они ехали, и поймал в зеркале удивленный и даже подозрительный взгляд своего водителя Мити. Подозрительный? Вадим Семенович отмахнул от себя эту мысль с раздражением. Митя ничего не может подозревать, он водитель, а значит, в системе координат Вадима Семеновича не вполне человек и уж точно не тот, кого нужно бояться или с кем необходимо считаться. Митя опустил глаза и снова стал пристально следить за дорогой, а Вадим Семенович погрузился в сладкое и томящее предвкушение.

Все ведь началось совершенно случайно. Ничто в длинной жизни Вадима Семеновича, а ему пошел шестьдесят пятый год, не предвещало такого неожиданного поворота. Всю жизнь он старательно карабкался по партийной лестнице, всю жизнь старался не выделяться, быть как все, быть «услужливым и аккуратным». В награду к своим годам Вадим Семенович дополз почти до самой верхушки: сегодня он заместитель всесильного Суслова, доверенное лицо, человек выдающихся моральных качеств и идеологической устойчивости. Ну, по крайней мере, так про него говорят за спиной. Вадим Семенович улыбнулся: знали бы они. А, собственно говоря, если бы и знали? Что тогда? За всю послевоенную историю Советского Союза человек его положения ни разу не был арестован, а уж тем более посажен по уголовному делу. «Партия своих не сдает», – удовлетворенно думал Вадим Семенович, сжимая в потных руках дорогой кожаный портфель.

Все вышло совершенно случайно. На охоте, куда он был приглашен лично Михаилом Андреевичем, случайная пуля смертельно ранила помощника Вадима Семеновича Петю. Это была нелепая случайность, Петя не вовремя выглянул из-за куста, и коллега Вадима Семеновича принял его за лося. Пока напуганный горе-охотник бежал обратно к людям и звал на помощь, Вадим Семенович склонился над Петей. Он вдруг почувствовал невероятное спокойствие, как будто бы весь мир исчез, а с ним исчезли и все тревоги. Вадим Семенович завороженно смотрел на лицо умирающего, слушал его мокрые всхлипы, сменявшиеся стонами боли. Он присел на корточки, чтобы разглядеть все поближе, и всмотрелся в Петины глаза. Наверное, он так долго сидел, сидел и слушал, не произнося ни слова. Он пристально смотрел в глаза и поймал тот момент, когда из них исчезла вдруг искорка жизни, и человек, еще секунду назад бывший человеком, превратился просто в остывающий кусок мяса. Вадим Семенович никому про это не рассказывал, а когда прибежала помощь, то вместе со всеми расстраивался и переживал.

На следующий день он проснулся с эрекцией. Это обстоятельство удивило и поразило его, все-таки возраст был уже преклонный, и утренние эрекции исчезли из его жизни лет пятнадцать назад. Вадим Семенович с удивлением повернулся на другой бок, чтобы посмотреть на свою супругу, спящую на соседней кровати. Но бесформенное тело, прикрытое одеялом, не вызвало у него ничего, кроме отвращения. И тут он вспомнил сон. Ему снился Петя. Ему снился тот волшебный момент, когда жизнь покинула его.

Несколько недель Вадим Семенович отгонял от себя назойливые мысли. Они преследовали его на совещаниях, в дороге, он перебирал их, сидя за ужином. Необходимо было проверить свою гипотезу: правда ли, что именно момент смерти другого человека произвел на него столь неизгладимое впечатление? Но как именно это сделать?

Вадим Семенович нашел выход довольно быстро. Как-то ночью, тихо выйдя из своей служебной квартиры, он по чердакам пробрался в помещение под крышей, куда дворники обычно складывали всякий ненужный хлам. Тут под крышей нашла себе временное прибежище старуха-паломница, пришедшая в Москву из какой-то деревни поклониться московским святыням. Паломница громко храпела. Вадим Семенович накинул на ее тощую шею дорогие импортные колготки своей супруги и потянул. Оказалось, что если искорка гаснет не сама, а под его руками, то ощущение счастья возрастает десятикратно.

Вадим Семенович нашел свое предназначение в жизни.

Он был осторожен и за прошедший год позволял себе новое развлечение лишь трижды и всегда с женщинами пожилыми или старыми. Но сегодня, сегодня он наконец готов попробовать поймать кого-нибудь помоложе. Вот зачем Митя везет его в Филевский парк. Нет, конечно, Митя и понятия не имеет об истинной цели поездки, ему Вадим Семенович сказал, что врач настаивает на ежевечерних прогулках на свежем воздухе. «Погуляю минут сорок, и поедем домой», – говорит Мите Вадим Семенович. В его шикарном портфеле за рабочими бумагами спрятаны те самые дорогие колготки жены. Она их долго искала и так и не нашла объяснения, куда же они могли подеваться.

Он строго говорит Мите ждать его у входа, берет портфель и идет к тропинке, ведущей в темный парк. Скоро полночь, и в парке пустынно, но Вадим Семенович знает, что и в этот час через парк иногда ходят люди, в том числе и одинокие девушки. Он спрячется в кустах и подождет одну из них.

Ждать приходится недолго. С утра шел дождь, и на девушке поверх синего платья надет серый плащ. Вадиму Семеновичу она нравится, она подойдет. Девушка торопливо, не оглядываясь по сторонам, быстрым шагом идет по аллее парка. Вадим Семенович ждет, пока она пройдет мимо него, и начинает осторожно, чтобы не привлечь к себе внимания, вылезать из высоких кустов. Он почти уже выбрался, как вдруг ощущает чью-то сильную руку на своем плече. Он оборачивается и видит Митю. В полутьме парка Митя выглядит пугающе. Митя выглядит так, как будто он собирается его убить…

Сильный удар в кадык опрокидывает Вадима Семеновича на землю. Он корчится от боли, задыхается. В руках у Мити финка – Вадим Семенович видел такой нож у него не раз, Митя не расстается с ним, говорит, что это «память о детстве». Острой финкой Митя бьет Вадима Семеновича в сердце – Митя тоже знает, после войны ни один партийный деятель такого статуса не был осужден по уголовной статье. Митя не согласен с таким положением дел. Два точных удара, и темная кровь партийного работника орошает песок парковой аллеи. Митя подготовился основательно: он взваливает тело Вадима Семеновича себе на спину и тащит его к реке. В багажнике у него лежит тяжелый сломанный аккумулятор от их «Волги». Он привязывает его к телу Вадима Семеновича и сбрасывает в мутную речную воду. Тут глубоко, тут его не найдут.

Просторный старый лифт медленно полз вниз. Фомич бубнил сбивчивые объяснения, а Лиза завороженно смотрела на проплывающие мимо нее декорации. Эпоха сменяла эпоху, вот лифт проехал сквозь уютно обставленный светский салон, а вот они уже в бедной избе. Столетия истории города смотрели на Лизу с любопытством из-за крупной решетки двери. В отличие от Степы, Лиза была настоящим ребенком XXI века. Она выросла на сказках и не перестала смотреть и читать их, став взрослой. Вся Лизина недолгая жизнь готовила ее к мысли, что есть еще какой-то мир. Вот он рядом – сказочный и волшебный, совершенно непохожий на наш. Книги про Нарнию, про Гарри Поттера и Артемиса Фаула, романы Нила Геймана и комиксы Майка Миньолы – вот что подготовило Лизу ко встрече с Подмосковием, и она с наслаждением окунулась в этот странный мир.

Они вышли на маленькую площадь с уютными, почти кукольными двухэтажными домиками с ухоженными палисадниками. Фомич все еще что-то рассказывал Лизе, оживленно жестикулируя, а она делала вид, что слушает, и внимательно рассматривала другой город. Степа попал в Подмосковие уже после смерти, и его восприятие очень отличалось от Лизиного. Здесь не было запаха. Лиза остановилась и принюхалась: не пахло ничем. Жизнь всегда чем-то пахнет, приятным или не очень, но запах – это одна из важнейших составляющих нашего мира, и у Лизы от неожиданности даже чуть-чуть закружилась голова. Ни ветра, ни запахов. Здесь был мир звуков и ощущений. Лиза вгляделась в высящуюся вдали громаду собора… Фомич резко дернул ее за плечо.

– Ты ворон не считай щас. У нас с тобой дела есть, да и вообще не положено тебе тут быть.

– А какие у нас дела?

Фомич замешкался. Он, если уж быть совсем честным, не очень сам до конца понимал, чего ему делать с живой девушкой. И он уже жалел, что разрешил Степе спихнуть ее на себя.

– Пойдем, покажу тебя царевне, а потом, наверное, на ночлег у себя устрою. Эх, не положено тут живым!

Он сердито посмотрел на Лизу своими колючими глазками, как будто желая подчеркнуть важность момента и Лизину ответственность за то, что ему приходится правила нарушать. Но Лиза в ответ только прыснула со смеху: насупленный Фомич с его бородой и мохнатыми бровями был похож на Старичка-Лесовичка из мультика и выглядел скорее комично, нежели угрожающе.

– Пойдемте, Фомич, пойдемте. Не сердитесь на меня, – сказала Лиза как можно более примирительным тоном и даже улыбнулась. Фомич хмыкнул, но без былого раздражения.

Они зашагали через площадь. Лиза с легким ужасом и нескрываемым любопытством рассматривала редких прохожих, которые сами смотрели на нее как на диковинную зверушку.

Лизу завораживали покойники, несшие на себе следы своих трагических смертей. Страшные ножевые раны, пулевые отверстия, раны от взрывов, пожаров и утоплений. Лиза засмотрелась на красивого мальчика, лениво прислонившегося к углу кирпичного доходного дома. Мальчик заметил Лизин взгляд и сначала немного смутился, но потом выпрямился, сердито зыркнул на Лизу и скрылся в подворотне дома. Лиза вдруг остановилась и повернулась к Фомичу.

– Скажите, а если ваш город населен мертвыми, значит, я смогу встретить здесь свою сестру?

Фомич даже открыл рот, чтобы сказать Лизе неприятное, отругать за то, что глупая девчонка невнимательно слушала его объяснения, но увидел в ее глазах надежду и боль. Увидел вынужденно повзрослевшего ребенка, который готов верить в чудо и готов даже на чудо надеяться. Увидел и передумал.

– Нет, милая. Не увидишь, – голос Фомича звучал немного смущенно. – Тут только неупокоенные живут. Те, кого не похоронили, кто в канаве сгнил или кого в доме замуровали. Ты ведь сестру свою похоронила?

– Похоронила, – пустым голосом сказала Лиза, и воспоминания о последних днях тяжелым камнем навалились на нее. Она стала торопливо оглядываться, лихорадочно ища глазами любую новую тему для разговора. – А что это?

Лиза рукой показывала Фомичу куда-то вверх. Он поднял голову. Неудивительно, что девушка задала свой вопрос таким потрясенным голосом. Даже на жителей Подмосковия это место производило жуткое впечатление. За уютными домами площади высился замок. Страшный готический замок с высокими узкими окнами и каменными чудовищами, стерегущими водостоки. Только приглядевшись, можно было разобрать привычный вид этого страшного дома – каменного монстра Лубянки.

– Понимаешь, – Фомич замешкался. В отличие от царевны или профессора, он не очень дружил со словами и объяснять не любил. – Помнишь, я тебе в лифте сказал, что наш город состоит из эмоций и воспоминаний. Все, что тебя сейчас окружает, – это не настоящая история, а история такая, какой ее помнят люди. Как они про нее чувствуют, так тут все и выглядит.

Последние слова Фомич произнес скороговоркой – это была фраза профессора, которую он запомнил, а не его собственное соображение. Но Фомичу она понравилась своей простотой, она как-то легла на его собственные представления о мире: вот он отца своего никогда не видел и знал только по рассказам бабки и матери. Наверное, в реальности папа был другим? Фомич вздохнул. Он сбавил шаг – вот вроде бы еще недавно он сам говорил Степе, что мирские печали – удел живых, а мертвые не чувствуют, не радуются и не плачут. Вроде бы так и есть, но, объясняя Лизе устройство города, он неожиданно наткнулся на воспоминание, вызвавшее в его очерствевшем сердце неожиданную бурю. Как там профессор говорил – инерция жизни?

Погрузившись в свои мысли, Фомич не обратил внимания на то, что они с Лизой вышли из переулка на Лубянскую площадь. Лиза замерла. Страшный замок нависал над ней, заслоняя небо, заслоняя электрические облака. Он не то чтобы стоял на площади, он висел над бездной. Не оглядываясь на своего спутника, Лиза пошла к замку. Ей хотелось рассмотреть его получше. Замок висел в воздухе, чем ближе Лиза подходила к бездне, тем отчетливее слышались ей чьи-то страшные крики. Здание Лубянки как будто было вырвано из земли, Лиза видела остатки фундамента, еще покрытого землей. Нижняя часть замка светилась отражением какого-то страшного пожара, бушевавшего в бездне под ним. Крики стали невыносимы, и Лиза зажала уши руками. Бездна манила ее, и Лиза, повинуясь этому неслышному зову, ускорила шаг. Сейчас она заглянет вниз. Просто посмотрит, и все. Или, может быть, прыгнет. Да, прыгнуть туда будет самым интересным приключением.

Рука Фомича крепко схватила Лизу за предплечье и потащила ее назад.

– Дура. Куда ж ты полезла, нельзя туда! Сгинешь!

У Лизы кружилась голова, но она больше не слышала голосов. Чем дальше Фомич оттаскивал ее от пропасти, тем яснее становились ее мысли.

– А там внизу… там внизу, что – ад? – голос Лизы дрожал.

Фомич остановился и почесал в затылке.

– Ну, возможно, и ад. Никто точно не знает. Наверное, ад, – он опять нахмурился. – Но тот, про который попы рассказывают, – общий. С котлами, с огнем неугасающим… А настоящий ад, он ведь у каждого свой… Но ты об этом не думай! Главное, не подходить. Гиблое это место…

Они шли дальше молча. Лиза отряхнула с себя воспоминания о страшных голосах и снова с любопытством смотрела на жизнь города. Лизе бы очень хотелось еще порасспрашивать Фомича, например, о странном соборе в небе над городом и о черной туче, несущейся вокруг него в бесконечной пляске, но она решила больше не мучить старика вопросами, он тяготился ролью экскурсовода. Дальше они шли в тишине, и Лиза просто с интересом разглядывала необычный мир вокруг.

В зеленоватом мерцании больших мониторов, которые, казалось, росли из стен жилища Оракула, кожа Хутулун выглядела фарфоровой. Царевна не отрывала взгляда от монитора: теперь, когда Оракул знал, куда смотреть и за кем следить, они провели последние несколько часов вместе, наблюдая за приключениями Степана и Фомича в настоящей Москве. Они видели спасение Лизы и битву в переулках у Патриарших прудов и напряженно следили за освобождением Антона. Царевна отвернулась от экрана и посмотрела вверх, туда, где под потолком висел Оракул.

– Ты думаешь, у него получится? – в голосе Хутулун звучала искренняя, почти детская надежда.

– Государыня-царевна, мне трудно сказать, – Оракул задумался, и зал наполнило тихое жужжание электроники. – Он, очевидно, на правильном пути… Он настойчив и даже храбр… По-своему. Вот уж кто бы мог подумать, что я такое когда-нибудь про мента скажу… Понимаете, я могу просчитать вам математическую вероятность его успеха, но это никак нам не поможет, потому что в итоге всегда все зависит просто от удачи. Повезет ему или не повезет.

Царевна кивнула. По сравнению с ней Оракул был молод, но говорил ровно то, что подсказывал Хутулун ее долгий опыт. Больше семисот лет провела она в другой Москве. Хутулун видела все, что когда-либо переживал город: видела страшные пожары, эпидемии, нападение ордынцев и польскую оккупацию, восстания и чумные бунты, две революции и немецкие бомбежки. Она прожила вместе с городом так долго, что ее «я» маленькой любопытной и немного избалованной девочки почти растаяло во всепожирающем сознании гигантского старого города. Она вспоминала всех Теней, с которыми ей довелось встречаться, и с удивлением отмечала, что Степа был по сравнению с ними… нет, не лучше и не хуже, а просто совсем другим. В нем было какое-то невиданное ею раньше упорство и готовность довести дело до конца.

Первым из всех героев, которых находила себе когда-нибудь Москва, Степа уловил что-то очень важное в назначенной ему миссии. Последние несколько часов царевна, если она будет сама с собой честной, думала о Степе даже больше, чем о городе. И ей казалось, она нашла ответ: Степе было важнее найти убийцу одной девушки и спасти другую. Большая задача спасения города не занимала его так сильно, как вопрос двух маленьких, но важных человеческих судеб. Царевне нравился этот вывод, и она надеялась, что права. Если быть совсем честной, думала Хутулун, ей был интересен этот необычный мужчина… Тут она внутренне одернула себя. Вот уж когда не время думать о романтических отношениях.

– Вы правы. Повезет или не повезет.

Хутулун снова повернулась к стене мониторов. В Подмосковии электроника была невозможна, но она существовала в мире Оракула, в той части, которую можно было увидеть снизу, и Хутулун, а также некоторые другие жители Подмосковия, периодически этим пользовались.

Хутулун и Оракул видели, как Фомич с Лизой добрались до входа в другую Москву, и сейчас царевна как будто опомнилась:

– Мне же нужно найти эту живую девушку, которую сюда притащил старый дурак. Сто тридцать лет такого не было и вот опять!

Оракул, конечно, был не таким старым и не таким мудрым, как царевна, но ему показалось, что презрительный эпитет, которым вполне заслуженно наградила Фомича царевна, говорил скорее не о ее гневе, а о зависти. Хутулун не сердилась на Фомича, она, и эта мысль удивила Оракула, завидовала Лизе…

– Государыня-царевна, я уверен, что Фомич приведет ее сразу к вам, – видя, что царевну такое предположение совсем не успокоило, Оракул попытался поскорее сменить тему. – Неужели подобное случалось и раньше? Ну, чтобы живые в наш мир попадали?

Хутулун, казалось, была и рада отвлечься от своих мыслей. Она даже улыбнулась, хотя быстро снова погрустнела.

– С тех пор как я попала сюда, это происходило, кажется, семь раз. Или восемь? – Царевна снова отвернулась от мониторов и посмотрела прямо на Оракула. – Сложно признаться самому себе, что ты мертв. Сложно смириться с мыслью, что ты никогда больше не увидишь своих любимых, своих родных… Почти всегда это были истории про любовь. Отцы, которые хотели сказать последнее «прощай» своим сыновьям, матери, любовники… Мы все можем пусть ненадолго, но выйти обратно в настоящий мир. Но некоторым этого мало, и они пытаются за руку привести тот мир к нам.

Хутулун помолчала, как будто вспоминала что-то.

– К сожалению, заканчивалось все одинаково: человеческое сознание, по крайней мере раньше так было, не готово к встрече с неведомым и таинственным. Все, кто попадал сюда живым, возвращались домой искалеченными и доживали остаток в сумасшедших домах или клиниках. Надеюсь, что с нашей девушкой будет иначе!

И снова голос царевны выдал ее душевное волнение. Казалось, Хутулун сама это поняла, потому что повернулась к дверям.

– Следите за Тенью. Он – наша единственная надежда. И за тем, другим, тоже следите…

Выходя из башни Оракула, царевна внутренне ругала себя. Глупая, ну как можно позволить эмоциям мешать тебе в такой день. Судьба всего ее города на кону, а она позволяет себе ревновать. И кого? Девушку, потерявшую сестру, пережившую только что немыслимые испытания. Хутулун ускорила шаг и почувствовала, как за спиной у нее прибавили шаг ее молчаливые охранники. Они шли поодаль, чтобы не нарушать границы личного пространства царевны, но все-таки не очень далеко, чтобы броситься на ее защиту в случае необходимости.

«Да, – думала Хутулун, направляясь к выходу из переулка. – Я действительно ревную эту девчонку. Ревную ее к жизни, которой я не пожила, а она еще поживет. Что бы ни случилось, Лиза переживет ближайшие несколько дней, и жизнь ее, пусть и непростая, пройдет под настоящим небом, в мире, наполненном цветами, звуками и запахами, а не в этом мрачном склепе». Додумав грустную и завистливую мысль до конца, царевна немного успокоилась и переключилась на другую, не менее тревожную, но куда более важную мысль.

Впервые на экране Оракула она увидела человека, который грозил ее городу, и он ее напугал. Хутулун в своей жизни повидала много злодеев. Больше половины всех тех, кто попадал в Подмосковие, были, мягко скажем, людьми не самыми лучшими. Сюда попадали не только невинные жертвы, но и настоящие убийцы, воры, насильники, садисты и маньяки.

Хутулун помнила, какое впечатление на нее произвел Федор Рябой – конюх графа Воронцова. Федор любил кнут. Будучи еще графским кучером, Федор не упускал случая стегнуть лошадь побольнее, чем вызвал гнев его сиятельства и был сослан на конюшню. Сначала Федор старался, честно кормил и поил лошадей, чистил конюшни от навоза и был образцовым работником. Но мысль о кнуте не оставляла его. Он грезил кнутом. Он стал тайком бить графских лошадей. В тишине ночи, когда весь двор спал, он пробирался на конюшню. В итоге и это перестало доставлять Федору удовольствие. Выпив для храбрости, однажды ночью он прокрался в людскую и выкрал кухаркину дочку Ксению, двух месяцев от роду, и запорол до смерти на дворе за барским домом.

Обессиленный Федор уснул прямо рядом с тельцем своей жертвы, где и был поутру найден новым графским кучером. Графу об истинной судьбе Рябого никто не доложил. Управляющий лишь пожаловался ему, что Федор, будучи пьяным, ушел со двора и не был обнаружен. Такое случалось. На деле же слуги графа закопали живого Федора под плакучей ивой на берегу пруда. Федор был жив и, пока его закапывали, смотрел заплывшими от синяков глазами на своих палачей. Смотрел скорее с пониманием, нежели с осуждением.

Хутулун помнила Федора. Она помнила еще десятки разных людей, совершивших самые чудовищные злодеяния, но, глядя на них, она никогда не чувствовала того животного ужаса, который вызвал у нее этот Игорь Валерьевич. Даже сквозь экран монитора пробирала ее ледяная пустота его души. Это было не зло, не коварство и не желание увидеть чужие страдания, а именно пустота. И она пугала царевну, ведь пустоту легко заполнить настоящей тьмой.

На выходе из переулочка на Хутулун буквально налетел Фомич. Он то ли вел, то ли тащил за собой Лизу. Живая девушка сразу понравилась царевне, и она быстро забыла свои тяжелые мысли. Ей хотелось только обнять и пожалеть Лизу. Лизина одежда порядком запачкалась, а кое-где и просто изорвалась до лохмотьев, и девушка с трудом держалась на ногах.

– Лиза, здравствуйте.

Лиза подняла на царевну усталый непонимающий взгляд. Осмотрела ее. Удивилась ее старомодной одежде, ахнула, разглядев страшную рану на шее, но все-таки нашла в себе силы ответить.

– Здравствуйте…

– Вы устали. Я постараюсь вам все объяснить потом, когда вы отдохнете, – Хутулун повернулась и строго посмотрела на Фомича. – Отведи ее к себе и уложи спать.

И немедленно возвращайся ко мне в терем.

Фомич мрачно глянул на Царевну из-под косматых бровей и потащил Лизу дальше по улице. Туда, где на холме у реки стоял его собственный маленький храм.