Тень

Глава 12. Москва, 1771 год

Семен попытался подняться с земли, но покачнулся и оперся всем телом о холодный камень Спасской башни Кремля. В голове у него гудело, в висках громко стучала кровь. Семен сжал голову руками, как будто бы боясь, что она расколется пополам от невыносимой боли. Он огляделся: мир вокруг был мутный и неприятный. Подбитым левым глазом Семен различал неверные очертания Красной площади. Он перевел глаза на булыжную мостовую, густо измазанную кровью, и вспомнил, как совсем недавно, кажется, час назад, может, и меньше, он сам за волосы волок по ней тело епископа Амвросия, убитого обезумевшей толпой. События этого дня медленно возвращались к нему. Он хотел окликнуть мальчишку, спешащего мимо с ведром воды, но вместо крика вышло какое-то странное мычание. Тогда он грубо схватил парня за плечо, вырвал ведро и окатил себя ледяной водой. Мальчишка полез драться – за водой ходить было далеко, но Семен грубо и сильно ударил его в грудь. Мальчишка растянулся на земле, исподлобья злобно зыркнул на Семена, но продолжить драку не решился.

Пошатываясь, Семен выпрямился и осмотрел площадь. Вокруг ворот кучками стояли люди. Кто-то говорил, кто-то, как Семен, просто тупо смотрел вниз. Бабы в черных платках истово молились в ту сторону, где за стеной Кремля возвышался Донской монастырь. Из-за стены валил дым: после того как толпа разграбила монастырь, кто-то его запалил. Семен улыбнулся. Он знал, что сегодня последний день его жизни, но знание это нисколько не расстраивало его, напротив, он ждал часа своего избавления. Только выполнить наказ – и можно помирать.

Он проснулся утром из-за того, что по его лицу ползали мухи. Много мух. Они облепили Семино лицо, забираясь в глаза, в уши и ноздри. Семен с криком вскочил с лавки. Мухи слетелись на мертвечину. Семен сделал несколько шагов, посмотрел на печку, где, обнявшись, лежали Варя и Савва, его детки. Чума обезобразила их лица и тела, покрыла их черными гнойниками и нарывами. Подбородок Саввы был покрыт запекшейся кровью. Семен прошелся по комнате, дошел до стола, за которым склонилась Мила, его жена. Мила умерла первой, но у Семена не было сил уносить ее из дома, и она так и полулежала за столом под образами. Тело Милы уже начало разлагаться, на ее покрытом гнойниками лице копошились мухи. Семен сел за стол и обхватил голову руками. Странно, но смерть семьи не занимала его сейчас. Когда в Москву пришла чума и когда заболели их соседи, Семен сразу понял, что они осень не переживут. Вокруг умирали целыми домами и улицами, покойников не выносили из домов и не отпевали. Отчаяние накрыло город и придавило собой его жителей. Смерть не пугала Семена, его пугала жизнь. В своей слободе он остался один: вчера вечером он вышел из дома и прошел по окрестным домам, стучась в двери и заходя в дома, превратившиеся в кладбища и царства мух. Почему они умерли, а я живу? Семен не мог понять этого, в таком положении дел не было смысла. Варя, Савва, Мила, дядя Макар из дома напротив – все умерли, сгорели меньше чем за день, а он до сих пор живой. Только голова болит. Семен притянул к себе кружку с крепкой клюквенной настойкой и хлебнул. Алкоголь обжег горло, но облегчения не принес. Семен поднял глаза на икону Богородицы, висевшую в углу, и от удивления выронил кружку. Клюквенная настойка разлилась по полу, и на сладкую липкую лужу моментально слетелась стая мух.

Богородица глядела на Семена пристальным немигающим взглядом голубых глаз. Семен перекрестился, но икона продолжала смотреть на него. Богородица жестом откинула мафорий, покрывающий ее голову. Семен впервые разглядел, что она была очень красива собой: черные длинные волосы кудрями падали на ее смуглые плечи. Богородица строго посмотрела на него. Глаза ее горели.

– Ты не послушал меня, Семен.

Семен в замешательстве посмотрел на икону, он искренне не понимал, о чем Богородица говорит ему.

– Ты не слышал, когда отец Вениамин из храма Всех святых сказал вам: мор послан на Москву за то, что вот уже тридцать лет как никто не молится моей иконе у Варварских ворот. И вы не услышали его. И ты не услышал. И вот ты один.

Семен поднялся из-за стола и сразу же рухнул на колени перед иконой.

– Матушка, матушка, заступница, не губи! Не губи! Тотчас же пойду и людей подыму, молебны тебе служить будем, только не губи нас.

Не разбирая дороги, Семен бросился к двери, а вслед ему со старой иконы укоризненно смотрел неподвижный образ Богородицы. Она как будто понимала, какие ужасы в ее имя станут творить люди…

Семен смутно помнил, что случилось дальше. Он помнил, как прибежал к Варварским воротам, у которых уже собралась внушительная толпа москвичей. Почему-то идея прийти сейчас именно сюда пришла в голову не только ему. Кто-то плакал, кто-то молился. Попы служили молебны, причем каждый старался перекричать другого, и в результате ни слова из их молитв разобрать было невозможно. Рядом с лестницей, по которой каждый желающий мог подняться к надвратной иконе и зажечь перед ней свечу, стоял сундук для пожертвований. Измученные чумой москвичи щедро несли в сундук деньги. Когда Семен протиснулся к сундуку, откуда ни возьмись вылез щуплый дьячок с жиденькой бородой. Он громко прокричал, что епископ московский Амвросий во избежание дальнейшего распространения мора повелел убрать сундук и снять с ворот икону, отправив ее на хранение в Донской монастырь. За спиной у дьячка стояли два здоровенных солдата в форме. Не помня себя от ярости, Семен вдарил дьячка в рожу, выбив четыре зуба. Румяная баба, стоявшая с ним рядом, заголосила: «Богородицу грабят!» Крик этот охватил Китай-город как лесной пожар. К воротам бежали все новые и новые люди: мужики, бабы и дети, калеки, больные и здоровые. «Богородицу грабят!» – снова разнесся над толпой крик, и кто-то потащил солдатские тела по мостовой, прочь от ворот.

Охваченная яростью толпа пошла к Кремлю. Семен поднял солдатскую саблю и, широко шагая, шел впереди толпы, периодически поднимая саблю над головой.

Растерзав солдат и дьячка, толпа остановилась в замешательстве… Семен посмотрел по сторонам: лесенка, ведущая к надвратной иконе, все еще держалась. Он ухватился за нее повыше и заговорил. Он говорил громко, и толпа слушала. Он объяснил людям, рассказал им все, о чем предупредила его Богородица. Толпа внизу молча внимала. Бабы крестились, мужики хмурились. А Семен говорил и говорил, и все громче и громче звучал его голос, пока он не перешел на рев, и обезумевшая толпа не подхватила его и не понесла вперед – к Кремлю.

Вместе с другими бунтовщиками он искал в Донском соборе Амвросия, а потом тащил его изуродованное тело на Красную площадь.

«Богородица велела. Богородица нас защитит», – бормотал Семен. Сквозь кровавое марево, стоявшее у него в глазах, он видел, как на той стороне Красной площади в боевое построение встает полк. Высокий офицер на лошади отдавал приказы, солдаты тащили на площадь тяжелые пушки.

Толпа замерла, наблюдая за солдатами. Офицер на лошади опустил руку, отдавая команду артиллеристами: засвистела картечь, закричали в ужасе люди… но никто не упал, не было ни убитых, ни раненых…

«Мать крестная Богородица за нас!» – крикнул Семен и бросился на солдат. Толпа бежала на штыки и пушки. Офицер снова взмахнул рукой, и в этот раз пушки ударили не поверх толпы, а прямо по ней, сея смерть и увечья. Картечь попала Семену в лицо, разорвав щеки, выбив зубы и глаза. Он упал на холодную площадь, и лицо его навсегда застыло в дикой улыбке.

Всех погибших в тот день генерал Еропкин, руководивший подавлением чумного бунта, велел ссыпать в траншеи и, после консультации с духовенством, повелел оставить без христианского погребения. Разорвавшая епископа на части толпа, по мнению генерала, не заслуживала такого важного таинства. И хотя вместе с бунтовщиками во рвы побросали и некоторых погибших солдат (случайно, конечно), решение это было воспринято москвичами с пониманием.

Оракулом Митя стал сравнительно недавно и совершенно не по своей воле. Еще совсем недавно, точнее в сентябре 1993 года, он был обычным москвичом: формально Митя еще числился в НИИ старшим научным сотрудником, но последнюю зарплату он получил год назад. Помыкавшись по разным фирмам, Митя решил, что надо брать судьбу в свои руки: он продал квартиру жены и перевез всю семью к маме, в маленькую квартиру в уютном доме в Поварском переулке. На вырученные деньги Митя накупил товаров и открыл неподалеку круглосуточный ларек, в котором можно было купить все: от презервативов и водки до консервов и сигарет. Дела шли нормально: Митя быстро понял правила дикого московского бизнеса девяностых и исправно платил и ментам, и бандитам. На оставшиеся деньги вполне можно было жить. В общем, дела у Мити, несмотря на испортивший климат в семье квартирный вопрос, шли вполне себе сносно.

И так бы он жил и развивал бизнес, быть может, даже бы накопил на нормальную квартиру, чтобы наконец съехать от мамы, если бы в один прекрасный день Митя не вышел из дома на пять минут раньше обычного. Он всегда выходил в семь, чтобы спокойно пешком дойти до ларька, спокойно сменить ночного продавца, спокойно выпить чаю и выкурить сигарету. Но сегодня день начался со скандала: мать Мити решила в очередной раз научить его жену правильно детей воспитывать, в ход пошел весь набор аргументов от «я вас к себе в дом пустила, а вы…» до «твари неблагодарные, смерти моей хотите». Митя не выдержал, оставил на столе недоеденный завтрак и выбежал из дома.

Стоя на пустом перекрестке, он закурил. Через дорогу группа турецких рабочих, несмотря на ранний час, копала котлован для прокладки магистрального интернет-кабеля. Митя с интересом наблюдал за работой и не увидел, что светофор для пешеходов сменился на зеленый, а когда увидел, то уже горел красный, и надо было снова ждать. Митя сердито осмотрелся. Вдалеке показался красивый блестящий BMW, и Митя залюбовался: он давно мечтал о машине. Свою машину, особенно BMW, ему хотелось даже больше, чем съехать от жены и матери. BMW подъехал к светофору как раз тогда, когда снова загорелся зеленый для пешеходов. Митя пошел через улицу.

Разные события случились одновременно с тем, когда он ступил на дорогу. Один из рабочих, рывших котлован, неожиданно достал РПГ-7 и направил его на сверкающую машину, замершую на светофоре. Водитель, очевидно, увидел оружие, потому что он нажал на педаль газа, и Митя неожиданно оказался на капоте приглянувшейся ему «бэхи». Он видел, как рабочий нажал на спусковой крючок, и видел, как в сторону машины полетел «выстрел» гранатомета. Митя упал и больно ударился лицом об асфальт в тот самый момент, когда выстрел разорвал красивую машину на тысячу неаккуратных горящих кусочков. Взрывной волной его отбросило на противоположный край дороги. К своему удивлению, он не умер. Медленно поднявшись на четвереньки, он, оглушенный, ощупывал свое тело на предмет переломов. Митя не заметил второго «рабочего», который решительным шагом направлялся к нему. Рабочий же подошел к Мите и без каких-либо колебаний пустил ему пулю в затылок.

Кабель, конечно, был давно уложен, и все эти «рабочие» только делали вид, что работают, в ожидании цели. Митино тело было бесцеремонно брошено в котлован, прямо на кабель. Мужик с гранатометом отдал приказ, и «рабочие» стали засыпать котлован землей. BMW на перекрестке еще дымился, а котлована как ни бывало – только ровный аккуратный слой земли.

Таким прозаичным образом Митя и оказался в Подмосковие, где его ждал еще один сюрприз.

Хутулун и Степа с Фомичом подошли к выкрашенному бледно-желтому дому. Это было одно из полусказочных старых зданий, которые то тут, то там украшали все Подмосковие. Невозможно было понять, в каком стиле оно выстроено: чем выше уходили стены, тем причудливее оно казалось. Нижние его этажи были белокаменными – с маленькими узкими окошками, забранными грубыми решетками. Повыше дом как будто сбрасывал с себя белые одежды и представал перед смотрящим в красной кирпичной наготе. Окна его становились шире, на них появлялись крашеные белые резные наличники. Степа поднял глаза еще выше – и вот дом уже выкрашен в аккуратный желтоватый цвет, который часто употребляли в московских усадьбах. По бокам – колонны, с окон исчезают кокетливые украшения, и весь облик дома становится строгим и сдержанным. Дальше Степе было плохо видно, но ему показалось, что совсем наверху, ближе к крыше, которая терялась где-то за странными электрическими облаками, дом превращался в многоэтажку с зеркальной облицовкой…

Степа понял, что засмотрелся, все его ждут. Он прибавил шагу, чтобы догнать спутников. У дверей необычного дома играли в подкидного дурака старый беззубый солдат и какой-то хмурый тип в сдвинутом на затылок котелке и «следами удушения» на шее. При виде царевны оба вскочили и суетливо бросились открывать ей дверь.

Царевна и Фомич остановились у лифта – это был строительный лифт, Степа видел такие раньше только на стройплощадках. Он крепился к внешней стороне здания и выглядел как жестяная коробка с тремя стенами и шаткими перилами вместо дверей. Внутри у него был рычаг с двумя положениями: вверх и вниз. Царевна уже зашла внутрь, но Фомич все еще топтался снаружи.

Царевна вопросительно посмотрела на старика. Он решился и втолкнул вместо себя в лифт Степу.

– Не люблю я его. У меня мурашки от него по коже. Идите сами.

Царевна пожала плечами и перевела рычаг в положение «вверх». Лифт задрожал и пополз. Фомич же уселся на мостовую и начал свертывать себе самокрутку с махоркой.

Степа заметил, что с царевной хорошо молчать. В кабине лифта, который никуда не торопился, висела тишина. Но тишина уютная, не агрессивная. Тишина не требовала, чтобы ее скорее заполнили вопросами. Напротив, в ней было что-то умиротворяющее и даже созерцательное. Степа смотрел на царевну, которая оперлась о стену кабины и молча наблюдала за тем, как лифт утаскивает их все выше и выше.

Он был рад, что от него сейчас не требуется общение. Пока они шли до башни Оракула, Степа понял, что ему нужно хоть немного времени для себя, попытаться хоть чуть-чуть привести в порядок и, может быть, как-то упорядочить всю свалившуюся на него информацию.

С раннего детства, сколько он себя помнил, Степа любил составлять списки. Аккуратно раскладывать дела по строчкам, а потом с удовлетворением отмечать сделанное. Это была в каком-то смысле форма защиты, попытка маленького мальчика добавить в свою непредсказуемую и грустную жизнь немного порядка. Маленький Степа себе в этом вряд ли отдавал отчет, а вот Степа взрослый уже понимал. Такая особенность и возникшая затем взрослая привычка ему очень помогли; коллеги и приятели считали Степу основательным. Он не суетился, не лез со своим мнением, а внимательно все обдумывал и только потом говорил. По-мужски и правильно, как считало начальство. В детстве же Степу дразнили «тормозом», хотя на самом деле он был умнее многих одноклассников, но пока разложишь в голове информацию по полочкам, пока обдумаешь, обязательно какая-нибудь зараза уже руку тянет… И вот сейчас Степа думал, что пришло ему время сделать новый список.

Он оперся о перила, наполовину высунувшись из движущейся кабины, и задумался. С первым пунктом списка было все понятно: он умер. Это факт, тут ничего не изменишь. Идем дальше. Со вторым, думал Степа, тоже в общих чертах ясно – после смерти он получил шанс на искупление и вместе с ним какое-то задание. «Спасти город» звучало настолько грандиозно, настолько масштабно, что поверить в такую задачу ему было сложно. Она никак не соотносилась с его собственным жизненным опытом и звучала как дело для сказочных царевичей, а не для мертвых оперов. Значит, надо выяснить.

Степа смотрел на город и думал, что никогда прежде у него не получалось мыслить так ясно. Когда он был маленьким Степой, Степой-школьником или даже Степаном Викторовичем, – он всегда был не один. Даже в тишине собственных мыслей с ним всегда были окружающие: люди, которым что-то от него было нужно, на которых он сам хотел произвести впечатление. Или оправдать ожидания. А сейчас – тишина. Никаких тебе больше ожиданий. Никаких процедур, отчетностей, должностных инструкций, правил или норм поведения. Только он и его мысли. И тут-то Степа кое-что осознал. Но только он собрался открыть рот, чтобы сказать кое-что царевне, как лифт остановился.

Царевна вышла первой и решительно направилась в темный коридор, ко входу которого привез их лифт. Степа последовал за ней. Узенький коридор закончился так же неожиданно, как и начался, и они вошли в просторный зал. Степа сначала не понял, откуда взялось это огромное пространство, зал был похож своими размерами на гигантскую пещеру. Но потом вспомнил, что пространство и время в Подмосковии подчинялись совсем другим законам. Он стал с любопытством осматриваться.

Зал был абсолютно пустым: шаги царевны глухо звучали на грубом каменном полу. Она шла к центру зала, туда, где… тут Степа поднял голову и замер.

Под самым потолком висел полуразложившийся труп человека в круглых очках. Тело его истлело, правда, весьма избирательно – часть сохранилась в целости, но кое-где проглядывали желтоватые гладкие кости. Человек висел в воздухе, поскольку с ног до головы был опутан проводами: провода оплетали каждый сантиметр его тела, они змеились между его ребер, а один проходил сквозь глазницу и выходил из уха. Широко раскинув руки по сторонам, он смотрел на своих гостей сверху вниз с неподдельным интересом.

– Степан Викторович, а я-то все думал, когда вы ко мне заглянете?

Степа попытался изобразить на лице приветливую улыбку. Он очень старался, но не смог: в беззвучном изумлении он застыл перед Оракулом с открытым ртом. Человек широко улыбнулся.

– Не волнуйтесь, у вас обычная реакция, – продолжил Оракул. Только сейчас Степа заметил, что провода, проходящие сквозь странное существо, находятся в постоянном движении. Как высокотехнологичные змеи, они опутывали тело Оракула и бесконечно двигались, переплетались, скользя в то же время по стенам комнаты. – Вы слышали когда-нибудь выражение «сон разума рождает чудовищ»? Город спит, и я ему снюсь. Не удивляйтесь.

Царевна, кажется, поняла, что Степу к этой встрече все-таки стоило подготовить, он стоял посреди комнаты разинув рот.

– Наш мир устроен таким причудливым образом, что в Подмосковии не работает никакая электроника. И поэтому Митя как бы одновременно и с нами – он неупокоенный, но как бы одновременно и часть настоящего мира. Через его до сих пор ненайденное тело идет, – тут царевна вопросительно посмотрела на Оракула, как бы проверяя, правильно ли она запомнила слова, – магистральный московский интернет-кабель.

Оракул довольно кивал, подбадривая царевну. Степа же наконец собрался с мыслями.

– А что такое «оракул»?

Оракул засмеялся, а царевна смущенно улыбнулась. Степа даже пожалел, что спросил.

– Не смущайтесь. Я полагаю, вы спрашиваете меня не столько о происхождении слова «оракул», сколько о его прикладном значении? Это просто: я – здешний всезнайка. Я знаю все, что происходит в Подмосковии, и я знаю все, что происходит в городе, на поверхности. Как сказала Хутулун, сквозь меня, благодаря причудливому стечению обстоятельств, проходит главный интернет-кабель города, а значит, любое сообщение в интернете – неважно, публичное или частное – доступно мне. Я вижу все, что видят камеры наружного наблюдения, я знаю обо всех перемещениях, мне доступны все базы данных. У меня миллион глаз, и от меня довольно сложно укрыться или что-нибудь спрятать, – Оракул сделал паузу. – Сложно, но возможно.

Последние слова он произнес как будто бы даже с легкой грустью или разочарованием, как будто ему было неприятно осознавать, что он не всесилен.

Степа потер руки. Наконец-то! Наконец-то он встретил человека с ответами. Его совершенно не смущали ни обстоятельства их встречи, ни необычный вид самого Оракула. Степу интересовало только одно: ответы на множество скопившихся у него вопросов. И поэтому он не стал дожидаться, когда царевна заговорит с Оракулом, а громко выпалил свой главный вопрос:

– Оракул, кто меня убил?

Оракул пошевелил пальцами на руках, как будто разминая их, и повернул голову к Степе. Он так пристально смотрел на Степу своими странными глазами, что тому даже стало не по себе.

– Я не знаю, кто убил тебя. Приказ об этом был отдан не по телефону и не в переписке. И уж поверь мне, я знаю, о чем говорю: после твоей смерти я прочитал переписку всех людей, которые даже теоретически могли знать о твоем существовании. Ничего.

Степино сердце сразу наполнилось горечью разочарования. Он опустил голову. Снова никаких ответов.

– Но я могу предположить, из-за чего тебя убили, – продолжил Оракул. – Я просмотрел все сообщения в социальных сетях, всю переписку, все сообщения в мессенджерах, касающиеся тебя и твоей работы. С девяностопроцентной вероятностью могу сказать, что твоя смерть связана с расследованием смерти в ДТП девушки Сони Петровой. Кто убил ее, тот, скорее всего, убил и тебя.

Степа подозревал, что рано или поздно это проклятое дело вернется и укусит его за жопу. Он вспомнил, что собирался поговорить с Моргуновым и признать свое поражение, вспомнил, что собирался пообещать и себе, и полковнику больше никогда не лезть в чужие дела. И вспомнив все, Степа ни капельки не расстроился. Вероятно, это могло быть связано с тем, что эмоции для него как бы все остались в прошлой жизни, но было и другое объяснение.

На самом деле Степа был рад: он был прав. Наступил момент его маленького, но важного триумфа. Пусть без зрителей, но в тиши собственного разума Степа наградил себя звучными аплодисментами, переходящими в овации. Он знал, что все материалы дела – нелепое прикрытие, что Соню убил кто-то важный. Степа помнил результаты вскрытия в деталях. Не официальные результаты, согласно которым характер повреждений свидетельствовал о том, что грудную клетку девушки раздавило колесо поливальной машины, а настоящие. Те, которые шепотом сообщил ему судмедэксперт: характер повреждений внутренних органов погибшей свидетельствует о том, что машина, сбившая ее, ехала со скоростью свыше ста восьмидесяти километров в час. А еще он помнил трясущегося на допросе водителя по имени Анвар. Он приехал в Москву полгода назад и устроился в ГБУ «Жилищник» по знакомству, там же трудился кто-то из его многочисленных родственников.

Степа хорошо помнил, что Анвара на допрос в первый раз не завели, а занесли. После задержания его били, но били со знанием дела, так что на первый взгляд молодой таджик был в полном порядке, хотя опытный Степа увидел в его глазах настоящую агонию. Тогда он не придал этому особого значения, таджик его интересовал мало, его бесили другие явные нестыковки в деле. Так что Степа вспомнил об Анваре…

Ход его мыслей нарушил Оракул, который с интересом смотрел на Степу и ждал, по-видимому, какого-то ответа. Не дождавшись, он с некоторым раздражением сказал:

– Изучая активность погибшей девушки в соцсетях, я наткнулся на еще одну аномалию: исчез и прекратил какое-либо с ней общение ее бойфренд. До того они переписывались безостановочно, а в день ее смерти – ничего. Мертвая тишина. И до сих пор тишина…

Слова Оракула вывели Степу из раздумий.

– Подожди. Ты говоришь, в день ее смерти? Не «после», а именно «до» он перестал с ней общаться?

Оракул кивнул.

– И с тех пор ни одного сообщения?

– Одно. Получено и прочитано, но он на него ничего не ответил.

– От кого?

– От младшей сестры погибшей – Елизаветы Петровой.

Степа помнил тихую девушку с залитым слезами красивым лицом. Это воспоминание было одним из главных обстоятельств, которое никак не позволяло ему бросить дело, несмотря на угрозы и уговоры. Оракул продолжил:

– «Антон, мы не знакомы с вами, и я не знаю, почему вы перестали отвечать моей сестре. Надеюсь, у вас на то были веские основания. Мне очень жаль сообщать вам…»

Оракул еще не закончил читать Лизино сообщение, а у Степы уже появился следующий вопрос:

– Антон?

– Да, он был молодым человеком покойной. Антон Игоревич Воробьев.

Степа надеялся, что здесь простое совпадение, но, даже еще не задав вопрос, он знал, какой услышит ответ.

– Сын того самого Воробьева?

– Да, его отец – Игорь Валерьевич Воробьев, президент «Нацнефти» и, по мнению многих, в том числе и меня, второй самый влиятельный человек у вас там.

Степа обхватил голову руками. Он пока не понимал ни что, ни почему, но даже упоминание имени этого могущественного человека объясняло ему многое. Если уж кто и имел достаточно власти, чтобы…

Хутулун, стоявшая до тех пор молча рядом со Степой, обратилась к Оракулу.

– Оракул, а какова вероятность, что Степина смерть как-то связана с угрозой, нависшей над городом?

– Я знал, что вы спросите меня об этом, царевна. Сразу после того, как вы сообщили мне, что город выбрал себе новую Тень, я начал искать возможные источники угрозы. Но, признаюсь, мне пока не удалось найти ни одного. Да, в городе неспокойно, да, он живет под постоянной угрозой какой-нибудь катастрофы или даже террористического акта, но нет ничего, для чего бы могла потребоваться Тень…

Оракул опять ненадолго замолчал и пошевелил по очереди всеми пальцами на руках. Степа с Хутулун терпеливо ждали, когда он закончит отвечать на вопрос.

– Такая вероятность есть. Заказное убийство полицейского вещь сама по себе для города необычная, отвечая на ваш вопрос, я бы оценил вероятность того, что угроза городу и смерть Степы связаны, в… восемьдесят пять процентов.

Хутулун кивнула и повернулась к Степе, но тот еще не закончил с Оракулом. Наконец-то в лавине информации, которая обрушилась на него после смерти, он сумел вычленить что-то понятное, что-то, не требующее никаких больше объяснений. Как будто бы в голове сложился пазл: его смерть связана с опасностью для города, убили его из-за девушки Сони, девушка Соня связана с пропавшим парнем Антоном и еще с другой девушкой, Лизой, чья жизнь, очевидно, под угрозой. Масштабная задача, поставленная царевной, спасти город, схлопнулась для Степы до совершенно понятной ему цели: девушка в опасности, ее надо спасти. Степа понимал, как идти к такой цели, и это понимание вдруг вызвало в остановившемся сердце какой-то бешеный восторг, как будто бы его вытащили из колеса, по которому он бежал как отчаявшийся хомяк, и поставили на дорогу, где есть понятные начало и конец. Степа приготовился бежать.

– Оракул, а где сейчас Лиза?

Секунду подумав, Оракул ответил:

– Направляется домой. Проходит Пушкинскую площадь, до ее дома в Трехпрудном переулке осталось идти меньше десяти минут. Дом № 8, квартира 24.

Хутулун легко дотронулась до Степиного плеча.

– Не стой, торопись. Фомич тебе дорогу покажет.

И Степа побежал. Подхватил рукой Фомича, рассыпав ему всю махорку, вытащил его из флигеля.

– Нам в Трехпрудный надо. Чем скорее, тем лучше!

Фомич сначала думал поворчать на Степу за испорченную папиросу, но, увидев выражение его лица, передумал и вскочил на ноги. На зеленом пригорке рядом с особняком Оракула паслись кони. Ну как паслись? Делали вид, что щиплют траву. Степа перестал удивляться странному поведению вроде бы давно покойных существ в Подмосковии, поверив простому объяснению Фомича: жизнь – это такая привычка, которую сложно просто взять и бросить. Фомич направился к коням: оба были под седлом, и оба, судя по рваным ранам на боках, погибли в какой-то военной стычке. Степа подумал, что надо уточнить у Фомича механизм попадания животных в подземный мир: даже его скудных познаний в вопросах религии хватало, чтобы понимать – ритуала похорон животных не существует ни в одной религии. Но это был вопрос «на потом». Сейчас его волновало только одно: успеть к Лизе до того, как ее найдут заказчики его убийства.

Степа не умел ездить верхом, но лучше было умереть второй раз, чем ехать позади Фомича, так что он послушно взгромоздился на черного коня. Верховая езда оказалась не такой уж и сложной, и вскоре Степа с Фомичом галопом неслись по Тверской в сторону бульваров. Степа не переставал удивляться малоэтажной уютной Москве, которая окружала его. Без машин, без новостроя и бесконечного «улучшения» город выглядел по-настоящему живым. И даже поминутно встречавшиеся им покойники не портили общего впечатления.

Фомич неожиданно свернул в проулок и остановился у грозного вида здания.

– Слезай, зайдем тут. Нельзя тебе с этой твоей хлопушкой дальше разгуливать.

Степа не стал спорить. После встречи с нежитями он сам задумался о том, чтобы попросить у царевны или Фомича оружие повнушительнее.

Фомич подошел к утопленной в земле тяжелой стальной двери и гулко бухнул по ней кулаком. Дверь со скрипом открылась, и из подвала выглянула седая голова.

– Чего вам?

– Открывай, Савелий, Тень принарядить надобно.

Савелий, оказавшийся невысоким седым старичком с неприятно синим лицом («Внучок меня за квартиру утопил в 93-м. В ванне утопил и потом в сквере под тополем закопал»), повел Степу внутрь. Длинная каменная лестница вела в высокий сводчатый подвал, заставленный от пола до потолка оружием всех возможных эпох. Тут были каменные топоры, булавы, кривые ятаганы, палицы, алебарды, копья, самые разнообразные мечи и секиры. Все это разнообразие было аккуратно расставлено по полу, развешано по стенам и разложено по стеллажам, и на каждом орудии убийства висела бирочка с названием и веком изготовления. Савелий скромно потупился и пробормотал, что всю свою жизнь занимался коллекциями и не мог позволить такому богатству просто валяться на полу. Он с нескрываемой гордостью кивнул на большой письменный стол в центре зала, на котором лежала книга толщиной в Степину руку: «Вот, заканчиваю каталог». Степа разочарованно смотрел на холодное оружие давно минувших дней, он надеялся на что-то более подходящее.

– Дед, а пострелять есть чего?

Савелий оживился.

– Ну конечно, конечно. Вы уж простите, что я сразу не показал, хотелось уж очень коллекцией своей похвастаться.

Он взял Степу под руку и провел его между стеллажей со шпагами в другой зал, чуть менее просторный, но тоже заполненный оружием. Степа ахнул. В его детстве не было магазинов с игрушками, в его детстве вообще детства как такового было немного, но вот он наконец испытал ощущение ребенка, которому папа сказал: «Выбирай что хочешь». Степины глаза разбежались, и он начал метаться от стеллажа к стеллажу.

Здесь было все, о чем можно было мечтать повернутому на огнестрельном оружии мужчине: автоматы, пулеметы (от «максима» до тяжелого 16-миллиметрового армейского пулемета девяностых годов), пистолеты, снайперские винтовки, с подствольными гранатометами и со штыками, ружья, двустволки, трехлинейки, револьверы и даже огнемет.

– Выбирай. Нет у нас времени любоваться, – раздраженно крикнул Степе Фомич.

Степа остановился на знакомом ему автомате Калашникова с подствольным гранатометом, двух «береттах» и, ко всеобщему удивлению, коротком палаше.

– А саблю-то куда нацепил?

Степа вопрос проигнорировал. Он мог бы сказать, что лучше быть бесшумным, но, честно говоря, палаш с красивой резной ручкой ему просто очень понравился.

Когда Степа садился на коня, Фомич повернулся к нему и неожиданно сказал:

– Теперь я с тобой пойду последний раз, посмотрю, как ты пообвыкся, а дальше уж сам будешь.

Степа молчал, и Фомич продолжил:

– Ты – Тень, это твое дело город спасать, а у меня другие дела есть.

Какие именно могли быть дела у старика, Степа не очень понимал, но времени спорить не было. Он так и не разгадал для себя Фомича до конца, было в нем что-то подозрительное, какая-то тайна, наверняка объяснявшая его поведение – его скрытность, его агрессивность к Степе, да и вот этот отказ… Степа решил спросить при случае царевну. Сейчас же его ждала девушка, и она была в беде, хотя, может, сама этого до конца не понимала. Но прежде… Степа решительно повернулся к старику.

– Дед, помощь мне твоя нужна. Матросскую Тишину знаешь?