Тайны темной осени

ГЛАВА 8

Когда я проснулась, вагон всё ещё стоял. Не было ни покачиваний, ни характерных, пусть и приглушённых, звуков движения — стука колёс, характерного поскрипывания и шороха, за окном не мелькали фонари и редкие полустанки. Зато светила Луна, поднимаясь над глухим забором. Огромная, рыжая из-за атмосферной рефракции, — кажется, сегодня было суперлуние, но точно не скажу. Увлекалась когда-то фотографированием неба, с тех пор осталась привычка следить за суперлуниями, затмениями, противостояниями, парадами планет и прочим таким же.

Я лежала под одеялом, не торопясь подниматься, и улыбка сама выползла мне на губы. Мне было немного больно, но большей частью всё же хорошо. Да, если я когда-нибудь выйду замуж, мне уже не сказать в первую брачную ночь: «Я хранила себя для тебя, любимый». Но это уже и неважно. Так неважно, что только посмеяться, а потом забыть.

Я вспоминала случившееся по эпизодам, в рваном каком-то, хаотическом ритме. Поцелуй, проброшенный в вечность, и привкус сухой чёрной пыли на губах, почему-то с кофейным оттенком, и его руки на плечах, на талии, на бёдрах. И жидкий огонь, охвативший обоих. И острое понимание, что и для него всё происходит так же, как и для меня — в первый в жизни раз. Я сама была дура, уж так устроила собственную жизнь, что в ней не было места не то, что мужчинам, а даже и простой лёгкой романтике с поцелуями под Луной. А он… не знаю… может, не попалась ему та, ради которой и разум потерять не жаль. Неважно. Всё было неважно. Совсем.

Я потянулась под одеялом, вылезать ой как не хотелось, но слишком долго не полежишь, когда физиология настойчиво зовёт по банальным, самым что ни на есть приземлённым делам. Пришлось покинуть уютное гнёздышко. Покопалась в сумке, вытянула свитер. С ним веселее, хотя, конечно, не дело валяться по постели в уличной вещи…

Похоронова не было. Его ноутбук стоял закрытым, если не знать, что это компьютер, легко принять за причудливый ящик. Ну, «милитари»-модель, что вы хотите. Если выкинуть его из окна во время движения поезда, вряд ли ему что-то сделается. Разве только встречный поезд перемелет колёсами.

Я бросила взгляд на гардеробную нишу — плаща бомжа там не оказалось. Снова Похоронов бродил по своим магическим делам вокруг и около поезда… Он объяснил, когда мы лежали вместе в обнимку, что кукла привязана ко мне, а к кукле привязан её хозяин, тот самый человек, впустивший в душу тварь из-за Двери ради каких-то, одному ему ведомых выгод. Существование за счёт убийств даёт энергию, подобие бессмертия даже. Больше не надо волноваться насчёт человеческих болезней, — носитель потусторонней сущности становится ловким, сильным, здоровым. Расплачиваясь при этом собственной душой: тварь питается не только жертвами извне, ей нужны соки и того, на ком она паразитирует.

Самые страшные потери — те, которых мы не замечаем. Усыхающая душа не болит. А хирургов, способных выжечь, вырезать поражённую часть, как удаляют из организма рак на ранних стадиях, в человеческом мире почти что и нет. Знания утрачены, утрачена культура оккультных и мистических знаний. Пришла Кали-Юга, железный век, время распада и раздоров, утраты знания и уничтожения веры.

— Странно, — говорила я, — что ты поминаешь Кали-Югу. Ведь это из древнеиндийских верований, а ты сам…

— Ваш мир — поливариантен, многолик и изменчив, — отвечал Похоронов. — Здесь не действует правило исключения. Всё смешано в одну бурлящую массу, нет чистого знания, которое сумело бы объяснить всё. Чистых теорий и чистых вер не хватает, у них обязательно имеются какие-то изъяны. Кали-Юга — прекрасный термин, отлично описывает происходящее, а что придумали его не у нас и не на вашем севере — какая разница. Одежду, что ты носишь, тоже произвели не в твоём городе и даже не в твоей стране…

Но мне всё равно сложновато было понимать его. Мой бедный куцый человеческий разум отказывался вмещать громадные временные вехи и пласты знаний. Ну, да. Кто-то жил на свете от начала его сотворения, а кто-то родился всего лишь двадцать семь лет тому назад.

Я погрела дыханием кисти рук. Холодно. Как же всё-таки холодно, и, кажется, холод усиливается… Когда же уже поезд пустят по маршруту, сколько можно тут стоять.

Столько, сколько нужно, пока Похоронов с компанией не поймает гада

Всё так, и смысл в этом был, но как же мне хотелось сейчас прыгнуть в будущее, вот прямо отсюда и в солнечное сочинское завтра, к сестре и матери! Чтобы нынешнее ожидание осталось в прошлом, ничего не значащей зарубкой в памяти, и новые дни наматывались бы поверх него неумолимой лентой времени.

Я встала… и тут же меня приморозило к месту, а из окна — сквозь окно, чёрт возьми! — внезапно выметнулось длинное кошачье тело. Бегемот пролетел вперёд ракетой и с диким воплем впился в… В то, что появилось на пороге. И тут же отлетел в сторону, сворачиваясь клубком и скуля от лютой боли…

Что оно не было человеком, сомнений не возникло. Но и полностью сгустком мрака там, зла или чего-то такого — не было тоже. У него оказалось лицо Алексея, мужа Ольги! И корявые крючья пальцев, натягивавшие тонкие, прозрачные — призрачные! — серые нити. Нити прочно держали куклу, не давая ей двигаться по собственной воле. В голове загудел отчаянный крик: «Помоги!»

Мы с тобой одной крови. Помогу… если и ты поможешь мне.

— С-сиди спокойно, тварь, — приказал Алексей, как-то странно перекашивая рот

Так разговаривают люди, перенесшие инсульт: часть мышц по какой-то стороне лица наполовину парализованы, мимика из-за этого нарушена, иногда — серьёзно и сильно.

— Доставила ты мне проблем, сука. Теперь не уйдёшь!

— Чтоб… ты… сдох… — выдохнула я.

Ненависти, вспыхнувшей во мне к Алексею, хватило бы, чтобы поджечь Сверхновую! Да, три года назад Ольга вышла замуж… и как же ясно, как понятно стало теперь всё! Ощипывание виноградной кисти, да, Лёшик? Пока не дошёл до последних, самых вкусных, ягод.

— Сдохнешь ты. Сейчас. И твой е&@рь из ада тебе не поможет!

Его лицо дёргало и кривило спазмами, в приступе бешенства он сжал нити, прошивавшие куклу насквозь, и её тельце задёргалось тоже, зашитый рот давился криком.

— Отпусти её, урод! — крикнула я. — Ей же больно!

— Да пожалуйста! — серые нити брызнули искрами в разные стороны, и кукла упала на колени, не удержавшись на ногах.

Рассыпались по полу золотые блестящие волосы. Если не знать, что скрывается под ними, насколько изуродовано лицо и искажена самая суть девочки, легко поверить, что видишь перед собою ребёнка…

Алексей прицельно пнул своё создание под копчик:

— Разделай мне тушку, будь заинькой.

Я стояла, беспомощно хлопая глазами — моё обычное состояние в критические моменты! — понимая, что сейчас меня живьём разорвут на части. Какой бы симпатией ни прониклась ко мне кукла, а перебить непреложный приказ хозяина она не могла. Ни сил у неё не было для этого, ни смелости духа. И то, ей же было лет восемь, когда её украли и начали над нею издеваться. Откуда там что взяться могло, после трёх лет бесконечных мытарств и запредельной боли?

Так бы я и пропала ни за что ни про что, выручил Бегемот. Он поднялся на лапы, странным образом раздвоившись — на полу остался свернувшееся в неподвижный клубок одно тело, в воздух взвилось в рывке второе тело. И второе впилось Алексею прямо в морду! Кривыми кошачьими когтями!

Жуткий крик поднялся до небес, приподнимая крышу, — то-то, тварь, самому неприятно?! Контроль над куклой гад утратил, и она снова упала, будто кто подрубил ей колени, ткнулась встрёпанной головой мне в колени и замерла так, сотрясаясь от дрожи. Я вновь ощутила идущий от неё жар — как тогда, во сне, когда она сидела рядом, а я рисовала её же, но — обычной здоровой девочкой.

И тогда я наклонилась — дура, идиотка, сумасшедшая! — и провела ладонью по золотым кудрям, поразившись, какими шелковистыми, гладкими, невесомыми они оказались. Пух, а не волосы! Наверное, в прежней жизни мама плела дочке косы, придумывала разные причёски, с охотой возясь с таким удивительно нежным материалом… Волосы жертвы приглянулись и Алексею, он оставил их, может быть, тоже чесал. При одной мысли об этом к горлу подкатило тошнотой.

Кем надо быть… кем же это надо быть…

Алексей отшвырнул кота, и тот грянулся спиной о стену, и сполз по ней неподвижным трупом. Повёрнутая под неестественным углом голова яснее всего прочего говорила о том, что отважный Бегемот умер в очередной раз, и, похоже, что навсегда.

Лицо Алексея невозможно было теперь узнать! Глаз, выбитый кошачьим когтем, оплыл и вытек, глубокие царапины пробороздили лицо, и только звериный оскал остался тем же. Он шагнул ко мне, подёргивая крючьями сведённых в судороге пальцев, и я сразу почувствовала, как напряглась, одеревенела кукла, по прежнему обнимавшая мои колени.

Всё, Римма. Вот теперь тебе — конец. Кукла, повинуясь приказу, разорвёт тебя в мелкие клочья, а Алексей пожрёт твою душу, сощипывая с семейной виноградной грозди предпоследнюю ягоду…

Оставались ещё сестра и мама в далёком Сочи. Но до них гад доберётся без особых проблем. И МУРО не схватит, раз до сих пор не схватило.

Я с силой зажмурила веки, ожидая первой терзающей боли.

Но боль не пришла. Торжествующий рык Алексея превратился в злобный визгливый крик. Я решилась приоткрыть один глаз и увидела, как чудовище пытается содрать и никак содрать не может со своей головы пресловутый плащ бомжа. Это Похоронов зашёл со спины и накинул на тварь свою рабочую одежду, на которую я кривилась и морщила нос.

По всей видимости, это был не просто плащ, но магический артефакт весьма серьёзной мощи. Алексей выл, визжал, крутился на месте, беспорядочно взмахивая скрюченными руками. Если попадал когтями по стене или двери — щепки летели. А уж как визжал! Как верещал, орал, что сожрёт, выдавит глаза и сожрёт их на завтрак, всем нам вместе и каждому по отдельности, пытался приказывать кукле, но та лишь вздрагивала от невидимой плётки и всё сильнее прижималась ко мне…

Я гладила бедную девочку, не отнимая руки от её волос. Я понимала, что стоит мне поколебаться или, ещё хуже, испугаться, и контроль над куклой окажется у Алексея мгновенно, и тогда мне не жить. Ни мне не жить, ни Похоронову. Он, хоть и бессмертный, а против взбесившейся твари навряд ли устоит. И на бессмертных можно найти управу!

Вспомнилась вдруг некстати жуткая легенда про кентавра Хирона, наступившего на отравленную стрелу. Яд с той стрелы принадлежал лернейской гидре, так что избавиться от него было невозможно. Но бессмертное тело кентавра не могло умереть. И яд начал пожирать его изнутри.

Вечность мук…

Ещё же книга такая попалась, адаптированная для детей. Я очень чётко вспомнила, как там описывались последние дни жизни бедолаги человека-коня: как он лежал, страдая, а кожа его пузырилась чёрными язвами, и не было ни конца его мучениям ни края. В конце концов, он добровольно ушёл в царство мёртвых, отдал своё бессмертие Прометею…

Я не хотела для Похоронова такой судьбы.

Но что я могла сделать в драке? Да ничего… не умела ведь кулаками махать. Поэтому и гладила, гладила, гладила по голове несчастную куклу, не давая Алексею восстановить над нею контроль. Только на это меня и хватало. Только на это.

Но, несмотря на отчаянное сопротивление гада, плащ лишь плотнее охватывал его, словно живя собственной, отличной от воли хозяина, жизнью, и прижимал вниз с неодолимой силой. Я так и не поняла, что именно сделал Похоронов, но вскоре плащ совсем рапластался по полу, а Похоронов для верности ещё и наступил на него ногой.

Существо под плащом уже не визжало, а тихо, тоненько поскуливало в бессильной ярости, а может, даже от боли. Я лишь тихо надеялась, что ему, сволочи бессовестной, действительно больно. Не ждите от меня милосердия! В таких делах — зуб за зуб и око за око, и никак иначе. Визжит? Скулит? Взывает к милосердию?

Можно подумать, девочка его о милосердии не просила! Когда он кромсал и уродовал её тело, приспосабливая под свои чёрные, поганые, колдовские нужды.

На ткани начали стремительно проступать отвратительные по виду пятна. Пятна мерцали, питая собой плащ. И я поняла наконец, почему эту вещь нельзя стирать, нельзя вообще чистить. Она аккумулировала в себе силу покорённых чудовищ, и в таких схватках, как эта, была просто незаменимой. Голыми руками Похоронов не взял бы Алексея. Да даже с пистолетом — совершенно точно не взял бы!

Кукла прижалась ко мне ещё сильнее. Я чувствовала горячий жар, стекавший по моим ногам — тельце куклы сочилось гниловатым потом, смешанным с кровью, пахло вокруг… Настолько отвратительно и тошнотворно пахло, что в какой-то момент, едва справившись в очередной раз с позывами рвоты, я перестала запах воспринимать полностью.

Внезапно мир раздвинулся в бесконечность. Исчезло купе, исчезли задворки железнодорожной станции Воронежа, куда наш поезд загнали до выяснения всех обстоятельств гибели пассажирки из четвёртого купе.

Вокруг задышала чёрным ветром бескрайняя каменистая степь. Похоронов невозмутимо увязал свой плащ, не обращая внимания на барахтанье существа, упорно пытавшегося из не сулящего ему ничего хорошего плена выбраться. Ожил, поднялся на лапы Бегемот… вот только…

Тусклый мерцающий лунный свет проходил сквозь него, и кот не отбрасывал тени, а ещё стало ясно, что он не очень-то кот. На призрачное кошачье тело накладывалось призрачное же тело человеческое, и я наконец-то узнала мужчину!

Арсений!

Сын тёти Аллы.

Сеня.

Кажется, я выговорила имя вслух. Арсений мрачно кивнул мне, и стал смотреть под ноги. Я молча смотрела на него, не в силах отвести взгляда. Так вот почему он бродил в кошачьем облике по городу. Вот почему пришёл к Ольге, и, наверное, здорово мешал Алексею сосать из жены жизнь, но просто так, не возбуждая в свой адрес лишних подозрений, избавиться от кота тот не мог. Пришлось сначала отправить в Хосту Ольгу. А кота попытался убить сам.

Не женщины со скандинавскими палками. Сам, сам Алексей! Поэтому у него недостало сил поддержать иллюзию на пепелище наших домов во Всеволожске.

Господи, каким ясным, каким понятным становилось теперь всё! И, как всегда, когда всплывает очевидная истина, меня накрыло жаркой волной стыда и презрения к себе самой же: ну, где глаза твои были, дура? Почему не увидела, не пресекла, не спасли?!

— В общем-то, всё, — тихо сказал Похоронов, и голос его прозвучал неожиданно мощно и гулко, заполнив собою всё тёмное пространство.

— А… она…

Кукла медленно поднялась с колен и внезапно оказалась девочкой. Раны, лохмотья, нитки, сшившие ей веки и губы, опадали с неё подобно апрельскому дождю. Уродливая оболочка растворилась, открывая сердцевину — того самого ребёнка, который всё ещё жил в ней, несмотря ни на что и вопреки всему.

Её воля сохранила мне жизнь.

Её отчаянное мужество, толкнувшее сопротивляться злому колдуну, хозяину!

Теперь она обрела себя, став почти такой, какой я рисовала её в том сне, который не был сном. Тоненькая, худенькая, с ангельским личиком и зрячими глазами. Волосы обнимали её живой пеленой, спадая почти до колен. И лунный свет равнодушно струился мимо, освещая за нею каждый камешек и каждый колосок чёрной степной травы.

— Римма… — голос Похоронова, казалось, колебал самоё пространство. — У тебя найдётся монетка?

— З-зачем, — я как раз выясняла, что с моими собственными руками, вдруг они такие же призрачные и прозрачные, как у Арсения-Бегемота или у бедной куклы.

— За него, — Похоронов взвесил в руке дёргающийся плащ, — мне заплатили.

— Кто?

— Те, кому надо, — отрезал он тоном «много будешь знать, скоро состаришься».

Я поняла, что дальше спрашивать смысла нет. Мне не ответят.

— А… Арсений… он же кот… а у кошки… девять жизней… — запинаясь, выговорила я. — Пусть хотя бы он вернётся. Он умер в клинике и вернулся! Что сейчас ему мешает? Пусть будет котом, мы его не бросим… если уж в человека ему нельзя больше…

Детский лепет. Чем дольше я говорила, тем лучше слышала, что мямлю и несу, в общем-то, какую-то совсем уже метельную чушь.

— Я не Асклепий, — тихо сказал Похоронов. — Я не умею дарить жизнь…

— Пожалуйста…

— Римма, уймись, — устало сказал он вдруг. — Твой родич потратил последние две жизни, чтобы дать тебе продержаться до моего прихода. Я опоздал. Я виноват. Так получилось. Прости… Но за него мне заплатили тоже. Проблема не в нём. А в ней.

Девочка стояла, понурившись. Не плакала, ни о чём не просила, и, кажется, даже не очень понимала, что происходит. Но избавление от страшного посмертия в роли игрушки злобного мага явно её радовало, не могло не радовать. Она согласна была и на чёрную степь, и на вечные скитания вдоль чёрной реки, лишь бы не обратно… лишь бы не снова… лишь бы не та страшная боль и не тот страшный ужас, какими наполнены были последние годы её коротенькой жизни.

— Без монеты с нею — ничего не выйдет, — сочувственно выговорил Похоронов. — Монета нужна для того, чтобы лодка приняла в себя пассажира… Как бы объяснить-то тебе, эх. В монете главное — скорбь и сила родственников, желающих уходящему от них близкому удачной переправы. Или щедрость тех, кто не в родстве, но желает того же. Именно это служит топливом для Пути… Магия крови, магия родства душ. Именно поэтому так важна оплата. Годится любая монета. Хотя бы и в пятьдесят копеек, и даже в одну. Главное не бездушный металл, а частичка души человеческой, которую отдаёшь добровольно, в дар перевозчику…

— У меня нет монеты, — но я уже начала хлопать себя по карманам.

Проще всего сказать «нет», и на том успокоиться. Что мне судьба этой девочки! Я никогда не знала её.

Разве только… её доверие. Её воля и мужество, сохранившие мне жизнь…

Не может быть, чтобы монетки у меня не было! Хоть какой-нибудь. Да, я давно уже не держала в руках наличных, расплачиваясь карточкой, но в дорогу деньги с собой взяла. Бумажки, бумажки… часть из них я выронила, и чёрный ветер радостно подхватил двухтысячные, унося их вдаль. Я не побежала следом.

Пальцы внезапно наткнулись на картницу с флэшками. Я вытянула её под призрачный свет Луны, и жаба во мне взвыла дурниной: царская десятка позапрошлого века, она наверняка стоила под миллион на торгах, если не меньше. И вот так вот отдать её… ради чего?!

Я аккуратно задавила проклятую скупердяйку каблуком. Мысленным, разумеется. Не было у меня здесь каблука, только дорожные тапочки. Вытащила монету и протянула её Похоронову.

— Не ходи за мной, — сказал он.

— Я подожду тебя на берегу, — решительно заявила я.

— Незачем меня ждать.

— Я хочу, чтобы ты вернулся, — призналась я.

Протянула руку, коснулась его предплечья. Кожу словно прокололо иголочками жидкого ледяного огня. Я отдёрнула пальцы. Понимаю… он при исполнении. Но не уйду никуда! Не брошу!

В молчании мы пошли по степи, и странной же была наша компания: впереди Похоронов со скулящим от дикого ужаса, завязанным в тугой узел, плащом бомжа, призрачные коточеловек Бегемот-Арсений и бывшая кукла, и я в конце, задыхающаяся от быстрой ходьбы. Это им тут было легко и приятно. Похоронову чёрная степь — дом родной, а у мёртвых ноги и лапы призрачные. Их не ранили чёрные камни, не стегали жёсткие стебли, не текла из порезов живая кровь.

Тапочки мои изорвались быстро, я сбросила их остатки и пошла дальше пешком. Вернуться могла в любой момент, интуитивно, просто пожелав этого. Скорее всего, очнулась бы в купе, да и всё. Но я упрямо сжимала губы и шла следом, стараясь не обращать внимания на боль. Как Русалочка по камням, превратившимся в острые лезвия, подумалось мне. Может, и хорошо, что эти сказки адаптируют для современных детей. Мне попался вариант без купюр, и это было жестоко для пятилетней девочке. Кто же знал, что на таких же камнях-лезвиях она, повзрослев, окажется сама?

То ли сон, то ли явь, то ли чей-то бред, а может быть, одна из плоскостей Мира-за-Дверью, как ещё описать гулкое пространство, распахивавшееся впереди, обтекавшее слева и справа? Я уже совсем потеряла чувство времени, — мне казалось, мы шли целую вечность.

Но степь оборвалась крутым, но невысоким склоном над чёрной рекою. Там, внизу, уже поджидала старая деревянная лодка.

— Дальше не ходи, — коротко велел мне Похоронов. — Жди здесь, если так уж хочешь дождаться…

Я послушно села на край обрыва, свесила вниз гудящие, исколотые и оббитые о камни ноги. Сидеть было не сказать как удобно, камни же кругом. Но я готова была терпеть и ждать, ждать и терпеть. Что ещё мне оставалось делать?

— Гордей! — крикнула я, когда они все уже вошли в лодку и в ней устроились: мешок под скамьёй, девочка на носу, Арсений рядом. — Похоронов!

Он поднял голову, взглядом спросил: что?

— А что там, на том берегу? Аид?

— Не знаю, — честно ответил он. — Это — другая плоскость мира, и она мало связана с вашими легендами…

— Тебе никогда не хотелось посмотреть, что там?

— Зачем? — искренне удивился он.

— Но на наш берег ты же как-то выбрался! — воскликнула я.

— На ваш берег меня вынесло через Дверь, — тяжело опираясь на весло, отвечал он. — Я даже не думал на него подниматься… Зачем бы мне это нужно было? Мне хватало лодки и моей реки…

— Но когда-нибудь ты же высадишься и на тот берег, — не унималась я. — Разве не так?

— Только если там откроется ещё одна, какая-нибудь другая, Дверь, — серьёзно ответил он, и вдруг озлился: — Не мешай работать!

Оттолкнулся веслом, и лодка отошла от берега, направилась к центру тусклой чёрной реки. И я знала, что река только здесь такая спокойная и гладкая. Там, впереди, за поворотом, отсюда не видно, выступают из чёрной воды чёрные скалы, кипят вокруг подводных камней злые волны. Путь нелёгкий! Не каждому по плечу.

— Возвращайся! — крикнула я. — Я буду ждать!

Но ветер отнёс мои слова обратно на берег, и в лодке их не услышали.

Течение понесло лодку всё дальше и дальше от берега, потом закрутило — очевидно, попала она на водоворот или омут или что там ещё могло водиться в этой странной, страшной, непроницаемой для взгляда воде.

Я смотрела, цепляясь взглядом за знакомую фигуру на весле, пока совсем не потеряла из виду.

Может быть, Вечность прошла надо мной, может, даже и две, как знать. Всё так же светила Луна на чёрном беззвёздном небе. Дул порывистый чёрный ветер, приносящий из степи горькие полынные запахи. Раны на моих ступнях начали подживать. Кровь сворачивалась тёмными тягучими каплями, останавливалась, формировались рубцы. Кажется, когда — и если! — я вернусь, то буду носить закрытую обувь. Что-то подсказывало, что шрамы никуда не уйдут, и даже косметическая операция не поможет: они будут упрямо прорастать сквозь приживлённую поверх них плоть снова и снова.

Но я не жалела. Ни о чём не жалела, и даже не думала. Просто сидела. Просто ждала. Как от века ждут на берегу женщины своих ушедших в море мужчин…

Мне даже в голову не приходило, что я могу и не дождаться. Как это — Похоронов не вернётся?! Нечего об этом даже думать, Кассандра ты несчастная, директор паники, нюня, размазня. Он вернётся!

Пережитое слабо ворочалось во мне, не выходя на сознание. Да, я изменилась. Мне уже никогда не быть прежней. Но, как бы, и всё. Всё! Факт, не более того.

Лодка вернулась — пустая. Похоронов поднялся по склону, сел со мною рядом. Молчал. Молчала и я. А что тут скажешь. Под чёрным небом у чёрной реки, разделяющей два разных мира, любые слова прозвучали бы фальшиво.

Плащ бомжа Похоронов почему-то не надел, положил его на чёрные камни с собою рядом. От плаща пахло сухой чёрной водою и смертью. Я всхлипнула и ткнулась лбом ему в плечо. Это последняя наша встреча, последнее свидание. Других уже не будет. Сколько ни оттягивай момент истины, а придётся возвращаться обратно. И уж там-то… у каждого из нас дорога своя.

Он обнял меня, неловко, но крепко. И тогда я обвила руками его шею и поцеловала, и он ответил мне.

Горькой и нерадостной была наша любовь под чёрным небом с мёртвой луною. Неистовой и яростной, как поток, без конца бьющий в чёрные скалы в извечной надежде сокрушить их, стереть в труху, в мельчайшую пыль. Мы ласкали друг друга, не умея остановиться, и остановить нас не могло ничто. Даже если Луна вдруг упадёт и задавит своей массою, мы, наверное, этого даже не почувствуем.

Чёрный ветер носил над нами сухую пыль и полынные запахи чёрной степи. Луна смотрела равнодушно и мёртво.

И я знала, что никогда не пожалею ни об одном поцелуе и ни об одном прикосновении. А пожалеет ли когда-нибудь он, кто же скажет…

Я очнулась в тепле, под одеялом. Сразу почувствовала вибрацию и успокаивающий перестук колёс: поезд мчался дальше по маршруту, в солнечный Адлер. За окном стояла ночь, и светила Луна, но не мёртвая, а вполне себе живая.

В купе не осталось ни единого следа недавней битвы. Ни пятна, ни запаха, ни беспорядка. Впрочем, запах всё-таки был. Слабый, полынный, сразу кидавший в сознание память о чёрной степи. Всё, произошедшее на берегу реки, разделявшей два мира, казалось сном, галлюцинаторным бредом. Вот, я лежу в поезде, несущемся в Адлер… еду к сестре, а Похоронов… какой ещё Похоронов? Похоронов мне приснился.

Я приподнялась на локтях и увидела своего попутчика. Он немо вглядывался в монитор, и синеватый свет экрана рождал тени на его усталом бледном лице — возле губ, у прямого греческого носа, в острой складке, собранной на переносице.

Не передать, какое облегчение я испытала. Не приснился, Похоронов. Вот он здесь, рядом, во плоти.

— Проснулась? — как ни в чём не бывало, спросил он.

Его яркий взгляд прошил меня насквозь, словно разрядом молнии. И уже не забыть. Голубые глаза в пушистых ресницах, тонкую родинку у виска, тёмные кудри на маленьких, вытянутых книзу, ушах, тонкие губы — на своих губах…

… Горячий холод его рук на бёдрах…

… чёрную степь.

— Да, — ответила я, стараясь, чтобы голос прозвучал ровно, без предательской дрожи.

— Кофе?

— Обязательно!

Моя одежда висела на крючке рядом, протяни руку — возьмёшь.

— Отвернись, — строго потребовала я.

Он послушно отвернулся, и подвинул свой монструозный ноутбук так, чтобы тыловая камера на меня не смотрела.

Я торопливо оделась. Не хотелось терять ни одного мига, ни даже полмига. Мы скоро расстанемся — навсегда, я его больше не увижу — никогда, никогда… Горечь предстоящей разлуки несла в себе привкус полынных трав и сухой чёрной пыли с берегов Ахеронта.

— Скоро — Ростов-Главный, — сказал он, пододвигая ко мне стакан с кофе.

— Так быстро?! — вырвалось у меня.

— Да, — кивнул Похоронов и добавил извиняющимся тоном: — Ты спала долго…

Лучше бы я не спала! Потому что я, конечно же, легко поняла непроизнесённый остаток фразы: «скоро Ростов-Главный, я сойду там, пора»…

Он всё сделал, что должен был сделать. Злодей наказан, задержавшиеся в посмертии обрели покой. А просто так прокатиться до Сочи — зачем… Как он сказал тогда: меня никогда не интересовали берега, пока Дверь не вынесла на один из них. И тогда пришлось приспосабливаться к новой жизни. Недословно, я уже плоховато помнила предыдущие события, милосердная память затушёвывала их флером забвения. Но по сути так.

— Знаешь, — сказала я, положил ладонь ему на запястье, — почти как вчера, но вчера были совсем другие чувства: волнение, возбуждение, даже до некоторой степени страх, — если не тратить оставшееся время на глупости…

Похоронов качнул головой, бережно накрыл мою руку своей.

— Времени уже не осталось, — сказал он печально и строго. — Пей кофе, Римма.

Я со вздохом взялась за жестяную ручку. И сразу же уловила, что у кофе запах — другой. Вроде бы и такой же как раньше, и в то же время не такой.

— Пей, — холодно приказал Похоронов.

Таким я его ещё не видела. Ледяным, собранным, напряжённым и непрошибаемым, точно сказала. Если я не выпью, поняла я, он вольёт мне этот кофе в глотку силой. Потому что — кто он, а кто я. Я слабее. Может, в чём-то и сильнее, но в банальной физической силе — уступаю, и намного.

— Что ты добавил туда? — спросила я. — Отвечай! Я имею право знать!

Мы схлестнулись взглядами. Если раньше я впадала в оторопь от его ярких голубых фонариков, то теперь никакой оторопи не случилось. Может, потому, что я знала, что права. Что он обязан мне рассказать, особенно после того, что между нами было аж два раза. Один раз здесь, в этом самом купе, другой — под чёрным небом на берегу чёрной реки. «Не получится у него забыть меня», — с пугающим злорадством подумала я. — «Даже если он сам напьётся той гадости, которую подлил мне в кофе. Она не подействует на бессмертного!»

Похоронов сдался первым. Чуть отвёл взгляд, сказал:

— Там… вода… несколько капель… вода из одного источника. У моего дома их пять.

— И один из них зовётся Летой, — понимающе кивнула я. — Похоронов! Я хочу помнить!

— Ты же понимаешь, что это невозможно? — спросил он, немного помолчав.

— Нет, — ответила я. — Не понимаю!

— Ты выпьешь. Уснёшь. Проснёшься уже в Сочи. И не будешь помнить ничего, кроме того, что в соседнем купе убили человека и именно из-за этого поезд простоял в Воронеже почти сутки.

— А Алексей? — спросила я.

— Алексей был с твоей сестрой в машине и погиб на месте, не дождавшись скорой, — пожал плечами Похоронов.

Отличная версия! Товарищи из МУРО, я смотрю, прекрасно поработали над зачисткой хвостов!

— Я хочу помнить, — попросила я упрямо. — Пожалуйста!

Похоронов покачал головой.

— Пей.

В дверь постучали, — как вовремя, Похоронов отвлёкся!

— Да! — резко сказал он, раздражаясь на помеху. — Что там?

В открывшейся двери показалась Кэл:

— Подъезжаем к Ростову, — сказала она. — Ты просил предупредить.

— Спасибо.

А я… я… Я отогнула левой рукой матрас, быстро плеснула кофе туда, положила матрас на место. Сделала вид, что выпила всё до дна. Руки тряслись: а ну как заметит?! Похоронов не заметил. Всё, что он увидел, это как я отнимаю от губ край пустого уже стакана.

— Что лучше, прыгать в ледяную в воду с обрыва и — с головой, или входить по нанометру, визжа и пища? — бледно улыбнулась я. — Обязательно при том дождавшись, что тебя окатят брызгами с ног до головы праздношатающиеся личности… Предпочитаю… предпочитала первое. Всегда. Но я всё равно тебя вспомню, Похоронов! Обязательно вспомню.

— Вот уж это вряд ли, — покачал он головой. — Прости…

Я легла, подложив руки под щёку и сделала вид, что засыпаю. Тем более, дремота всё равно пришла. В поезде, мчавшем по рельсам ночью, всегда хорошо спится…

Но всё-таки нелегко лежать неподвижно с закрытыми глазами. Слушать грохот колёс под полом, несущих поезд по рельсамю. Шелест, движение. Слушать движения, но не видеть его самого. Кажется, Похоронов стоит надо мной и смотрит сверху вниз. Я не видела его, но ощущение было полным и плотным, мне даже почудился его запах — слабый, сложный аромат, вызвавший из памяти образ чёрной реки в чёрных берегах и чёрной лодки, идущей в чёрный закат…

Холодные губы прикоснулись к моим губам — легко, почти невесомо. Всё во мне закричало криком запредельной боли: не уходи, останься! Не бросай меня! Я потянулась навстречу, — чёрт с ним, с моим обманом, пусть потом мне придётся выпить стакан с водой из Леты до самого дня, но главное, — самое главное! — не утонет в молчании и будет сказано ещё раз.

Но…

В купе никого, кроме меня, не было.

Похоронов исчез. Исчезли и все его вещи. Сумка, ноутбук-чудовище за полмиллиона, плащ бомжа. Даже стаканы из-под кофе стояли пустые и чистые. За окном синело зарёй нового дня, неслись какие-то промышленные постройки. Поезд тормозил, собираясь останавливаться на станции Ростов-Главный.

Наверное, ещё можно было… догнать. Если вскочить прямо сейчас, заметаться по вагону с криком, вцепиться в проводницу и вытрясти из неё душу. Вот только…

Я не буду причитать и плакать. В слезах немного достоинства, если подаривший тебе мимолётную любовь не может остаться с тобой ни при каких обстоятельствах. Перекрёсток миров, подаривший нас друг другу, уходил в прошлое, с каждой минутой всё дальше. Не вернёшься. Не крикнешь: забери с собой. Куда забрать? К чёрной реке, которая неизбежно вынесет на тот берег?

А вообще-то, я его ещё встречу, вдруг поняла я. Один раз — так уж точно. Надо только не забыть указать в завещании, чтобы вложили мне в руку монетку…

От Ростова поезд уходил по широкой дуге, грохоча по мостам и ныряя под автомобильные развязки. Взошедшее солнце поджигало купол церкви ослепительным золотом. Кафедральный собор Пресвятой Богородицы, да. И, кстати, отсюда, с южного направления, прекрасно было видно, что сам Ростов стоит на холмах, круто уходивших ввысь. Поезд словно бы спускался вниз, уходя от правого берега Дона всё дальше и дальше…

Оба моих смартфона заработали как ни в чём ни бывало. Должно быть, Алексей каким-то образом зачаровал их. Он и разговаривал со мною голосом Ольги, когда узнавал, в каком купе я нахожусь. И ему, конечно же, не нужно было, чтобы у меня была связь. Иначе я могла вызвать экстренную службу и ускользнуть от него.

Понятно теперь, почему бедная тётя Алла так выступала против Ольгиного замужества! Она знала, за кого та идёт, и чем всё в итоге закончится. Вот только, сгорев в собственном доме и став умертвием, тётя Алла ко всему прочему ещё и сошла с ума, от того и не могла объяснить толком, что тревожит её.

Ну, откровенно говоря, поверила бы я правде? Хоть кто-нибудь поверил бы правде? «Не выходи замуж за злого колдуна, он сожрёт твою душу…» Смешно. Это сейчас мне не смешно, а тогда было бы смешно точно.

Удивительно только, чего Алексей так долго медлил. Щипал другие ягоды с виноградной грозди рода? Скорее всего. Три года!

Меня облило запоздалым ужасом. Три года я общалась, ездила в гости, видела — глаза в глаза! — чудовище, убивающее людей, чудовище, замучившее до нечеловеческого состояния по, крайней мере, одного ребёнка! И даже мысли не возникло. Даже чувства никакого не проскользнуло! В виде спонтанной необъяснимой неприязни там, отторжения. Наоборот!

Алексей всегда вызывал симпатию. А уж с какой нежностью относился к Оле! Вот только… ребёнка она от него родить не могла… Правильно! От злобной твари, вышедшей из-за Двери, пожиравшей души, разве можно вообще родить кого-либо? Значит, Ольга не бесплодна! Бесплодным был как раз Алексей в силу его сущности.

Голова пухла от всего пережитого. Как носить в себе это всё, и — молчать, молчать, молчать. Меня же не поймут, стоит мне рассказать хотя бы половину! Ни мама, ни сестра, — никто вообще. Не поймут, решат, что я умом тронулась. Да и…

Впервые в жизни я ощутила со всей полнотой, что есть события и есть вещи, о которых приходится молчать даже в тех случаях, когда остаёшься наедине с собой. Потому что стоит только начать вспоминать, прокручивать перед внутренним взором, как неизбежно вспомнишь и вкус поцелуя, и сильные руки на плечах, и неистовое пламя любви, ледяное и жаркое одновременно, в котором сгорела без остатка.

Вряд ли я смогу ещё раз посмотреть на другого мужчину так же. И уж совершенно точно не смогу принять его. Память помешает.

Может, зря я не выпила воды из Леты?

Но матрас уже просох, я отогнула уголок проверить. Осталось только кофейного цвета пятно, совсем сухое.

Вагон несло вперёд, покачивая на поворотах. Колёса стучали в лад мыслям: «Так-так, так-так».

Я поговорила с мамой. Успокоила её. Со мной всё в порядке, еду. Да, буду в Сочи к вечеру. Встретить? Да не надо, наверное, сама, не маленькая. Что Ольга?

Ольга пришла наконец-то в себя, её отлучили от аппарата искусственной вентиляции лёгких. Вот, значит, как. Вот как всё было серьёзно… Врачи дают хороший прогноз. Будет жить. Но, скорее всего, останется инвалидом. Перебит позвоночник… нужна операция… операция нужна в любом случае, но нечего надеяться на то, что сестра когда-нибудь встанет и спляшет рэп. Инвалидное кресло — её средство передвижения навеки.

Я не знала, как сестра воспримет эту новость. Пока ей не говорили ничего, ещё рано, она только-только пришла в себя. Оля всегда была деятельной, гиперактивной, не сидела на месте, и вдруг, в одночасье, — обезноженный инвалид. Тяжёлый удар, чего там. И ещё Алексей… Она ведь верит, что он погиб. Ещё себя за него винить начнёт, ведь именно она была за рулём, когда машина кувыркнулась с серпантина…

Я чувствовала, что впереди ещё немало трудностей, и некоторые из них окажутся просто непреодолимыми.

Я ведь не смогу рассказать ей правду! Даже если расскажу, она не поверит. И мы ко всему прочему ещё поссоримся, вполне может быть. Не-ет, я буду молчать!

Каково это, молчать, когда язык не связан магическими узами забвения и свободно может трепать что угодно, как угодно, с кем угодно и где угодно, мне предстояло в скором времени узнать во всех подробных частностях.

Я вышла из купе, слегка задержавшись перед дверью. «Никуда не выходить!» — эхом отдался в памяти приказ Похоронова. Да, но тогда тварь вместе с созданной ею куклой гуляла на свободе, а теперь их не было в мире. Как не было рядом Похоронова. Его отсутствие причиняло почти физическую боль.

Проводница чистила свой глаз. Вынула из глазницы, окунала в стакан с синеватой дезинфицирующей жидкостью, придирчиво осматривала оставшимся глазом, окунала снова. Услышала меня, подняла голову, ухмыльнулась. Ага. Я куклу видела, я Алексея видела, я сидела на берегу чёрной реки Ахеронт. Напугаешь меня теперь пустой глазницей, как же.

Мрачнова Келена Таумантовна, так? Полуженщина-полуптица, персонификация мрака, гарпия, — вот верно было моё первое впечатление, зря ему не доверилась!

— Я прочитала Википедию, — сообщила я, без приглашения усаживаясь напротив.

Проводница дёрнула плечом, вставила глаз в глазницу, и тот ожил, становясь неотличимым от здорового. Она не задала мне вопроса, как это я сохранила память. Посчитала, наверное, что так решил Похоронов, а спорить с ним — себе же лиха искать. Хотя, по-моему, у гарпий была равная сила. Если не большая. Гарпии хоть летать могли, где им вздумается, и пакостить, как им вздумается, а перевозчик видел только чуждые ему берега и чёрную воду родной реки…

— Почему поезд? — прямо спросила я. — Почему — вагон?

— Мир можно увидеть, — пожала плечами она. — На людей посмотреть.

— Смотришь ты на людей, — и? — допытывалась я.

Почему-то мне важным казалось докопаться до истины. С какой радости гарпия вместо того, чтобы заниматься более интересными и важными делами, служить в том же МУРО, например, затаилась в проводниках поезда дальнего следования? Неужели ей нравится мыть туалеты и скандалить с нечистоплотными пассажирами?!

— Видно, жопой прочитала, по диагонали, — усмехнулась Кэл. — Там дальше что написано? «Символ жадности, алчности, ненасытности… преследуют скупцов, жадных, порочных…» Тут, в дороге, кого только ни встретишь… в вип-вагоне особенно… Одно удовольствие с ними работать. Нет, ты не думай, если человек хороший, я его уважаю! Попусту, ни за что, никого не дёргаю. Но остальных-то почему не пощипать?

— То есть, работаешь по прямому своему назначению? — уточнила я.

Лицо Кэл расплылось в довольной улыбке:

— Точно!

— А меня в самом начале — за что?

— Ты б себя видела. Спесивое чмо. Как было не цапнуть? Без обид.

— Да уж… какие тут ещё обиды… — вздохнула я.

— За это определённо надо выпить, — жизнерадостно заявила Кэл.

Выпить. С гарпией. А почему бы и нет?!

Мы упились в свинью. В полную стеклянную абсолютно невменяемую свинскую свинью! Прозвучал и сакраментальный вопрос: «Ты меня уважаешь?!» И — «это, перестрахуйся в «Согласие», там сеструха моя в конфликтном отделе… Элла… Элла Мрачнова, держи визитку. Ни-ког — да с выплатой страховки проблем не будет! У всех будут, у тебя нет».

Ага. Учесть, как «любят» страховые платить по своим прямым обязательствам, как их плющит и корёжит хоть на немного, но клиента нае… хлобучить, то гарпия в конфликтном отделе, конечно же, самый ценный работник. Берётся за самые сложные случаи и доводит клиента до такого исступления, что тот уже ничему не рад и готов отказаться от любых претензий, лишь бы милую Элло не наблюдать больше в своей жизни…

«А ты это… тоже обращайся… Летом на белые ночи… Питер покажу…»

И показала бы, почему бы и нет. Наверное, Кэл и так сама знала всё о Питере, но то она сама, а то в компании. Приглашение ей понравилось.

«Римма», — сказала она прочувствованно, — «ты сама не знаешь своей силы! Ты меняешь реальность одним своим существованием!»

Потом что-то ещё несли друг другу, я всего не запомнила. Потом я очнулась с дичайшим похмельем. Тошнило, выворачивало наизнанку просто, и я малодушно желала себе уже сдохнуть, чтобы всё прекратить радикально и сразу. Кэл держала меня над тазиком и утирала хрусткими вафельными полотенцами. Потом я забылась тяжёлым пьяным сном.

А очнулась уже, когда поезд уже прошёл Туапсе и резво катил дальше, к Сочи.

— Не пей больше, — посоветовала мне Кэл.

— Это почему? — спросила я, растирая ладонями лицо.

Голова болела, но уже не так зверски. Тошнило, но терпимо. Минеральная вода, подлитая заботливой рукой в стакан, вернула, считай, с того света.

— Потом узнаешь, — хитро усмехнулась она.

Я тогда не придала значения её взгляду, а зря, как вскоре выяснилось. Но тогда — не поняла. Потом, так потом.

Поезд влетел в туннель, загрохотало, заметалось за приоткрытым окном гулкое эхо.

— Всё нормально? — серьёзно спросила Кэл.

Оба её глаза смотрели пристально, внимательно. Не отличишь, где живой, где искусственный. Как она умудрилась глаз потерять? Впрочем, навряд ли я об этом когда-нибудь узнаю…

— Да, — сказала я, помолчав немного. — Нормально…

— Скоро будем на месте.

— Угу, — кивнула я, помялась и добавила:

— Спасибо тебе.

Кэл отмахнулась:

— Пожалуйста… Чай, кофе?

— Кофе, — решила я.

Она выдала мне завтрак путешественника: с курицей, картошкой, колбасой нескольких видов, хлебом, маленькими огурчиками-корнишонами, булочку в упакове, пакетик растворимого кофе, два пакетика сахару, салфетки. Я взяла, поблагодарила ещё раз, пошла к себе.

— Кипяток в нагревателе, — крикнула Кэл вслед. — Стаканы — вон там…

Я кивнула, услышала, мол.

Отнесла еду к себе, вернулась за горячей водой. Вагон просыпался. Ранние пташки плюс те, кому выходить в Сочи, приводили себя в порядок, брали горячую воду, кто-то умудрился поругаться с Кэл из-за какой-то ерунды. Я послушала разгорающийся скандал и усмехнулась злорадно: знал бы проспавший свою станцию мажорчик, с кем связался! Никакие папы-мамы-связи не помогут: гарпию из вагона, раз она уже тут окопалась, не ссадишь против её воли. Разве что МУРО мог бы найти на неё управу, но их, похоже, всё устраивало. На мелкие нарушения смотрели сквозь пальцы. Зато нелишней была помощь в задержании таких, как Алексей — я вздрогнула, вспоминая перекошенное лицо и скрюченные пальцы.

Откуда он взялся? Был ли человеком или изначально вышел из-за Двери тварью, и под человека только маскировался? Боюсь, и этого я уже никогда не узнаю. Сам Похоронов не знал ответа. А уж если не знал ответа он…

Я долго сидела, положив руки на пустой столик. Собирать мне было особо нечего, всё уже лежало в одной-единственной спортивной сумке. Переоделась в джинсы и свитер, подумлаа немного и запихала куртку в сумку. С трудом, но всю. Пятнадцать градусов, без ветра, солнце, пусть и вечер, — куда там питерская демисезонка, изжарюсь заживо.

… Вот здесь — стоял его ноутбук, а вот там — стаканы с кипятком, а вот так сидел он сам, вполоборота… Чёткий греческий профиль, яркий голубой глаз, рука на тачпаде. Тонкие пальцы его… Их холодный жар снова расплавил меня, утопив в воспоминаниях. Ах, как быстро, как несправедливо быстро закончилось всё!

Вернуть бы. Вернуться бы обратно. Хотя бы на миг.

Снова — его губы на губах, на шее, груди, его руки на бёдрах, его поцелуи, его странная, страшная, но не опасная для меня сила… и чёрное небо с мёртвой Луною над нами, чёрная река рядом, полынное дыхание ветра смешивается с нашим, и нет ничего вокруг, только мы, только мы двое, и тот огонь, что зажгли мы на краткий миг друг для друга…

Вернуть бы обратно, хотя бы на миг.

Вернуться бы…

Я положила голову на руки и заплакала без слёз, тихо, отчаянно. Боль разрывала меня на части, но утолить эту боль было нечем. Ничего ведь не осталось на память! Ни вещи, ни даже селфи, чёрт возьми. И с каждым днём я буду забывать его всё больше, всё основательнее. Пока он совсем не исчезнет, превратившись в размытый силуэт, погребённый под годами бесполезной жизни.

Я встречу его. Ещё один раз. Когда будет совсем уже поздно. И снова это будет до безобразия короткий миг, пока лодка переправляется с этого берега на тот. Не забыть бы в завещании указать про монетку… Любую. Хоть копейку, но, главное, чтобы она была, иначе не встретимся!

Окно равнодушно зеркалило моё лицо, беспощадным шаржем отражая мои растрёпанные чувства. Ничто не проступало сквозь него, никакая кукла не приходила за мной, чтобы удивиться и вернуть себе человеческое достоинство. Маленькая храбрая девочка, сумела в решающий миг не подчиниться приказу, — сколько же в ней оказалось железной несгибаемой воли!

Мир спасёт не красота, облеклись наконец-то во внятные слова мои мысли. Мир может спасти только любовь.

Я — пожалела и полюбила. Кукла восприняла это сквозь флер собственных мучений и боли. И сделала выбор. Пусть даже ценой того выбора стала поездка на лодке в один конец.

Может, на том берегу тоже есть своя Дверь? Может, души там обретают новое рождение? Похоронов сам сказал, что всё перемешано, ни одна чистая теория не может описать многогранность мира. Древние эллины отправляли своих умерших навечно в аид, бродить там беспамятными тенями. А предки славян, индоарии — или как они там правильно назывались, — считали, что мёртвые рождаются снова. Возвращаются обратно из тёплого ирия и снова ходят по земле. Мне по душе было второе. Если девочка родится где-нибудь снова, да в такой семье, где её будут холить, любить и лелеять, я только за, обеими руками и обеими ногами.

Должна же быть в мире хоть какая-то справедливость!

Сочинский вокзал встречал морем электрического света… После Олимпиады здесь всё преобразилось значительно. Двадцать первый век наступил, ага.

Толпа, несмотря на поздний вечер. Прибыли и другие составы, по расписанию. И наш, выбившийся из графика. Все они выплюнули на перрон человеческие волны, и они затопили всё. Я оглянулась на тринадцатый вагон, доставивший мне столько переживаний. Двое суток, и вся жизнь разделилась на до и после. До поездки, и после неё.

Кэл помахала мне ручкой в окно. Я ответила тем же. Состав дёрнуло и потащило прочь: стоянки поезда сокращали, как могли, лишь бы вывести его на расчётный график. Вагоны ехали сначала медленно, потом всё быстрее, быстрее, и вот уже уходил вдаль хвост поезда, оставляя за собой горящие тревожным красным семафоры.

Всё, Римма.

Ты приехала.

Всё.

Вот теперь действительно — всё.

Прежняя жизнь валилась в чёрную пропасть, а новая только пробовала робкими пальчиками предстоящее чёрное одиночество.

Вот так и бывает обычно. Я не смогу жить без Похоронова, а он не сможет жить со мной. Всё, что у нас могло быть, — случайная встреча в пути… и слава богам, что была у нас хотя бы она.

Оля сразу узнала меня, когда я подошла к её кровати. Бедная… вся в гипсе… и только кудри по подушке — её, и глаза.

— Ничего, — сказала я, мужественно глотая слёзы. — Ничего, сестра. Выберемся! Выживем. Нас, Зябликовых, так просто за задницу не возьмёшь.

— Ты меня успокаиваешь, — бледно улыбнулась она. — Вот ведь как… поменялись местами. Ведь это же ты была директором паники, всегда.

— Была да сплыла, — ответила я, гладя её бледную тонкую кисть с выпирающей косточкой у запястья. — Я продам свою квартиру, поживу у тебя — не будешь ведь против? Деньги будут, с этого… одра болезни… поднимем. Ты, главное, не вешай нос, ага? Ты его никогда особенно вешать и не умела, между прочим. Вот и не учись, дурное это дело.

— Римма… — сестра не смогла сдержать слёз.

Я старательно не замечала их. Просто держала её руку в своей и отчаянно верила, что всё будет хорошо.

Потом говорила с врачом. «Всё будет хорошо», — заверял он меня, и давал список, сколько чего и когда понадобится, называл дату первой операции, улыбался скупо и коротко: ваша сестра — боец, будет жить.

Самые сложные для врачей пациенты — нытики и всепропальщики. Они, конечно, хотят вылечиться, как и все, но не верят в выздоровление, всего боятся, изводят родственников и докторов своим нытьём, а иные из них даже и не жалуются, просто списывают себя в мертвецы и умирают. Тихо, без единого стона, на положительной вроде бы динамике.

Я посмотрела на пациентов травмы, впечатлилась. Руки, ноги, головы, костыли, инвалидные коляски. Неистребимый едкий запах лекарств, моющих и человеческого страдания. Вот уж кем никогда и ни за что не смогла бы стать: врачом!

Покупатель на мою квартиру нашёлся на удивление быстро. Впрочем, и цену я не особенно задирала. Студия в новостройке рядом с Малоохтинским парком, трамваи-метро-автобусы, Охта-Молл улетела как горячий пирожок. Пришлось дважды слетать в Питер туда и обратно: Кэл дала мне визитку, конечно же, мол, захочешь ещё раз прокатиться, милости прошу. Звонишь, договариваешься, платишь наличкой на месте — купе твоё. «Только не четвёртое!» — пошутила тогда я, а про себя добавила: «и не третье»! А потом подумала и ещё добавила, опять же не вслух: «больше никогда в жизни! Только самолёт, только хардкор! Самолёт, если упадёт, мяукнуть не успеешь, не то, что в соседа по перелёту влюбиться!»

Так что деньги появились, а с деньгами болеть веселее.

Через месяц Олю выписали, и мы с мамой привезли её домой. Коляска куплена была заранее. Вещи, кровать с учётом нового Олиного состояния… Всё продумано, всё учтено. Оля улыбалась нам, а по ночам рыдала в подушку, я слышала. Поначалу я боялась подойти, не зная, что сказать, чтобы не обидеть. Общаясь с врачами, наблюдая других больных, получивших инвалидность, я очень остро поняла одно: жалость — убивает.

Всё, что нужно этим людям, — ваше уважение, а жалость надо раздавить в зародыше и сунуть останки в мусорное ведро. Вместе с бодрячковыми призывами не вешать нос и держаться.

На третью ночь я пришла к сестре, легла с нею рядом, обняла. Она ткнулась лбом мне в плечо, и так мы лежали, без сна, до самого утра, как в детстве. Только тогда утешение требовалось мне. Вечно у меня что-то шло не так — то коленку раздеру, то мячик потеряю, то мальчишки задразнят, то с подругой в ссоре… или задачу на олимпиаде не решила, выше четвёртого места не поднялась. Горем луковым были все мои беды по сравнению с нынешними проблемами сестры.

Но я верила, что мы справимся.

Что ещё мне оставалось.

По утрам с гор сползал на город туман, тёк по улицам, нырял в море и качался на волнах. Я даже купалась пару раз, — начало ноября, вода — не сравнить с питерской. Мы завтракали на веранде, оттуда открывался великолепный вид на уходящую вниз, к голубому необъятному пространству улицу. Меня в очередной раз замутило от запахов жаренной на сале яичницы, с чего бы — всегда же ела без проблем. А в последние дни просто беда. Уже и бифиформ пила, бесполезно. Как отравилась чем-то. Или, свят-свят, ротавирус, он же кишечный грипп…

Кто хоть раз болел этой пакостью, тот меня поймёт!

— Доча, — участливо выговорила мама, касаясь моей руки, — да ты никак беременна!

— От кого бы, — фыркнула я привычно, мама то и дело теребила нас с Олей насчёт внуков, сейчас по понятным причинам от Ольги она отстала, и все её добродушные, с толикой тоски внутри, подковырочки доставались мне, — мам, ну не смеши ж ты мои подковы.

Ветром надуло. Непорочное зачатие…

И замерла. Очень даже порочное зачатие! Аж два раза порочное. В купе СВ-вагона и на берегу чёрной реки! Наверное, моё лицо отразило всё, даже то, чего я показывать никак не собиралась в принципе.

— Та-ак, — мамин прищур превратился в хищный взор увидевшей добычу птицы. — Рассказывай!

— В поезде, — нехотя призналась я, и замолчала.

Меня распирало им рассказать всё, начиная с трупа на Республиканской, но я очень остро поняла, что — нельзя. Нельзя рассказывать всё. Не поймут!

Оля улыбалась, не встревая в разговор. Мама сделала стойку, что ж, придётся терпеть. Долгожданный внук или внучка, всё так, но дочка не замужем. Не за мужем. Непорядок.

— Ма, — сказала я, — неважно это.

— Ребёнок должен знать, кто его отец.

— Должен. Но это невозможно, мама. Поверь — невозможно.

— Ты рассказывала о маньяке, — задумалась мама вслух, — из-за чего твой поезд задержали почти на сутки, — из-за убийства. Римма, — глаза её посерьёзнели. — Тебя изнасиловали?

— Нет!

Никогда Похоронов не взял бы меня силой! Ни меня, ни любую другую девушку. Я знала это. Просто знала.

— Тогда почему?..

Что ей ответить? Мамуль, я встретила бога, перевозчика из древнегреческих легенд, мы переспали, теперь я ношу в себе ребёнка бога? Да она первая психбригаду вызывать кинется, и будет права.

— Он… опер. Расследовал… а потом… ну мне пришлось ему… подыграть. Извини, не могу рассказывать! Я подписалась молчать, мама. Я понимаю, мама, Оля, вам любопытно, вы тревожитесь за меня, но — простите, я не могу рассказать, — кажется, я врала убедительно, у них расслабились лица.

Хотя сама в собственное враньё не верила, кроме главного — подробности рассказывать нельзя. Хоть убейся, Римма, можешь прямо сейчас начать. Но язык свой болтливый бескостный к уху пристегни!

— А то, что от секса бывают дети? — спросила Оля устало.

— Не подумала, — сокрушённо призналась я. — Да вроде как не должно было быть… если считать по циклу.

Ну, да. Не должно, а получилось. И если бы я ещё сама помнила, когда конкретно у меня были последние месячные! Они всё время плавали, точных дат никогда не было, как это бывает у многих девушек, следить за ними мне было ни к чему, вот и результат.

— Сделаешь аборт — прокляну, — сурово пообещала мама.

— Да ты что! — я потеряла дар речи, хлопала губами, потом отцепенела из своего обычного в таких случаях ступора и завопила: — Да никогда в жизни! Я рожу обязательно! Рожу!

Вспомнила Похоронова, его яркие голубые глаза, его ладони — на плечах, на груди, на бёдрах… жидкий ледяной огонь, морозящий и сжигающий одновременно… я рожу его ребёнка… ему ребёнка… А он, если захочет узнать, узнает. Почувствует, наверное. Или нет, не знаю. Но этого ребёнка я сохраню.

— Похвальный настрой, — кивнула мама. — Не то, чтобы всё как у людей получилось, — продолжила она рассуждать, сердито, но в глазах плясали смешинки, — но буду бабушкой; ура.

Оля улыбнулась мне, но в глаза сестры плескалась тоска. Она давно хотела родить, не получалось, а теперь, в инвалидном кресле, как родить? От кого?! Кто польститься? Таковы были её мысли на тот момент, она потом мне в них призналась. Тихо, осторожно, запинаясь на каждом слове, будто пробовала ногой неверный лёд: и перейти реку надо бы и потонуть страшно. Она не знала, как я отреагирую.

А я снова обниму её. И скажу ей, что она — лучшая. Что я нарисую её — с коляской! — и будет так, как я нарисую.

«А я в твой рисунок не поверю», — упрямо возразит сестра.

На что я засмеюсь и отвечу, что правильно, в мои рисунки и не надо верить. Петля Кассандры. Они сбываются только в том случае, если в них не верят.

«Ты сумасшедшая», — с опаской скажет на это Оля, недоверчиво меня разглядывая.

А я засмеюсь и отвечу:

«Да! Я — сумасшедшая!»

Но всё это будет ещё очень не скоро.

Тест на беременность ожидаемо показал две полоски. Почему я не удивилась? Знала, что ошибки нет и быть не может, вот потому. Мама была счастливо, хоть и ворчала про свадьбу и про то, «куды мир котится», беременеют без мужика, рожают без мужика, детей воспитывают без мужика, а что тому мужику, может, нелишне узнать про своё семя проросшее да насчёт алиментов совесть свою пробудить. Я вспоминала Похоронова, пыталась придумать, какие такие алименты он мог бы платить, ёжилась от приходящих на ум невменяемых образов и помалкивала.

Однажды, когда мама совсем уже раздухарилась, я не выдержала:

— Мама! Он — опер. Выслеживает убийц и маньяков. Скольких за решётку отправил, скольких и в мир иной. При попытке к бегству или задержании. А теперь представь, убийцы и маньяки узнают, что у него есть ребёнок. Понимаешь?

— Ой, — глаза у мамы стали большими. — Вот об этом я не подумала…

И всё, как бабка отшептала. Разговоры прекратились. Но когда я заявила, что хочу вернуться в Петербург, рожать там и жить тоже там, снова пришлось держать оборону. Ну, да, солнечная Хоста — совсем не то, что стоящий на болотах сумрачный Город. Объективно мама была права, но… но… но…

Меня тянуло обратно. В Город-Сумрак, Город-Дверь, которому требовался мой дар, пусть и сдавленный петлёй Кассандры. В Хосте я не нарисовала ни единого листочка. В Петербурге, я чувствовала, вдохновение вернётся. Может, даже решусь взять уроки рисования акварелью или маслом. Не всё же в графике работать…

— Я с Риммой поеду, — решительно заявила Ольга.

— И ты туда же, — горько спросила мама, всплёскивая руками. — Покидаете меня, вертихвостки, на произвол судьбы бросаете!

Но глаза у неё снова смеялись. Всё она понимала. Понимала, что раз надо нам с Олей возвращаться в Питер — значит, надо. В Питере — Центр Алмазова, мощнейший медицинский комплекс для людей с болезнями и травмами опорно-двигательного аппарата. В Питере — лучшие неонатологи и детские врачи. В Питере нам с Олей было где жить — в её квартире. И Оля не собиралась бросать практику. Юрист в инвалидной коляске — это нормально, главное в юриспруденции — голова, а остальное опционально. Это не в балете «Тодес» танцевать.

— Мы летом приезжать будем, — пообещала я. — Исполнится год малышу, приедем!

По предварительным подсчётам родить мне предстояло в начале или середине июля. В это время года в Петербурге — белые ночи и относительное тепло… а в Хосте — лютая жара, которая спадёт только к концу сентября. Ходить с пузом в адовом пекле, пусть и рядом с морем — так себе затея.

Назад летели самолётом же. Пришлось купить вип-места, разориться. А куда деваться было. Я пыталась работать удалённо, но пока прежнего уровня по зарплате достичь не удавалось. Родится малыш, станет вообще не до работы, во всяком случае, в первый год. Поэтому трогать средства, оставшиеся от продажи квартиры, я старалась очень аккуратно, в тех случаях, когда совсем невозможно было обойтись.

Петербург встречал дождём и туманом, плюс двенадцатью, стылым, пахнущим по-осеннему воздухом. После солнечной Хосты — тот ещё контраст.

Но я вдохнула холодный влажный воздух, смешанный с железными запахами аэропорта Пулково, и поняла, что вернулась домой.

Город принял меня. Подержал немного на ладони, раздумывая, что с нами — мной и растущим во мне ребёнком — делать, и — принял.

И я поняла, что вот теперь — всё правильно. Всё так, как и должно быть. Всё будет хорошо.

Но Похоронов… Похоронов не спешил уходить из моих мыслей и моего сердца.

Как бы мы растили нашего ребёнка вместе…