Тайны темной осени

ГЛАВА 3

За те пять дней, — уже шесть, если считать сегодняшнее утро! — тётя Алла изменилась до неузнаваемости. То ли пожар настолько сильно потряс её, то ли что. Но она сдулась едва ли не вдвое от прежних объёмов, волосы торчали седыми клоками во все стороны, в глазах дрожало безумие.

Слушать её было тяжело. Бесконечный бег по кругу, и периодические вскрики: «Сеня! Мой Сенечка!». Я понимаю, — беда. Арсений — единственный сын и мало радости знать, что огонь его сожрал безвозвратно. Но надо как-то уже собирать себя! Сколько ещё она собирается причитать и плакать? Ведь от того, что ты ревёшь белугой, легче не станет. Надо жить дальше.

Меня поджимал проект, мне надо было сидеть и работать, работать, работать, но с тётей Аллой это было нереально от слова совсем. И сбежать я не могла, я Оле обещала!

Оля уехала утром, мы с Алексеем проводили её. Она собиралась ехать в Хосту на своей машине. Самолётов боялась, поездов не выносила. Так и каталась каждый год, чаще с Алексеем, сейчас — одна. Дорога неблизкая, но ведь и сестра за рулём не первый год и не первый год на такие расстояния мотается. А постоянные её участия в автопробегах этих… Чего стоил прошлогодний, от Мурманска до Магадана! Почти семьдесят дней… ну назад хоть ума хватило самолётом, несмотря на всю нелюбовь к стальным птицам. Машину потом по железной дороге доставили… брала в каршеринге, пока не получила обратно свою.

Увлечение автоспортом требовало не только денег с железными нервами, но и того самого термоядерного шила в попе, не дающего сидеть на месте ровно. Ненормальные нашли друг друга, частенько катаясь одной большой компанией.

— Дорога, — не раз повторяла Оля, и глаза у неё при этом загорались пламенем чистого, как слеза младенца, фанатизма, — это больше, чем просто дорога, это — движение! А движение — это жизнь.

Не поспоришь.

Но раньше я никогда не беспокоилась за сестру, а тут вдруг прокололо сердце нехорошим предчувствием. Я смотрела, как её рыжий джип выезжает со двора, как размывает задние габаритные огни проклятый осенний туман, и будто голос какой-то внутри меня сказал: «ну, вот я и осиротела…» Обхватила плечи руками, — зябко, пасмурно на душе, нехорошо. Лезут в голову всякие глупости.

Пятница с тётей Аллой. Суббота.

— Прости, Алексей, — сказала я. — Мне к себе надо заехать, отдохнуть перед понедельником. Поработать, наконец!

Он только кивнул. Хороший у Оли муж… А я вдруг подумала, что почти ничего о нём не знаю. Кто его семья, где они все сейчас, в городе или в области или вообще в другом регионе. И свадьбы ведь не было у них — пошли да расписались. Свидетелем я была и Олина коллега, Татьяна Скобелева. Спросить напрямую постеснялась, решила, что узнаю у сестры, когда та вернётся. Не забыть бы спросить! А то я такая, память девичья, когда дело касается чего-нибудь, не имеющего отношения к программированию.

Тётя Алла сидела на кухне. Покачивалась слегка, глядя пустыми глазами куда-то в угол. Я согрела ей чаю. Она взяла, как-то бездумно. Что крыша протекла, понятно. У кого не потечёт в таких обстоятельствах. Но меня очень сильно смущало другое.

У тёти Аллы не было ожогов. Вообще. Ни одного. И волосы — длинные, норовящие сваляться в колтуны при любом удобном случае, — никак не походили на волосы человека, недавно разминувшегося с огнём. Ведь не стояла же она столбом, когда в доме горел её единственный сын? Пусть — давно уже взрослый, туповатый, ленивый, распустивший брюшко мужик, но для матери он навечно застрял в возрасте трёх-четырёхлетнего карапуза, требующего постоянного пригляда, уж настолько громкой и плотной была её о нём забота. И за той заботой стоял вечный, как мир, материнский инстинкт: наизнанку вывернуться, но чтобы только у ребёнка всё было хорошо, всё так, Как Надо, как одобрили бы люди.

Нет, тётя Алла бы кинулась в огонь непременно!

Её оттаскивали и потом держали, я думаю, всей пожарной бригадой.

Но тогда где ожоги?

Хотя бы один.

— Римма, — тётя Алла вдруг положила ладонь мне на руку, и меня ожгло внезапным холодом, а тётины глаза смотрели трезво, прицельно и горько: — Не делай этого.

— Чего? — не поняла я, осторожно вытягивая кисть.

— Что бы ты ни собралась делать сейчас, не делай этого. Пожалуйста.

Наверное, именно такой помнила её Оля. С чистым чётким разумом, ещё не тронутым безумием заботы о непутёвом сыне. Тётя снова стиснула мою руку, впилась побелевшими пальцами, — больно!

— Обещай! Не делай этого!

Еле выдернулась.

— Как я могу обещать, если я даже не знаю, чего именно мне делать нельзя, — возмутилась я. — Тёть-Алл, головой хоть подумайте.

— Того, что задумала, не делай.

— Да ничего я ещё не задумала!

Она покачала головой, опустила взгляд. И попросила, другим уже совсем голосом, тонким и надломленным:

— Сделай мне ещё чаю, — подумала немного, и добавила: — Пожалуйста.

И я согрела чайник, не уставая растирать руку, отведавшую железной стали тёткиных пальцев, — и откуда силища-то такая! Впрочем, безумцы способны на многое, говорят. Как бы она не вздумала в окно выйти, перепутав его с дверью!

Тётя пила чай, — разливался по кухне терпкий аромат бергамота, — смотрела в стол и ничего больше не говорила, а я то присаживалась напротив, то начинала нервно мерить кухню шагами, снова подогревала чайник, пила кофе, и никак не могла избавиться от озноба, холодящего спину и, в особенности, запястье, отведавшее тёть-Аллиных пальцев. Заболела, наверное. Гриппом. Надо было прививку сделать, всё на потом откладывала. Дооткладывалась.

Но почему у тёти ни одного ожога?

Вопрос мучил меня всё сильнее и сильнее.

Наконец, пришёл из магазина Алексей, принёс продукты. И я с чистой совестью заказала машину себе: остаток субботы и всё воскресенье принадлежали мне единолично.

Но на Свердловской набережной, когда уже показались вдалеке арка Большеохтинского моста и, по правую руку, на том берегу, среди по-осеннему рыжих деревьев купола Смольного собора, мне вдруг пришло в голову наведаться во Всеволожск и лично посмотреть на пепелище. Не так уж и далеко отсюда, если вдуматься. Топливо… заправим на ближайшей АЗС. А поворот на Пискарёвский проспект вот он, сейчас перестроюсь. Проект? К чёрту, завтра целый день, успею. Лаврентий Павлович, извините! Всеволожск — важнее.

«Не делай этого», — эхом отдался в голове тёткин голос, но от него я отмахнулась, быстро забыла и вспомнила о нём позже, намного позже, когда пыталась найти ту точку невозврата, до которой ещё можно было что-то изменить. Не сворачивать со Свердловской набережной, например, а ехать себе прямо, до Большеохтинского моста, потом по проспекту Шаумяна — домой…

Я стояла у забора, и снова меня закатало когнитивным диссонансом в соляной столб. Вот такая у меня реакция на то, чего никак не ждёшь, ждёшь совсем другого. Но — на тебе под нос не то, другое, к которому мысленно уже привыкла, пережила весь связанный с ним ужас и уже даже немного отпустила, а совсем неожиданное. Совсем. Неожиданное.

Оба дома стояли целыми. Время успело их отметить: со старых деревянных рам облупилась краска, у одного дома требовало ремонта крыльцо, у второго — крыша над верандой, черепицу там вспучило, отсюда видно. Того и гляди, скоро протечёт! Неухоженный придомовой участок… Хозяина, умеющего и любящего работать на земле, здесь не было уже очень давно.

Но и пожара никакого не было тоже.

Пожаром здесь даже не пахло!

Я потянула из кармана смартфон, сделала несколько снимков… И экран погас: батарея разрядилась, сволочь! Да что за!.. Наверное, аккумулятор навернулся. Выкинуть и купить новый! Так и сделаю, когда домой вернусь. Сразу же.

Ярое бешенство поднималось во мне медленно, но неукротимо, как цунами. Разозлить меня очень сложно, я по натуре флегматик, но тёте Алле разозлить меня удалось на славу. Приехала… вся такая… и врёт! Врёт! В наглую. Дурочкой прикидывается. «Не делай этого, Римма!» В смысле, не вздумай поехать и проверить. Не сомневайся в моём вранье. Так, что ли?!

Я дёрнула дверцу машины, села, положила руки на руль. Успокоиться. Римма, уймись. Тебе обратно ехать. Хочешь разложить машину, не вписавшись в поворот? И чёрт бы с тобой, если ты сама, а если ещё кого с собой прихватишь… Или не глупить, вызвать такси?

На землю медленно опускались осенние сумерки. Небо остывало, обретая оттенки синевато-серого вечернего жемчуга. Похолодало, начал подниматься ветер. Холодный, стылый, он нёс в себе отчётливый морозный привкус: к утру ожидались заморозки, слабый снег.

Я когда-то жила здесь. Вот в этом доме, где просело крыльцо и со ступеней кое-где обвалилась плитка. Каждая трещинка в дорожке была мне знакома. И вместе с тем, дом неприветливо глядел на меня слепыми пятнами окон, в которых давно уже не горел прежний ласковый свет.

«Уходи», — словно говорил он мне всем своим угрюмым видом. — «Убирайся! Предательница!»

Ну да. Не надо было поступать в Политех, не надо было учиться, надо было — оставаться здесь, полоть бесконечную траву, закатывать бесполезные банки помидоров с огурцами и вишню, их всё равно потом никто не ел, все эти соленья-варенья. Слишком уж их много, давно надоели, чипсы магазинные и то вкуснее, хотя вреднее и противнее чипсов еды, пожалуй, не сыскать. Ах, да, ещё за Сенечку в семнадцать замуж выйти. Чтобы сейчас ходить с животом до колен, потому что во дворе уже бегало бы штук пять детишек, а шестого — рожать через месяц. Так, что ли?!

Дом враждебно молчал. «Дожили», — горько подумалось мне. — «С неодушевлёнными предметами разговариваю…»

Ветер хлестнул по лобовому стеклу чёрным пустым пакетом, и я вздрогнула от этой внезапной темноты, будто по глазам чем-то ударило. Я медленно, как заворожённая, оглянулась, и вдруг осознала, что на улице, расквашенной осенней грязью в локальное болотце, никого больше нет, только я, я одна. Впереди ещё стоят машины, но, судя по всему, пустые. Просто стоят. Припарковались.

Волосы на затылке приподняло внезапной жутью. И никто же ведь не знает, что я здесь. Я сказала Алексею, что поехала домой…

Я вылезла, отлепила от стекла пакет и швырнула его в сторону, ветер тут же подхватил его, закрутил, затрепал. Мне отчаянно захотелось вдруг убраться уже наконец отсюда, с проклятого этого места, как можно скорее и как можно быстрее. Если я задержусь здесь хотя бы на мгновение, я сойду с ума!

Субботний вечер благоволит тем, кто едет в город, и беспощаден к рвущимся на отдых за его пределы. Одним словом, свободная дорога в одном направлении и сплошные заторы в другом.

Назад я доехала почти без пробок, разве что, выезжая на Свердловскую набережную, впечатлилась остывающим закатом и чудом избежала проблем. Мне неистово посигналили, может, даже обматерили, наверняка не обошлось без «обезьяны с гранатой» сквозь зубы; ну, пусть их. Внимательнее надо быть, Римма, внимательнее. Это тебе не твой любимый язык программирования промышленных контроллеров, это — Дорога.

А закат был из тех, что запоминаются сразу, влёт и — на всю жизнь. Багровые полосы облаков над Невой, облитые зловещим вечерним светом купола собора на противоположном берегу, чёрные в сумерках деревья — там же, река, несущая в залив кровавые волны…

Квартира встретила меня неприятной тишиной и каким-то слабым, но устойчивым могильным запахом. Первым делом я подумала о мусорном ведре: неужели не выбросила, когда уходила на работу в четверг? Мусорка с четверга — та ещё радость.

Но нет, ведро сияло чистой белизной: не просто выбросила, а ещё и тщательно вымыла. В ванной — та же стерильность, на кухонном блоке она же. А пахнет всё равно. От соседей несёт, что ли? С улицы?

Раскрыла окна на балконе — потёк внутрь стылый вечер, неся с собой запахи палой листвы, влажной земли, горячего металла из автосерсиса, устроившегося напротив дома. Что-то они там такое варили сваркой — сумерки периодически прорезывало синими вспышками, чем-то лязгали, взвыла на несколько минут болгарка, потом стихла. От соседей сверху доносились — бум-бум! — звуки вечеринки, соседи слева опять обнялись с перфоратором, где-то плакал маленький ребёнок, задрались друг с другом маленькие собачки, и хозяева с матюками растаскивали их, а кто-то с кем-то ругался по телефону, вставляя через слово русский неопределённый артикль на вторую букву алфавита…

В комнате после свежего ветра на балконе запах показался вовсе уже отвратительным. Я заглянула за шкаф, отодвинула диван… И меня будто в лицо ударило чем-то тяжёлым.

В углу лежала кукла.

Тряпичная. Голова — свёрнутый из нескольких тканевых жгутов овал. Пухлые, перевязанные красными ниточками ручки и ножки. Тельце из выцветшего ситца. Запах шёл от неё.

Не знаю, сколько я простояла, тупо таращась на это изделие не пойми чьего больного разума. В мозгу всплыли какие-то обрывки про магию вуду — лепит колдун куколку того человека, которого хочет извести, а потом… что потом — не помнила, но человек, короче, умирает в муках. Верят же люди в этакую чушь!

Куколка словно смотрела на меня — чем? У неё ведь не было глаз, даже нарисованных! И ухмылялась. Опять же, как? У неё не было рта, даже нарисованного. Но от неё исходила мощная, совсем не добрая, сила пристального взгляда и кривой усмешки. И запах… мерзкий запах подгнивших потрохов, которые зачем-то кинули на раскалённый противень — поджарить на обед.

Откуда в моём доме эта пакость?

И снова ударило беззвучным громом, аж качнуло вперёд-назад: да тётка Алла же! Кто тут орал и извивался в истерике, на этом вот самом диване?! Вот она зачем приезжала. Не совсем из ума выжила, понимала, что никакой свадьбы не будет, и что я её долго не вытерплю. Отвлечь моё внимание истерикой… сунуть за диван вот это!

Да чтоб тебя!

Я лопнула от злости. Стёкла буфета отозвались на мои эмоции слабым дребезжащим звоном, им подпели оконные. Я пошла в ванную, взяла швабру, — руками прикасаться, вот ещё! Пробежалась взглядом по квартире, нашла жестяное ведёрко из-под попкорна, осталось от летнего похода в кинотеатр. Что со всей этой колдовской пакостью делают обычно? Правильно, сжигают! Огонь очищающий уничтожает всё.

С кем это тётьАлла связалась, хватило же ума! Или её взялись обрабатывать мошенники, алчущие недвижимости? Наши два дома во Всеволожске, допустим, не бог весть какое богатство, хотя тоже, если с умом подойти, деньги, а вот моя городская квартира… Как тёть-Алла там говорила? Продать, купить в Мурино…

Я перекатила черенком швабры мерзкую тухлятину в жестяное ведёрко. Вынесла на балкон. Зажигалку не нашла, зато были свечи и спички к ним: как-то отключали свет на весь день, урок усвоила.

— Гори, гори ясно, — выговорила я сквозь зубы и кинула пылающую спичку в куклу, прямо в лоб ей.

Пламя вздыбилось багровым горбом! Я еле успела отскочить, но, кажется, всё равно обожгла руку. Обожгла, и ничего не заметила. Ещё испугалась, что этак и до пожара не далеко, а пожар мне в новой квартире был не нужен. Но нет, огонь не выплеснулся из краёв ведёрка, хоть и пылал изрядно. Через минуту уже опал обратно, и я со всей осторожностью заглянула внутрь.

Мерзкая кукла сгорела вся, без остатка. Полностью. Ни клочка ткани, ни сажи, ни даже обугленной спички. Только ведёрко выгнулось от жара, скособочилось, потеряло прежнюю идеальную форму. Попкорн в него уже не насыплешь. И даже ручки-карандаши не кинешь, чтобы не катались, где не надо.

Запах.

Запах исчез, как и не бывало его вовсе.

Так не бывает…

Я подняла голову и увидела собственное отражение в оконном стекле. Бледное лицо с чёрными провалами глаз неприятно напомнило собой застывшую маску, из тех, что держат в Музее Восковых Фигур.

Очень хотелось поддеть ведро всё той же шваброй и выкинуть в окно, но я сдержалась: оно могло упасть кому-нибудь на голову, с одиннадцатого этажа — фатально. Зачем и мне и тому несчастному такие проблемы. Оделась, всё той же шваброй загнала испорченную тару из-под попкорна в мусорный пакет, выставила за дверь. Завтра вынесу, ничего ему не будет.

По спине ползали зябкие мурашки. Что это было? Зачем? Для чего? Ну, тётя Алла, вам не жить, клянусь! Чёрт с ним, с проектом, завтра же приеду и посмотрю в твои бесстыжие глаза!

Мне стало плохо ближе к утру. Сначала просто трясло, как при температуре, только без температуры. Я мужественно куталась в плед и выкрутила термостат на батарее до максимума. Согрела чайник, заварила чай — не помогло. Кожа горела и вместе с тем замерзала, нос, руки, ступни превратились в лёд и грозили отвалиться. Когда я догадалась в очередной раз измерить температуру, электронный градусник яростно заверещал, показывая — 41,1…

А при какой, напомните мне, температуре, сворачивается кровь у человека?

Я ещё успела позвонить в скорую. Смартфон стоял на зарядке, выдать мне козу с пустой батареей не смог. Я успела проползти в коридор и как-то открыть дверь, а то врачи не войдут, дверь у меня мощная, взломостойкая, от прежнего хозяина осталась. Ещё помнила, как сползла по стеночке на пол, и головой как раз в коридор да по двери, дверь пошла наружу и грохнула в стену. Звук был — по костям прошло волной мучительной ломоты.

А потом я оказалась на чёрной равнине под чёрным небом. Здесь не было света, только колкие искры далёких звёзд равнодушно сверкали над головой. Здесь не было ветра, только воздух пах сухой полынной горечью и древней пылью. Равнина круто обрывалась вниз, сплошной, без единой трещины, чёрной отвесной скалой, глубоко внизу неслась бешеная чёрная река, вскипая ослепительной пеной на чёрных же камнях, похожих на кривые зубы гигантского дракона. Эхо разносило по ущелью её свирепый рокот, и над чёрным потоком дрожали чёрные же перевёрнутые радуги.

С обрыва нельзя было спуститься спокойно, нигде не видно было ничего, похожего на лестницу или пологий спуск. Здесь можно было только свалиться вниз, без права возврата. Попробуй влезь обратно без альпинистского снаряжения и должной сноровки. Но меня это не пугало почему-то. Я знала — мне нужно вниз, к реке, потому что там…

Огромный чёрный зверь соткался из мрака, пересёк мой путь, встал, расставив лапы и наклонив ушастую голову.

— Бегемот? — спросила я неуверенно. — Ты, что ли?

Я уже видела длинные кисточки на ушах и не по-кошачьи чёрные глаза, в которых дрожали, отражаясь, небесные звёзды.

Не зря говорят о кошках, что они ходят между мирами. Суеверие, над которым я с самого детства смеялась…

— Пусти.

Кот не сдвинулся с места. Я попыталась его обойти, и не сумела. Он не шипел на меня, не ставил на меня лапы, не пытался укусить. Просто сидел в позе Кота Баюна — гордо вскинув крупную морду и обернув передние лапы пушистым хвостом. И обойти его не получалось. Я злилась, плакала, требовала, даже кричала, но крик гас в сухом пропылённом воздухе, едва успевая родиться, и проклятый Бегемот не уходил.

Он не понимал, что мне нужно, очень нужно к реке. Зачем, я сама не понимала. Знала только — надо. Вот только у кота было своё мнение на этот счёт.

Так и сидел на моём пути. Так и сидел.

И однажды я, всхлипнув в очередной раз от злости на кошачью тупость, проснулась…

Свет резанул по глазам ослепительной вспышкой, я вскрикнула и захлопнула веки. Меня тут же взяли за руку, и я ощутила на запястье живое человеческое тепло.

— Ну, ну, ну, ну, — сказал надо мной добродушный голос. — Хватит уже притворяться!

Притворяться! Почему-то такое предположение возмутило меня до глубины души. Притворяться! Ничего себе притворство! Целая вечность в чёрной степи с глупым котом.

Я медленно открыла глаза. Свет убавился, или я к нему привыкла, что ли. Колючее больничное одеяло шершавило тело сквозь тонкий пододеяльник. И запах… Обычный больничный запах: сложный букет лекарств и работающих аппаратов, настоянный на бытовой хлорке, обязательно присутствовавшей в моющих средствах.

— Чт… что… — я не смогла выговорить вопроса, язык не слушался.

Слабость буквально вдавливала в койку. Я, наверное, не смогу даже приподняться.

— Грипп, — спокойно пояснил врач. — H1N1, испанский, он же свиной плюс первичная вирусная пневмония. Где вы его взяли? Вроде бы ещё не сезон…

— Не зна… — честно призналась я.

— Лежите, лежите… Вам ещё долго у нас лежать…

— Пзвнить… — проклятый язык заплетался, не давая выговорить слово правильно.

— Ваши родственники извещены.

— Родствнк…

— Алексей Зимогоров. Алла Мерзлова. Ну, всё, всё, лежите. Постельный режим, много лекарств, куриный бульон. Всё хорошо, Римма Анатольевна. Всё хорошо.

— Хорошо… — слово наконец-то удалось мне, и врач ещё раз улыбнулся, ободряюще и ласково:

— Вот именно. Вы живы.

Тут он оказался прав, не поспоришь. Я — жива. И чёрная степь с чёрной рекой под чёрным небом, с чёрным котом на моём пути, провалилась куда-то в забвение. Я вздохнула и наконец-то заснула. Просто заснула, без сновидений, глубоким исцеляющим сном.

В больнице я провела не меньше недели. Алексей принёс мне мой нетбук, я вгрызлась в работу, чтобы убежать от больничной скуки.

Берия Лаврентий свет Павлович позвонил мне сам, на второй день моего сознания. Изволил орать. Что я срываю сроки, что он мне платит зарплату не за то, чтобы я болела. У меня дыхание перехватило, на щёки сами собой выкатились слёзы. Нет, какой же это скотиной надо быть, люди добрые! Если я ему сейчас отвечу, он услышит, что я плачу, и ещё больше взбесится. А не плакать не получалось.

— Чтобы завтра была уже на рабочем месте! Мне плевать на ваши спекулятивные бабские симуляции. Чтобы…

Проклятая слабость после пятидневной комы не спешила выветриваться из организма, и никакая сила воли не справлялась с проклятым крокодиловым ручьём. Ненавижу плакать! С самого детства.

Бесшумно возникший за моей спиной врач аккуратно вынул смартфон из моей руки, послушал немного, как на том конце начальство продолжает исходить яростной пеной, ещё не зная, что его слышу не только я, и сказал, негромко, но весомо, и так, что наш всесильный Лаврентий Павлович не посмел бросить трубку на первых же словах:

— Римма Анатольевна только вчера вышла из медикаментозной комы. Она перенесла тяжёлую форму свиного гриппа, подтверждённую лабораторными анализами, и до сих пор ещё не здорова. Решение о выписке буду принимать я, её лечащий врач, и определённо не сегодня. Постыдитесь, молодой человек. Не стоит ваша упущенная выгода жизни красивой девушки.

Я в него влюбилась за такие его слова! Золотой человек! Жаль, женат… кольцо носит. И лет ему… столько не живут. Наверное, шестьдесят.

— Спасибо, Михаил Андреевич, — гнусавым от соплей и слёз голосом поблагодарила его я.

Он только отмахнулся.

— Смелее надо быть с этими буншами доморощёнными, — посоветовал мне доктор. — Нет у них никакого права загонять вас в гроб. Не средневековье у нас сейчас. Не рабство на греческих галерах, понимаете?

Я кивнула. Я понимала. Вот только слёзы унять не могла, всё всхлипывала и всхлипывала, разводя сырость.

— А плакать — плачьте. Со слезами и болезнь быстрее выйдет… Ну-с, давайте-ка мне вашу белую спинку, послушаем лёгкие…

Есть люди на этом свете, есть. Настоящие!

Алексей пришёл навестить меня лишь на четвёртый день. Хотя позвонил сразу, как ему сказали, что я очнулась. Передал сумку с бельём, одеждой и моим нетбуком. Нетбук пришёлся кстати, я провела две скайп-конференции: начинались стендовые испытания, без моего ока надзирающего обойтись было никак.

Ощущения — огонь. Тряпку выкрутили, выжали и пропустили через шрёдер. Доктор проявил серьёзное недовольство: я вас лечу, а вы пускаете всё лечение прямо в гроб. На Пискарёвку, в крематорий, торопимся? И на кой, спрашивается, чёрт? Что там такого интересного, или миллион долларов обещали?

Не поспоришь.

На Пискарёвку мне действительно не хотелось. Вправду ведь там ничего интересного: гробы, гробы, гробы, гробы. И печь.

А потом пришёл Алексей. Фрукты мне принёс. Апельсины и яблоки. Как сейчас помню, больничная тумбочка с термосалфеткой, на салфетке — дельфины. И поверх этих синих дельфинов на синем же фоне — апельсины в яркой оранжевой шкурке и краснобокие яблоки. А на Алексее — белый халат, под халатом — однотонный серый свитер, джинсы. И взгляд у него такой… немного затравленный, что ли. Как будто лопатой Беломорканал в одиночку рыл всё это время.

— Что случилось? — прямо спросила я. — С Олей?

И сердце обмерло. Не дай Бог, с Олей что-нибудь… жизнь ведь какая, всегда найдёшь, где споткнуться! Как я с этим проклятым гриппом.

— С Олей всё хорошо, — сказал Алексей. — Но, понимаешь, Римма… тётя Алла…

— А с ней что?

— Чердак, — хмуро сказал он, — потёк.

И замолчал.

— Совсем? — уточнила я почему-то.

— Дома целые, — сказал Алексей. — Я там был. Никаких следов пожара. Но что-то с тётей случилось определённо, какая-то травма, спровоцировавшая весь этот бред. Приглашал к ней специалиста, и …

— Психиатра, — уточнила я.

— Именно. Врач не нашёл поводов для госпитализации. Она не буйная, а тихопомешанных в стационары не увозят на машинах с мигалками. И Арсений куда-то пропал… Телефон молчит, хотя вызов идёт. Никто ничего не знает о нём, никто не помнит, когда в последний раз видел его…

— Он домосед, вообще-то. В танчики любит играть, — сказала я.

— Ты посмотри, Римма. Когда он в сети последний раз был. Знаешь ведь его аккаунты?

Я покачала головой. Я знала, что Сеня любит играть по сети в танки и в майнкрафт на выживание. Но под каким псевдом…

— А ноут его есть? — спросила я, ни на что особо не надеясь.

— Нету.

Кто бы сомневался.

— Хм. Похоже, парень просто сбежал…

— Тебе надо написать заявление на розыск, — сказал Алексей. — Поскольку ты — ближайшая родственница.

— Напишу, — пообещала я. — А то правда странно. Тёть-Алла твердит про пожар и про то, что сыночка ненаглядный сгорел, а пожара-то и не было. И сыночки нет, провалился куда-то. Я же туда тоже ездила! Стоят дома.

— Ты поправляйся, Римма, — сказал Алексей, вставая. — Ну, пойду, дела. Ты звони, если что.

Как найти человека в сети, если не знаешь даже его игрового ника? Примерно представляешь себе пул айпи-адресов нашей улицы, и всё. Я нашла Арсения Вконтакте, но там он уже года три не появлялся. Аккаунт, судя по всему, был заброшен основательно и навсегда.

Я нашла Арсения на одном из самиздатов сетевых, он там писал длинную, унылую тягомотную лабуду-литРПГ, под именем Арсений Холодный, но, опять же, последнее обновление — трёхлетней давности, полтора комментария на весь раздел, счётчик посещаемости меньше пятисот.

Ладно, если он решил свалить от мамы куда подальше, понимаю, хотя не одобряю. Ноут с собой забрал, само собой, но дома-то стационарный комп наверняка остался! И вряд ли у нашего Сенечки хватило мозгов выдернуть оттуда хард. Скорее, просто на флэшку скачал всё нужное, благо флэшки сейчас неприлично ёмкие при неприлично маленьком физическом размере.

Вон, недавно анонсировали вообще монстра на 512 гигабайт. Гигабайт, люди! В феврале следующего года поступит в продажу. Сеня, конечно, такое вряд ли купит, но несколько штук по 32 Гб — самый доступный и распространённый размер — почему бы и нет.

Надо поехать и посмотреть. Только не вечером, в дождливый пасмур, а с утра. Глянуть прогноз погоды на Mail.ru, там прогнозы по нашему городу самые точные почему-то, выбрать спокойный ясный день и съездить.

… Улица моего детства встретила меня тишиной и безлюдьем. Пока ехала, солнце светило в спину, но потом откуда-то снова набежали тучи, и мир выцвел, превращаясь в бестеневую жемчужную серость. Начал накрапывать дождь, даже не дождь, а так, мелкие бисеринки недовлаги. Они собирались на куртке крохотными горошинками, не в силах оставить на ткани полноценный мокрый след.

Я толкнула рукой калитку, и она неожиданно легко подалась вперёд. Я-то думала, заржавела, кто бы там смазывал петли. Прошла по выложенной диким камнем дорожке…

Когда-то я бегала по ней босиком. Сейчас здесь валялся мусор: обломанные ветром веточки, опавшие листья, мелкие камушки, старые, выцветшие крышки от кока-колы, битое стекло. Прежде, чем ступать босой ногой, надо сначала основательно вычистить и, от греха, даже, пожалуй, вымыть шампунем.

Входная дверь тоже открылась легко. Пахнуло изнутри затхлым, видно, давно уже не проветривали комнаты как следует, вот и застоялся воздух. Ещё показалось, будто к кислой вони примешивается слабая нотка гари, но сказать наверняка я бы не взялась.

Может, был всё-таки пожар? Локально, на кухне.

Я осторожно сняла сапожки, вдела ноги в тапки, когда-то пушистые, но давно уже вытершиеся и обтрёпанные. Ступни тут же обожгло холодом, будто не по деревянному полу я шла, а по улице, по мокрой от дождя земле. Неудивительно, дом уже протапливать надо, хотя бы по ночам, но, судя по тишине, газовый котёл стоял отключенным. Ладно, я ненадолго, потерплю.

Щёлкнула выключателем, медленно разгорелась энергосберегающая лампочка в плафоне под потолком, сгустились по углам синие тени. По спине пополз зябкий холодок.

Не люблю пустых помещений! Что на работе, когда допоздна остаёшься, что вот здесь, без хозяев. Здесь даже хуже, ведь в бизнес-центре, где наша фирма арендует помещения, есть круглосуточная охрана. А в пустом доме на конце улицы на окраине Всеволожска? То-то и оно.

Дверь в Сенину комнату оказалась приоткрытой. Ну, тем более, кто виноват. Я осторожно вошла, удивляясь: раньше, сколько себя помнила, полы отчаянно скрипели, сейчас — никакого скрипа. Может, поменяли… хотя кто бы менял-то, тётя Алла?!

Комната как комната. Старые выцветшие обои в полоску, икеевский диван напротив окна. Слепой прямоугольник игрового монитора, — ох и здо-ро-овый! Как средней руки телевизор. Чёрный, икеевский же, офисный стол с полочками, кресло на пружине, — видно, деньги у Арсения водились. Покупать в Икее — мошна нужна. Не у матери же он брал!

Я осторожно отодвинула стул, — легко пошёл, а казался тяжеловесным. И тут меня будто ударило под дых — на кожаном сиденье лежала кукла!

Почти такая же, как у меня дома, — я вспомнила, вспомнила! Тряпичное тело, ручки-прутики. Почему-то сразу две головы, без глаз, без ртов. Две головы. На одном теле. Боже!

«А скорую сюда, если что», — мелькнуло паникой в голове, — «не особо-то вызовешь…»

Схватилась за смартфон, позвонить Алексею. Багровая батарейка высветилась на чёрном экране: сел заряд. Как?! Как, твою мать, он мог сесть, я оставила проклятый гаджет на целую ночь, и ещё, в машину садясь, проверила — полный объём был!

В комнате потемнело, или мне это показалось? Единственная лампочка в старой рожковой люстре светила тусклым неживым синеватым светом. Энергосберегающая, заверченная спиралью, а внутри спирали, если вдуматься-то, ртуть…

Тени по углам комнаты сгустились, зашевелились, протягивая ко мне синие пальцы. Шевельнулась и двухголовая кукла. Как будто… как будто пытаясь сесть, а там уже и встать.

Я завизжала от ужаса, чувствуя, как поднимаются дыбом волосы. Не долго думая, шарахнула по кукле чем пришлось — собственной сумочкой. Сумочка слетела с руки, снесла куклу на пол, и тут же со зловещим гудением лопнула и разорвалась проклятая лампочка. Словно вспышкой, как при полни, высветилось — стеклянный осколок во лбу одной из кукольных голов. И доска колеблется, вбирая в себя эту кукольную гадость. Словно болото смыкается над брошенным в него камнем. Даже потянуло запахом как будто бы болотным: гниль, тлен, стойкий тяжёлый дух разложения!

Я ломанулась в дверь, в темноте налетев ногой на что-то твёрдое, гантель, что ли, взвыла, считая вспыхнувшие в глазах искры. Страх лишал разума, отнимал силу из ног и рук. Замереть столбом и так стоять, глазами хлопая, — моё излюбленное состояние. Но здесь, видно, игры пошли вовсе уже нешуточные, инстинкт самосохранения возобладал — я кинулась на выход, не разбирая дороги, а за спиной вздыхало и чавкало, подбираясь ближе… ближе…

В темноте со всего маху наткнулась на стену. Что, почему, откуда стена?! Дверь должна быть! Двери не было. Входной, в смысле. На кухню, в комнаты — были, а в короткий коридорчик-сени и оттуда уже на улицу — не было. Мама!

Вот как опасно впадать в панику. Покажется то, чего на самом деле и нет, да к тому же ещё и быть не может.

Я бежала до калитки так, будто за мной гнались черти, и только у самой машины, угодив в грязевую лужу, тут же ошпарившую ступни холодом, поняла, что забыла сапоги. Но я сдохну прежде, чем решусь вернуться! Это я знала совершенно точно.

Обернулась. И получила очередной заряд бодрости: дом колебался, словно был отражением на поверхности озера, и тут по поверхности пошла нагнанная ветром рябь. Следом за тёткиным домом заколыхался и бывший наш тоже. Рябь усилилась, покрыла оба дома, и ушла, как уходит в песок отступающая вода.

Не было больше ни одного дома, ни второго. Стыло передо мною давнее пепелище, заваленное землёй, обрушившейся кровлей, мусором, — добрые соседи, ленясь вывозить своё на свалку, кидали синие и чёрные пакеты прямо через покосившийся забор. Часть пакетов разорвалась, собаки, вороны и прочая живность растащили, раскидали вокруг их содержимое. А сквозь кучи мусора тянулись к серому низкому небу молоденькие, ореховые, наверное, деревца.

Вороны часто прячут орехи, потом о них забывают, а те легко дают стойкие к непогоде и морозам побеги. Орех, он — дерево сорное, растёт, где хочет и как хочет, и не так-то просто от него избавиться…

Значит, всё это было иллюзией, тупо долбил в мой мозг Капитан Очевидность. Голограммой. Пылью для отвода глаз. Дома сгорели очень давно, года три тому назад, не меньше.

Но — как же тётя Алла приволоклась тогда ко мне вместе со своим Сенечкой? Где она жила эти три года?

Боже мой, что за бред, что за чушь, кто играет со мной в такую дурную игру, Голливуд здесь, что ли?!

Я стояла босыми ногами в грязной луже — домашние тапочки тоже оказались иллюзией и прекрасно себе растворились без следа, оставив ступни безо всякой защиты, — и вот почему мне так холодно было в доме! На деревянном полу, в тапках. Потому что не было там никакого пола. Потому что шла я по выстуженной осенью голой земле!

Как ещё не пропорола ногу каким-нибудь штырём или осколком… а может, и пропорола, до меня же дойдёт, как до жирафа, только завтра!

Над руинами начал подниматься серый плотный туман. Струйки его били вверх, как будто там, внизу, тлели и никак не могли догореть злые угли. Я смотрела в полном ужасе, не осознавая, что бы это могло значить. Не Голливуд же! Не фильм ужасов. Не может быть, не сейчас, не здесь, не со мной!

И тогда меня крепко взяли сзади за локоть.

Я не знаю, почему я не упала замертво от разрыва сердца… Мне бы визжать, вырываться, бить пяткой в колено, — где там! Тряпка тряпкой. Прыгать надо, а я глазами моргаю. Идеальная жертва.

Меня впихнули в машину, не особо заботясь о том, чтобы сделать это деликатно и нежно.

Я больно стукнулась локтём и ещё коленом. А потом увидела — через стекло, основательно дождём замызганное, — как давешний тип в плаще бомжа и дорогих ботинках, шёл к пепелищу, и чёрный туман пятился от него, словно живой. На ходу тип обернулся, и снова вонзил в меня свой фирменный взгляд, яркий, пронзающий насквозь, как рентгеновское излучение. И вот здесь у меня сорвало планку вместе с гвоздями!

Ужас впервые не спеленал меня каменным коконом, а толкнул в спину к активным действиям! Я перелезла на сиденье водителя, завела машину — на удивление, с первого раза, хоть руки и тряслись, и вдавила педаль босой ступнёй!

Летела как сумасшедшая, и странно, что никто не остановил, а больше того, странно, что сама не нырнула в кювет. В себя пришла во дворе Ольгиного дома…

Могла бы и к себе приехать, на Республиканскую от Всеволожска ближе. Но помчалась к Ольге. Может, подсознательно ещё и потому, что там были Алексей и тётя Алла. Как бы я к тётке ни относилась, а всё-таки тоже живой человек. Не эта… мертвечина.

Во дворе стояла скорая. Следом за нею — полиция. Их маячки вспарывали начинающиеся сумерки тревожным синим светом. Как во сне я припарковалась, вылезла из машины и не ощутила холода, ударившего по грязным босым ногам.

На носилках лежало крупное тело, рука, попятнанная старыми, скверно зажившими ожогами, бессильно свешивалась, а на пальце… кольцо… врезавшееся в распухшую плоть так, что уже не снять… хорошо знакомое мне с самого детства кольцо… и волосы… и край алой домашней туники вниз, вниз с носилок, точно струя свежей крови.

— Нет! — крикнула я. — Не-ет!

Но напрасно было теперь всё.

Тёти Аллы больше не существовало в этом мире.

Она вышла из квартиры. Дверь захлопнулась. Совсем как со мной тогда… Захлопнулась дверь, смартфона при себе не оказалось, тогда тётя Алла вышла на общий балкон и…

Мне так и не дали посмотреть, что с ней стало после полёта к земле с двадцать третьего этажа.

И хоронить, скорее всего, тоже будут в закрытом гробу.

Позже, ближе к полуночи, я держала ноги в тазике с горячей водой, холод вытекал из меня неохотно, с трудом и я отрешённо думала, что второй раз заболею. Пока составляли протокол, пока улаживали формальности, я не думала о том, что неплохо было бы подняться в квартиру и надеть хоть какую-нибудь обувь, те же тапочки. Почему-то ни полицейские, ни врачи тоже не обратили внимания на странность: стоит перед ними босая, а погода не летняя, и кругом сыро, холодно, снова начал накрапывать дождь…

Если бы не Алексей, я сошла бы с ума, я знаю это.

Он молча — так же, как решал все вопросы с моргом, похоронной компанией, и со звонком Оле — выставил на стол водку, нарезал колбасы и сыру. Разлил по стопкам прозрачную жидкость. Мы выпили, не чокаясь. Огненное тепло побежало по пищеводу внутрь, и меня наконец-то начало отпускать.

— Алексей, какая-то чертовщина вокруг творится, — говорила я, ставя локти на стол и обхватывая виски ладонями. — Какая-то чёртова бесова хрень! Всё началось с куклы в моей комнате. Я её сожгла и заболела. А здесь…

— Тоже кукла? — участливо спросил Алексей, взглядом спрашивая, не подлить ли мне ещё.

— Да! — я рассказала о своей поездке во Всеволожск.

Как вошла в дом, хотела логи на компе Сени посмотреть, чтобы понять, куда он мог деться. Как увидела куклу. Как странно и страшно преобразилось всё: оказывается, дома действительно сгорели, и тётя Алла не спроста постоянно твердила про пожар. Но, судя по состоянию руин, пожар произошёл давно. Года три тому назад. И три же года назад пропал изо всех своих аккаунтов в сети Сеня…

— Я боюсь, — сказала я, и не кривила при том душой. — Боюсь, Алексей.

— Но все закончилось…

— Неет, не всё, ты не понимаешь. У той куклы было две головы. В одну вошёл осколок стекла. Во вторую…

— Оля, — выдохнули мы одновременно, глядя друг другу в глаза. Меня приморозило к стулу, вот опять: надо хватать смартфон, звонить маме, звонить сестре. А я сижу и хлопаю глазами и вспоминаю проклятую двухголовую куклу…

Как она лежит на стуле, — это я потом пойму, что стул иллюзорный, — лежит и ухмыляется мне в лицо безглазым взглядом. Как можно ухмыляться без глаз и рта? Не знаю, не спрашивайте, но кукла ухмылялась. Её мерзкое присутствие ощущалось так плотно, так полно, что я едва не сорвалась переворачивать вверх дном всю кухню: чтобы найти, выбросить, обезвредить.

Алексей между тем набирал Олю, и в том, как он подносил смартфон к уху, мне почудилось нечто обречённое. Как будто он уже знал, что…

Но Оля ответила. Алексей поставил звук на общий, чтобы и я слышала тоже.

— Лёшик, вы с Риммой там пьёте? — она всё понимала.

Моя умная, мудрая, старшая сестра. Понимала. Смейтесь, если вам захочется посмеяться. Но после этого я ещё больше полюбила Ольгу. Мой родной, мой дорогой человек… Что бы я делала без неё…

— Скажи ей, пусть осторожнее там. Машину пусть не водит!

Там же горы, в Хосте-то. Серпантины. Виадуки. Масса мест, где можно гробануться просто так, без довеска в лице злобной силы, владеющей магией и желающей тебя извести…

Странно было мне, не верящей ни в какую магию, сейчас бояться.

Но куклы — были. Я их видела, видела! Сожгла одну, и едва сама не сгорела в болезни. Сбросила со стула вторую — и не стало тёти Аллы, кинувшейся с балкона на асфальт. Факты. Самые упрямые в мире вещи.

— У, мать, — сочувственно сказал Алексей, — да ты упилась…

— Кто упился? — возмутилась я. — Я упилась?! Да я трезвая аки стёклышко!

— Стёклышко, давай ложись. Завтра будет непростой день, — и он решительно смёл со стола выпивку и остатки нарезки.

А я вдруг обнаружила, что не могу встать. При ясном — относительно! — сознании ноги отказывались шевелиться. Чёрт, вправду упилась. Полбутыли беленькой — многовато, Римус. Тебе — мгновато.

Алексей помог добраться до постели. Я упала, как была, не раздеваясь и даже не снимая обуви, свернулась в комок, на меня набросили плед. И, перед тем, как сознание погасло, я успела подумать, что про типа в плаще бомжа не рассказала. А зря, рассказать было надо. Я его уже в третий… нет, в четвёртый раз! — вижу. Во дворе, у трупа, выбросившегося из окна, в туман на стрелке Васильевского острова, с этой лодкой его странной, явно не местной, потом снова во дворе, как раз перед тем, как обнаружила в своей квартире куклу.

И возле наших домов… того, что от них осталось… во Всеволожске.

Мысли путались. Ответ брезжил где-то на поверхности, но никак не желал вылезать на ясный свет разума, это бесило меня неимоверно. Что это за мужик такой странный. Может, он и есть тот долбанный маг? Может, именно он — убийца?

Я вспоминала ледяной взгляд ярких, словно фонарики, голубых глаз и поневоле ёжилась от ужаса, катающего в желудке ледяной осклизлый ком. Даже сквозь призму памяти от него тянуло жутью, чёрными скалами под чёрным небом и чёрной пыльной водой из чёрной же реки забвения.

Не дай бог ещё раз его встретить!