Тайны темной осени

ГЛАВА 7

Я ошибалась, думая, что поезд продолжит своё путешествие дальше. Нас дотянули до Воронежа, первого крупного города по пути, а там загнали в тупик и начали шерстить, с головы, с хвоста и с середины: обычная человеческая полиция и коллеги Похоронова. Мне снова велено было сидеть и не отсвечивать, по телефону не звонить, за нетбук не хвататься, и:

— Руки себе сама откуси, как только карандаш схватишь, — угрюмо посоветовал Похоронов, и по тону его голоса я поняла, что он не шутил.

Откуда у меня взялись такие способности? Он сказал, они были всегда, просто я отвергала их, потому что они меня страшили. Поэтому бросила художественную школу и пошла на физмат. Увлеклась техникой, программированием, наукой. Это позволяло исключить последние крохи мистики из сознания. Но оно же и убивало. Медленно. Верно. Ежедневно. Именно оттуда брала ноги моя эмоциональная скупость, запоздалая реакция, махровое, беспробудное одиночество, курсировавшее по маршруту дом-работа-дом. Да и дом… крохотная квартирка-студия, в которой не примешь друзей и не создашь полноценную семью; она годится для закоренелого холостяка, но для женщины, даже для женщины с сорока кошками, — тесновата. Несмотря на прекрасный вид на Неву, Собор и город.

Я не помнила. Не помнила, чтобы рисовала что-то такое, что потом сбывалось, хоть убей меня веником и выкинь на свалку. Похоронов объяснил, что это и есть психозащита. Отрицать факты, подвергая их сомнению. Он что-то знал обо мне, а что именно, рассказывать не спешил. Потом. Не сейчас. Сейчас надо решить проблему с куклой и проблему с её основой.

Основой он называл человека, впустившего в себя потустороннюю тварь. Человек этот, как всегда в таких случаях, хотел получить силу, способности, власть. Что-то он, безусловно, получил. Но не понял, что его тоже начали есть. А когда понял, стало слишком поздно. Перерождение зашло слишком далеко. И этот нехороший тип где-то здесь, в поезде. Он не может покинуть состав, потому что здесь я. А я покидать свое купе не собираюсь.

Потому хотя бы, что оно находится под защитой Похоронова, а она мощнее злобного желания человекотвари меня сожрать, пусть даже и при помощи куклы.

Как всё сложно-то, дабл… да, именно, она. Ять.

Но сидеть взаперти без гаджетов — так себе занятие. И с туалетом что-то надо было делать. Я вышла…

Ничего не случилось. Ни куклы, ни маньяка, — ничего. Коридор был отмыт до хрустального блеска, купе, где случилась трагедия, — судя по запахам и плотно закрытой двери, из-под которой ничего не подтекало, — тоже. За окнами сгущались осенние сумерки, из тамбуров несло стылым холодом, — снаружи стоял не июль. Деревья за высоким забором с колючей проволокой по верху роняли на пути растопыренные, жёлтые с красным, кленовые листья.

Я вернулась, взяла плед и снова вышла. Немного странно было не чувствовать движения под полом, смотреть на неподвижный пейзаж. Ещё страннее было не думать. Потому что стоило только начать задумываться, и в голову начинало лезть всякое. Куклы эти проклятые. Тётя Алла. Умерший на руках в клинике кот. Полное купе расчленёнки…

Мороз по коже. Ведь на её месте должна была быть я. А точнее, меня не достали бы, потому что со мной рядом был Похоронов. Если бы я не попутала номера купе… Острой режущей кромкой стального лезвия в сердце: девушка с собачкой, оставшаяся незнакомой и безымянной, погибла из-за меня…

Взяла стакан, решила разжиться кипятком. У вагона-СВ были мощные аккумуляторы, они постоянно заряжались во время движения, и их потом хватало надолго: поезд мог стоять в тупике хоть до завтрашнего утра. А до завтрашнего утра нас держать навряд ли уж будут.

Проводница обнаружилась в своём купе. Сидела над стаканом, я сначала подумала, над пустым, потом увидела рядом ополовиненную бутыль водки, аж на литр, не меньше. «Царская оригинальная» значилось на серой, с красной полосой, этикетке. Вверху этикетки красовался невнятный портрет царя.

— Пили сюда, — проводница кивнула на место напротив, глаза у неё были прозрачные и совсем трезвые. — Садись…

Я села. С чего у неё такая доброжелательность прорезалась.

— Келена, — назвалась я, собирая глаза к носу. — Кэл. А ты Римма, я знаю.

Ещё бы ты не знаешь! В билет и паспорт кто смотрел.

— Вон там стаканы, — там, это справа, большой откидывающийся столик, на нём рядами стаканы в жестяных подстаканниках. — Бери. Лей…

— Не буду я пить, наверное… — со вздохом сказала я, подумала и добавила: — Кэл.

— Ну, мне налей, — согласилась она.

— Да и тебе бы не пить, — осторожно сказала я.

Несмотря на прицельный взгляд и внятную речь, Кэл всё-таки нализалась до остекленения, просто ещё не отрубилась. Чтобы отрубиться, ей нужна была ещё доза, а в одно рыло принимать недостающую дозу ей не хотелось. Извечная проблема пьяных: как бы найти чужие свободные уши, излить в них свою боль, а потом успокоиться и отбыть в мир без сновидений…

— Плевать, — мотнула проводница головой.

Взяла, долила стакан себе сама. Посмотрела в него и опрокинула в себя залпом. Занюхала рукавом. Закусок, кстати, я не увидела. Кэл целенаправленно травила себя чистым алкоголем. Чтобы развидеть то купе. Его же убирать пришлось, отмывать … и, наверное, именно ей.

— Клининг вызвала, — сообщила она. — В коридоре — сама, а туда — клининг. Пусть. Пусть они… я…

То есть, там всё так и лежит, как лежало. Меня передёрнуло. Прямо как в дурном триллере, только в реальности.

— Ну, почему я? — с тоской выговорила Кэл, наваливаясь грудью на столик. — Почему в моём вагоне? Почему, мать вашу, ещё ни рейса нормального, вечно какая-то хтонь происходит! Посередине пути, в начале пути, в конце пути. Где угодно! Но обязательно! Почему я? За что мне это?!

«Тот же вопрос», — мрачно подумала я. — «Почему мне. И за что!».

— Хтонь? — осторожно спросила я, зацепившись за слово.

— Да! — выпалила она. — То Ктулху недоделанный рождаться вздумал, а ты роды принимай! То какие-то упыри перепившиеся окно выбьют. Зимой, суки! Им так комфортнее. И вот. Расчленёнка. Твою мать!

Она снова налила себе стакан. Снова упёрлась в него тяжёлым взглядом.

— Ненавижу, — в тоске выдохнула она. — Ненавижу!

— А вот Похоронов, — закинула я удочку. — Ты его хорошо знаешь?

— Похоронов! — фамилия моего попутчика вызвала у проводницы приступ неконтролируемого пьяного ржача. — Похоронов! Да он Всеславу в нарды продулся вдрызг! Ха-ха. Вот и получил погонялово на пятьдесят лет. Похоронов! Ой, не могу, — она повалилась на полку и задрыгала ногами, с одной ноги слетел башмачок и со стуком грянул в переборку. — Похоронов!

И вдруг заснула, резко, будто выключили её. Вот как… достаточно было прилечь… а она водку… стаканами… без закуски…

Водку я аккуратно закрыла и поставила к стаканам, подальше от края. Эх, жаль, не расспросишь девушку. Кто такой Похоронов на самом деле. И кто такой Всеслав. И сама Кэл, больно уж непростая девица, раз этих двоих хорошо знает. Один из которых нечеловек, сам признался. А второй — как знать, что ещё за чудо-юдо. Сын Баби-Яги, брат Кощея! Тьфу.

Я осторожно, бочком, выбралась из купе проводников в коридор. Клянусь, сделала всего два шага! И вперёд смотрела, вперёд — пустым был коридор, безлюдным, все сидели за плотно закрытыми дверями, тряслись от страха… А может, полиция их уже увела и только меня в покое оставили, потому что Похоронов велел им меня не трогать, мол, он сам мною занимается.

Так что в пустом коридоре с тусклым по случаю экономии освещением я оставалась одна. И отвлеклась всего на миг. Сморгнула, поправила ворот блузки. А когда подняла взгляд, то увидела её.

Куклу.

Она стояла в проходе, ростом с восьмилетнего ребёнка примерно. И тщедушным тоненьким тельцем тоже очень походила на ребёнка. Одежда — неописуемые лохмотья, заскорузлые от грязи, гноя и крови. Гной сочился из-под сшитых грубой ниткой век, из зашитого рта сбегала струйка зловонной слюны, когти — вбитые в пальцы шляпками внутрь болты. На одной ноге мясо было срезано лентами почти до кости, но это не мешало кукле стоять и, что-то подсказывало мне, не помешает быстро бегать, догоняя добычу. Только волосы оставались чудесными — блестящая волна крутых кудряшек по плечи, отливавшая благородным золотом.

Улыбка то появлялась, то пропадала с чудовищного подобия лица с безумной частотой, воздух со свистом втягивался сквозь пластырь, залепивший носовые отверстия — самого носа не было и в помине, отрезали? До конца дней своих не забуду это натужное сипение!

И, как всегда, столкнувшись с опасностью, я замерла истуканом. Бежать, кричать, звать на помощь… всё это промелькнуло в остановившемся мозгу стороной и пропало бесследно. Я ничего не могла сделать! Даже острая память о залитом кровью соседнем купе не помогла. Но и кукла почему-то не нападала.

Стояла, свистела остатком носа, и смотрела. Вот уж не знаю, чего больше было в этом взгляде — тоски, боли, отчаяния? Не было только ненависти. Вообще. Ни ненависти, ни злобы, ни даже страха.

«Пойми меня», — загудело вдруг словно бы изнутри черепа. — «Прости меня. Обогрей. Я буду хорошей…»

Гроздь винограда, господин Похоронов? Так? Эта несчастная девочка, с которой сотворили такое, мой родич? Я не помнила дальней родни, о них мне и не рассказывали, а ведь были. По нашим нынешним временам разве знают нижние виноградины о существовании верхних или таких же нижних, но расположенных на той стороне кисти?

Кукла не нападала. Переминулась с ноги на ногу, с покалеченной на здоровую. И осталась на месте. Под нею медленно собирались склизкие пятна — от гноя, капавшего с рук, с одежды, текущего из-под зашитых век, как слёзы…

— Мы с тобой одной крови, — заворожено шепнула я, — ты и я.

Бедный ребёнок. Я медленно, осторожно протянула ей руку. Да, глупость, дурость, чего уж там, прямо скажем, дебилизм в чистом виде. Внезапно приобретённая олигофрения. Но — не знаешь, как поступить, поступай по-доброму. Мне очень жаль стало бедную девочку, и хотелось хоть как-то утешить её… помочь…

Кукла поколебалась немного. И медленно-медленно потянула скрюченную руку ко мне…

Хлопнуло, грохнуло. Коридор вагона внезапно расширился в бесконечность, и отвратительная птица с диким воем набросилась на куклу, била её крыльями, рвала когтями. Та дёрнулась назад, упала, перевёрнулась, отмахнулась рукой с пальцами-болтами, — не помогло. И тогда кукла стремительно побежала — поползла не скажешь, хотя если кто-то передвигается по земле ничком, то он ползёт, разве не так? Разница была в скорости: кукла улепётывала в сумеречную даль как скоростной поезд. Дикая птица послала ей вслед полный злобы и лютой обиды вопль: по какой-то причине она не могла преследовать жертву далеко.

И тут же всё исчезло. Пространство схлопнулось в узкий коридор вагона. Пустой коридор. Никого, а казалось бы, на вопли все сбежаться были должны, включая труп из четвёртого купе. О кукле напоминало только мерзко пахнущее пятно на ковровой дорожке, а больше ничего.

Передо мной стояла проводница. Абсолютно трезвая, словно не она ухлопотала в одно рыло поллитра водки.

— Какого чёрта! — возмутилась я. — Что ты натворила?!

Я чувствовала себя на редкость скверно. Кукла поверила мне! Протянула мне руку, контакт почти произошёл, и тут эта… эта… Эта гарпия!

— Что я натворила? — обозлилась Кэл. — Всего лишь избавила себя от второго расчленённого трупяка! Твою мать, дура. Она бы тебя разделала в хлам!

— А почему сразу тогда не разделала?

— А хрен её знает! — проводница ухватила меня за плечо, хватка у неё оказалась прямо-таки железной, не выдернешь, и затолкала в своё купе.

— Ты тоже, да? — с горечью спросила я. — Тоже одна из этих сраных магов?

— Я — Келено, ага, — серьёзно заявила она.

— Келено? — не поняла я.

— Твою мать! — на лице проводницы проявилась лёгкая паника. — Ты совсем тупая?!

— Давай разберёмся, — обозлилась я. — Меня с лета преследуют проблемы, моя тётя умерла, сестра в больнице, на моих глазах издох кот, к которому я успела привязаться. Я попала в вагон, где пассажиров расчленяют какие-то психи! И после всего этого я должна оставаться острой! Знаешь, или объясняй по-человечески или отвали от меня, отстань, не лезь, не трогай!

— Ага, — кивнула она. — Когда тебя заживо начнут резать на ленточки, — не трогать. Я запомню. Другой раз именно так и поступлю. А ты хоть Википедию посмотри на досуге, что ли. Много нового узнаешь.

Отвернулась и произнесла в сторону с отвращением, живо напомнившим мне Похоронова:

— Л-люди…

Понимала я, что Кэл права! Умом. Но чувства бунтовали. Мне казалось, будто робкое движение искалеченной руки куклы к моей не несло в себе угрозы. Жест доверия, и только так. Кукла поверила мне! А на неё напали.

Мерзейшее чувство! Будто только что получила орден предателя первой степени. Просто так. Даже без банки варенья с ящиком печенья. На пустом совершенно месте!

Пришёл Похоронов. В своём фирменно плаще бомжа. Внимательно осмотрел пятно, оставшееся от куклы. Кивнул мне, мол, пошли. Я пошла с упавшим сердцем. Сейчас снова обзовёт дурой…

Не обозвал. Сел на своё место, открыл было ноутбук, снова закрыл его. Молчал. Молчала и я, не зная, что сказать. Нарушила его приказ, вышла из купе, да. А ещё видела, насколько он устал. Ему поспать бы… и чтобы никто не дёргал… Пусть он сто раз нечеловек, существо из-за Двери, — проигравшее в нарды собственное имя! — а нормально выспаться ему не помешает.

— Кто такой Всеслав? — спросила я, чтобы хоть как-то разбавить затянувшееся тяжёлое молчание.

Брови Похоронова поползли вверх.

— Кто тебе сказал?

— Кэл, — не стала я отпираться.

— Кэл, — с досадой выразился он, имя проводницы прозвучало как ругательство. — Язык у неё без костей, помело поганое!

— Она тоже из-за Двери, — невинно заявила я. — Как и ты.

Он дёрнул плечом и не ответил.

— Сколько же вас здесь таких, — задумчиво продолжила я. — Ты, Кэл, Всеслав этот таинственный. Прямо Гарри Поттер вокруг какой-то. Злые колдуны, добрые колдуны, куклы…

— Всеслав — человек, — поправил меня Похоронов.

Ага, человек. Такой человек, которому ты, нелюдь, в нарды проигрался подчистую. На пятьдесят лет! И почему, спрашивается, нарды, а не, скажем, карты или шахматы? Боюсь, на этот вопрос ответа я не узнаю. Даже если прямо спрошу. Он промолчит. Пропустит мимо ушей и промолчит…

Его руки на гладкой белой поверхности столика. Узкие, длинные, как у пианиста, пальцы. Смуглая, но не чёрная, не с тем отчётливым оттенком, какой бывает у мулатов, кожа. Не мулат. Вообще ни капельки негроидной крови, даже сильно разбавленной: не тот типаж. Недавно заживший шрам, ещё тугой и багровый, уходит под рукав зигзагом. Служба у Похоронова явно не из простых. Приходится и драться и магию применять. И получать раны.

— Куклу надо изловить, — сказал вдруг Похоронов и посмотрел на меня в упор.

Я уже немного привыкла к нему, к его странному пугающему взгляду, к ярким глазам — что ж, теперь я знала их природу, понимала, отчего у них такой удивительный, словно подсвеченный изнутри ледяным фиолетовым солнцем оттенок. И уже не боялась. Во всяком случае, не боялась так, как боялась его раньше.

— Ты мне поможешь, — безапелляционный тон.

Поможешь, и всё тут. Потому что я так решил. Хочешь, не хочешь, боишься, тошнит тебя — твои проблемы. Надо.

— Ты убьёшь её? — спросила я горько.

— Перевезу, — оскалился он.

И гадай, что бы это значило. Объяснять он не собирался. Хватило того, что уже рассказал!

— Может, мне нарисовать?..

— Нет, — резко отреагировал Похоронов. — Вот уж этого — не надо. Ни в коем случае!

— Ты не дослушал, — тихо, упрямо сказала я. — Если я нарисую, что с куклой мы справимся. То всё пройдёт хорошо.

— Ты уже нарисовала.

— Можно подумать, если бы не нарисовала, то ничего не случилось бы! — выпалила я. — Я тебе кто, бог? Этот… как его… конструктор реальностей? Я просто недохудожник, которому внезапно стало лень учиться! Эти рисунки — это просто рисунки! Ерунда на постном масле, бред собачий на коровьем! Откуда во мне ваши чёртовы магические способности, да ещё и такие. Ещё скажи, что я тоже из-за вашей Двери сюда пришла!

— Нет, — медленно выговорил Похоронов, разглядывая меня своими фонарками-рентгенами, — ты — человек…

— Тогда откуда?

— Всё просто. Вспомни: сотворены по образу и подобию…

Он ещё и Библию знал, восхитилась я. Как мило! А ведь таких, как он, христианство считало — и по сей день, наверное, считает! — бесами. Служителями преисподней, являющимися в наш мир смущать православных всяческими страстями и пороками.

— Можно спорить о внешнем облике бога, — Похоронов внезапно развеселился, — похож он на вас, людей, или не очень. Но «по подобию» означает, что он вдохнул вас свою собственную неуёмную жажду творить. Сам он — творец всего сущего, допустим, до всего сущего ни один человек добраться не в состоянии, чтобы сотворить более-менее сносную поделку. Но в мелочах, в рамках собственной зоны влияния… И кому-то больше отгружено этой самой божественной искры, кому-то меньше. Кто-то годами чахнет, изучая паранормальные техники, и не получается у него даже огонь на кончике пальца вызвать. А у кого-то — Дар. Как у тебя. Только ты отрицаешь его, потому что боишься. Да и не умеешь ты почти ничего. И не уверен я, что стоит начинать тебя учить…

Длинная речь, я оценила. Но очень уж обидным мне показалось его «не стоит даже начинать»

— Почему не стоит? — спросила я.

— Дашь обезьяне гранату?

Я замотала головой.

— Вот и я не дам.

— Я не обезьяна! — возмутилась я.

— Ты — Римма, — язвительно откликнулся он. — Не знаю даже, что хуже, честное слово! Своевольная, упрямая, слушаешь только свои «хочу», велели тебе сидеть тихо, опасно, мол, для жизни. А тебе наплевать, захотелось выйти развеяться — вышла. И Кэл под смерть едва не подвела, кстати говоря.

Возразить мне на его слова было нечем. Так всё и было. И стоило прикрыть глаза, как перед внутренним взором возникала жуть, существо в коридоре вагона. Изуродованное лицо, изуродованное тело. Запах. Склизкий влажный свистящий вдох, словно и лёгкие у неё тоже забиты гноем или ещё чем-то таким же мерзким.

— Похоронов, — сказала я, озвучивая внезапно вспыхнувшую догадку, — если девочка — моя родня… из которой куклу сделали… может быть, узы крови помогут вырвать её из злого колдовства?

— Узы крови не помогли твоей тёте, а тебе с чего помогут?

— Не знаю, — честно призналась я. — Но она не напала сразу. Стояла просто. Могла ведь тысячу раз напасть, и не напала. Я… я хотела… я протянула ей руку.

Он матюгнулся сквозь зубы, но кивнул мне, мол, продолжай.

— И она тоже! Понимаешь? Она тоже… ко мне… руку!

— Чтобы вырвать тебе глотку! — не выдержал Похоронов.

— Глотку вырывают не так, — возразила я.

— А как, по-твоему, вырывают глотку?

— Не так медленно, — я показала жест, каким кукла протягивала ко мне руку. — Не похоже ведь на готовность вырвать глотку, разве не так?

— Люди, — обречённо вздохнул он. — Только человек может оказаться настолько беспечным, настолько наивным, настолько… — он оборвал себя, покачал головой, потом сказал другим уже совсем тоном. — Постарайся уснуть. Я посторожу…

Я послушно забралась под одеяло. Думала, не усну никогда, но сон сморил меня, едва голова прикоснулась к подушке.

Мне снился лес. Сосновский, может, Юнтолово. Скорее, Юнтолово, за деревьями блестела вода большого озера. Конец сентября — начало октября, как-то так. Деревья только-только тронуло рыжиной, но воздух был уже по-осеннему прозрачен, и солнце светило в полсилы, прячась за неплотной облачной дымкой.

Весёлый, расписанный под арбуз, мячик прыгает-скачет между деревьев, и надо его поймать, а то пропадёт, потеряется. Нового не достанешь — нет их уже в магазине, забрали последний. Прыг-скок — через ров, под поваленное дерево, в яму, вывороченную корнями при падении. Под корнями жила, дышала, плевалась страшная темнота. Но мячик светил изнутри, зелёный в арбузную полоску. Как бросить? Никак.

… Мятые, истрёпанные погодой листы на всех остановках Города: пропала без вести на отдыхе у Лахтинского разлива… восемь лет… была одета… всем, кто видел или что-то знает…

Только ребёнок может полезть в пасть к дьяволу за своей игрушкой. Взрослому хватит ума наплевать, забыть и забить, ребёнку — никогда. И чёрная тьма жадно поглощает его…

Я вскрикнула, но не проснулась. Сон переменился, теперь это был поезд, наш вагон. Самое удивительное, я знала, что сплю, но это знание болталось где-то на периферии сознания. Сплю и сплю, неважно это.

Я работала на своём нетбуке, писала код, комментируя каждую строчку, как привыкла. Двойной слэш, кавычки, внутри разъяснения. Как вдруг — толкнувшее в сердце испугом вдруг! — дверь купе поехала в сторону, и я услышала знакомый зловещий полувсхлип-полувдох.

Она стояла за порогом, кукла. Солнце, перепрыгнувшее на ту сторону вагона, поджигало её прекрасные волосы весёлой рыжиной.

Ещё. Ещё! Полюби меня. Погладь меня…

Я заворожено смотрела на тварь и видела в ней не ужас, способный расчленить взрослого человека за считанные мгновения, а страдающего ребёнка, впервые за долгое, страшное, чёрное время своего жуткого посмертия встретившего вместо ужаса и ненависти — сочувствие.

— Иди сюда, — я похлопала ладонью рядом с собой. — Садись.

Изумление рванулось волной, изумление, неверие… радость? Я бы точно не сказала. Эмоции были слишком сильны для меня, я — флегматик, я никогда не испытывала ничего подобного даже близко. Вся моя жизнь протекала под знаком слоновьего спокойствия. Я понятия не имела, что, оказывается, можно и так. Можно чувствовать в полную силу, сходить от этого с ума и всё равно не бояться…

Кукла подошла, оставляя за собой влажный, дурно пахнущий след. Села рядом. И вдруг приникла ко мне боком, плечом, головой. Вовсе не затем, чтобы напасть! Нападают не так.

Я осторожно подняла руку, провела ладонью по волосам — они оказались гладкими, шёлковыми, на удивление живыми.

Ещё, ещё. Не бросай меня…

Я гладила. Тельце куклы оказалось неожиданно горячим, как печь. Я ещё подумала, что долго так не выдержу, получу ожоги, но сразу же об этом забыла. Доверие этого искалеченного злой магией существа стоило дороже собственных неудобств.

— Хочешь, нарисую твой портрет? — спросила я, вглядываясь в изуродованное лицо.

Она кивнула.

Хочу

Я осторожно высвободила руку и стала рисовать…

На листках блокнота, торопливо, не особо заботясь о технике, просто так, по наитию. Осенний лес и арбузный мячик в руках. Мангал с готовящимся шашлыком. Девочку с длинными кудрями и чистым взглядом светлых, ещё не тронутых кривой иглой, глаз…

Девочка вправду получалась очень красивая. Кудрявая, светловолосая, глаза в пушистых ресницах, трогательные ямочки на щёчках… Такие дети часто рождаются в семьях, мягко скажем, неблагополучных. У алкашей, у моральных уродов, у тех, короче, кто не просто не замечает ангельскую красоту своего ребёнка, а наоборот, старается изо всех сил её уничтожить. День за днём. Побои, ругань, наказания. Случаются и куда более жуткие вещи. В хронике мелькнёт иногда что-нибудь вроде: и она продавала свою шестилетнюю дочь сожителям за бутылку водки… Или — он проломил дочери-дошкольнице голову гимнастической гантелью, а затем надругался над остывающим тельцем малышки…

Чёрт, что мне в голову лезет?!

Не рисовать плохого, не рисовать плохого, не рисовать плохого…

Лодка. Старая, вытертая, потемневшая от времени, на берегу чёрной реки. Яркое светлое пятно курточки, — девочка сидит на носу, в руках у неё — мячик. И глаза — живые, зрячие. И на светлом чистом лице — ни одной раны, ни даже следа от них. Вместо обрезанного носа — целый. И жаркий ветер играет с пышными кудрями. И в руках — под арбуз раскрашенный мячик.

Это я? Недоверие, изумление, надежда.

Слишком красиво, слишком неправильно, — острой полосой гнев: издеваешься надо мною!

Я удерживаю горячее тельце свободной рукой, огромным усилием воли заставляю себя не отшатываться от растопыренной пятерни с вбитыми в кости пальцев острыми шурупами (ну, и фантазия у ублюдка, сотворившего с бедным ребёнком такое!)

Это ты. Я — художник. Я так вижу.

И тогда кукла сползла с полки, встала у столика, долго смотрела — как, если у неё глаза зашиты, поразилась я, — но ощущение было именно таким: она смотрела. Смотрела на себя. На ту себя, которая по-прежнему жила в ней, глубоко похороненная под болью и страданиями.

Благодарность.

— Останься, — попросила я.

Но кукла мотнула головой и пошла, пошла к двери, и следом за нею пузырились на укрытом красным ковром полу следы, тёмные, жуткие, заполненные сгнившей кровью.

Я всхлипнула, но не проснулась опять. Продолжала понимать, что всё ещё сплю, и в то же время… Медленно, словно преодолевая сопротивление воды, я взяла в руку карандаш. Блокнот закончился. Я сдвинула его в сторону. И нарисовала прямо на столике: себя, сидящую в обнимку с кудрявой девочкой, в СВ-купе поезда Санкт-Петербург-Адлер. Как будто я тётя её, а она моя племянница. И в волосах её — ленточки со стразами, на ногах весёлые розовые «принцесскины» туфли, широко распахнутые глаза смотрят в мир доверчиво и весело.

А кто-то другой смеялся надо мной: вот же ведь дура. Но петля Кассандры тем и примечательна, что в её слова — или рисунки! — никто никогда не верит. Никто не верит ровно до тех пор, пока они не начинают сбываться с пугающей точностью…

И снова всё переменилось.

Я выходила из вагона в Сочи, с сумкой через плечо, и оглянулась, увидела в окне вагона проводницу Келену — что за имя дурацкое! Она улыбнулась и сделала мне ручкой напоследок. Мол, счастливо тебе. Я кивнула в ответ. Поезд, словно ждал нашего последнего молчаливого диалога, лязгнул, дёрнулся и поехал, сначала медленно, потом всё быстрее, быстрее… Всё. Путешествие закончилось. И я знала, что уже больше никогда за всю свою жизнь не встречу на пути Мрачнову Келену. К худу или добру, попробуй угадай!

А по перрону спешила мне навстречу сестра — в инвалидном кресле с управлением. Живая. Оля, Ольгуня, Олечка! Живая!

Облегчение от этой встречи оказалось слишком сильным. Меня выдернуло из сна в реальность, хотя поначалу я даже не поверила, что проснулась. Казалось, сон опять переменился, что-то сейчас снова будет.

Ничего не происходило. Похоронов сидел за своим ноутбуком и даже не пошевелился в ответ на моё движение: занят был страшно. Чем, интересно. Не в преферанс ли там снова играет, по сети, на желание? Мало ему, что собственное своё имя проиграл на целых пятьдесят лет! Таинственный Всеслав прикололся по полной. Похоронов, да ещё Гордей. Отчество только я забыла. Впрочем, отчество могло в условия игровой ставки не входить. Весело живут товарищи маги — в промежутке между ловлей преступников и созданных теми преступниками тварей.

Чем дольше я смотрела на своего случайного — случайного ли? — попутчика, тем больше осознавала что, кажется, схожу с ума. Его точёный греческий профиль, короткие вьющиеся волосы, губы… странно, что нет бороды, но долго, что ли, сбрить… И с бородой смотрелся бы совсем не так.

Не так волнующе.

Было мне и больно и сладко. Одновременно печально и радостно. Я встретила бога… и я очень остро осознавала, что наша встреча — последняя. Мы пересеклись случайно, на короткие мгновения, а дальше у каждого из нас был свой путь. И наши дороги неумолимо разводили нас в стороны друг от друга. Скоро, скоро закончится перекрёсток миров, на котором мы могли видеть друг друга. И что останется? Ему, — не знаю. А мне…

Кажется, я начинала понимать смертных женщин, деливших ложе с олимпийцами. На краткий миг, всего на одну ночь, а потом жить этой памятью, бережно храня её в своём сердце, и воспитывать героя, рассказывая ему о деяниях отца…

Похоронов поднял голову, посмотрел на меня.

— Проснулась?

Сам же видит, что проснулась. Но я ответила:

— Да.

— Кофе?

У него уже стояли стаканы с кипятком. Над стаканами поднимался лёгкий парок: в купе было ощутимо прохладно. Должно быть, вагон всё ещё стоял на запасных. Аккумуляторы следовало беречь…

— Конечно! — радостно согласилась я.

Кофе, я уже говорила, был у него отличнейший несмотря на то, что растворимый. Но… не будешь же таскать с собою в дорогу личную кофемашину? Один из многих минусов долгого пути — растворимый кофе…

— Отвернись, — попросила я. — Переоденусь и расчешусь. Нечего тебе смотреть на лохматое пугало!

Похоронов всыпал в стаканы из пакетиков кофе, размешал ложечкой. И послушно отвернулся. Даже ноутбук развернул, чтобы на меня не смотрелся встроенная в его крышку тыловая камера.

На самом деле вовсе я не хотела, чтобы он отворачивался. Хотела, чтобы смотрел… Но, конечно, лучше на красивую, чем на лохматую. Поэтому торопливо переодела тунику, вытянула из сумочки расчёску, расчесалась… Волосы криком кричали о шампуне, и позже я их, разумеется, вымою. А сейчас хотя бы назад зализать, чтобы не торчали. И оставить чёлочку. И…

Кого я обмануть хочу своей суетой?

Я всегда мыслила рационально. Я понимала, что для меня значил теперь этот мужчина. И хотелось — нет, не знать точно, а хотя бы надеяться! — что я для него тоже значу хотя бы что-то. Не такое большое, может быть, несущественное, но хоть ненамного больше горошины, что ли. Всё лучше, чем полный ноль, не так ли?

«Римма, Римма», — осудила я саму себя. — «Кажется, ты влюбилась. В того, в кого влюбляться никак нельзя. Ведь даже в эллинском эпосе ничего не говорилось о его детях. Скорее всего, потому, что их у него не было и не могло быть…»

— Я всё, — сказала я, не зная, что бы ещё сказать, умного.

Умного ничего на язык не приходило. Придёт… через полгода. Когда буду вспоминать и корить себя за всегдашнюю, цепенящую тело и мозг тупость. Прыгать надо, а я стою столбом!

— Печенья принёс, — сказал Похоронов, выкладывая на столик две ярких пачки. — И бигмак!

Бигмак в упакованных коробочках смотрелся пришельцем из чужой жизни. Той жизни, где люди жили, ходили на работу, влюблялись, рожали детей, и — знать не знали ни о каких расчленённых трупах, и не встречали на своём пути богов, и кукол не видели тоже никогда…

На меня напал внезапный лютый голод, так что бигмаки оказались кстати. Я сожрала не меньше трёх, а Похоронов, улыбаясь, выложил на стол ещё.

— Я лопну, — запротестовала я.

— Ничего, — усмехнулся он. — Один раз в жизни лопнуть можно…

— А ты сам?

— Я уже ел.

Пустой вроде бы, тягучий разговор ни о чём, но надо было видеть Похоронова. Его взгляд, его полуулыбку, как будто он раньше улыбаться совсем не умел, потом долго и старательно учился, и вот теперь представился случай выстраданную эту улыбку показать…

Я мысленно плюнула: не ребёнок же! Не четырнадцать мне, и даже не семнадцать. Можно ведь в кои веки раз не замирать столбом и не приклеивать намертво к нёбу толстый одеревеневший язык!

Я протянула руку и положила ладонь Похоронову на запястье…

— Не надо, Римма, — тихо сказал он, осторожно снимая мою руку.

Но не отбросил и не отстранился, задержал в своих пальцах, холодных и жёстких, как тяжёлое, насквозь промороженное дерево. И не сказать, чтобы неприятно стало от такого тактильного ощущения. Просто — а почему должно было быть иначе? Учитывая, кто он. И кем служит.

— Почему? — так же тихо спросила я, не отводя взгляда.

— Потому что у нас нет будущего.

— Зато есть настоящее.

— Скоро закончится и оно.

— Ты не подумай плохого, — заторопилась я, отчаянно боясь, что он сейчас отпустит мою руку, и… и всё. — Просто — боюсь. Вдруг тебя убьют. Эта тварь… этот маг… он силён и злобен, не так ли? Не зря же вы его всем отделом ловите и никак не поймаете!

— Я — бессмертный, — качая головой, ответил он.

— И на бессмертных находили управу, — возразила я. — Стоит только вспомнить весь этот ваш древний эпос.

— Древние эллины — те ещё вруны. Всё происходило не совсем так. Точнее, совсем не так.

— И чёрт с ними, — шепнула я, шалея от собственной дерзости.

Никогда-то у меня не складывалось на любовном фронте ничего. В школе я училась, было не до мальчиков. Подруги как-то сами отсеялись, им было скучно со мной и моими формулами, мне было невыносимо слушать про украшения и их парней. И в институте я опять же училась, не до поцелуев, там каждый день заканчивался заполночь, а утром в семь уже как штык встаёшь, чтобы наскоро позавтракать и — в транспорт, к родной альма-матер. На работе… не будем о грустном. Дальше поцелуев по пьяни (я не пила, пили парни) не заходило никогда. Я не хотела по пьяни. Они — на трезвую голову. И так оно и докатилось до моих двадцати семи. Сорок кошек маячили на горизонте.

Не рожу до тридцати, останусь, как Оля, пустоцветом… Мысль о старшей сестре проколола сердце привычной болью. О, если бы я могла исправить системный код Мироздания, в который вкралась досадная ошибка: бесплодие Оли! Даже в рисунках я не видела её с малышом на руках. А что не видишь, то, как правило, никогда не нарисуешь правильно.

— Чёрт с ними, с эллинами, — повторила я. — Если останется сын. Или дочь…

— Ты сумасшедшая, — качая головой, сказал Похоронов, но руку мою не отпустил.

— Да, — кивнула я.

Я не узнавала саму себя! Со мной творилось что-то немыслимое, и оно не пугало, а наоборот, кидало в дрожь от беспричинной радости.

— Ты не думаешь головой вообще, — обвинил меня Похоронов.

— Да! — радостно кивнула я.

— Ты же технарь. Человек науки.

Я пожала плечами. Ответить на такое обвинение было нечем: так и есть. Технарь. Человек науки. Но даже у таких людей, оказывается, может снести планку. Вместо с гвоздями.

Глаза в глаза, рука в руке. Мы потянулись друг к другу, жадно, неистово… и где-то там, в уголке возле мусорного бачка, жалобно взывал гласом вопиющего в пустыне разум. Но я знала, что никогда не пожалею, как бы потом ни сложилась моя жизнь. А что думал он, поддаваясь порыву, было не понять.

Разве смертному можно понять бога?..