Тайна предтеч

Глава 3 Бочонки

Дикого подтрясывало, когда он протискивался в лавку к Рябому через слишком узкую для его плечей дверь. Торговец, вроде бы заинтересованный в комфорте покупателей, несмотря на все советы и ругань, проем не расширял.

Дикого подтрясывало от волнения и страха, хотя каждый на два дня пути вокруг Бочонков, знал, что человек он не из пугливых. Надо будет — выйдет с голыми руками на медведя, и еще бабка надвое сказала, кто победит. Кроме того, он был не абы кем, а дружинником Серпа, главы поселка, человеком, за которым стояла и сила, и право.

— Здрав будь, Дикий! Добрая дорога привела тебя в мою лавку, — торговец материализовался из-за угла, где за занавесью прятался ведущий в жилые комнаты коридорчик.

Дикий на приветствие не ответил. Прошелся вдоль прилавков. Вроде бы рассматривал товары, а на деле унимал волнение в груди.

— Говорят, — Рябой понял настроение гостя и решил отвлечь его досужей болтовней, — Ольга, мельницкая вдова, ребенка в лесу нашла, да в поселок, не спросясь Серпа, притащила. Вот ведь баба. Вроде бы всем бабам баба, и вдова, и добро от мужа досталось, а такое сморозить. А ежели леший в него вселился, а то и кто похуже?

Дикий вздрогнул, но едва Рябой подумал, что некстати начал с этой истории, дружинник возразил:

— Не нашла. Болтают бабы, абы болтать. Сама родила.

— Сама? Так ей за шестьдесят.

— Не за шестьдесят. Едва пятьдесят перешагнула. Я ее сам брюхатой видел. Из прежних она, а прежние поздоровей нас бывали.

— Пятьдесят? Спорить не буду, а все же выглядит она как старая карга.

— Не карга. И не старая, — Дикий, который всерьез подозревал, что тетка Ольга понесла не от кого-то там, а прямо от него самого, забыл о волнении и начал злиться, — Ты вообще чего на почтенную женщину рот вздумал раскрывать? Торговать в нашем поселке надоело?

— Ох, все зло от баб! — Рябой понимал, что за ходящую по поселку сплетню у него лавку не отберут, и все же Дикого злить не стоило. — И хоть бы одна честная попалась, а то все одно.

Дикий подумал немного и решил, что, как ни крути, придется согласиться. Мало кто из девок мог ему отказать, даже самые что ни на есть замужние. Вот та же Ольга, может от него залетела, а может и нет. И не поручишься.

Рябой понял, что ступил на благодатную почву и продолжил развивать мысль.

— Про Глашку, жену Карпа, слышал, из Осколища? Говорят, как только Карп ушел на заработки, на юг, к горам, так его бабенка, Глашка-то, как с цепи сорвалась. Мимо пройдешь — уже глазами стреляет. Яблочко ей поднесешь — норовит обнять. А если подарочек какой — сама на сеновал зовет. Слышал я, горячая баба.

— Горячая, — подтвердил Дикий, только вчера бегавший в Осколище как раз по этой нужде, — особенно если бражки налить, кружечки три.

Мужчины некоторое время улыбались. вспоминая каждый о своем.

— Ладно, — махнул рукой Дикий, которому беседа и вправду помогла взять себя в руки, — показывай, что припер.

Торговец кивнул в сторону двери, чтобы гость накинул засов, и ненадолго нырнул за занавеску. Когда он вернулся, в его руках блестел провощенной тряпицей небольшой, но увесистый сверток. Положив его на прилавок, Рябой раскрыл тряпку.

— А она настоящая? — с сомнением скривился Дикий. — Точно с висельника? Поди на кладбище свежую могилку раскопал, а мне тут лепишь горбатого…

— С какого кладбища? — изумился торговец. — У нас уж, слава богам, с полгода как никто не помирал.

— В Березовке помирал, зато.

— Кто?

— Чех.

— Чех? Это который из них? Хохол?

— Какой хохол. Хохол нас с тобой переживет. Татарин.

В Березках и вправду жили два брата, один хохол, другой татарин, но звали их обоих Чехи, потому что любили хвастаться, что бывали в местах далеко на западе, которые раньше звались Европой. Были они для всех словно один человек — Чех, и редко кто переспрашивал, про какого из братьев речь — о хохле, или о татарине. Они даже жену себе одну взяли, еврейку, и теперь по еврейскому обычаю все их дети тоже были евреи.

— Так у татарина того ручищи то были, во! — Рябой растопырил ладони. — А у этого? Во…

Торговец дотронулся до лежащей на прилавке кисти, отрезанной у едва успевшего перестать дышать висельника. Пальцы на ней были длинные и тонкие, с аккуратными продолговатыми ногтями.

Дикий не нашел, что возразить.

— А все равно, как мне проверить? Денег просишь как за настоящую, а втюхаешь мне…

— Я тебя когда-нибудь обманывал? — Рябой скорчил обиженную рожу. Получилось весьма натурально.

— Меня не обманывал. А Щуку с Осколища наколол с лошадью. И Марию, косареву вдову, из Потемок, с зерном надул. И Гришку-дурачка, когда насыпал ему камешков вместо конфет, а потом в колдовстве обвинил. Едва не сожгли мы его тогда, просто от радости, что повод появился. Хорошо хоть… Или плохо, черт его разберет… Хорошо хоть дров на серповском дворе оказалось недостаточно, а идти за новыми всем оказалось лень.

— Не хочешь, не бери, — обиделся Рябой, — я тебя не обманываю.

— Ладно, давай, — махнул рукой Дикий, — но ежели что…

Рябой запахнул кисть висельника материей и протянул ее покупателю.

— Свечку будешь брать? Или своя есть? — он продемонстрировал длинную, но тонкую восковую свечу. Именно такую, какая Дикому и была нужна.

Отрезанная в первые минуты после смерти рука висельника, как говорили в народе, а народу рассказал мимохожий старец в черном балахоне, способна была открыть дверь в другие миры. Для человека та дверь непроходима, а вот духи, особенно злые, через такие двери шастают за здорово живешь. Но если в руке висельника поставить, как в подсвечнике, свечу, то дверь становится односторонней, и злые духи этого мира, привлеченные светом, смогут только вылететь сквозь нее на тот свет, но не влететь.

Рябой лично придумал эту легенду и хорошо заплатил старцу, чтобы он рассказывал ее поселковым, и как можно красочнее. А еще подробно описал ритуал, как с помощью руки очистить дом от злых духов. Дикий был уже третьм человеком, пришедшим за рукой висельника, наголову окупив все расходы торговца.

— Своя есть, — буркнул Дикий, отсчитывая золотые.

— Намоленная?

Дружинник недовольно поднял глаза, предчувствуя дополнительные расходы.

— А какая нужна?

— Лучше, конечно, намоленная.

— Сколько?

— Эта, простая, две медяшки. А намоленная — два золотых.

Дикий помолчал, давя в себе раздражение.

— Давай намоленную.

Рябой опустил свечку под прилавок, положил ее на полку, тихонько перекатил из правой руки в левую и достал ее же, как будто новую.

— Держи.

День клонился к вечеру, и Босого постепенно отпускало напряжение. Если бы гррахи засекли взрыв гранаты, то уже прибыли бы на место, разобрались и нашли нарушителя негласного запрета на использование технологий. Прятаться не было смысла, а потому ловчий вместе со своей новой знакомой шли прямо по дороге, не пытаясь скрываться.

Вокруг волновалась пожелтевшая от палящей жары степь. Местами ее вспучивали крутые лесистые холмы, грядами уходившие к горизонту.

Виляющая под ногами грунтовка, когда-то наезженная многотонными машинами, уже много лет как зарастала сорной травой, и все же местами до сих пор отчетливо проглядывалась ее пыльная колея. Слишком долго здесь ездила тяжелая техника, утрамбовывала, задымляла едким выхлопом, выжигая, убивая землю, отнимая у нее способность хоть что-то родить.

Мало кто мог сказать точно, сколько лет прошло с нашествия гррахов, а люди все ходили старыми тропами, в большинстве своем уже никуда не ведущими, цеплялись за остатки асфальта и бетона, как за ниточки, тянущиеся к некогда великому прошлому человеческой цивилизации.

Гррахи, каким бы странным это не казалось, дорогами не пользовались, хотя были у них и сухопутные аппараты, и громадные строительные машины. Генетическая склонность к полетам не позволяла, видимо. Да и летательная техника у них была такая, что доставит груз в любое место и без наземных путей.

И все же ведущая к мусорному полигону дорога отличалась шириной и утоптанностью. То тут, то там виднелись следы человеческой обуви, вились обходные тропинки, проложенные у мест, где после дождей собирались лужи и расползалась непролазная грязь.

— Здесь ходят, — угадала мысли спутника Зоя, — на полигон. Местные дурачки. Лазают по краешку, собирают, что бог пошлет, а тараканы с мухами позволяют забрать. Жестянки разные, баночки-стекляшки, вещицы старинные. Как галки, все блестящее в карманы тянут. Глашка, подружка моя, накупила у такого старателя переливающихся пуговок, знаешь, такие, сверкающие, и сварганила из них ожерелье. Ходит, клуша, гордится. Грудь вперед, особенно когда Суслик, ухажер её…

Босому ни слушать, ни разговаривать не хотелось. Измятое, искусанное тело саднило. Просевшая уже до пятнадцати процентов полоска жизни тревожно мигала, требуя остановки, сытной пищи и долгого спокойного сна. На душе из-за потерянных вещей скребли кошки, и все же настроение было отличным.

Несмотря на физическую боль, мысли текли размеренно и стройно, одна лучше другой.

Заказ торговца он перевыполнил в несколько раз, что позволит получить в дальнейшем скидку и высокий кредит доверия. Копье наверняка удастся купить новое. В соседних поселках говорили, что бочонковские окончательно потеряли страх и изготавливают настоящее оружие, не составное, и наладили даже производство арбалетов.

Нужно будет заглянуть и к Серпу, главе поселка. Большие люди не дерко давали серьезные заказы, но только тем, чье имя было известно и что-то значило. Перевыполнив заказ местного торговца и притащив с собой хвост королевы-крысы, Босой не сомневался, что о его силе и способностях по всей округе пойдут самые хвалебные слухи. Может быть даже, через недельку, темным вечером на завалинке, лузгая семечки и цепенея от самонаведенного страха, бабы начнут и такое рассказывать, что новый ловчий на самом деле — колдун, и что Светка, взрослая дочь старого Калуна, ночью случайно посмотрела него, проходящего мимо, сквозь свет лучины, и увидела густую темную ауру, и оттуда словно бы две торчали черные руки.

Такого человека может в любой дом чаевничать и не пустят, но зато любое дело, даже тайное, поручат с удовольствием и сами постараются заплатить побольше, чтобы заслужить дружбу и благосклонность.

Зоя, случайно встреченная и спасенная им у полигона рабыня, правда, без устали твердила, что публика в Бочонках вся как один неприятная, мерзкая, и стоит их сначала всех переубивать, и только потом разговаривать, но, как говорится, послушай бабу и сделай наоборот, особенно если баба — зловредная двенадцатилетняя девчонка.

Да и вовсе не предстоящая сделка с торговцем и новые заказы радовали Босого в этот вечер больше всего. Произошло главное, о чем он так долго мечтал.

Впервые за полтора года в его мысленном интерфейсе появилась новая страница!

Он еще не разобрал ее, да и вряд ли вообще когда-нибудь в точности поймет, что именно означают сочетания гррахских значков-письменности, но кое-что было ясно уже сейчас.

1/3. Одна третья часть. Или лучше сказать — одна Королева-крыса из трех. И это точно не индикатор заполнения очередной шкалы.

Прямо перед цифрами стояла надпись, которая горела и над королевой крыс, а значит, цифры обозначали простое: одна из трех главкрыс мусорного полигона убита. И осталось убить еще двух.

Еще бы понять: зачем? Почему? С чего это интерфейсу считать убитых и оставшихся в живых крысиных королев? Неужели это некий план, или задание, которое теперь необходимо закончить?

И еще одна строчка, заканчивающаяся на 2/11. В пояснении к ней встречалось точно такое же сочетание букв-букашек, как у счетчика крысиных королев. И снова догадаться было не сложно. На полигоне три крысиных логова, четыре места обитания ящерок, три локации с тараканами и болтающиеся над провалами мухи, видимо, объединенные в единое сообщество. Всего, получается, одиннадцать. И, судя по сегодняшним событиям, у каждой территории — свой вожак.

Почему-то интерфейс посчитал важным убийство главкрысы и гигантской сколопендры и подсказал, что будет не против, если будут уничтожены вообще все главари полигона.

Что из этого следует? С таким Босой в интерфейсе еще не сталкивался, хотя перебил за годы странствий немало разных чудищ. Немало. Но ни одного главаря.

Он напряженно потер лоб, борясь с головной болью. Все же стоило больше времени уделять гррахскому алфавиту, но уж слишком хитрыми казались сплетения букашек. Да и как их изучать, без букваря и картинок?

С горем пополам, перерисовывая различные сочетания и находя повторения, он сумел разобрать значения некоторых слов. Например, если над крысой загоралось слово — то оно точно означало «крыса». Если два слова, то это значило «крыса» и «что-то еще». Интуитивно можно было понять, что к слову «крыса» добавлялось определение ее специализации, и все же пока не нашлось хотя бы одного повторения, второе сочетание букашек оставалось совершенно безликим.

А вот когда оно обнаруживалось, например, в описании некоторых чудищ-тритонов, а еще в стае чудищ-собак, то становилось совершенно неважно, как видели и прочитывали это слово сами гррахи. Где бы теперь его не увидел Босой, он знал, что слово означает «прапорщик», или «лейтенант», даже если оно вдруг будет отнесено к неодушевленным предметам.

Правда, такого, чтобы интерфейс именовал неодушевленные предметы, Босой еще не встречал.

Разобравшись с приблизительным значением некоторых сочетаний букашек, он раскрывал перед мысленным взором показанный ему раненым гррахом бесконечный трактат. Часами искал он совпадения, до мигреней, до нервных срывов, но когда находил — усилия вознаграждались сторицей. Тем более, что однажды переведенный и узнанный участок текста впоследствии вызывался без долгих поисков и проматываний, сразу и весь.

Так Босой узнал, что «прапорщики», «лейтенанты», «майоры» и еще несколько неисследованных пока званий свойственны не только логовам крыс, тритонов и собачьих стай, но и еще как минимум двадцати семи видам чудищ. Возможно, не совсем разным, а, например, тоже собакам, но немножко другим. И тритонам не желтым, а каким-нибудь серым, и все же имевшим свое собственное наименование.

Чтобы сказать точно, понадобились бы десятки лет исследований. Босой надеялся когда-нибудь пройти этот путь до конца, но пока лишь блуждал в потемках.

И все же выстроенная гррахами на планете экосистема злобных чудищ постепенно вставала перед ним во всей своей мощи и красоте. Тысячи видов, сотни типов логовищ, десятки сложнейших иерархических систем — все это мирно сосуществовало, враждовало между собой или жило в симбиозе… Вот только непонятно, зачем?

Что двигало гррахами, столь кропотливо создававшими новые виды? Почему они так сильно зависели от мест обитания и так яростно их защищали? Ответа не было, и вряд ли удастся это когда-то достоверно узнать.

Но и новой страничкой в интерфейсе сегодняшние сюрпризы не заканчивались.

Шкала на вкладке, которую Босой перевел как «стойкость» заполнилась наконец, после долгих лет мучений и боли, на все три деления. И Босой уже испытал на себе, что это значит на деле.

Первую треть шкалы он заполнил очень давно, и «Стойкость 1/3» существенно повысила его болевой порог. «Стойкость 2/3» привела к значительному повышению прочности его кожи. Пробить ее ножом все еще было вполне реально даже обычному человеку, но вот порезаться, кроша к ужину морковку, стало почти невозможно.

«Стойкость 3/3» позволяла игнорировать ранения, которые еще вчера свалили бы его с ног еще у самой свалки. Все тело было истерзано и крысами, и тараканами, и даже потревоженные мухи успели в нескольких местах оставить глубокие укусы. Кожа в этих местах покраснела и нестерпимо чесалась. А Босой шел, как ни в чем не бывало, словно бы не мигала шкала жизни на ужасающих 15 %.

Что могло так сильно подхлестнуть шкалу стойкости в развитии, Босой мог только догадываться. Сколько бы ранок сейчас ни было на его теле, все они вряд ли могли так сильно повлиять на шкалу. Как ни крути, а дело наверняка было не в них.

Единственное же, что Босой встретил сегодня впервые, из неприятного, это визг королевы крысы. И судя по тому, как отреагировал на него стойкость — силища у него было удивительная. Не будь у Босого интерфейса, не факт, что он вообще бы смог очнуться и убежать.

— Чешешься? Это потому, что ты не моешься, — заметив, как яростно Босой трет в задумчивости лоб, Зоя не упустила возможности высказать свое бесценное мнение, — Вон, в волосах до сих пор крысиный помет.

Босой дернулся отыскать на голове грязь, но решил не доставлять язвительной девчонке лишний повод для злословия.

— Кстати, а куда мы идем? Только не говори, что в Бочонки, — Зоя разочарованно скуксилась, — чего мы там забыли?

— У меня встреча с торговцем. И еще дела. Надо с людьми поговорить, что в округе делается. Может быть, удастся еще работу найти.

— В Бочонках? Работа? Знаю я тамошних. Жалкие, глупые, ни на что не способные люди. Второй по гадости поселок, из всех, что я видела.

— И много ты видела? — из-за зойкиной трескотни голова болела все сильнее.

— Достаточно, — носик девчонки уверенно смотрел в небо.

— И все-таки, сколько?

— Два. Мерзкие Грачи, в которых выросла, и эти гадкие Бочонки.

— Продам я тебя, Зойка, — Босой старался говорить грозно, хотя смех рвался наружу, — Видит бог, продам.

Задорная девчонка меньше, чем за половину дня успела ему порядком надоесть. И все же она вызывала симпатию своей неподкупной дерзостью и непреодолимым желанием все вокруг смешивать с грязью. Вряд ли кто-то еще в мире знал столько оттенков отвратительного, сколько могла передать Зойка в одной фразе.

Дело в общем-то было обычное. Девчонка в начале жизни была обласкана сытостью и родительским вниманием, а потом вдруг, резко, меньше чем за год лишилась их обоих. И если мать забрал несчастный случай, то отца, по мнению Зои, похитила и убила семья неудачливого ухажера. И они же все построили так, что вроде бы за отцом осталось множество долгов, и он обещал, вроде бы, при свидетелях, отдать за эти долги дочь.

На том и порешили. Может люди и вправду поверили в эту историю, может им было все равно, но Зое заломали руки, связали и сделали на шее татуировку, которую ни сводить самостоятельно, ни прятать не разрешалось, даже в самый сильный мороз. И сразу она перестала быть невестой, а по большому счету и человеком, и стала чем-то вроде говорящей табуретки, которую можно было купить или продать кому угодно.

На этом Босой, кстати, с девчонкой сошлись — на ненависти к работорговцам. Зоя и прежде испытывала к торговле людьми подростковое бунтарское презрение, теперь же, когда у нее самой на шее синела татуировка…

И все же Зоя оставалась рабыней, и изменить это вот так вот сходу, по одному желанию нового владельца, было нельзя.

Иначе это было бы слишком просто: убил хозяина, пристроился к какому-нибудь жалостливому знакомцу, и вот ты уже свободен, как ветер в поле. Нет. Свести или закрасить татуировку можно было либо обосновав прекращение рабства: доказав возврат долгов, самовыкуп или совершенное рабом героическое деяние. Либо сделать это так далеко от места ее нанесения, чтобы никогда не встретился кто-то, кто смог бы спросить — а почему это ты вдруг на свободе?

«Освободи» сейчас Босой Зойку, или начни он вести себя так, будто она свободна — в ближайшем селении, да в тех же Бочонках, ее тут же бы отобрали, обобществили и продали за бесценок на ближайшем торге.

— Продам я тебя, если останешься такой же противной. Никакого на тебя терпения не хватит. Первому встречному и отдам, у кого пара золотых найдется.

Зоя хмыкнула возмущенно, прекрасно зная, что в самый худой день меньше сорока золотых монет молодая рабыня не стоит.

— Неа. Не продашь.

— Это почему?

— Не продашь и все. Я умею предсказывать будущее. А еще в Бочонках ничего кроме неприятностей ты не найдешь, это я точно говорю.

Зоя шагнула в сторону от дороги и сорвала прятавшийся в траве пучок дикого лука. Сдунув с тонких зеленых стебельков пыль, она привычным движением сунула их в широкий карман штанов, на ужин.

Первого встречного долго ждать не пришлось. Навстречу, из-за поворота убегавшей за холм тропинки, вышел человек.

Босой, большую часть времени проводивший вне селений, в одиночестве, любил такие вот случайные встречи. Мало ли кого принесет судьба? Может и плохого человека, да только вряд ли он в одиночку возьмется обидеть ловчего. А если и осмелится, быстро почувствует на себе, какие преимущества дает человеку подаренный гррахом интерфейс.

Бывало, оставались после таких встреч на дороги и мертвые тела, и все же чаще всего прохожие люди с удовольствием здоровались, обменивались новостями, рассказывали о ближайшей местности, расспрашивали, и даже торговлю заводили, если было вдруг чем.

Босой приосанился, готовясь к обстоятельному разговору. Нужно было и разузнать побольше, да и Зойку припугнуть. Если прохожий догадается ему подыграть, спектакль получится замечательный. Да и если человек хороший, почему и вправду ее не продать? Однажды это все равно придется сделать, пусть и покумекав хорошенько, чтобы не досталась дураку или насильнику. Ни таскать девчонку с собой, ни заботиться о ее освобождении, Босой не намеревался. У него были совсем другие цели и планы, и в них малолетняя рабыня не вписывалась никак.

Однако, чем ближе подходил «первый встречный», тем меньше он ловчему нравился. Нечёсаный, в потасканной длиннополой куртке и порванных штанах — он был похож скорее на опустившегося бродягу, чем на достойного поселкового жителя. Единственное, чем вызывал он доверие, так это седыми волосами, да неглупыми глубокими глазами.

До седин бездумные люди в эти времена доживали очень редко. Да и относиться к возрасту ловчий привык с уважением.

— Здравствуй, добрый человек, — издалека поздоровался прохожий, подняв вверх обе руки.

В одной из них он держал короткий посох. Босой наметанным взглядом враз приметил особый паз и два отверстия под клинья. Для этого и нужна была длиннополая куртка, чтобы прятать клинок, который вставляется в паз, превращая посох в страшное оружие.

— Здравствуй, добрый человек, — повторил за ним Босой, когда они сблизились.

— Скажи, добрый человек, я ошибусь, если назову тебя Ловчим?

— Не ошибешься, — Босому скрывать было нечего и все же он переспросил, — откуда знаешь?

— Рябой, лавочник наш, рассказывал. Приходил, говорит, странный одиночка, обязавшийся добыть крысиных ушей больше, чем у в свое время принес отряд из пяти человек. Взял заказ и отправился в сторону свалки. По описанию — вылитый ты. Вот только он был один…

— Я это. Я. — Босому не нравилось, как незнакомец косится на Зою. Разговор почему-то сразу захотелось прекратить, но и для этого нужен был хоть какой-то повод. — А тебя-то как зовут?

— Прошу прощенья, уважаемый ловчий, я не сказал свое имя. Здесь меня кличут Винником. А ты, я вижу, по пути столкнулся с Зайцем?

— С каким Зайцем? — ловчий снова напряг память, не знал ли он человека с таким именем.

А вот Зою вопрос не смутил. Она тронула хозяина за плечо и кивнула в сторону много часов как скрывшейся за горизонтом свалки.

— Того самого Зайца, — продолжил Винник, — что вел эту милую девушку из Грачей в Бочонки, к Серпу. Весь день об этом только и разговоров. Так что с Зайцем? Тебе продать он рабыню не мог, потому что обещал ее Серпу. Перепоручить доставку тоже, тем более, что ты и имени-то его не знаешь…

Интуиция Босого, до сих пор молчавшая, болезненно дернулась. Только сейчас он сообразил, что гибель работорговца может не пройти бесследно и встать новому хозяину рабыни боком.

По-хорошему, еще там, возле свалки, стоило хорошенько расспросить девчонку, раскинуть мозгами, развернуться и идти подальше и от Грачей, и от Бочонков. Отовсюду, где знали Зайца. Теперь уже поздно.

— Он не успел представиться, твой Заяц, — прервал Босой витиеватую речь Винника, который никак не решался прямо сказать о своих подозрениях, — его убила здоровенная крыса. Ровно за миг до того, как саму крысу убил я.

— Крыса? Заяц никогда раньше не совал носа на свалку. Хотя нос у него ого-го. Бывало, только войдет в поселок, ноги еще на дороге, а нос уже в каждом доме побывал. Такой нос — каждому носу нос. Вот только на свалку он…

— Крыса сама пришла к носу Зайца в гости. Здоровенная, злая. Я раньше таких и не видел, — Босой поднял руку на головой, чтобы показать, с каким грызуном пришлось иметь дело, — вот ее хвост. Можешь убедиться и даже потрогать.

Винник и вправду потрогал хвост крысиной королевы. Взял его в руки, помял, оценил длину и толщину, поглядывая при этом на ловчего с неприкрытым восхищением. И все же, когда он отдал хвост обратно, лицо его было озабоченным и даже испуганным.

— Серпу это не понравится, — старик оглянулся в сторону Бочонков, — Серпу вообще редко что нравится, но вот нос Зайца он любил. Хорошо, знаешь ли, когда верный тебе нос вхож в каждый дом в каждом поселки в округе. Лишиться такого носа… Серпу это не понравится.

— Что ж, — Босой развел руками, уже сожалея, что завел разговор, а не прошел мимо, — значит, Серпу придется расстроиться. Крыса, она не спрашивала, чей это был нос и в какие дома он вхож. Она вообще была не особенно общительной. Сам едва живым ушел.

Старик ничего не ответил. Постоял молча, нахмурившись, потрогал еще раз хвост крысиной королевы, поднял вежливо ладонь, прощаясь, и зашагал к свалке.

— Ты правда хотел меня ему продать? — в голосе Зои звучало отвращение, — От него же воняет хуже, чем от тебя.

Босой невольно принюхался, и понял, что не понравилось ему в старике особенно сильно. Вокруг до сих пор стоял густой запах ячменной браги.

— Пошли в холмы, — ловчий кивнул рабыне на зеленевшие неподалеку шапки, возле которых наметаный взгляд без труда усмотрел бы кромку воды, — Мне надо хорошенько отдохнуть.

В Бочонки, как ни крути, раньше завтрашнего обеда они попасть не могли. Нужно было привести себя в порядок, отмыться, перевязаться, постирать и зашить одежду. Крысиные хвосты и уши требовали обработки, а из лапок стоило, не теряя времени, наварить зелий.

— Ты готовить-то умеешь?

— Три золотых за все это, — Рябой небрежно свалил крысиные хвосты в кучу, — И половина золотого за уши.

Босому показалось, что он ослышался. Слишком уж увлекся созерцанием прилавков, заваленных множеством совершенно необходимых ему вещей. Если все купить — рюкзака не хватит.

На продуктовых полках красовались, кроме обычных мешочков с крупой, солью и мукой, два окорока, связка сочащихся жиром колбас, закрытые глиняные горшочки с соленьями, завернутые в берестяной пергамент куски толченого перемешанного с сушёными ягодами вяленого мяса и стопки плотных засушенных хлебцов, способных храниться в сухом месте сколько угодно долго.

Без стеснения, зная, что это доставит хозяину лавки только удовольствие, Босой втягивал ароматы копченого мяса, соленых огурцов и вяленых терпко пахнущих специями томатов. Большинство горшочков были плотно закрыты, но запахи все равно пробивались наружу. Можно было распознать и жареные с луком грибы, и кабачковую икру, и даже тыквенную кашу, словно приходили люди в лавку не только прикупить разных нужностей, что не сразу найдешь и изготовишь сам, но и за едой попроще.

Изрядно отдохнувший за ночь и наевшися до отвала Босой все равно не смог удержать родившегося в животе голодного спазма. Судя по обилию и разнообразию товаров, в Бочонки не редко заглядывали торговые караваны, бродячие мастеровые и другие мимохожие путники. Не местные же крестьяне заходили сюда за сушеной рыбой?

Оно и не мудрено. Когда-то в Бочонках жили от силы человек пятнадцать, да и как жили — перебивались с хлеба на воду, укрываясь в коровнике, что стоял особняком, вдали от развалин старого села. Тогда и названия путного не было — местных звали просто — коровянами.

А потом появился Серп. Мужик злобный и упрямый, он освоил науку делать отличные бочонки самых разных размеров без единой железной детали. Да такие, что хоть воду в них носи — протекать не будет.

Сделав первый, Серп не испугался лично выйти в поле, на пересечение известных гррахских полетных маршрутов. Он дождался корабля и поднял свое изделие высоко над головой. Судите, мол, злые боги, сами, прямо тут, не отходя от кассы. И гррахи, рассудив, не стали его наказывать. Вслух, правда, ни слова не сказали, да и виду не подали, что заметили дерзкого человечка. Да только все знали — и заметили, и оценили. Раз не тронули — можно использовать бочонки без опаски.

С тех пор потянулись к коровянам со всех сторон торговцы и просто люди, ищущие, где бы поселиться. Люди перебрались из коровника на окраину села, и Серп лично отремонтировал каждый дом так, чтобы и гррахи не нашли, к чему придраться, и ни одной капли дождя внутрь не пролилось. И очаги научил как сложить. И колодец с подмастерьями общий выкопал. А когда никому и в голову не приходило оспорить его главенство, проявил, наконец, свой паршивый характер, заставив каждого жителя беспрекословно себе подчиняться.

Так что не мудрено было встретить в Бочонках богатую лавку. Вон, даже арбалеты в продаже лежат, и большие, хоть на медведя с ним выходи, и маленькие, такие, что можно спрятать под плащом и в нужный момент быстро вытащить. К одному из таких Босой и присмотрелся, довольный, что так все хорошо совпало: и перспектива получить целую кучу денег на руки, и нужный товар в лавке.

И вдруг — три с половиной золотых монеты за все. Хоть стой, хоть падай. Рябой при этом упорно делал вид, что столь богатые трофеи с крыс ему приносят едва ли не каждый день. Босой бы руку отдал на отсечение, что лейтенантские хвосты он видит впервые. И все же торговец давал цену как минимум втрое, а то и впятеро меньшую, чем реально стоила необычная добыча.

Босого не раз пытались обмануть, а то и ограбить, ушлые торгаши, но чтобы вот так, без причины сбивать заранее оговоренную цену…

— Так дела не делаются, Рябой. Уговаривались по золотому за десяток обычных и по три за большие. А тут, как видишь, еще и очень большие есть. Ты когда-нибудь такие видел? Так и быть, сделаю скидку за большую партию — и соглашусь на двенадцать золотых, накинув тебе еще вот этих железок.

Он выложил на прилавок найденные на свалке полоски металла. Рябой просветлел лицом, дернулся ощупать и пересчитать, но вмиг погрустнел и отвернулся.

— Ложка хороша к обеду, да ко рту. А если рта нет, то и ложка не нужна. Куда ее совать-то? Не в ухо же. Вчера у меня покупатель был, а теперь — только дырка в кармане.

— Я чуть не угробился на этой свалке, чтобы выполнить заказ. Денадцать золотых, и я, так и быть, осчастливлю твою лавку и продам тебе парочку чудодейственных зелий. Без скидки, конечно, товар уникальный. По золотому за склянку.

— Не пойдет, — торгаш махнул рукой, предлагая забирать товар и валить из его магазина подальше. Босой не сомневался, что душа у него при этом стонала, — три с половиной хорошая цена. Себе в убыток беру, просто из уважения к твоей славной профессии. У меня папа был ловчий, и брат был ловчий, и сын, если где вдруг народился без моего ведома, тоже наверняка стал ловчим. Так что я хоть и стою за прилавком, а правду знаю. Дело ли это, чтобы ты ушел из поселка совсем без заработка? Три с половиной золотых, и так уж и быть, я посмотрю на твои зелья. А больше тебе никто не даст.

— Легче удавиться на ближайшем суку. Передай заказчикам, пусть делают своим сыночкам ожерелья из картошки.

Босой демонстративно убирал хвосты, вязанка за вязанкой, в рюкзак, исподтишка наблюдая, как краснеет рябая морда торгаша. Когда дело дошло до крысиных ушей, достававшихся лавочнику за бесценок и способных задорого продаться в ближайшие день-два, Рябой схватил ловчего за руку.

— Ну хватит, хватит! Не горячись. Давай разговаривать, — он склонился, словно что-то хотел сказать на ухо, но передумал. Обошел прилавок, запер дверь в лавку на засов и, вернувшись, все равно заговорил тихо, как будто кто-то мог подслушать, — Серп вообще запретил с тобой торговать. Отправляй, говорит, ловчего сразу ко мне. Я у него спрашиваю, а что не так? Знать бы хоть. А он молчит, как будто я его слушаться должен. А я разве должен? Я тут живу дольше него, почитай лет на пять. И до него какая-никакая, а торговля шла. А тут он со своими мордоворотами.

— А мне-то с этого что? — Босого проблемы торговца волновали мало, — Ты или торгуй, или я пошел. Мой товар везде с руками…

— Да хватит ты, заладил! Один уже ушел, да потом в речке всплыл. Куда ты с ней теперь уйдешь? — торговец раздраженно кивнул на Зою. — Дай угадаю, она тебе ничего не рассказала?

Босой обернулся к Зое, но не увидел на ее лице ничего, кроме привычного уже пренебрежения.

— Не продавай меня ему, — рабыня сморщила нос, — ты что не чувствуешь, как от него воняет?

— Десять золотых за весь твой товар, — хлопнул по столу ладонью Рябой, — И еще десять за девчонку. И обещаю, что ты уйдешь из поселка без проблем. Как ни крути, а ты в выгоде, ловчий. Не знаю, как тебе досталась Зойка, но деньги ты за нее точно не платил. Я отдам ее Серпу, а ты уходи через мою лавку, задами, до ручья.

— Что?! — Босой с ненавистью уставился на лавочника, — Что ты сказал? Продать?!

Сколько раз он пугаю Зою готовностью ее уступить первому встречному за деньги, а когда дошло до дела, сама мысль о торговле человеком, о том, что он сам станет работорговцем, мгновенно вывела его из себя.

Рябой попятился под его взглядом, не понимая, чем вызвал неожиданную злость.

— Двадцать золотых же… На пустом месте. Считай, на дороге поднял. Ну давай двадцать пять. Ну… тридцать?

— Засунь себе эти золотые… — кровь билась в висках, оглушая. — С чего ты взял, что я отдам тебе девчонку?!

— Вот именно, — поддакнула стоявшая за его плечом Зойка, — Меня еще надо заслужить.

— Рот закрой, — рявкнул в ее сторону Босой.

Зоя недоуменно хмыкнула, и ее ладошка юркнула к лицу ловчего, закрывая его губы.

— Да не мой!

Рабыня, всем своим видом выражая послушание и покорность, прижала ладонь к губам, наконец-то своим.

Взбешенный и окончательно сбитый с толку Босой застыл, в упор глядя на все больше робеющего Рябого, вмиг растерявшего деловитость и напор. За годы торговли лавочник много с кем имел дело: с людьми хитрыми, опасными и даже готовыми убить за самую мелкую монету, но вот с такой беспричинной злостью, вызванной простым, казалось бы, деловым предложением, видел впервые.

Босой же, чувствуя, как теряет над собой контроль, пытался успокоиться, но получалось у него плохо. Стоило попытаться взглянуть на ситуацию трезво — и злость вспухала с новой силой.

Разумом он понимал, что ни Рябой, ни сам Серп, почему-то имевший на Зойку серьезные виды, не знали об истории Ловчего. Да что уж там, о ней никто не знал, кроме его самого, да бывших односельчан.

И все равно — никто не имел право распоряжаться человеком как вещью, даже если на шее у него рабская татуировка.

Особенно, если это женщина. Особенно, в присутствии Босого. Стоило представить, что на месте Зои стоит мать, и кулаки невольно сжимались, до хруста, до боли.

Работорговцев не любили нигде. Где-то терпели, где-то позволяли селиться в поселке и даже вести дела. Но чтобы вот так, чтобы каждый встречный поперечный позволял себе видеть в человеке бездушный товар…

Дверь в лавку загрохотала, сотрясаемая нетерпеливыми ударами снаружи.

— Рябой, открывай!

Торговец, все еще находившийся под впечатлением внезапной злости Босого, спросил одними глазами: «Я открою?» — получил такой же немой ответ и двинулся к двери. Проходя мимо Босого, он шепнул:

— А я предупреждал, — и не, дожидаясь ответа, отодвинул засов.