Сталь и пепел

Глава 3

Тишина.

Она навалилась после того, как захлопнулась дверь и ушли последние смешки. Горн со своими дружками отправились допивать недопитую барматуху. Я остался один в пустом бараке, если не считать полудохлого паука в углу у потолка. Снаружи доносились приглушенные голоса, ржание коней, привычные звуки лагеря, живущего своей жизнью. А здесь, в этой вонючей коробке, был только я, боль и это чужое, предательское тело.

Боль была… системной. Не просто синяки и ссадины. Казалось, болит каждая клетка, каждый нерв. Горн и его подручные не били до переломов — зачем портить рабочую скотину? Они просто хорошо постарались, чтобы каждое движение, каждый вдох отзывался тупой, унизительной болью. Я сидел на своих нарах в самом углу, спиной к стене, как и положено в ситуации повышенной угрозы, чтобы видеть вход. Но сейчас угрозой было само существование.

Я попытался провести инвентаризацию. Психическую. Стандартный протокол после тяжелого контакта.

Мысли были вязкими, как деготь.

Состояние. Физическое — плохое. Слабость, истощение, множественные поверхностные травмы. Возможны трещины в ребрах. Нужна пища, вода, отдых.

Психическое — … Тут все сложнее. Дезориентация. Потеря идентичности. Симптомы, похожие на глубокую диссоциацию. Возможно, посттравматический шок вкупе с…

Я оборвал мысленный доклад. Это был бред. Я не мог докладывать сам себе в таком тоне. Не здесь. Не сейчас.

Вместо этого я просто сидел и дышал. Длинные, медленные вдохи через нос, выдохи через рот. Техника «коробочка»: четыре секунды вдох, четыре — задержка, четыре — выдох, четыре — пауза. Это должно было успокоить нервную систему, снизить пульс, отрегулировать давление. Обучали еще на курсах выживания. Потом это стало такой же привычкой, как чистить ствол.

Но сегодня дыхание не работало. Оно натыкалось на комок в горле. На тряску в руках. На дикое, первобытное желание встать, выломать дверь и пойти переломать кости каждому, кто косо на меня посмотрел. Ярость. Чистая, нерациональная ярость, которую я не чувствовал годами. Последний раз, наверное, еще в Чечне, когда нашли изувеченных разведчиков.

Я вдавил кулаки в гнилую солому под собой. Ногти впились в ладони. Физическая боль, своя, осознанная — лучший якорь в шторме эмоций.

— Держись, Волков, — прошептал я сквозь зубы. Голос был хриплым, сорванным. Не моим. — Держись. Оцени. Адаптируйся. Всё по плану.

Какого черта по плану? Какому плану? Плана не было. Был хаос. Хаос из боли, запахов, звуков и этого невыносимого ощущения, что кожа — чужая.

Именно в этот момент, когда контроль дал трещину, оно и пришло.

Не воспоминание. Не мысль. Вспышка. Яркая, как удар молнии по сетчатке.

Девчоночьи руки, тонкие, с цыпками, протягивают кусок ткани. Вышитый платок. На нем корявый, но старательный узор — что-то вроде солнца и дерева.

— На, братец. Чтобы удача была. И чтоб… чтоб ты вернулся.

Голосок звонкий, дрожащий. Лицо — огромные, серые, испуганные глаза в обрамлении темных, неубранных волос. Лиана. Сестренка. Двенадцать зим.

Картинка возникла и исчезла, оставив после себя физическое ощущение — тепло в груди и острую, режущую нежность. И тут же — леденящий ужас.

Я ахнул, как от удара в солнечное сплетение. Руки сами собой схватились за голову. Что это было? Галлюцинация? Осколок бреда?

Но мозг, лихорадочно цепляясь за любую информацию, уже анализировал. Образа не было в моей памяти. Никогда. Я не знал такой девочки. У меня не было сестры. Была только мать, давно умершая, и отец-алкаш, о котором я старался не вспоминать.

Это… это было не мое.

И тогда хлынуло.

Не потоком, а обрывками. Резкими, болезненными, как осколки стекла, вонзающиеся под кожу.

Зима. Холод в избе такой, что дыхание стелится туманом. Мать, Мира, кутает в продранный платок девочку. Ее лицо — усталое, изможденное, но глаза… глаза добрые и теплые. Она гладит по голове… меня? Нет, его. Лирэна.

— Ничего, сынок. Перезимуем. Весной посеем. Авось, уродится…

Запах пустых щей. Один горшок на троих. Картофелина, разделенная на три части. Тишина, нарушаемая только ворчанием в животе.

Скрип двери. На пороге — Степан, староста, с хмурым лицом и свитком в руках. Долги. Налоги барону. Нечем платить.

— Землю отберут, Мира. Или сына в солдаты. Выбирай.

Темнота. Лежать на печи и слушать, как мать тихо плачет за перегородкой. Чувство беспомощности. Горячее, стыдное, детское.

А потом — решение. Твердое, как камень. Нужны деньги. Много. Или землю отнимут. Им зиму не пережить. Война с соседним баронством. Вербуют. За каждого убитого врага — серебряная монета. За офицера — две. Просто.

— Убью двух-трех, — шепчет юный голос в темноте. — Получу награду. Хватит на год. Может, на два. Тогда и землю выкуплю, и Лиане платье новое…

Наивность. Чистая, дурацкая, детская наивность. Как будто на войне можно просто подойти и «убить двоих-троих», как кроликов на охоте. Как будто это игра. Как будто он сам неуязвим.

Я содрогнулся, охваченный новой волной — уже не боли, а яростного, бессильного стыда. За этого мальчишку. За его глупую, самоотверженную храбрость. Он шел сюда не за славой. Не из ненависти. Он шел, как на заклание, чтобы его семья не умерла с голоду. Как последний, отчаянный ресурс.

И что он получил? Не славу. Не серебро. Он получил пинки, тумаки и ведра для воды. Он получил презрительное «шнырь». Его убили свои же. Не в бою. Здесь, в этом вонючем бараке, медленно, изо дня в день, выбивая из него все достоинство, всю надежду.

Он умер. Я это чувствовал. Не как факт, а как пустоту. Там, где должна была быть его воля, его личность — зияла дыра. А я… я занял это место. Как падальщик. Как паразит.

— Нет, — прохрипел я вслух. — Это не так.

Но это было так. Я был здесь. В его теле. С его воспоминаниями. А его не было.

Ярость, которую я пытался сдержать, вырвалась наружу. Не криком. Тихим, сдавленным рычанием, который выкатился из глубины глотки. Я вдавил кулак в грудь, прямо над сердцем, где горело стыдом и бешенством.

— Ты пришел сюда за деньгами для семьи, — прошипел я в темноту, обращаясь к призраку, к тени, к тому, кем этот парень был. — Ты хотел их спасти. А тебя убили свои же. Тупицы. Скотина. Безмозглое быдло!

Последние слова сорвались с губ почти что криком. Я замолчал, прислушиваясь. Снаружи все было тихо.

Я дышал, как загнанный зверь. Картинки всплывали снова и снова. Лиана с платком. Мира с глазами полными безнадежной любви. Голод. Холод. И этот идиотский, святой расчет: «Двух-трех…»

И тут ко мне пришло понимание. Холодное, тяжелое, как свинцовая плита.

Меня здесь не было. Когда его били. Когда он умирал от страха и отчаяния. Я был в своем мире, в своих горах, и делал свою работу. Я не мог ему помочь.

Но я здесь сейчас.

Слова повисли в воздухе, обретая чудовищный вес. Не просто констатация. Это был приговор. Обязательство.

Я здесь. В его теле. С его памятью. С его болью. С его долгами. С его матерью и сестрой, которые ждут там, в какой-то холодной избе, не зная, что их сына и брата уже нет.

Что я мог сделать? Умереть тут же? Позволить Горну добить то, что осталось? Это был бы выход. Быстрый. Чистый. Для меня.

Но тогда они умрут. Мира и Лиана. Зимой. С голоду. Или их вышвырнут с земли. И все, на что надеялся этот парень, на что отдал свою глупую, юную жизнь — рассыплется в прах.

Ярость медленно, с трудом, начала отступать. Ее вытесняло нечто иное. Более привычное. Более тяжелое.

Ответственность.

Официальная формулировка в моем личном деле: «Обладает гипертрофированным чувством ответственности за подчиненных». Психолог так и написал. Гипертрофированным. Считал это недостатком. Возможно, так оно и было.

Но сейчас это было все, что у меня было. Единственный компас в этом аду.

Я не просил этого. Не хотел. Но я занял его место. Значит, его долг — теперь мой. Его семья — под моей защитой. Пока я здесь. Пока я дышу.

Я разжал кулаки. Ладони были влажными от пота и крови, где ногти впились в кожу. Я вытер их о грубую ткань портков. Движение было медленным, будто сквозь толщу воды.

Нужен был план. Не план выживания шныря. План капитана Алексея Волкова, оказавшегося в теле рекрута Лирэна, с обязательствами перед двумя чужими, но теперь уже кровно близкими людьми.

Я закрыл глаза, отсекая новые вспышки чужой жизни. Сосредоточился на фактах.

Факт первый. Я в теле шестнадцатилетнего (примерно) мальчишки, физически слабого, травмированного.

Факт второй. Нахожусь в военном лагере баронства Хертцен, ведущего войну с соседним баронством Фалькенхар.

Факт третий. Внутренняя угроза (дедовщина, Горн) превышает пока что внешнюю.

Факт четвертый. Есть обязательства (семья Лирэна). Они требуют ресурсов (денег, статуса, безопасности).

Факт пятый. Для выполнения обязательств нужно выжить, окрепнуть и подняться по этой примитивной, жестокой иерархии. Или сломать ее.

Пятый пункт был самым сложным. Подняться здесь означало либо стать таким же животным, как Горн, либо найти другой путь. Сила в этом мире, судя по всему, измерялась кулаками и тупостью. У меня был лишь один из этих компонентов. Мозг.

Но мозг без силы — просто мишень.

Значит, первый этап — сила. Восстановление контроля над телом. Тренировки. Пища. Выживание.

Я открыл глаза и посмотрел на свои руки в полумраке. Они все еще дрожали. Но уже не от страха. От адреналина, который начал перерабатываться в решимость.

— Ладно, Лирэн, — прошептал я. — Ты свою часть отдал. Теперь моя очередь.

Имя впервые прозвучало не как оскорбление, а как… принятие. Как кодовое обозначение текущей оперативной ситуации. «Объект Лирэн — носитель. Задачи: обеспечение выживаемости носителя и выполнение обязательств перед связанными лицами».

Сухо. Без эмоций. Так можно было работать.

Я осторожно, преодолевая боль, сполз с нар и опустился на земляной пол. Нужно было начать сейчас. С самого малого. С контроля дыхания, который все равно не работал как надо. Я сел в позу, отдаленно напоминающую ту, что использовал для медитации — спина прямая, руки на коленях. Не для просветления. Для банального успокоения центральной нервной системы и оценки повреждений изнутри.

Я начал дышать. Снова «коробочка». На этот раз — медленнее. Вдох — считаю до пяти. Задержка. Выдох — на семь. Пауза.

Боль в ребрах была четкой, локализованной. Слева, снизу. Ушиб, вероятно. Не перелом — дышал относительно свободно. Голова гудела, но зрение было четким, тошноты нет. Сотрясение, если и было, то легкое.

Пока я дышал, в голове, поверх волевого усилия, снова поплыли картинки.

Лиана смеется, бежит за курицей по двору. Солнце. Мира улыбается, вытирая руки о фартук. Простой, бедный, но… цельный мир. Их мир.

Он был таким хрупким. Таким зависимым от того, что произойдет здесь, со мной.

Дыхание сбилось. Я стиснул зубы.

— Сосредоточься, Волков. На задаче. На первом шаге.

Первый шаг: пережить ночь. Второй: с утра начать добывать больше пищи. Третий: найти возможность для базовых физических упражнений, скрытно.

Я вспомнил свое собственное «преображение» из тощего пацана с окраины в кандидата в спецназ. Это был адский труд. У меня не было много времени. У меня были, возможно, недели. Месяцы, если повезет.

Но у меня было то, чего не было у того пацана. Знание. Понимание, как работает тело. Как качать не массу, а функционал. Как развивать выносливость, взрывную силу, гибкость. И главное — железная дисциплина. Та самая «гипертрофированная ответственность», которая теперь гнала вперед.

Снаружи послышались шаги. Грубый смех. Горн и его компания возвращались. Я быстро, но без суеты, вскарабкался обратно на нары и притворился спящим, повернувшись лицом к стене.

Дверь с грохотом открылась. В барак ввалились трое, неся с собой запах дешевого самогона и похабных шуток.

— …а он, сцуко, как даст деру! — хохотал Кинт, прыщавый.

— Молодец, что помяли шныря, — проворчал Горн. — А то зазнаваться начал. Место свое забыл.

— Он и так-то место свое знает, — флегматично заметил Борк.

Они шумели, раздевались, ругались, спотыкаясь в темноте. Потом наступила тишина, нарушаемая только храпом и скрипом нар.

Я лежал неподвижно, но каждый мускул был напряжен. Ждал пинка, тычка, очередного унижения. Но его не было. Они удовлетворились дневной работой.

Только когда их дыхание стало тяжелым и ровным, я позволил себе расслабиться. Чуть-чуть.

Мысли снова вернулись к тому, что было главным. К долгу. К тем двум женщинам, которых я никогда не видел, но чьи лица теперь горели в моей памяти, как клеймо.

Я не мог им ничего послать. Не мог даже дать знать, что жив. Не сейчас. Сейчас я был никем. Меньше чем никем.

Но это изменится. Клянусь… Клянусь чем? Богами этого мира? Их тут не было. Своей честью? Она осталась там, в горах, вместе с разорванным телом.

Я клянусь его памятью. Памятью этого глупого, храброго мальчишки, который пошел на смерть за горсть серебра для своих. Я займу его место не только в этом теле. Я займу его место в той очереди за надеждой, в которую он встал.

Я открою глаза. Утром. И начну.

Не для себя. Для них.

И для него.

Постепенно, под мерный храп соседей по несчастью, дыхание наконец выровнялось. Боль стала фоновым шумом. Ящеричная часть мозга, отвечающая за выживание, взяла верх над эмоциями. Составила список. Приоритеты.

Вода.

Пища (калории, белок).

Безопасное место для тренировок.

Изучение уставов и порядков этого лагеря (найти слабые места в системе).

Составление карты местности (на случай побега или других действий).

Это был план. Примитивный, как палка-копалка. Но план.

Последнее, что я почувствовал перед тем, как провалиться в черный, безсновидный сон — не боль и не ярость. Сухое, жгучее ощущение в уголках глаз. Как будто это тело, это лицо Лирэна, хотело заплакать, но слез не было. Их выжгли. Осталась только соль на губах.

И где-то очень глубоко, в самом ядре этого чужого сознания, шевельнулся слабый, почти неосязаемый отклик. Не мысль. Чувство. Огромная, детская благодарность. И доверие.

Оно испугало меня больше, чем Горн со своими сапогами. Потому что это значило, что он не совсем ушел. Часть его осталась. И она смотрела на меня теми самыми наивными, полными надежды глазами.

Я отвернулся к стене, к плесени и гнили.

— Спи, — прошептал я в темноту. — Я все сделаю.

И на этот раз это прозвучало как приказ. Самому себе. Единственному, кто мог его сейчас выполнить.