Сталь и пепел

Глава 2

Боль.

Она была первой и единственной реальностью. Глухая, разлитая по всему телу ломота, и поверх нее — острые, точные вспышки. В ребрах. В виске. В спине.

Инстинкт сработал раньше сознания. Не открывать глаза. Не шевелиться. Оценить через веки: свет. Тусклый, желтоватый. Солнечный? Лампочка? Шум. Гул голосов, смех, лязг металла. Запах. Боги… Запах был самым ужасным. Пот, грязь, старое тряпье, дым от сырых дров и тяжелое, кислое дыхание толпы. Незнакомое. Чужое.

Что за хуйня? Лазарет? Полевой госпиталь после… после…

Удар. Белый свет. Отчёт.

Сознание, словно с трудом раскручивающийся жесткий диск, попыталось загрузить последний файл. Операция. Горы. Граната. Протокол. Я должен был… Я…

Граната.

Я был жив. Это пробилось сквозь туман боли первым. Нелогичным, невозможным, но фактом. Жив. Значит, бронежилет, каска… хоть что-то сработало. Контузия, очевидно. Сотрясение мозга на неделю вперед. Нужно докладывать. Нужно понять обстановку.

Я осторожно, микроскопическим движением, попытался оценить свои конечности. Руки… лежали на чем-то жестком и холодном. Не на койке. На земле? Ноги были скрючены. Вся экипировка… её не было. Ни веса пластин, ни привычного прилегания разгрузки. Только грубая, колючая ткань на теле. Как мешковина.

Паника, холодная и тошнотворная, впервые за долгие годы шевельнулась где-то глубоко под слоями выученных реакций. Где я? Плен?

В этот момент в бок, чуть ниже ребер, пришелся новый пинок. Не сильный, чтобы убить. Унизительный. Целительный.

— Эй, шнырь! Ты живой там, или прикидываешься? — Голос был хриплым, грубым, пропитанным той же кислой горечью, что и воздух.

Мои веки сами собой приоткрылись. Не я их открыл. Их вынудил открыть инстинкт — увидеть угрозу.

Мир плыл, двоился, потом медленно сползал в фокус. Я лежал на земляном полу, в луже чего-то липкого. Над собой я видел сапоги. Грязные, стоптанные, из толстой кожи, но не армейские. Выше — ноги в грязных портках, замызганный подол длинной, серой рубахи, кожаный пояс. И лицо. Широкое, обветренное, с маленькими, свиными глазками и щетиной в три дня. На лице — скучающая, тупая жестокость.

Мозг дал сбой. Это не террорист. Это даже не современный солдат. Это… словно со страниц учебника по истории. Средневековый реконструктор, который сильно перебрал.

Он ткнул носком сапога в мое плечо.

— Вставай, падаль. Отсыпался уже. Пора щи варить да дрова рубить.

Язык был ватным, во рту — вкус крови и пыли. Но протокол диктовал: в плену — максимально сохранять силы, оценивать, искать слабые места. Говорить минимум.

Я попытался приподняться на локтях. Тело отозвалось пронзительной болью. Не так, как после хорошей тренировки или даже ранения. Это была боль истощения, голода, общей разбитости. Мышцы, которые должны были быть стальным канатом, отзывались жидкой дрожью. Что, блять, с моим телом? Контузия? Обезвоживание?

— Давай, давай, шевелись, — похаживавший вокруг меня мужик (солдат? надзиратель?) довольно усмехнулся. За его спиной стояли еще двое, похожие на него, как братья по нищете и грязи. Один щелкал ножом, другой просто зевал.

Я уставился на свои руки, упершиеся в земляной пол. Это были не мои руки. Кожа была грязной, в ссадинах, но… молодой. Худые, с выступающими костяшками пальцев, без знакомых шрамов от ожогов и порезов. Без татуировки с группой крови на внутренней стороне запястья.

Это был не мой организм.

Мысль, дикая и абсурдная, ударила в висок с новой силой, заставив мир снова поплыть. Я зажмурился. Галлюцинация. Травма мозга. Нужно переждать. Нужно собраться.

Но «собраться» не получилось. Потому что следующий удар пришелся не по телу, а по тому самому протоколу выживания, что был выжжен в подкорке.

Мужик наклонился, схватил меня за ворот грубой рубахи и рванул наверх.

— Слышь, я с тобой разговариваю, сопляк!

Инстинкт — сработал. Чужое тело отозвалось остатками рефлексов, которые еще не были стерты. Моя правая рука (чужая рука!) рванулась к поясу, туда, где всегда висел шокер или нож. Пустота. Левая нога (слабая, жилистая!) попыталась сделать зацеп, чтобы вывести противника из равновесия. Движение было знакомым до боли, отточенным на сотнях спаррингов. Но оно было медленным. Невероятно, позорно медленным. Мышцы не выдали нужного взрывного усилия. Баланс был нарушен.

Вместо чистого броска получилось нелепое дергание, как у загнанного щенка.

Над моей головой взорвался грохочущий, злой смех.

— О-хо-хо! Гляньте, щенок драться пытается! — Мужик, даже не потеряв равновесия, легко дернул меня еще раз и швырнул обратно в грязь. — Наш Лирэн, видать, во сне рыцарем привиделся!

Лирэн. Имя. Чужое. Прозвучало как плевок.

Я ударился спиной о землю, и воздух с хрипом вырвался из легких. Боль в ребрах вспыхнула ярко, заставив темные пятна поплыть перед глазами. Но хуже боли был стыд. Дикий, животный стыд от этой беспомощности. Я, Алексей Волков, командир группы, чьи приемы разбирали на курсах повышения квалификации, только что сделал вид, что пытаюсь атаковать, и был отшвырнут, как тряпка. Это был крах. Крах всего, что я знал о себе.

— Ну что, рыцарь? — Мужик навис надо мной, перекрывая тусклый свет. Его дыхание пахло луком и дешевым хлебным квасом. — Понял, где твое место? Место шныря — в грязи и в послушании. Встанешь, когда старшие позволят. Есть будешь, что старшие оставят. Понял?

Я смотрел на него снизу вверх. Сквозь пелену боли, стыда и нарастающей ярости, которую я сжимал в комок где-то в горле. Протокол. Оценить. Плен. Нестандартные условия. Контузия, возможно, вызвала тяжелую дезориентацию, вплоть до потери идентичности (синдром Капгра? Нет, не то). Следовать за лидером группы. Но группы нет. Я один.

Я кивнул. Едва заметно. Просто чтобы он отстал.

— Голосом! — рявкнул он, и плюнул рядом с моей головой. Слюна впиталась в землю.

В горле першило. Я продирал голос, чужой, более высокий, сорванный.

— Понял.

Звук был жалким. Детским.

Мужик, которого, как я позже узнаю, звали Горн, довольно хмыкнул.

— Вот и славно. А теперь, раз очнулся, беги за водой. Бочка у конюшни пуста. Да смотри, не расплескай, а то всю смену пить будешь из твоей портянки.

Он дал мне пинка уже не в бок, а в бедро, просто чтобы подбодрить, и, похаживая, пошел прочь к грубо сколоченному столу, где уже собирались другие такие же оборванцы. На меня никто больше не смотрел. Угроза минула. На сейчас.

Я лежал, глотая пыльный, вонючий воздух, пытаясь заставить работать легкие. Руки снова уперлись в пол. Чужие руки. Я сжал их в кулаки. Ногти впились в ладони. Боль — настоящая, своя — немного прояснила сознание.

Это не галлюцинация. Слишком детально. Слишком последовательно. Боль — реальна. Унижение — реально. Это тело… оно тоже реально. Я внутри него. Как? Почему? На эти вопросы ответов не было. Была только ситуация.

Я медленно, преодолевая протест каждой мышцы, поднялся на ноги. Тело было легким, но слабым. Голова закружилась. Я огляделся.

Мы были внутри большого, дощатого барака. Кривые стены, щели, сквозь которые дуло. Вдоль стен — нары, застеленные грязной соломой и тряпьем. Посередине — тот самый стол, скамьи. Печка-буржуйка, холодная. Человек двадцать, не больше. Все одеты в такое же рванье: серые и коричневые рубахи, потертые штаны, простые сапоги или обмотки. Оружие — у некоторых за поясом висели короткие мечи, похожие на тесаки, у других у стены стояли копья с тупыми наконечниками. Ни автоматов, ни касок, ни тактильной экипировки.

Это был не плен. Это было… что-то другое. Что-то невозможное.

«Лирэн», — прошептал я про себя, пробуя это имя на языке. Оно отозвалось смутным, далеким эхом, как забытое слово из детства.

Ко мне подошел один из тех, кто стоял с Горном. Молодой, с прыщавым лицом.

— Че встал? Вода, слышал? Бери ведра и шагай. А то Горн разозлится — сам знаешь.

Он кивнул на деревянную бочку на специальной подставке на деревянных колесах.

Я посмотрел на сооружение, куда мне предстояло набрать воды. Потом на свои руки. Потом на прыщавого.

— Где конюшня? — спросил я. Голос все еще был чужим, но в нем уже прорезалась привычная мне командирская ровность. Просто запрос данных.

Парень удивился, потом усмехнулся.

— Ударились головой, что ли? Прямо, потом налево. Да неси по две, сэкономишь время.

Я подошел, взял за деревянную ручку и покатил бочку. Дерево было шершавым, ручки натертыми. Я вышел из барака, и в лицо ударил холодный, сырой ветер.

Передо мной раскинулся лагерь. Десяток таких же убогих бараков. Частокол из заостренных бревен. Грязные улицы, по которым сновали люди в похожей одежде. Вдалеке виднелись шатры получше, с флагами — синее полотно с каким-то зверем. Дым костров, ржание лошадей, крики командиров (сержантов?), лязг железа.

Все было неправильным. Примитивным. Как будто я провалился на несколько веков назад. Или в какую-то дурацкую реконструкцию, где все слишком серьезны.

Я пошел туда, куда указали. Ноги сами несли, будто знали дорогу. Чужое тело помнило то, чего не помнил я. Я миновал еще один барак, откуда доносился стук молотков — кузница? — и увидел длинный низкий сарай. Конюшня. Рядом с ней — большая деревянная бочка на тележке. И колодец с журавлем.

Поставив бочку, я начал работать. Движения были неуклюжими: мой мозг знал, как обращаться с оружием, как штурмовать здание, как спускаться по веревке с вертолета. Качать воду ведрами — нет. Первое ведро я набрал с трудом, расплескав половину. Ко мне подошел дежурный у конюшни, тощий мужик с кнутом.

— Эй, новобранец, аккуратней! Воду ценить надо!

Я кивнул, не глядя на него. Сфокусировался на задаче. Второе ведро пошло лучше. Потом третье, четвертое. Мышцы на плечах и спине горели огнем, но это был хороший огонь. Знакомый. Боль усилия, а не унижения. Каждое движение, каждый вдох помогал отодвигать шок, яснее видеть ситуацию.

Пока я работал, мои глаза, сами собой, перешли в режим сканирования. Старая привычка.

Оценка местности: Лагерь в низине, частокол местами прогнил, с южной стороны — подход через лес, укрытие хорошее. Сторожевые вышки — две, угловые, обзор плохой. Часовые на них — расслаблены, курят.

Оценка сил: Большинство «солдат» — оборванцы. Дисциплины ноль. Оружие примитивное. Видел несколько человек в кольчугах и со щитами — похожи на офицеров или унтеров. Их мало.

Оценка угроз: Главная угроза — не внешняя. Внутренняя. Эта самая «дедовщина». Горн и его приятели. Система, где сильный бьет слабого. Я был сейчас слабым. Самым слабым звеном в этой пищевой цепочке.

Я наполнил бочку и потащил ее обратно к бараку. Тело обливалось потом, но голова наконец начала работать без паники. Отбросим «как» и «почему». Примем ситуацию как данность. Я жив. Я в теле некоего Лирэна. Я в месте, похожем на военный лагерь низкого технологического уровня. Угрозы — внутренние и, вероятно, внешние (раз лагерь, значит, есть враг). Цели: 1) Выжить. 2) Восстановить физическую форму (этот хрупкий каркас — мое единственное оружие). 3) Разобраться в обстановке. 4) Найти способ… что? Вернуться? А вернуться ли? И к чему? Там мое тело, наверное, разнесло в клочья.

Мысль была как удар ножом. Острая, но быстрая. Я запер ее в дальний угол сознания. Не сейчас. Позже. Если выживу.

Я вкатил бочку к нашему бараку. Изнутри доносились хохот и крики. Игра в кости. Пьяные голоса. Уже день, а они…

Я толкнул дверь и вошел. Все обернулись. Взгляды — равнодушные, насмешливые, злые.

— А, вода пришла! — гаркнул Горн. — Ставь сюда. И бегай быстрее в следующий раз. А теперь, шнырь, подметай. Здесь свинарник чище будет.

Он швырнул мне в ноги веник из веток.

Я посмотрел на веник. Потом на Горна. Потом на его приятелей. Они ждали. Ждали слез, просьб, нового унижения.

Внутри все сжалось в тугой, холодный узел. Ярость была там. Но она была под контролем. Ее остужал ледяной расчет. Сейчас драться — значит получить новые травмы. Возможно, смертельные. Эти ублюдки не станут церемониться. Мое тело — ресурс. Хрупкий ресурс. Его нельзя тратить на эмоции.

Я наклонился. Поднял веник.

— Хорошо, — сказал я тем же ровным, чужим голосом.

И начал мести. Сметая грязь, окурки, обрывки. Каждый взмах был медитацией. Каждое движение — анализом. Я изучал пол. Изучал их. Запоминал лица, манеру говорить, слабые места. Горн — предводитель, опора на грубую силу, но ленив. Прыщавый (Кинт, как его звали) — подхалим, трус. Третий, молчаливый (Борк) — просто тупой исполнитель.

Я мел, а в голове, поверх боли и стыда, уже строился план. Примитивный, как и все вокруг.

План «Шаг в дерьмо», этап первый: не выделяться, выполнять приказы, наблюдать, восстанавливаться. Искать пищу (этот организм был полуголодным). И ждать. Ждать момента, когда сила снова станет моим союзником.

Когда я закончил, уже смеркалось. Горн кивнул на пустое место на нарах в самом углу, у двери, на сквозняке.

— Твое там. Спи. Завтра еще хуже будет.

Я подошел к нарам. Солома была сырой и полной насекомых. Я сел, прислонившись спиной к холодной стене. Весь барак постепенно затихал, погружаясь в храп и бред. Я сидел в темноте и смотрел на свои руки, слабо освещенные тлеющими углями в печке.

Это были руки Лирэна. Какого-то парня, которого все здесь презирали. Почему он здесь? Что он сделал? Кто он?

И тогда, в тишине, за стенами барака, откуда-то издалека, с ветром, донесся звук. Одинокий, тоскливый вой волка.

И этот вой отозвался во мне чем-то глубинным, диким и одиноким. Не памятью. Инстинктом.

Я сжал кулаки. Костяшки побелели.

— Ладно, — прошептал я в темноту, себе, этому телу, всему этому ебаному миру. — Ладно. Игра началась. Посмотрим, кто кого.

И впервые за этот бесконечный день я позволил себе улыбнуться. Беззвучно. Без радости. Как волк, попавший в капкан, но уже видящий, как перегрызть цепь.

Это было начало. Грязное, унизительное, болезненное. Но начало. А я, Алексей Волков, всегда умел начинать с нуля. Даже если этот ноль был погружен по уши в дерьмо.