Сказка

Глава двадцать первая Беговая дорожка. Иннамин. Ни пятнышка серого. Дни под землей

Вместо того, чтобы вернуться тем же путем, которым мы пришли, Аарон повел меня вниз по трем лестничным пролетам, следуя сзади и время от времени хлеща меня своей гибкой палкой. Я чувствовал себя коровой, которую гонят в загон, что было неприятно и унизительно, но, по крайней мере, не думал, что меня тащат на бойню. В конце концов, я был номером тридцать один и, следовательно, представлял ценность. Я не знал почему, но у меня забрезжила идея. Тридцать один — простое число, делящееся только на единицу и само по себе. А вот тридцать два делилось до конца, до единицы.

По пути мы миновали множество дверей, большинство из которых были закрыты, а некоторые распахнуты настежь или приоткрыты. Там, в темноте, никого и ничего не было. Во время всего этого путешествия меня не покидало ощущение заброшенности и упадка. Во дворце жили ночные солдаты, но мне казалось, что в остальном он почти не населен. Я понятия не имел, куда мы направляемся, но наконец начал слышать звуки громко стучащих механизмов и равномерный рокот барабана, похожий на сердцебиение. К тому времени я был почти уверен, что мы спустились еще глубже Глуби Малейн. Газовые лампы на стенах располагались все дальше друг от друга, многие из них потухли. К тому времени, когда мы достигли конца третьей лестницы — барабаны там были очень громкими, а механизмы еще громче — большую часть света давала голубая аура Аарона. Я поднял кулак, чтобы постучать в дверь у подножия лестницы, притом сильно — не хотелось получить еще один удар по затылку проклятой палкой.

— Не-не, — сказал Аарон своим странным насекомым голосом. — Просто открой.

Я отодвинул железную задвижку, толкнул дверь, и на меня обрушилась стена звука и жара. Аарон втолкнул меня внутрь, где на моем лице и руках сразу же выступил пот. Я оказался на парапете, окруженном железными перилами высотой по пояс. Круглая площадка подо мной выглядела как тренажерный зал в аду. По меньшей мере две дюжины серых мужчин и женщин быстро шагали по беговым дорожкам, у каждого к шее была привязана натянутая веревка. Трое ночных солдат прислонились к каменным стенам, держа в руках гибкие хлысты, и наблюдали. Еще один стоял на чем-то вроде подиума, барабаня по высокому деревянному цилиндру, похожему на барабан-конгу[209]. На барабане были намалеваны истекающие кровью бабочки — монархи, что выглядело неточным — я не думал, что у бабочек есть кровь. Прямо напротив меня, за беговыми дорожками, стояла грохочущая машина, сплошь состоящая из передач и поршней. Она судорожно тряслась на своей платформе. Ее освещала единственная электрическая лампочка, похожая на те, с помощью которых механики заглядывают под капот автомобилей, которые чинят.

То, что я видел, напомнило мне военные корабли в одном из моих любимых фильмов TКM — «Бен-Гур». Мужчины и женщины на этих беговых дорожках были рабами точно так же, как гребцы на тех кораблях. На моих глазах одна из женщин споткнулась, но вцепилась в веревку, впившуюся ей в шею, и сумела снова вскочить на ноги. Двое ночных солдат наблюдали за ней, потом посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Ты бы не хотел оказаться там, внизу, детка, не так ли? — спросил Аарон у меня за спиной.

— Нет, — я не знал, что было страшнее — заключенные, шагающие быстрым шагом, почти бегом, или то, как двое живых скелетов смеялись, когда женщина потеряла равновесие и начала задыхаться. — Нет, не хотел бы.

Мне было интересно, сколько тока может вырабатывать этот допотопный генератор, работающий на двуногих лошадиных силах. Я предполагал, что не так уж много; в апартаментах Верховного лорда было электричество, но нигде больше я его не видел. Только газовые лампы, которые тоже были в не очень хорошем состоянии.

— А сколько времени им нужно, чтобы…

— Смена длится двенадцать часов, — он сказал не «час», а другое слово, но мой разум снова автоматически перевел его. Я слышал эмписарский, я говорил на нем, и у меня это получалось лучше и лучше. Вероятно, я бы еще не смог произнести сленговый термин, аналогичный «потрясному», но даже он может со временем ко мне прийти. — Если, конечно, они не задохнутся. Мы держим несколько штук в резерве на случай, если это произойдет. Топай, детка. Тебе дали возможность взглянуть на это, а теперь пора уходить.

Я был рад уйти, поверьте мне. Но прежде, чем я отвернулся, упавшая женщина взглянула на меня. Ее волосы свисали вниз потными космами. Лицо было покрыто узлами и вздутиями серой плоти, но от него осталось достаточно, чтобы я мог видеть ее отчаяние.

Разозлил ли меня вид этого отчаяния так же, как вид убитой русалки? Не уверен, потому что меня одинаково злило все. Эту прекрасную землю прокляли, и вот результат: здоровые люди, запертые в темнице, и больные с петлями на шее, выбивающиеся из сил на беговых дорожках, чтобы обеспечить электрическим светом Верховного лорда и, возможно, еще нескольких счастливчиков, один из которых почти наверняка был главным здесь человеком или существом — Губителем Летучих.

— Радуйся, что ты жив, — сказал Аарон. — По крайней мере, на некоторое время. Но скоро ты пожалеешь об этом.

Для пущей убедительности он снова хлестнул меня своей гибкой палкой по шее, и меня обожгла боль.

Кто-то, скорее всего Перси, наш опекун-надзиратель, бросил в камеру, которую я делил с Хейми, грязное одеяло. Я хорошенько потряс его, вытряхнув изрядное количество вшей (обычного размера, насколько я мог судить), расстелил на полу и сел сверху. Хейми лежал на спине, уставившись в потолок. На лбу у него была царапина, под носом запеклась корка крови, оба колена порезаны. Из одного пореза на левой голени текла струйка крови.

— Что с тобой случилось? — спросил я.

— Игровое время, — глухо сказал он.

— У него нет никакой воли к победе, — сказал Фремми из соседней камеры. Под глазом у него вздулся синяк.

— И никогда не было, — поддержал его Стакс, у которого синяк был на виске, но в остальном он выглядел нормально.

— Заткнитесь, вы оба! — крикнул Глаз с противоположной стороны коридора. — Одолейте его, если сумеете, а до тех пор оставьте в покое.

Фремми и Стакс затихли. Глаз сел, прислонившись спиной к стене камеры и угрюмо уставившись в пол между колен. Он обзавелся шишкой на лбу. Из других камер я слышал стоны и время от времени сдавленное рычание от боли. Одна из женщин тихо плакала.

Дверь открылась, и вошел Перси с ведром, покачивающимся на сгибе локтя. По дороге он остановился, чтобы осмотреть газовую лампу, выпавшую из стены. Поставив ведро на землю, он вставил лампу обратно в зазубренное отверстие, и на этот раз она удержалась. Потом достал из кармана халата деревянную спичку, чиркнул ею о каменный блок и поднес к маленькому латунному патрубку горелки. Лампа зажглась. Я ожидал, что Фремми как-нибудь это прокомментирует, но этот славный парень, похоже, на время утратил чувство юмора.

— Иннамин, — сказал Перси сквозь дырку, которая когда-то была его ртом. — Иннамин, кто хо иннамин?

— Дай-ка мне немного, — сказал Глаз, и Перси протянул ему маленький диск из своего ведерка. Мне он показался похожим на деревянный пятицентовик из старой поговорки — тот, который не надо брать[210]. — И новичку тоже дай. Если ему не нужно, то пригодится Бесполезному.

— Это мазь? — спросил я.

— А что же еще, черт возьми? — Йот начал намазывать заднюю часть своей бычьей шеи.

— Суй, — сказал мне Перси. — Суй, ыы чок.

Я предположил, что он велит новичку сунуть руку сквозь прутья, и потянулся к нему. Он дал мне такой же пятицентовик.

— Спасибо, Перси, — сказал я.

Он уставился на меня, на лице его читалось что-то вроде изумления. Возможно, его никогда раньше не благодарили — по крайней мере, в Глуби Малейн.

Деревянный диск был смазан толстым слоем желтого дурно пахнущего вещества. Я присел на корточки рядом с Хейми и спросил, где у него болит.

— Везде, — сказал он, пытаясь улыбнуться.

— А где больше всего?

Перси уже тащил свое ведро дальше по проходу между камерами, напевая: «Иннамин, иннамин, хоо иннамин».

— Колени. Плечи. Кишки, конечно, хуже всего, но им никакая мазь не поможет.

Он охал, пока я втирал мазь в царапины на его коленях, но вздохнул с облегчением, когда я обработал его спину, а потом и плечи. Я делал массаж после игр во время футбольного сезона и знал, где лучше давить.

— Так лучше, — сказал он. — Спасибо тебе.

Кожа его не была грязной — по крайней мере, не так, как у меня. Я не мог не вспомнить, как Келлин кричал: «Уберите его, он воняет!» Так оно, безусловно, и было. Мое пребывание в Эмписе было чрезвычайно насыщенным, включая валяние в кладбищенской грязи и недавний поход к Поясам, где было жарко, как в сауне.

— Думаю, в этом месте нет душевых, так ведь?

— Раньше в раздевалках была вода из водопровода — еще с тех времен, когда проводились настоящие игры, — но теперь там просто ставят ведра. Вода только холодная, но… ох!

— Извини. У тебя на затылке все засохло.

— После следующего игрового времени ты сможешь принять шлюхину ванну — так мы это называем, — но пока придется потерпеть.

— Судя по тому, как вы все выглядите, это, должно быть, грубая игра. Даже Глазу досталось.

— Сам увидишь, — сказал Стакс.

— Но тебе это не понравится, — добавил Фремми.

В конце коридора кто-то начал кашлять.

— Прекрати это! — крикнула одна из женщин. — Никто не хочет заразиться от тебя, Домми!

Но кашель продолжался.

Некоторое время спустя вернулся Перси. На этот раз в его тележке лежали куски полусырой курятины, которые он раскидал по камерам. Я съел свой и половину куска Хейми. Напротив нас Глаз выкинул обглоданные кости в свою туалетную дырку и крикнул:

— Заткнитесь все! Я хочу спать!

Несмотря на этот приказ, в камерах после ужина начались разговоры, которые потом перешли в шепот и, наконец, стихли. Я решил, что курица была ужином, а теперь наступила ночь. Но точно определить это было невозможно; в нашем зарешеченном окне никогда не было видно ничего, кроме кромешной тьмы. Иногда нам давали стейк, иногда курицу, иногда чрезвычайно костлявую рыбу. Часто, но не всегда, к ним добавлялась морковь. Никаких сладостей. Иными словами, ничего такого, что Перси не смог бы швырнуть через решетку. Мясо было вкусным, не похожим на то гнилье, которое я ожидал увидеть в темнице, а морковь приятно хрустела на зубах. Они хотели, чтобы мы оставались здоровыми, и все были здоровы, за исключением Домми, страдавшего каким-то легочным заболеванием, и Хейми, который всегда ел мало, жалуясь на боли в животе.

Утром, днем и ночью в подземелье горели газовые лампы, но их было так мало, что Глубь Малейн тонула в полумраке, который дезориентировал и угнетал. Если бы у меня и было чувство времени, когда я появился здесь (а у меня его не было), то я потерял бы его после первых двадцати четырех или тридцати шести часов, проведенных в заточении.

Места, по которым Аарон хлестал своей гибкой палкой, ныли и пульсировали. Я нанес на них остатки мази, что немного помогло. Потом потер рукой лицо и шею — грязь от них отваливалась комками. В какой-то момент я заснул, и мне приснилась Радар. Она неслась вприпрыжку по какому-то полю, молодая и сильная, окруженная облаком оранжево-черных бабочек. Не знаю, как долго я пробыл в небытии, но когда очнулся, то в длинном помещении с камерами все еще было тихо, если не считать храпа, периодического пердежа и кашля Домми. Я встал и попил из ведра, заткнув пальцем отверстие на дне жестяной кружки. Вернувшись назад к своему одеялу, я увидел, что Хейми пристально смотрит на меня. Под обоими его глазами темнели пятна, похожие на синяки.

— Тебе не нужно защищать меня. Беру свою просьбу обратно. У меня в любом случае нет шансов. Меня швыряют, как мешок с зерном, а ведь это пока просто разминка. Что же со мной будет, когда начнутся Честные игры?

— Не знаю, — я хотел спросить его, что это за игры, но уже догадывался, что это может быть турнир по кровавому спорту, вроде боев в клетке. Тридцать два, как я уже понял, делилось пополам вплоть до единицы. А чем тогда было «игровое время»? Наверняка тренировками в преддверии главного события. Но кое-что интересовало меня еще больше.

— Знаешь, на пути в Лилимар я встретил мальчика с мужчиной. Они были серыми.

— Как и большинство людей, — сказал Хейми. — С тех пор, как Губитель Летучих вышел из Колодца Тьмы, — он горько усмехнулся.

В одной этой фразе заключалась целая тонна предыстории, и я хотел знать ее, но не стал отвлекаться от серого человека, прыгающего на одном костыле.

— Они шли из Прибрежья…

— Где-то они сейчас? — прошептал Хейми без особого интереса.

— И этот человек мне кое-что сказал. Сначала он назвал меня целым…

— Ну и что, это так и есть. На тебе ни пятнышка серости. Много грязи, но никакой серости.

— А потом спросил: «Ради кого из них твоя мать задрала юбки, чтобы оставить тебе такое чистое личико?» Ты понимаешь, что это значит?

Хейми сел и уставился на меня широко раскрытыми глазами.

— И откуда же ты явился, во имя всех оранжевых бабочек?

Напротив нас Глаз закряхтел и повернулся в своей камере.

— Так ты знаешь, что это значит?

Он вздохнул.

— Галлиены правили Эмписом с незапамятных времен, ты ведь об этом слышал?

Я нетерпеливо махнул рукой, чтобы он продолжал.

— Тысячи и тысячи лет.

То, что он на самом деле сказал и то, что я услышал, опять говорило, что два языка в моем мозгу переплелись так прочно, что стали почти единым целым.

— В каком-то смысле они все еще правят, — сказал Хейми. — Если Губитель Летучих правда тот, кем его считают… и если он все еще он, а не превратился в какую-то тварь из колодца, то… так о чем я говорил?

— О Галлиенах.

— Теперь их нет, их родовое древо срублено… Хотя говорят, что некоторые из них еще живы…

Я точно знал, что некоторые живы, потому что встречался с тремя из них, но не собирался говорить про это Хейми.

— Но было время, даже когда отец моего отца еще был жив, когда Галлиенов было множество. Все они были прекрасны, мужчины и женщины. Прекрасны, как монархи, которых истребил Губитель.

Их он тоже истребил не до конца, но и об этом я не собирался ему рассказывать.

— И они были похотливы, — он ухмыльнулся, обнажив зубы, странно белые и здоровые на его изможденном лице. — Ты ведь знаешь, что это значит?

— Да.

— Мужчины сеяли свое семя повсюду, не только здесь, в Лилимаре и Цитадели, но и в Прибрежье… И в Деске, и в Уллуме… Говорят, даже на Зеленых островах за Уллумом, — он хитро улыбнулся мне. — Да и женщины тоже были не прочь немного развлечься, пока никто не видит. Итак, похотливые мужчины, похотливые женщины и юные красавцы и красавицы к их услугам, ибо многие простые люди были рады переспать с королевскими особами. Ты ведь знаешь, что получается от таких развлечений?

— Дети, — сказал я.

— Точно, детишки. Это их кровь, Чарли, защищает нас от серости. Кто знает, может принц, сановник или даже сам король делил ложе с моей бабкой или прабабкой — или даже с моей мамой? И вот я здесь, и на мне нет никакой серости. И у Глаза, этой обезьяны в человеческом облике, ее нет, И у Домми с Черным Томом, у Стукса и Фремми, у Джаи и Эрис. Дабл, Булт, Док Фрид, все остальные — и ты. Ты, который ни хрена не знает. Это заставляет меня размышлять…

— О чем? — прошептал я. — О чем размышлять?

— Ни о чем, — сказал он, лег и закрыл тощей ладонью свои синяки под глазами. — Просто тебе надо было дважды подумать, прежде чем стирать грязь с лица.

Из глубины коридора тот, кого звали Галли, проревел:

— Здесь люди спать хотят!

Хейми устало закрыл глаза.

Я лежал без сна и думал. Мысль о том, что так называемые целые люди защищены от серости, сперва показалась мне расистской, вроде того, что говорят всякие дебилы: будто бы белые от природы умнее черных. Я верил — как уже говорил, — что люди так называемой королевской крови надевают штаны точно таким же манером, как те несчастные, что гробятся в Поясах, чтобы обеспечить Верховного лорда электричеством.

Только нужно было учитывать генетику, не так ли? Жители Эмписа, возможно, даже не слышали о ней, но я слышал. Распространение плохих генов могло давать печальные результаты, а королевские семьи распространяли их весьма успешно. Одни из них вызывали гемофилию, другие — порок развития лица, называемый «челюстью Габсбургов». Я услышал об этих вещах в восьмом классе на уроке сексуального воспитания. Не мог ли существовать и такой генетический код, который давал иммунитет к уродующей людей серости?

«В нормальном мире власти захотели бы спасти таких людей, — подумал я. — А в этом главная власть — Губитель Летучих, чье имя совсем не внушало мыслей о спасении, — хочет их уничтожить». Серые люди, вероятно, тоже не проживут долго. Как ни назвать это, проклятием или болезнью, но оно прогрессировало. Кто же, в конце концов, здесь останется? Я предполагал, что это будут ночные солдаты, но кто еще? Был ли Губитель окружен группой защищенных от болезни приспешников? Если да, то кем они будут править, когда всех целых уничтожат, а серые люди вымрут? Каков будет финал этой игры? И был ли он вообще?

И еще: Хейми сказал, что Галлиены правили Эмписом с незапамятных времен, но их родовое древо было срублено. И все же он, казалось, спорил с самим собой, сказав, что в каком-то смысле они еще правят. Это значило, что Губитель тоже принадлежал… к чему? К дому Галлиенов, как в династических хитросплетениях «Игры престолов» Джорджа Р. Р. Мартина. Это казалось неверным, потому что Лия сказала мне (через свою лошадь, конечно), что ее четыре сестры и два брата мертвы. Как и ее мать с отцом — предположительно король и королева. Так кто же остался? Какой-нибудь бастард, вроде Джона Сноу в «Престолах»? Сумасшедший отшельник где-то в лесу?

Я встал и подошел к решетке камеры. Далеко от меня у своей решетки стояла Джая. Вокруг ее головы был криво повязан кусок бинта, через который над левым глазом проступило пятно крови. Я прошептал:

— Ты в порядке?

— Да. Нам нельзя разговаривать, Чарли. Это время сна.

— Я знаю, но… когда появилась серость? Как долго этот Губитель Летучих находится у власти?

Она обдумала вопрос и наконец сказала:

— Не знаю. Я была девчонкой в Цитадели, когда все это случилось.

Это дало мне не очень много. «Я была девчонкой» могло означать шесть, двенадцать, даже восемнадцать лет. Я подумал, что серость вместе с Губителем появилась лет двенадцать или четырнадцать назад из-за того, что мистер Боудич говорил «трусы приносят подарки». Тогда он увидел, что происходит, надарил своим друзьям разных полезных штук, забрал себе достаточно золотых гранул и сбежал. А еще из-за того, что сказала Дора: Радар была почти щенком, когда мистер Боудич навестил ее в последний раз. Проклятие тогда уже появилось. Может быть. Возможно. Плюс к этому, для большей радости, я даже не знал, длились ли местные годы столько же, как те, к которым я привык.

— Спи, Чарли. Это единственное спасение, которое у нас есть, — она повернулась, чтобы отойти в глубь камеры.

— Джая, подожди! — напротив меня Йота хрюкнул, фыркнул и перевернулся на другой бок. — Кто он? Кем он был до того, как превратился в Губителя Летучих? Ты знаешь это?

— Элденом, — сказала она. — Элденом из Галлиенов.

Я вернулся к своему одеялу и лег. «Элден», — подумал я. Я знал это имя. Лошадь Фалада от имени своей хозяйки рассказала мне, что у Лии было четыре сестры и два брата. Лия сама видела раздавленное тело бедного Роберта. Другой брат тоже был мертв, хотя она не сказала, как это произошло, и видела ли она его труп. Другой брат всегда был добр к ней, сказала Фалада — Фалада, которая на самом деле была самой Лией.

Другого брата звали Элден.

Прошло три дня. Я говорю «три», потому что Перси девять раз привозил свою тележку с недожаренным мясом, но, возможно, прошло больше времени; в газовых сумерках Глуби Малейн это было невозможно определить. В течение этого времени я пытался собрать воедино историю, которую можно было назвать «Падение Эмписа», «Возвышение Губителя» или «Пришествие Проклятия». Это была шаткая конструкция, основанная на крошечных обрывках информации, которыми я располагал, но она помогала скоротать время. Во всяком случае, иногда. И у меня действительно были эти обрывки, какими бы маленькими они ни казались.

Один из них: мистер Боудич говорил о двух лунах, восходящих в небе, но я никогда не видел, как они восходят. Да и вообще почти их не видел. Еще он говорил о созвездиях, которых не знали земные астрономы, но я лишь изредка замечал на небе проблески звезд. За исключением единственного голубого пятнышка на пути к солнечным часам, я не видел в небе ничего, кроме облаков. В Эмписе чистое небо явно было дефицитом — по крайней мере, теперь.

Еще один обрывок: мистер Боудич никогда не упоминал Хану, а я думаю, он бы это обязательно сделал. Я не слышал имени великанши, пока не посетил «гухоза».

Но больше всего меня интересовал третий обрывок, который был самым загадочным. Мистер Боудич говорил о том, что могло бы произойти, если бы люди из нашего мира открыли путь в Эмпис, наполненный, без сомнения, неиспользованными ресурсами — золото было лишь одним из них. Как раз перед тем, как он понял, что у него сердечный приступ, он сказал: «Пробудят ли они (имея в виду потенциальных грабителей из нашего мира) ужасного бога этого места от его долгого сна?»

Судя по записи на пленке, дела в Эмписе уже были плохи, когда мистер Боудич посетил его в последний раз, хотя Хана, возможно, тогда еще не несла свою вахту. Город Лилимар уже был опустевшим и опасным, особенно ночью. Узнал ли он это по личному опыту, например, из последней экспедиции за золотом, или только услышал от людей, которым доверял? Может быть, от Вуди? Я думал, что именно тогда он совершил последний поход за золотом, и что Ханы там еще не было.

На этом шатком фундаменте из спичек я воздвиг целый небоскреб предположений. Когда мистер Боудич нанес свой последний визит, король Галлиена (которого, вероятно, звали Ян) и его королева (имя неизвестно) уже были свергнуты и убиты. По меньшей мере пятеро из их семерых детей погибли. Лия сбежала вместе с тетей Клаудией и дядей или двоюродным братом (я не мог точно вспомнить, кем он был) Вуди. Лия утверждала, что ее брат Элден тоже был мертв, но было ясно, что она любила его больше всех (я услышал это из вторых уст, ха-ха). Разве Лия не предпочла бы считать Элдена мертвым, чем поверить, что он стал Губителем Летучих? Хотела ли какая-нибудь сестра верить, что ее обожаемый брат превратился в монстра?

Разве не было возможным, что Элден избежал цареубийства — если это можно так назвать, — и пробудил ужасного бога этого места от его долгого сна? Я подумал, что это самое правдоподобное из моих предположений, потому что Хейми сказал: «С тех пор, как Губитель Летучих вышел из Колодца Тьмы».

Возможно, это просто дурацкая легенда, но что, если это не так? Что, если брат Лии спустился в Колодец Тьмы (так же как я спустился в другой темный колодец, чтобы попасть сюда) либо для того, чтобы спастись от смерти, либо нарочно? Что если он спустился туда как Элден, а вернулся как Губитель Летучих? Возможно, его направлял страшный бог Колодца. Или Элден был одержим этим богом, сам был им. Ужасная мысль, но в ней крылся определенный смысл, основанный на том, как безжалостно он уничтожал отдельных людей и весь народ, чаще всего медленно и мучительно.

Были вещи, которые не вписывались в эту картину, но многое вписывалось. И, как я уже сказал, это помогало скоротать время.

Но на один вопрос я так и не смог найти ответ: что теперь со всем этим делать?

Понемногу я узнал своих товарищей по заточению, но из-за того, что мы оставались запертыми в наших камерах, было невозможно развивать то, что вы бы назвали человеческими отношениями. Фремми и Стукс были комедийным дуэтом, хотя их остроумие (или то, что они считали таковым) больше забавляло их самих, чем кого-то еще, включая меня. Домми выглядел здоровяком, но у него был этот жуткий кашель, становившийся еще сильнее, когда он лежал. Другой чернокожий, Том, был намного меньше ростом и обладал прекрасным голосом, но только Эрис могла уговорить его спеть. В одной из его баллад рассказывалась история, которую я знал. Это была сказка о маленькой девочке, которая пошла навестить бабушку только для того, чтобы найти вместо нее волка, одетого в бабушкину ночную рубашку. У «Красной Шапочки», которую я знал, был счастливый конец, но версия Тома заканчивалась мрачно: «Она бежала, голову сломя, но ее поймали, все было зря».

В Глуби Малейн счастливые концовки, казалось, тоже были в дефиците.

Уже к третьему дню я начал понимать истинный смысл слова «помешаться». Хотя мои коллеги по подземелью и были целыми, но их никак нельзя было назвать кандидатами для «Менсы»[211]. Джая казалась достаточно сообразительной, а парень по имени Джека хранил, казалось, неисчерпаемый запас загадок, но большая часть их разговоров была пустой болтовней.

Я отжимался, чтобы кровь текла быстрее, приседал, бегал на месте.

— Глядите-ка, как выпендривается наш маленький принц, — сказал однажды Глаз. Йота был говнюком, но все-таки мне нравился. В чем-то он напоминал моего давно пропавшего приятеля Берти Берда. Как и он, Йота не скрывал свое говнючество, а кроме того меня всегда восхищали те, кто не лез за словом в карман. Йота был в этом не лучшим из тех, кого я знал, но неплохим, и, хотя я по-прежнему был его главной мишенью, мне нравилось заводить его.

— Посмотри на это, Глаз, — сказал я, поднял руки ладонями вниз к груди и по очереди дотянулся до них коленями. — Давай посмотрим, как ты это сделаешь.

— Чтобы свернуть себе что-нибудь? Потянуть мышцы? Устроить разрыв сухожилия? Тебе бы это понравилось, не так ли? Тогда ты мог бы убежать от меня, когда наступят игры.

— Мне не придется никуда убегать, — сказал я. — Нас так и останется тридцать один. Губитель не найдет больше целых Так что покажи, как ты это сделаешь! — я поднял руки почти до подбородка и продолжал доставать до них коленями. Мои эндорфины[212], несмотря на усталость, начинали работать — во всяком случае, немного.

— Если ты продолжишь это, то разорвешь задницу пополам, — предупредил Бернд. Он был старшим из нас, почти лысым. Те немногие волосы, что у него остались, уже поседели.

Это заставило меня рассмеяться, и я прервался. Хейми лежал на своем тюфяке и тоже хихикал.

— Нас будет тридцать два, — сказал Глаз. — Если в ближайшее время не найдется еще один, еще одной станет Красная Молли. С ней и получится тридцать два. Эта стерва скоро вернется из Крэтчи, и Губителю Летучих не придется долго ждать его любимого развлечения.

— Только не она! — сказал Фремми.

— Лучше не говори о ней! — воскликнул Стукс. У них были одинаково встревоженные взгляды.

— А я буду говорить о ней! — Глаз снова вскочил на прутья своей камеры и начал трясти их. Это был его любимый вид упражнений, — она ведь целая, так? Хотя ее громадина-мамаша все же получила порцию уродства и с тех пор постоянно царапает свою гребаную рожу.

— Подожди, — сказал я. Мне пришла в голову ужасная идея. — Ты же не хочешь сказать, что ее мать…

— Хана, — сказал Хейми. — Та, кто охраняет солнечные часы и сокровищницу. Хотя, если ты добрался до часов, она, должно быть, отлынивает от работы. Губителю Летучих это не понравится.

Меня это мало волновало. То, что у Ханы была дочь, изумляло главным образом потому, что я не мог вообразить, кто мог переспать с ней, чтобы произвести на свет потомство.

— Красная Молли — она… тоже великанша?

— Не такая, как ее мать, — сказал Аммит из коридора. — Но большая. Она давно хотела повидаться со своими родственниками. Страна великанов, слышал про такую? Она вернется и сломает тебя, как щепку, если тебе не повезет. Но только не меня — я убегу. Она слишком медленная. Вот загадка, которую Джека не знает: я высокий, когда молод, и низкий, когда стар. Кто я такой?

— Свеча, — сказал Джека. — Это все знают, дурачок.

Не подумав, я процитировал:

— Вот свечка, чтоб вас в постель проводить. Вот плаха, чтоб голову вам срубить.

Воцарилась тишина, потом Глаз сказал:

— Великие боги, где ты это услышал?

— Не знаю. Наверное, моя мать говорила мне так, когда я был маленьким.

— Значит, твоя мать была странной женщиной. Никогда больше так не говори, это плохая рифма.

В своей холодной и сырой камере Домми начал кашлять. И кашлял еще долго.

Два или три дня спустя, — можно было только гадать, время в подземелье шло незаметно, — Перси принес нам завтрак. На этот раз особый: палочки с жареными сосисками, по девять или десять штук на каждой. Я схватил свою палку на лету. Хейми уронил свою на грязный пол, потом поднял и вяло отряхнул с нее грязь. Некоторое время он смотрел на сосиски, потом снова их бросил. В этом я увидел пугающее сходство с тем, как вела себя Радар, когда была старой и умирающей. Вернувшись на свой тюфяк, он подтянул колени к груди и отвернулся к стене. Напротив нас Глаз сидел на корточках у решетки своей камеры и жадно обгрызал сосиски с палочки, как будто обгладывал кукурузный початок. Его борода блестела от жира.

— Давай, Хейми, — сказал я. — Попробуй съесть хоть одну.

— Если он не хочет, брось сюда, — сказал Стукс.

— Мы позаботимся о них в два раза быстрее, — пообещал Фремми.

Хейми повернулся, сел и положил палочку с сосисками себе на колени. Потом посмотрел на меня.

— А я должен это делать?

— Лучше ешь, Бесполезный, — сказал Глаз, уже расправившийся с половиной своих сосисок. — Ты знаешь, что бывает, когда нам это дают.

То слабое тепло, которое хранили сосиски, уже исчезло, а в середине они остались сырыми. Я вспомнил историю в Интернете о парне, который обратился в больницу с жалобами на боль в животе. Рентген показал, что у него в кишечнике сидит огромный солитер — в статье говорилось, что он завелся от употребления недожаренного мяса. Я попытался забыть об этом (хотя это было невозможно) и начал есть. Мне казалось, я знаю, что означают сосиски на завтрак: игровое время, визит живых мертвецов.

Перси прошел обратно по коридору. Я еще раз поблагодарил его. Он остановился и поманил меня к себе расплавленной рукой. Я подошел к решетке. Хриплым шепотом из дырки, которая раньше была его ртом, он сказал:

— Не йи всы!

Я покачал головой.

— Не понимаю.

— Не йи всы!

Потом он попятился, таща за собой пустую тележку. Дверь закрылась. Засовы захлопнулись. Я повернулся к Хейми. Он кое-как разделался с одной сосиской, откусил от второй, поперхнулся и выплюнул кусок себе в руку. Поднявшись, он выбросил недоеденное в наше отхожее место.

— Я не понял, что он пытался сказать, — сказал я.

Хейми взял жестяную кружку для питья и потер ее об остатки своей рубашки, как человек, вытирающий яблоко. Потом сел на свой тюфяк.

— Иди сюда, — он похлопал по одеялу, и я сел рядом. — А теперь сиди смирно.

Он огляделся по сторонам. Фремми и Стакс удалились в дальний угол своей маленькой квартирки. Йота был целиком поглощен поеданием последней сосиски. Из других камер доносились жующие звуки, отрыжка и причмокиванье. Очевидно, решив, что за нами никто не наблюдает, Хейми растопырил пальцы — что он мог сделать, будучи целым человеком с руками вместо ласт, — и запустил их мне в волосы. Я отшатнулся.

— Не-не, Чарли. Сиди смирно.

Вцепившись в мои волосы, он хорошенько дернул их. Вниз посыпалось облако грязи. Я не слишком смутился (несколько дней в камере, где приходится на виду у всех гадить в дырку в полу, отбивает стыдливость), но все равно ужаснулся тому, какой я грязный. Я был похож на Свинтуса, друга Чарли Брауна[213].

Хейми поднял жестяную кружку, чтобы я мог посмотреть на свое размытое отражение. Как парикмахер, показывающий клиенту новую стрижку — хотя кружка была не только изогнутой, но и примятой, так что немного походила на зеркало в комнате смеха. Одна часть моего лица была большой, другая слишком маленькой.

— Видишь?

— Что?

Он наклонил чашку, и я понял, что мои волосы спереди, там, где Хейми стряхнул с них грязь, больше не были каштановыми. Они стали светлыми. Здесь, в темноте, без солнца, которое могло бы их отбелить, они вдруг побелели. Я схватил чашку и поднес ее поближе к лицу. Трудно было сказать наверняка, но, похоже, мои глаза тоже изменились. Вместо темно-карих, какими были всегда, они, казалось, обрели ореховый оттенок.

Хейми обхватил мою шею сзади и подтянул ближе к своему рту.

— Перси сказал: «Не мой волосы».

Я отстранился. Хейми уставился на меня, его собственные глаза — такие же карие, как у меня раньше, — были широко раскрыты. Потом он снова притянул меня к себе.

— Так ты обещанный принц? Тот, кто пришел спасти нас?

Прежде чем я успел ответить, дверные засовы стали открываться. На этот раз внутрь вошел не Перси — это были четверо ночных солдат, вооруженных гибкими хлыстами. Двое шли впереди, вытянув руки, и двери камер с обеих сторон с визгом распахнулись.

— Игровое время! — крикнул один из них своим жужжащим насекомым голосом. — Деткам пора поиграть!

Мы вышли из камер. В прошлый раз Аарон, которого теперь не было в этой компании бугименов[214], повел меня вправо. Сейчас мы пошли налево, все тридцать один, выстроившись в двойную шеренгу, как настоящие дети, отправляющиеся на экскурсию. Я шел в конце — единственный, у кого не было напарника. За мной топали двое ночных солдат. Раньше я думал, что приглушенный треск, похожий на ток низкого напряжения, создан моим воображением, питаемым страхом перед той силой, которая поддерживала этих монстров живыми, но это оказалось не так. Ночные солдаты были электрическими зомби. Это, как мне показалось, стало бы отличным названием для хэви-метал-группы.

Хейми шел с Йотой, который постоянно толкал плечом моего тощего сокамерника и заставлял его спотыкаться. С моих губ сорвалось:

— Прекрати это.

Глаз взглянул на меня, улыбаясь.

— Кто умер и сделал тебя божеством?

— Прекрати, — повторил я. — Зачем дразнить товарища по несчастью в этом гнусном месте?

Это было совсем не похоже на Чарли Рида. Этот парень скорее сказал бы что-то вроде «хватит валять дурака», чем то, что только что слетело с моих губ. И все же это был я, и улыбка Йоты сменилась выражением озадаченного раздумья. Он отдал честь в британском стиле — поднес тыльную сторону своей большой ладони к низкому лбу — и сказал:

— Слушаюсь, сэр. Посмотрим, как ты будешь командовать мной с полным ртом грязи.

Потом он снова повернулся вперед.