Сильвия и Бруно. Окончание истории

ГЛАВА VI. Вилли и его жена

Подошедший устремился прямо ко входу в пивную, однако на пути был перехвачен детьми. Сильвия вцепилась ему в одну руку, а Бруно принялся изо всех сил толкать его с другой стороны, покрикивая при этом сквозь зубы «Но-о!» и «Пошел!» (этому он научился у извозчиков).

«Вилли» не обратил на них ни малейшего внимания, он просто почувствовал, что нечто удерживает его на месте, а так как никакое объяснение этому явлению не приходило ему в голову, он решил, что всему причиной — его собственная воля.

— Не хочется туда идти, — пробормотал он. — Не хочется сегодня.

— Кружка пива тебе не повредит! — в один голос закричали его товарищи. — Да и две не повредят! И десять тоже!

— Не могу, — отвечал им Вилли. — Пойду домой.

— Как, и откажешься от выпивки, друг Вилли? — закричали остальные. Но «друг Вилли» не стал вступать в препирательства, а непреклонно развернулся к дому. Дети направляли его, каждый со своей стороны, не позволяя ему отменить столь внезапно принятое решение.

Пару минут он отважно шагал, руки в брюки, и негромко насвистывал в такт своим основательным шагам: победа, одержанная им, на первый взгляд, с такой легкостью, была почти полной, лишь внимательный наблюдатель отметил бы, что он позабыл продолжение своей песенки, ибо стоило ему запнуться, как он всякий раз начинал свистеть сызнова — похоже, он чувствовал себя слишком нервозно, чтобы думать о следующем куплете, и слишком тревожно, чтобы соблюдать тишину.

О, им овладел сейчас отнюдь не привычный страх, тот старый страх, который делался его унылым товарищем, насколько он помнил, всякий субботний вечер, стоило ему заплетающейся походкой двинуться вдоль улицы, придерживаясь руками за забор, когда визгливые упрёки жены казались его оцепенелому разуму всего лишь отголоском ещё более пронзительного звука нестерпимых стенаний, порождённых собственным безнадёжным отчаянием. Теперешний страх был чем-то совершенно новым, словно жизнь обрядилась в невиданные цвета и вспыхнула новым и ослепительным блеском, и он отнюдь не был уверен, сможет ли его домашний уклад, его жена и ребёнок подстроиться под новый порядок вещей — самая новизна рождала в его неискушенном разуме замешательство и запредельный ужас.

И вот посвистывание внезапно замерло на его дрожащих губах — это он сделал крутой поворот за угол и оказался в виду своего дома, где стояла его жена, опершись скрещенными руками о калитку и обратив на дорогу бледное лицо, на котором нельзя было различить ни проблеска надежды, одну только тяжёлую тень глубокого и неизбывного отчаяния.

— Ранёхонько ты сегодня, муженёк! — Эти слова могли бы стать словами доброго приветствия, но ох! с какой горечью она их произнесла! — И что это оторвало тебя от твоих весельчаков-приятелей? Что, как не пустые карманы? А может, ты явился поглядеть, как умирает твоя малютка? Дитя голодает, а в доме маковой росинки нету! Но тебя разве заботит? — Она распахнула калитку и вперила в него испепеляющий взгляд.

Муж не сказал ей ни слова. Медленно, опустив глаза, вошёл он в дом, в то время как жена, немного напуганная его необычным молчанием, последовала за ним, тоже не решаясь продолжать гневную речь, и вновь обрела голос лишь тогда, когда он опустился на стул, положил руки перед собой на столе и понурил голову.

Мы, естественно, вошли вместе с ними; в другое время нас обязательно выпроводили бы вон, но сейчас я чувствовал, только забыл почему, что мы каким-то таинственным образом сделались невидимыми и могли свободно приходить и уходить, словно бестелесные духи.

Дитя в колыбели проснулось и подняло жалобный крик, отчего мои маленькие друзья сразу кинулись к нему: Бруно принялся качать колыбель, а Сильвия нежно уложила младенческую головку на подушечку, с которой та съехала. Но мать не обратила внимания на плач ребёнка, даже не повернула голову при довольном «ку», которое издал младенец, когда Сильвии удалось получше устроить его в колыбели — она продолжала стоять и не спускала глаз с мужа, втуне пытаясь повторить побледневшими, дрожащими губами (верно, решила, что её муж тронулся умом) и прежним яростным тоном те бранные слова, которые так хорошо были ему известны.

— Ты, стало быть, потратил весь свой заработок — клянусь, так оно и есть! — на то, чтобы самому всласть нализаться, ты, пьяная скотина...

— Как бы не так, — пробормотал супруг. Голос его был не громче шёпота, и произнеся эти слова, он выпростал содержимое карманов на стол.

— Вот он, мой заработок, миссис, всё до пенни.

Женщина разинула рот и схватилась за сердце — такого потрясения она ещё не испытывала.

— Как же ты сумел напиться?

— Скажешь тоже, напиться, — скорее уныло, чем сердито ответил её муж. — В этот благословенный денёк мне ни капли в рот не перепало. Вот как! — крикнул он, грохнув кулаком по столу и сверкнув на жену глазами. — И впредь, да поможет мне Создатель, ни капли в рот не возьму проклятого пива! — Его голос, внезапно сорвавшийся на хрип, неожиданно смолк, и он опять понурил голову и уткнулся лицом в сложенные на столе руки.

Едва он умолк, женщина упала на колени возле самой колыбельки. Она не глядела на него и даже, казалось, не слыхала его слов. Воздев сплетённые руки, она в исступлении закачалась из стороны в сторону.

— Боже мой! Боже мой! — только и повторяла она.

Сильвия и Бруно осторожно разжали её сцепленные над головой ладони и опустили их, так что получилась, вроде как она обнимет малышей своими руками, только она их вовсе не замечала, но так и стояла на коленях, подняв взор к потолку, а губы её двигались, словно она благодарно молилась. Муж не поднимал лица, не издавал звуков, но было заметно, что рыдания сотрясают его с ног до головы.

Спустя несколько минут он поднял голову. Его лицо было мокрым от слёз.

— Полли! — мягко позвал он, затем громче: — Пол, старушка!

Жена поднялась с колен и приблизилась к нему; в её глазах читалось изумление, словно она только что проснулась.

— Это кто назвал меня старушкой Пол? — спросила она. В её голосе зазвучали нотки нежной игривости, в глазах загорелись искорки, а на бледных щеках вспыхнул девический румянец. Теперь она выглядела, словно счастливая семнадцатилетняя девушка, а не как истощённая сорокалетняя женщина. — Неужто это мой ухажёр, мой Вилли, подкарауливший меня на приступке?

С Виллиным лицом также произошли изменения: оно озарилось волшебным светом и обрело сходство с лицом застенчивого паренька. Муж и жена и впрямь выглядели теперь как парень и девушка, когда он обнял её одной рукой и привлёк к себе, другой в то же время отшвырнув от себя груду монет, словно они были чем-то мерзким.

— Забирай их, душка, все забирай, — сказал он. — И сходи купи чего-нибудь поесть, только сначала добудь молока нашей дочурке!

— Моей дочурке! — прошептала она, сгребая монеты. — Лапочке моей!

Она направилась к двери и уже ступила на порог, когда её словно приковала к месту внезапная мысль. Она тот час же вернулась — во-первых, чтобы опуститься на колени перед колыбелью и поцеловать дитя, и чтобы затем броситься в объятья мужа и прижаться к его груди. И в следующую секунду она вылетела из дома, прихватив кувшин, висевший на крючке возле двери. Мы последовали за ней не отставая.

Не успели мы порядочно отойти, как нам на глаза попалась раскачивающаяся на ветру вывеска, на которой красовалось слово «Молочная». Туда женщина и вошла.

— Для вас, миссис, или для дочурки? — спросил молочник, наполнив кувшин, но не торопясь отдавать его покупательнице.

— Для дочурки же! — ответила та с укором. — Неужто я хоть каплю выпью, пока моя девочка голодна?

— Понятно, миссис, — проговорил молочник и отвернулся от прилавка, всё ещё не отдавая кувшина. — Хочу убедиться, что отпустил по полной мерке. — Он прошёл вдоль ряда полок, уставленных горшками и кувшинами, и, старательно держась к ней спиной, снял с полки небольшой сосуд и долил в кувшин сливок. При этом он пробормотал: — Может, это её хоть чуточку утешит, бедняжку!

Женщина осталась в неведении относительно этого доброго дела; она приняла кувшин с простыми словами: «Доброго вечера, мастер!» — и отправилась своей дорогой. Но детишки оказались более наблюдательными, и когда мы выходили вслед за ней на улицу, Бруно сказал:

— Это был хороший поступок. Мне нравится этот человек. Если бы я был очень богат, я дал бы ему сто фунтов — и булочку. А этот ворчливый щенок плохо знает своё дело! — Друно имел в виду щенка молочника: пёсик, по всей видимости, совершенно забыл то любвеобильное приветствие, которым он встретил наш приход, и теперь семенил за нами на безопасном расстоянии, изо всей мочи «торопя уходящих гостей» [27] целым потоком отрывистых и пронзительных тявканий.

— Какое же у него может быть дело? — рассмеялась Сильвия. — Не могут же собаки стоять за прилавком и отсчитывать сдачу!

— Не дело сёстрам подсмеиваться над братьями, — веско ответил Бруно. — А дело собак — лаять, только не так: сначала они должны закончить один лай, а потом только начинать следующий, а этот... Ой, Сильвия! — воскликнул мальчик, когда мы прошли порядочное расстояние. — Там о-диванчики!

И в следующую секунду счастливые дети уже неслись через выгон, наперегонки устремляясь к своим одуванчикам.

Пока я стоял, любуясь ими, на меня снизошло странное полудремотное чувство: заместо зелёного газона появилась железнодорожная платформа, а там, где подрагивал в воздухе лёгкий Сильвин силуэт, я, как мне показалось, разглядел колеблющиеся очертания леди Мюриел; но претерпел ли и Бруно изменения и превратился ли он в того старика, которого она догоняла бегом, наверняка я сказать не мог, поскольку моё чувство схлынуло так же внезапно, как и нашло.

Взойдя в маленькую гостиную, общую для наших с Артуром спален, я нашёл своего друга стоящим у окна, спиной ко мне. Артур, по всей видимости, не слыхал моего прихода. Чашка чаю, только что, несомненно, пригубленная и брошенная, стояла на одном конце стола, а на противоположном лежало начатое письмо с пером поверх; на диване валялась раскрытая книга, лондонская газета занимала свободное кресло, а на маленьком столике, стоящем рядом, я заметил незажжённую сигару и распечатанную упаковку сигарных спичек. Этот вид поведал мне о том, что мой друг Доктор, всегда такой методичный и сдержанный, только что перепробовал столько разных занятий и не остановился ни на одном!

— Как это не похоже на вас, Доктор! — начал я, но тут же умолк, поскольку он повернулся на звук моего голоса, и меня поразила та чудесная перемена, что произошла в его наружности. Никогда ещё я не видел, чтобы лицо человека сияло таким счастьем или чтобы глаза светились таким неземным светом! «Вот так же, — подумалось мне, — глядел, вероятно, ангельский вестник, который возвестил пастухам, стерегущим в ночном свои стада, о „великой радости, которая будет всем людям“» [28]!

— Да, друг мой! — сказал Артур, словно отвечая на вопрос, прочитанный, вероятно, на моём лице. — Это правда! Это правда!

Излишне было и расспрашивать, что это за правда.

— Благослови вас Бог! — воскликнул я, чувствуя, как мои глаза наполняются слезами счастья. — Вы были созданы друг для друга!

— Да, — просто ответил он. — Друг для друга. Насколько же способна измениться Жизнь человека! Мир уже не тот, что раньше! Это не то небо, на которое я смотрел вчера! Эти облака — я никогда в жизни не видел таких облаков! Они выглядят, словно сонм парящих ангелов!

Ну на мой-то взгляд облака как облака; правда, это ведь не я «был млеком рая напоён, вкушал медвяную росу» [29]!

— Она хочет видеть тебя, немедленно, — продолжал Артур, внезапно спускаясь с неба на землю. — Она говорит, что одной капли ещё не хватает в её кубке счастья.

— Уже иду, — сказал я и повернулся к дверям. — А ты не со мной?

— Нет, сударь! — сказал Доктор с неожиданным усилием — кстати, совершенно пропавшим втуне — нацепить профессиональную личину. — Разве это будет уместно? Разве ты никогда не слыхал, что где хорошо двоим, там третий...

— Слышал, приходилось. Но ведь это же я, который тут Третий Номер! А когда сойдёмся мы втроём?

— В грозу, под молнии и гром [30]! — ответил он и залился таким счастливым смехом, какого я уже много лет от него не слыхал.