Сильвия и Бруно. Окончание истории

ГЛАВА XVI. Сюрприз в конце

— Простите, не расслышал! — Таковы были следующие слова, что достигли моего уха, только голос не принадлежал ни Сильвии, ни Бруно — а я отлично их видел сквозь мельтешение гостей: они стояли у рояля и слушали пение маркиза. Оказалось, это говорил Майн Герр. — Не понял, прошу прощения, что вы сказали, — повторил он. — И всё же не сомневаюсь, что моя точка зрения вам ясна. Премного благодарен за ваше любезное внимание. А теперь осталось пропеть всего один куплет! — Это было произнесено уже не мягким голосом Майн Герра, но глубоким басом маркиза. Вновь наступила тишина, и в комнате зазвучал финальный куплет «Прикола».

Тут во всех концах комнаты раздался дружный хор благодарностей и похвал, в ответ на которые польщённый исполнитель раскланялся на все стороны.

— Мне необыкновенно повезло, — обратился он к леди Мюриел, — что у вас нашлась такая чудесная песня. Аккомпанемент настолько необычен, настолько чуден, словно кто-то открыл совершенно новый род музыки! Я проиграю ещё разок, чтобы вы поняли, что я имею в виду. — Он вернулся к роялю, но ноты исчезли.

Озадаченный певец принялся рыться в кипе нот, лежащих на журнальном столике рядом, но той песни не было и там. Леди Мюриел бросилась ему помогать, остальные тоже присоединились; всеобщее возбуждение росло.

— Да куда они подевались? — восклицала леди Мюриел. Никто не знал, но все в один голос утверждали, что после того как маркиз пропел последний куплет, к роялю никто не подходил.

— Ну да Бог с ними! — сказал маркиз, не теряя веселого расположения духа. — Я сыграю по памяти. — Он сел и принялся неопределённо нажимать на клавиши, однако из-под его пальцев не выходило ничего, хотя бы отдалённо напоминавшего ту мелодию. Наконец он не выдержал. — Что за чёрт! Вот так штука! Мог ли я забыть не только слова, но даже мелодию? Как это объяснить, а?

Мы все как могли стали его успокаивать.

— Это был тот пригожий мальчонка; это он отыскал для меня те ноты, — вспомнил маркиз. — Очевидно, он и воришка!

— Конечно, это он! — воскликнула леди Мюриел. — Бруно! Где ты, мой дорогой?

Ответа от Бруно не последовало — казалось, двое детишек исчезли так же внезапно и столь же загадочно, как и ноты.

— Они что, разыгрывают нас? — весело воскликнула леди Мюриел. — Игру в прятки затеяли! Этот маленький Бруно — воплощённое озорство!

Мы все охотно приняли это предположение, ведь кое-кто из гостей уже почувствовал решительную неловкость. Все с единодушным рвением ринулись на поиски: гости раздвигали и ощупывали портьеры, открывали дверцы буфета, переворачивали оттоманки, но число мест, удобных для укрытия, оказалось совсем невелико, и поиск подошёл к концу, едва успев начаться.

— Они, должно быть, выбежали из комнаты, когда мы были заняты поисками нот, — сказала леди Мюриел, обращаясь к маркизу, который был возбуждён сильнее прочих, — и они, несомненно, сами нашли дорогу в комнату экономки.

— Только не через эту дверь! — послышался категоричный протест со стороны двух-трёх джентльменов, чья компания как раз занимала место у дверей (а один из них даже прислонился к ним) последние полчаса, судя по их словам. — Эту дверь вообще никто не открывал с самого начала пения!

Наступило неловкое молчание. Леди Мюриел не отважилась на дальнейшие догадки, но тщательно исследовала задвижки на окнах, опускавшихся до пола, словно двери. Окна оказались накрепко запертыми, причём изнутри.

Едва успев закончить изучение задвижек, леди Мюриел позвонила в колокольчик.

— Позовём экономку, — объяснила она, — и попросим принести дорожные вещи детишек.

— Вот они, миледи, — сказала исполнительная экономка, вторично войдя и нарушив мёртвую тишину. — Только я полагала, что маленькая леди сама придёт ко мне в комнату, чтобы обуть свои сапожки. Вот твои сапожки, моя милая! — весёлым голосом добавила она, оглядываясь вокруг в поисках детишек. Ответа она не получила, поэтому обратилась к леди Мюриел с озадаченной улыбкой на лице: — Милые шалуны где-то прячутся?

— Да, сейчас их не видать, — уклончиво ответила леди Мюриел. — Оставьте их вещи здесь, миссис Уилсон. Я сама одену детишек, когда они захотят домой.

Тут дамы принялись передавать друг другу две маленькие шляпки и дорожную курточку, сопровождая их умильными возгласами. От этих вещей словно исходило колдовское обаяние. Сильвины сапожки тоже не избежали своей доли восторженных замечаний.

— Какие они маленькие и изящные! — воскликнула юная пианистка, с нежностью прижимая их к себе. — Ну и крохотные же ножки должны их обувать!

В конце концов вещи были сложены рядком на оттоманку, стоящую посреди комнаты, и гости, отчаявшиеся вновь увидеть детей, стали прощаться и покидать дом.

Оставалось человек восемь-девять — им маркиз в двадцатый раз объяснял, что во время исполнения последнего куплета глаз не спускал с детишек, лишь на секунду, закончив петь, обвёл взглядом комнату, чтобы проверить, какой эффект на слушателей произвела его «низкая грудная нота», и только он вознамерился вновь взглянуть на брата и сестричку — глядь, а оба исчезли! — когда со всех сторон послышались испуганные возгласы, и маркиз тот час оборвал рассказ, чтобы присоединить к ним и свой голос.

Все дорожные вещи детишек исчезли!

Помня о решительной неудаче поисков самих детей, мы крайне неохотно приступили к поискам их наряда. Задержавшиеся гости очень уж заторопились восвояси, и вскоре в комнате остались только маркиз да нас четверо.

Маркиз рухнул в мягкое кресло и тяжело засопел.

— Кто они такие, эти дети, позвольте спросить? Почему это они приходят и уходят таким далеко не обычным манером? Сначала исчезают ноты, затем, понимаете ли, шляпки, сапожки — как это возможно, позвольте спросить?

— Не имею ни малейшего представления! — вот всё, что я мог ответить (а я чувствовал, что все, не сговариваясь, ожидали объяснения именно от меня).

Маркиз хотел было ещё о чём-то спросить, но махнул рукой.

— Время идёт, становится поздно, — сказал он. — Желаю вам очень доброй ночи, миледи. Отправлюсь-ка я в постель... ко сну... если только я уже не сплю! — И он торопливо нас покинул.

— Задержитесь, задержитесь ещё немного! — поспешно произнёс граф, видя, что я собираюсь последовать за маркизом. — Вы же не гость, вы это прекрасно знаете! Друг Артура всегда здесь дома!

— Благодарю вас! — ответил я, и, повинуясь чисто английскому инстинкту, мы придвинули наши кресла поближе к камину, пусть даже огня в нём не было разведено. Леди Мюриел взяла к себе на колени кипу нот, чтобы ещё раз перебрать их в поисках столь загадочно исчезнувшей песни.

— Вас никогда не посещает страстное желание, — спросила она, обращаясь ко мне, — иметь какое-нибудь более существенное занятие для своих рук, пока вы разговариваете, чем просто держать сигару и время от времени стряхивать с неё пепел? О, я всё знаю, что ты хочешь сказать! — Это относилось к Артуру, который уже собирался перебить её. — Великие Мысли заменяют работу пальцев. Упорное думанье мужчины плюс стряхивание сигарного пепла в сумме дают столько же, что и банальные фантазии женщины плюс самая что ни на есть утончённая вышивка. Удачно я выразила твоё мнение?

Артур взглянул в её смеющееся озорное лицо со степенной и одновременно нежной улыбкой.

— Я не сумел бы выразить его лучше, — смиренно признал он.

— Покой тела и деятельность мозга... — вставил я. — Некоторые авторы убеждают нас, что это вершина человеческого счастья.

— Ну покойных тел у нас тут хватает, — отозвалась леди Мюриел, глядя на три откинувшиеся фигуры вокруг себя. — Но вот насчёт того, что вы зовёте деятельностью мозга...

— ...она является привилегией лишь молодых Докторов, — сказал граф. — Мы, старики, не претендуем ни на какую деятельность. Что ещё может сделать старик, как не умереть [62]?

— Ну, ещё много чего, несомненно, — заверил его Артур.

— Возможно... Но всё равно, что ни возьми, во всём у вас передо мной преимущество, мой мальчик! И не только потому, что ваше время — это рассвет, а моё — закат, но потому также, что вы заинтересованы жизнью, да так сильно, что я могу только позавидовать. Много-много лет должно пройти, прежде чем вы утратите свой интерес.

— Но существует множество интересов, для удовлетворения которых и человеческой жизни не хватит, — сказал я.

— Много, это правда. К ним относятся некоторые разделы Науки, но только некоторые, я думаю. Математика, например: она, несомненно, вызывает бесконечный интерес — нельзя представить ни единую форму жизни и ни единое племя разумных существ, применительно к которым математическая истина утратила бы свой смысл. Но, боюсь, Медицина базируется на иных основаниях. Допустим, вы открыли лекарство от какой-то болезни, до того считавшейся неизлечимой. Хорошо, в тот момент вы чувствуете себя счастливым, вы заинтересованы в своём открытии... возможно, оно принесёт вам честь и славу. Но что потом? Взглянем через пару лет на жизнь, где эта болезнь больше не существует. Чего стоит ваше открытие тогда? Мильтон напрасно заставляет своего Юпитера «увенчивать славой» людские заслуги. «Лишь в горних сферах, где вершит он суд, награды… смертных ждут» [63]! Слабое утешение, когда эти самые заслуги касаются материй, быстро утрачивающих значимость!

— Но такому человеку, во всяком случае, можно будет не лезть из кожи вон, чтобы сделать какое-нибудь свежее медицинское открытие, — возразил Артур. — Этого не изменить, хотя лично мне было бы жаль отказаться от моих любимых занятий. Впрочем, медицина, болезни, боль, страдание, грех — всё это, боюсь, связано воедино. Искоренив грех, мы искореним и всё остальное.

— Военная наука — ещё более сильный пример, — сказал Граф. — В отсутствие греха война ведь сделается невозможной. Но это и не важно: главное, иметь в этой жизни хоть какое-то увлечение, само по себе не греховное, и тогда подходящая деятельность обязательно найдётся. Веллингтону, возможно, больше не представится случая вступить в битву, и всё же —

Произнеся эти прекрасные слова, которые он, по всей видимости, любил, Граф замер, и звук его голоса, подобно далёкой музыке, угас в тишине.

Спустя минуту или две Граф снова заговорил.

— Мне хотелось бы поделиться с вами некоторыми мыслями касательно жизни в будущем. Эти мысли преследовали меня много лет как ночной кошмар, но я так и не смог них от избавиться.

— Будьте любезны, — почти в один голос ответили Артур и я. Леди Мюриел убрала ноты и сложила руки на коленях.

— Мысль, по сути, всего одна, — продолжал граф, — зато она, должен сказать, затмила все остальные. Она заключается в том, что Вечность неминуемо подразумевает истощение любых человеческих интересов. Взять, к примеру, Чистую Математику — науку, которая независима от нынешней нашей среды обитания. Я сам немного ею занимался. Рассмотрим круги и эллипсы — то, что называется «кривые второго порядка». Применительно к жизни будущего встаёт только вопрос количества лет (или сотен лет, если угодно), за которое человек распишет все их свойства. Затем он может перейти к кривым третьего порядка. Скажем, на них он потратит в десять раз больше времени (а его, по условию, у нас не ограничено). Я с трудом могу представить, что его интерес к этому предмету сохранится столь долго, и хоть нет предела степеням кривых, которые он может изучать, но зато время, за которое истощится новизна предмета и его интерес к нему, отнюдь не бесконечно! То же с любой другой областью Науки. И когда я мысленно переношусь через тысячи и миллионы лет и воображаю себя обладателем стольких научных познаний, сколько может вместить человеческий разум, я спрашиваю себя: «Что дальше? Изучать больше нечего, способен ли кто-либо почить в довольстве на знаниях, когда впереди ещё целая вечность?» Лично мне такая мысль не даёт покоя. Иногда мне представляется, что найдутся такие, которые решат: «Лучше не быть вовсе», — и пожелают личного уничтожения — буддийской Нирваны [65].

— Но это лишь часть картины, — сказал я. — Можно работать над собой, но можно при этом приносить пользу другим.

— Верно, верно! — с энтузиазмом выпалила леди Мюриел, взмахивая на отца искрящимися глазами.

— Да, — сказал граф, — пока есть другие, кто действительно нуждается в помощи. Но вот пройдут ещё и ещё годы, и в конце концов все человеческие существа достигнут этого ужасного уровня пресыщенности. Какими глазами они станут смотреть в будущее?

— Мне знакомо это мучительное чувство, — сказал молодой Доктор. — Я прошёл сквозь всё это и не единожды. Позвольте мне рассказать вам, как я ставил эту проблему пред собой. Я вообразил себе маленького ребёнка, играющего со своими игрушками на полу в детской и уже способного рассуждать и заглянуть за тридцать лет вперёд. Разве не скажет он себе: «К этому времени я вдоволь наиграюсь с кубиками и лопаточками. Насколько же скучна будет моя жизнь!» Но когда мы перенесёмся через эти тридцать лет, мы увидим его крупным государственным деятелем, полным интересов и удовольствий гораздо более насыщенных, чем те, которые предоставляло ему детство — удовольствий совершенно непостижимых для его детского ума, таких удовольствий, которые его детский язык был не в состоянии хоть приблизительно описать. Но не будет ли и наша жизнь миллион лет спустя так же далека от нашей теперешней жизни, как далека жизнь взрослого от жизни ребёнка? И точно так же, как кто-то совершенно безуспешно будет пытаться выразить этому ребёнку на примере кубиков и лопаток смысл слова «политика», так же, возможно, все эти описания Небес с их музыкой, с вечным праздником, с мощёными золотом улицами — всего только попытки описать понятными нам словами те вещи, для которых у нас на самом деле вовсе не имеется слов. Не думаете ли вы, что, воображая себе картину будущей жизни, вы попросту переносите дитя в политику, не предоставив ему времени, чтобы вырасти?

— Полагаю, что понял вас, — сказал граф. — Музыка Небес и впрямь выше нашего понимания. Зато музыка Земли такая приятная! Мюриел, девочка моя, спой нам что-нибудь, перед тем как мы отправимся спать.

— Просим, — сказал Артур, встав и зажигая свечи на скромном пианино, пару часов тому назад изгнанном из гостиной ради комнатного рояля. — Тут есть одна песня, которую я ещё не слышал в твоём исполнении.

— прочитал он со страницы, которую раскрыл перед ней.

— И наша пустяковая нынешняя жизнь, — продолжал граф, — по сравнению с тем великим временем — словно солнечный день в жизни ребёнка! Но приходит ночь, и человек чувствует себя утомлённым, — добавил он с оттенком печали в голосе, — и тогда голова сама собой клонится к подушке! И он ждёт-недождётся, когда ему скажут: «Пора в постель, дитя моё!»