Сильвия и Бруно. Окончание истории

ГЛАВА XII. Сказочная музыка

Наступившую тишину нарушил голос юной музыкантши, которая уселась рядом с нами, продолжая начатый ранее разговор с одним из новоприбывших гостей.

— Скажите! — внезапно произнесла она пренебрежительным и одновременно удивлённым тоном. — Оказывается, нам предстоит что-то новенькое по музыкальной части!

Я обернулся, желая узнать, о чём речь, и был столь же изумлён, как и та девица: Сильвия, не кто-нибудь, приближалась к роялю (леди Мюриел вела её за руку).

— Не надо стесняться, моя милая, — говорила леди Мюриел. — Ты прекрасно справишься.

Сильвия отыскала взглядом меня. В её глазах сверкали слёзы. Я попытался изобразить на лице ободряющую улыбку, но было заметно, что нервы ребёнка слишком напряжены от этого первого появления на публике, поэтому девочка растеряна и напугана. Но тут проявилась одна замечательная черта её натуры: она твёрдо решилась пожертвовать собой, чтобы постараться ради леди Мюриел и её друзей. Сев за инструмент, девочка тут же начала играть. Чувство ритма и выразительность, насколько можно было оценить, были безупречны, но она с такой невероятной легкостью касалась клавишей, что поначалу в продолжающемся гуле голосов невозможно было различить ни одной ноты.

Однако спустя минуту гул прекратился и наступила полнейшая тишина; все сидели не шелохнувшись, слушая столь чарующую музыку, что едва ли кто бы то ни было из присутствующих способен был остаться равнодушным.

Чуть касаясь клавишей поначалу, она сыграла своего рода вступление в минорном ключе, словно воплотившееся мраком вокруг нас: почудилось, будто свет ламп потускнел и комната наполнилась дымкой. Но вот в сгущающейся темени вспыхнули первые ноты мелодии столь прекрасной, столь искусной, что каждый затаил дыхание. По временам мелодия сбивалась на патетический минорный ключ, с которого началась, но всякий раз, как музыка устремлялась дальше сквозь, так сказать, обволакивающую темень к сиянию дня, она делалась ещё более завораживающей и волшебной. Под воздушными касаниями ребёнка инструмент, казалось, пел словно птица. «Воспрянь, моя прелесть, любовь моя, — словно бы звучал его голос, — воспрянь и лети. Ты же видишь: зима прошла, гроза унеслась, на земле расцвели цветы, пришла пора пения птиц!» Затем явственно послышался плеск последних капель, отряхаемых с ветвей порывами ветра, и вот появились первые сверкающие лучики солнца, пробившиеся сквозь тучи.

Маркиз вскочил и возбуждённо забегал по комнате.

— Не могу сообразить! — восклицал он. — Как называется эта чарующая пьеса? Скорее всего, из какой-то оперы. Но даже из опер мне ни одна не приходит в голову! Как это называется, дитя моё?

Когда Сильвия обернулась к нему, её лицо ещё хранило увлечённое выражение. Играть она уже перестала, но её пальцы продолжали судорожно перебирать клавиши. Её страх и робость полностью улетучились, и не осталось ничего кроме чистого удовольствия от игры, заставившей трепетать наши сердца.

— Название, название! — нетерпеливо повторял маркиз. — Как называется эта опера?

— Я не знаю, что такое опера, — едва слышно произнесла Сильвия.

— Ну хорошо, а что за пьеса?

— Я не знаю названия, — ответила Сильвия, поднявшись со стульчика.

— Непостижимо! — воскликнул маркиз, пошёл вслед за ребёнком и затем обратился ко мне, словно я был собственником этого вундеркинда, а посему обязан был знать происхождение пьесы. — Вы наверняка слышали её игру преждевременно... я хотел сказать, до этого раза! Как это называется?

Я покачал головой, но леди Мюриел избавила меня от дальнейших расспросов — она обратилась к маркизу с просьбой спеть.

Маркиз с извиняющимся видом развёл руками и сокрушённо склонил голову.

— Но миледи, я уже прогудел, то есть проглядел все ваши песни; там ничего нет для моего голоса! Они не предназначены для баса!

— Прошу вас, взгляните ещё раз, — настаивала леди Мюриел.

— Давай поможем ему, — прошептал Бруно Сильвии. — Дадим ему... ну, ты знаешь, что!

Сильвия кивнула. — Позвольте, мы подыщем что-нибудь для вас, — обратилась она к маркизу, и, не дожидаясь ответа, детишки по своему обыкновению схватили его за руки и потащили к стойке с нотами.

— Что-нибудь из этого да выйдет, — бросила нам леди Мюриел через плечо и пошла вслед за ними.

— Ты его, главное, отвлеки, — успел я услышать Сильвин шёпот, — чтобы я смогла достать Медальон. Пока они смотрят, им нельзя воспользоваться.

Я повернулся к «Майн Герру» в надежде возобновить наш прерванный разговор.

— Славные детки! — сказал старик, снимая свои очки. Тщательно протерев, он вновь надел их и наблюдал с одобрительной улыбкой, как «детки» ворошили кипу нот — так старательно, что до нас даже доносились укоризненные Сильвины слова: «Бруно, мы здесь не для того, чтобы всё вверх дном перевернуть!»

— Нас давеча прервали, — напомнил я. — Прошу вас, давайте продолжим.

— Охотно! — ответил милый старичок. — Я весьма заинтересовался тем, как вы... — Он на секунду замолк и в замешательстве провёл рукой по лбу. — Вот так так! — пробормотал он. — О чём я говорил? Ах, да! Это вы о чём-то мне говорили. Да! Какого из своих учителей вы цените выше прочих — того, чьи слова были ясны и понятны, или того, кто каждой своей фразой ставил вас в тупик?

Я счёл долгом признаться, что вообще-то мы больше восхищаемся теми учителями, понять которых нелегко.

— Вот-вот, — подхватил Майн Герр. — Вначале так всегда бывает. Мы тоже находились на этой стадии восемьдесят лет назад — или девяносто? Наш любимый учитель год от года выражался всё туманнее, и с каждым годом мы всё больше им восхищались — точно как ваши любители Искусства находят туман чудеснейшей чертой пейзажа и восторженно охают перед теми видами, на которых вообще ничего не видно! А теперь послушайте, чем всё закончилось. Наш кумир преподавал нам науку Этику. Чего скрывать, его ученики не могли связать концы с концами, но ревностно отнеслись к этой Науке, и когда настала пора экзаменов, они пересказали по своим записям, а экзаменаторы воскликнули: «Прекрасно! Какая глубина!»

— Но какую пользу получили от этого юноши потом?

— Ну как же, неужели не понимаете? Они сделались учителями в свой черед и принялись пересказывать те же самые вещи, а их ученики записывать, экзаменаторы восхищаться, и никто-никто не имел ни малейшего понятия, что всё это значит!

— И чем всё закончилось?

— А вот чем. В один прекрасный день мы проснулись и поняли, что нет среди нас такого, кто хоть что-нибудь смыслил бы в Этике. И мы всё это упразднили — учителей, классы, экзаменаторов и прочее. И если кто-нибудь желал что-то об этом узнать, ему приходилось докапываться самому. И вот спустя последующие двадцать лет появилось уже несколько человек, которые кое-что об этом знали [56]! Но скажите мне вот что. Как долго вы обучаете юношу, перед тем как проэкзаменовать его — в вашем Университете?

Я ответил, что три или четыре года.

— Именно, именно так же и мы поступали! — воскликнул Майн Герр. — Мы немножко учили их, а потом, когда они, казалось, вот-вот что-то усвоят, мы быстренько вытягивали всё из них назад! Мы насухо откачивали наши колодцы, не успевавшие наполниться и на четверть; мы обдирали наши сады, пока яблони стояли ещё в цвету; мы жёсткой логикой арифметики дубасили наших птенцов, пока те ещё мирно дремали в своих скорлупках! Ранняя пташка, несомненно, склюёт червячка, но если эта пташка пробуждается так немыслимо рано, что червяк ещё сидит глубоко в земле, то как она может рассчитывать на завтрак [57]?

Не может, согласился я.

— А теперь посмотрим, к чему это приводит! — страстно продолжал он. — Если вы хотите побыстрее накачать свои колодцы доверху... А ведь вы не станете отрицать, надеюсь, что именно это нам и нужно?

— Именно это, — сказал я. — В такой перенаселенной стране, как наша, одни лишь Конкурсные Экзамены...

— Что, опять? — вскричал он. — Я-то думал, что они отмерли лет пятьсот назад! Ох уж это Древо Яда, Конкурсные Экзамены! Под чьей смертоносной тенью любой самобытный талант, любая изнуряющая работа мысли, любое не ведающее устали прилежание, благодаря которым наши предки приобрели столь выдающиеся знания о человеке, должны медленно, но верно увянуть и уступить место Кухонной Стряпне, в которой человеческому разуму уготована роль простой колбасной кишки, а все волнующие нас вопросы окажутся всего лишь неудобоваримой мешаниной, которой требуется эту кишку напичкать [58]!

После этой вспышки обличения он, казалось, на минуту забылся, и лишь уцепившись за последнее словечко спас тонкую нить своих мыслей.

— Да, напичкать! — повторил он. — Мы миновали эту стадию болезни, а она ужасна, уверяю вас! Правда, чтобы это были экзамены в полном смысле слова, мы старались вложить в учеников только то, что требовалось для ответа на вопросы; главнейшее, к чему мы стремились, это чтобы экзаменуемый не знал абсолютно ничего сверх программы! Не скажу, что мы когда-либо добились этого вполне, но один из моих собственных учеников [59] (позвольте уж похвастаться старику) был к этому весьма близок. После экзамена он выложил мне несколько фактов, о которых знал, но не решился упоминать на экзамене, и я уверяю вас, они были тривиальными, сударь, совершенно простецкими!

Я слабо выразил удивление и восхищение. Старичок поклонился с довольной улыбкой.

— В те времена никто не мог предложить более разумную систему надзора за сверканием каждой отдельно взятой одарённой личности и систему её премирования в те моменты, как только она начнёт себя проявлять. Одним словом, мы сажали нашего несчастного ученика в Лейденскую банку, заряжали его по самую макушку, поворачивали ручку конкурсного экзамена и выбивали одну-единственную пышную искру, отчего банка частенько трескалась. Ништо! Мы навешивали на неё бирку «Искра Первого Класса» и убирали на полку.

— А какова тогда должна быть более рациональная система? — спросил я.

— Ах, да! Следующей была она. Вместо того чтобы выдавать премии за отличную учёбу целиком и полностью, мы стали платить за каждый хороший ответ на месте. Как сейчас помню лекции тех дней, с горкой мелкой монеты под рукой. «Весьма хороший ответ, мистер Джонс!» (Чаще всего это значило шиллинг.) «Браво, мистер Робинсон!» (Полукрона.) А теперь слушайте, что вышло из этого. Ни единого факта они не желали усваивать без оплаты! И когда умный мальчик, окончив школу, приезжал поступать в университет, он получал за свою учёбу большую плату, чем нам платили за то, чтобы обучить его. Тут-то и началось самое худшее помешательство!

— Как, ещё одно помешательство? — вырвалось у меня.

— Уже последнее, — ответил старик. — Я, должно быть, утомил вас долгим рассказом. Каждый университетский Колледж мечтал заполучить умненьких деток, и мы ввели систему, которая, по слухам, была весьма популярна в Англии: Колледжи состязаются друг с другом, а дети вручают себя тому, кто предложит наибольшую цену. Какими же мы оказались глупцами! Им ведь всё равно нужно было поступать в Университет. Нам не за чем было им платить! А так все наши деньги уходили на то, чтобы детки поступали в этот Колледж, а не в тот! Состязание сделалось таким отчаянным, что в конце концов стало недостаточно простого платежа. Каждый Колледж, желавший захватить некоторых особенно одарённых детей, вынужден был подстерегать их на станции и отлавливать на городских улицах. Первому, кто их коснётся, позволялось забирать их себе!

— Любопытное это, должно быть, занятие — отлавливать новоприбывших школяров! — сказал я. — Расскажите же, как это выглядело?

— С удовольствием. Опишу вам самую последнюю Охоту, по окончании которой этот Вид Спорта (ибо она и впрямь причислялась в те времена к Спорту — у нас он назывался «Охотой на лисят») был в конце концов упразднен. Я сам был свидетелем — проходил мимо и присутствовал, как у нас говорят, при забитии затравленной лисы. Как сейчас вижу! — продолжал Майн Герр всё более возбуждаясь; при этом он таращил в пустоту огромные невидящие глаза. — Было словно вчера, хотя это произошло... — Тут он словно очнулся, и остаток фразы пропал в неясном бормотании.

— Сколько лет назад, вы сказали? — спросил я, страстно желая не пропустить хотя бы этого факта его биографии.

— Много лет назад, — ответил он. — Сцена на железнодорожной станции, по слухам, была просто непередаваема. Восемь или девять человек, возглавляющих различные Колледжи, столпились у ворот (на перрон никого не пустили), а Начальник Станции прочертил на тротуаре линию, не велев никому её переступать. Ворота распахнулись! Юноша ринулся мимо них и как молния исчез в переулке. При виде его Главы Колледжей аж завопили от возбуждения. Университетский Надзиратель дал команду в издревле установленной форме: «Семел! Бис! Тер! Курритэ!» [60] — и Охота началась! Ну и зрелище было, доложу я вам! На первом углу лисёнок бросил свой Греческий Лексикон, чуть дальше — дорожный плед, затем разную мелочь, затем зонтик и наконец то, что, по моему разумению, было ему дороже всего — свой саквояж. Но дичь была обречена: сферический Ректор колледжа...

— Ректор какого Колледжа? — с надеждой спросил я.

— Одного из Колледжей, — продолжал Майн Герр, — применил Теорию — кстати, его собственное открытие — Убыстрения Скорости и схватил его как раз на противоположной от меня стороне улицы. От их умопомрачительной борьбы просто дух захватывало! Но вскоре всё было кончено. Кто попал в эти здоровенные ручищи, тот уж не вырвется!

— Позвольте спросить, почему вы называете его сферическим Ректором? — полюбопытствовал я.

— Эпитет указывает на его облик, поскольку этот Ректор своим видом напоминал правильную сферу. Вы же знаете, что когда пушечное ядро — другой пример правильной сферы — падает по совершенно прямой линии, то движется с убыстряющейся скоростью?

Я согласно кивнул.

— Так вот, мой сферический друг (и я горжусь тем, что могу назвать его своим другом) взялся за изучение причин этого явления. Он нашёл, что таковых три. Одна причина заключается в том, что падающий предмет — это правильная сфера. Вторая та, что сфера движется по прямой. И третья, что направление движения — не вверх. Когда выполняются три эти условия, мы получаем Убыстрение Скорости.

— Едва ли, — сказал я. — Прошу извинить за несогласие. Возьмём, к примеру, горизонтальное движение. Если выстрелить ядром горизонтально, оно...

— Оно не полетит по прямой, — спокойно закончил Майн Герр.

— Сдаюсь. А что сделал ваш друг потом?

— А потом он применил свою Теорию, как вы справедливо предположили, к горизонтальному движению. Но движущееся тело, всегда стремящееся упасть, нуждается в постоянной поддержке, коль скоро мы добиваемся строго горизонтальной траектории. «И что же, — спросил он себя, — обеспечит постоянную поддержку движущемуся телу?» Ответ его был таков: «Человеческие ноги!» Каковое открытие обессмертило его имя!

— Простите, его имя... как вы сказали? — незамедлительно спросил я.

— Ещё не сказал, — мягко ответил мой скрытный информатор, от которого совершенно невозможно было добиться интересующих сведений. — Ну а следующий его шаг очевиден. Он перешёл исключительно на клёцки с салом, пока не приобрёл совершенно сферический вид. Затем он произвёл первую, экспериментальную пробежку, которая едва не стоила ему жизни.

— Каким образом?

— Видите ли, он и не догадывался о существовании новой, ужасающей Силы Природы, которую вызвал к жизни. Он сразу взял чересчур быстрый темп. Спустя всего несколько минут он уже нёсся со скоростью сто миль в час! Его выручило исключительное присутствие духа: он ухитрился взять курс в середину стога сена (который он разметал при попадании на все четыре стороны), а то бы, несомненно, сорвался с родной планеты и улетел прямо в космос!

— А как случилась, что то была последняя Охота на лисят? — спросил я.

— Видите ли, она привела к весьма скандальному спору между двумя Колледжами. Другой Ректор коснулся своей рукой плеча того юноши почти в тот же самый момент, что и мой сферический друг. Было не совсем ясно, кто же сделал это первым. Спор попал в печать, наша репутация пострадала, и вскорости Охоты на лисят были упразднены. Вот я и поведал вам, что излечило нас от этого дикого помешательства, когда Колледжи наперебой повышали ставки, чтобы переманить одарённых юношей, словно это всего лишь вещи, выставленные на аукцион! Как раз в то время, когда эта мания достигла наивысшей точки и некий Колледж уже рекламировал учёбу в своих стенах за тысячу фунтов стерлингов в год, один из наших путешественников привёз нам список древнего африканского предания... У меня в кармане есть копия. Перевести вам?

— Буду счастлив, — сказал я, несмотря на то что вдруг почувствовал сильнейшую тягу ко сну.