Шеф с системой в новом мире

Глава 13

Я уронил охапку сломанных древков на землю. Глухой стук прозвучал в наступившей тишине как удар судейского молотка. Приговор вынесен, и теперь мне предстояло узнать, каков он.

Медлить не стал. как говорится перед смертью не надышишься. Любое промедление будет расценено как неповиновение или трусость. Расправив плечи, насколько позволяла изможденная спина, я ровным, размеренным шагом пошел через двор к невысокому каменному зданию с черепичной крышей. В канцелярию.

Это мой путь на эшафот или к трону. Третьего не дано.

Каждый шаг отдавался гулким эхом в моей голове. Внутри бушевал шторм, смесь страха и пьянящего азарта. Страх шептал, что я — самозванец, жалкий поваренок, заигравшийся в опасные игры, и сейчас меня разоблачат и уничтожат. Азарт, подстегиваемый недавним повышением уровня и ясностью ума от съеденных корней, отвечал ему, что я — единственный, кто держит в руках все козыри, и это мой шанс сорвать банк.

Мозг лихорадочно работал, прорабатывая детали плана. Мне нужна непробиваемая легенда. С Прохором сработал примитивный рассказ, но Степан Игнатьевич — не Прохор. Он знает, что я сын Александра Веверина, и что наш род в опале. Любая ложь о моем происхождении будет немедленно раскрыта. Значит, нужно говорить правду, но преукрашенную местами.

Источник моих знаний должен быть вплетен в мою настоящую, трагическую историю. Я вспомнил обрывки чужих воспоминаний, которые стали моими. Тепло материнских рук, пахнущих ромашкой. Печальная, но любящая улыбка… Вот она зацепка.

Легенда родилась мгновенно и основана она будет на моей матери. До того, как моя и родителей жизнь рухнула, она занималась лечением нашей семьи и слуг.

У нас не было денег на настоящих лекарей. Мама Алексея использовала старые знания, что передавались в роду Вевериных из поколения в поколение. Я был ребенком, и все время был рядом. Помогал ей собирать травы, сушить их, растирать в ступке, запоминал, что она говорила.

При этом важно подчеркнуть, что я присутствовал не как ученик, а как сын, который невольно впитывает то, что видит каждый день. Это были единственные полезные знания, что остались у меня после того, как я потерял все. Это будет правдоподобная история, которую невозможно проверить

Я подошел к дверям канцелярии. Здесь кончался мир грязи, пота и страха и начинался мир порядка и власти. Сама дверь была сделана из гладко оструганного дуба, с тяжелой, железной ручкой. Вдохнул, приводя нервы в порядок и решительно постучал.

Дверь почти сразу же бесшумно отворилась. На пороге стоял молодой человек, ненамного старше меня, одетый в чистую, добротную рубаху. Его лицо было худым и бледным от постоянного сидения в помещении, а на пальцах темнели чернильные пятна. Парень явно служил писарем.

Его безразличные глаза просто окинули меня с ног до головы, словно оценивая грязный предмет, который принесли с улицы, и он молча посторонился, пропуская меня внутрь.

Воздух здесь был другим. Он пах не прогорклым жиром и дымом, а сухой пылью, старой бумагой и чем-то терпким, мне незнакомым. Стояла оглушительная тишина, нарушаемая лишь скрипом пера из соседней комнаты. Он провел меня в небольшую приемную, где не было ничего, кроме грубой деревянной лавки у стены.

— Жди здесь, — бросил писарь и скрылся за другой дверью, плотно притворив ее за собой.

Во время ожидания напряжение достигло своего пика. Минуты тянулись, как часы. Я сидел абсолютно неподвижно, сложив руки на коленях, и смотрел в одну точку на стене, чтобы не отвлекаться от репетиции легенды.

Снова и снова прокручивал ее в голове, вживаясь в роль. Готовил ответы на каверзные вопросы, которые мог задать управляющий. В этом безмолвии и чистоте, так не похожей на мой привычный мир, я чувствовал себя еще более уязвимым, чем под занесенной для удара рукой Прохора. Там была понятная угроза, а здесь неизвестность, которая была еще хуже.

Дверь отворилась так бесшумно, что я вздрогнул, упустив момент, когда писарь выглянул из-за нее. Его лицо было таким же бесстрастным, как и раньше.

— Управляющий ждет тебя, — сказал он и снова посторонился.

Я заставил себя подняться. Ноги, казалось, налились свинцом. Сделав глубокий вдох, шагнул за порог, в кабинет Степана Игнатьевича.

Первое, что меня поразило в кабинете — это обилие света и порядок. После вечного полумрака кухни и грязной тесноты казармы, эта комната казалась почти нереальной.

Большое, застекленное окно — немыслимая роскошь по местным меркам — заливало помещение ровным светом. Вместо утоптанной земли под ногами лежали ровные каменные плиты. Воздух был прохладным и пах так, как пах мой кабинет из прошлой жизни, — бумагой, чернилами. Дополнял все едва уловимый запах свечи, что горела на столе в дорогом медном подсвечнике.

Вдоль стен стояли высокие деревянные стеллажи, забитые туго скрученными свитками и толстыми фолиантами в кожаных переплетах. На одном из столов были аккуратно разложены карты местности, прижатые по углам гладкими речными камнями. На другом, рабочем, столе царил идеальный порядок: стопки бумаг, каждая скреплена лентой, несколько заточенных перьев в глиняном стаканчике, чернильница и счеты.

Сразу было видно, что это мозг крепости, и я чувствовал себя чужеродным микробом, попавшим в отлаженный механизм.

Сам Степан Игнатьевич стоял у окна, спиной ко мне, и смотрел на двор. Он не обернулся сразу, давая мне время осмотреться и еще глубже прочувствовать свою ничтожность.

Мужчина был одет просто, но в одежду из качественного, темно-синего сукна, которая сидела на нем идеально. Никаких украшений, никакого оружия. Его власть была не в этом.

— Подойди, мальчик, — сказал он, не оборачиваясь. Его голос прозвучал спокойно, ровно, лишенный каких-либо эмоций. Это был голос человека, который привык, что ему подчиняются без малейших возражений.

Я сделал несколько шагов и остановился посреди комнаты, чувствуя себя неуместно грязным и оборванным в этой чистоте.

Наконец, он медленно повернулся. Его лицо худое, аскетичное, с высоким лбом было спокойно. Проницательные, серые, как зимнее небо, глаза осмотрели меня с головы до ног.

Степан Игнатьевич смотрел не на мои лохмотья. Он смотрел прямо в душу, и у меня возникло неприятное ощущение, что он видит меня насквозь — все мои страхи, мои планы, мою ложь.

— Присядь, — он указал подбородком на простую табуретку напротив своего стола.

Я сел, стараясь, чтобы мои движения не выглядели суетливыми. Он тоже сел в свое кресло, но не стал отгораживаться столом. Только отодвинул его немного в сторону, убирая барьер между нами, и сложил тонкие, длинные пальцы в замок.

Интеллектуальная дуэль началась.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне о себе, — начал он все тем же ровным голосом. — Не то, что записано в крепостных книгах. Это я уже читал. Я хочу услышать, откуда у тебя, последнего отпрыска рода Вевериных, сосланного на кухню такие… таланты.

Я мысленно поблагодарил себя за подготовку. Он с самого начала показал, что знает мою историю, и моя новая легенда идеально ложилась на его вопрос.

— Вы правы, господин управляющий, я — Алексей Веверин, — начал я, глядя не ему в глаза, а чуть в сторону, как и подобает человеку, говорящему о тяжелом прошлом. — До того, как наш род пал, моя матушка занималась нашим здоровьем. У нас не было средств на лекарей, и она пользовалась знаниями, что хранились в нашей семье. Она умела разбираться в травах и кореньях.

Я сделал паузу, позволяя ему осознать информацию.

— Я был тогда совсем мальчишкой и не был ее учеником. Просто был сыном, который всегда крутился рядом. Помогал ей собирать цветы ромашки для успокаивающих отваров, искал подорожник для ран. Слушал, как она рассказывала, какая трава успокаивает дрожь в руках, какой корень проясняет зрение, какое сочетание продуктов дает силу… Эти знания единственное, что у меня сохранилось, когда я остался один… и единственное, что могло хоть как-то помочь выжить.

Я замолчал. Легенда не противоречила фактам, а лишь добавляла к ним одну деталь, окрашенную трагедией, что делало ее еще более убедительной.

Степан Игнатьевич долго молчал, его пальцы неподвижно лежали на столе. Мужчина просто смотрел на меня, и в его глазах не было ни сочувствия, ни недоверия. Он беспристрастно анализировал.

— Интересная история, — сказал он наконец. — Она могла бы даже объяснить некоторые… аномалии, что происходят в крепости в последнее время.

Он чуть подался вперед, и его голос стал тише, доверительнее.

— Видишь ли, мальчик, моя работа — следить за порядком, а порядок — это предсказуемость. Когда происходит что-то непредсказуемое, я должен найти причину и разобраться с ней. Пару дней назад смена Игната, самая уставшая в гарнизоне, после твоей каши отработала ночь так, словно только что после отдыха. Сегодня отряд Гаврила, худшие лучники в крепости, после твоей похлебки показали меткость, какой я не видел и у ветеранов. Оба раза — необычная еда. Оба раза — ее готовил ты. Ты ведь не станешь утверждать, что это простое совпадение?

Он не обвинял, а раскладывал передо мной факты, как на шахматной доске, и предлагал сделать ход.

— Я не знаю, совпадение ли это, господин управляющий, — ответил я так же спокойно, как и он. Моя легенда давала мне опору. — Я не колдун. Просто повар. Когда вижу уставших людей, вспоминаю, как моя матушка говорила, что человеку для долгой работы нужна сытная каша из правильных кореньев, чтобы силы не кончались. Я сварил им такую кашу. Когда вижу людей, у которых дрожат руки и мутнеет взгляд, вспоминаю, как она варила похлебку из озерной рыбы и особых трав, говоря, что это делает руку твердой, а глаз — острым. Я сварил им такую похлебку. Просто, чтобы помочь, понимаете?

— Значит, твоя матушка была настоящей чудотворицей, если ее простые рецепты превращают отбросы в элиту за одну ночь, — в голосе управляющего впервые проскользнула нотка едкой иронии. — Ты должен признать, что это звучит как волшебство.

Это был прямой удар. Он пытался загнать меня в угол, заставить признать сверхъестественную природу моих способностей, но я был готов.

— Я не знаю таких слов, как «волшебство», господин, — я позволил себе поднять на него глаза. — Я знаю слова «горячо» и «холодно», «горько» и «сладко», «сытно» и «пусто». Моя матушка говорила, что любая еда — это лекарство или яд, все зависит от того, как ее приготовить и для кого. Я вижу проблему — и пытаюсь решить ее тем, что у меня есть, а результаты… результаты вы видели сами. Разве важно, как это называется, если воины крепости становятся сильнее?

Мой ответ повис в тишине кабинета. Это была дерзость облеченная в форму смиренной логики. Я не защищался, а апеллировал к его прагматизму. Перекладывал бремя оценки с моих методов на пользу для дела.

Степан Игнатьевич откинулся на спинку кресла. На его тонких губах промелькнула тень улыбки. Кажется, он оценил мой ход и получил ответ, который хотел.

Не правду. Он получил подтверждение, что я — не случайность, а контролируемый, пусть и непонятный, ресурс и что этим ресурсом можно управлять.

— Ты очень необычный мальчик, — сказал он медленно и даже с некоторым восхищением. — Очень. Ты прав. Результат — это единственное, что имеет значение.

Короткая, почти незаметная улыбка управляющего погасла так же быстро, как и появилась. Он снова стал серьезен, но атмосфера в комнате изменилась. Допрос окончился. Начинался деловой разговор.

— Хорошо, знаток трав, — его голос стал еще тише, словно он боялся, что стены могут подслушать. — Оставим стражников. Их бодрость — приятный, но второстепенный бонус. Поговорим о вещах более важных. Ты знаешь, что княжич Ярослав болен?

Вопрос снова повис надо мной как лезвие гильотины. Это был переход через Рубикон. До этого момента я мог притворяться, что мои действия — лишь инициатива рачительного раба. Теперь речь шла о наследнике рода Соколов, и любая ошибка, любое неверное слово могло стоить мне не просто здоровья, а жизни.

Я опустил голову, изображая страх и сомнение, которые, впрочем, мне не нужно было даже изображать — они сжимали мое сердце. Теперь нужно контролировать каждое слово.

— Господин управляющий, я всего лишь поваренок, — проговорил, тщательно подбирая слова. — Я не смею говорить о делах благородных господ…

— Говори, — отрезал он. В его голосе не было угрозы, но была непреклонность. — Я позволяю тебе говорить и хочу услышать твое мнение.

Я сделал паузу, словно собираясь с духом. Это был мой главный ход. Нужно исполнить его безупречно.

— Я невольно слышал разговоры на кухне, господин, — начал, вспоминая встревоженный шепот служанки Алены. — Говорят, лекарь Демьян дает княжичу отвары для бодрости, но он лишь слабеет с каждым днем. Говорят, он жалуется на тяжесть от еды и почти ничего не ест. Позвольте высказать дерзкую мысль…

Я поднял на него взгляд и Степан Игнатьевич кивнул, дозволяя.

— Мне кажется, его проблема не в болезни, которая точит его изнутри. Его сила не уходит, она… словно горит впустую. Его тело как печь, в которую бросают слишком много сырых дров, но поддувало закрыто. Она дымит, чадит, пожирает топливо, но не дает ровного, сильного жара.

Лекари, видя, что огонь слабеет, подливают в него масло в виде своих бодрящих отваров. От этого пламя вспыхивает на миг, сжигает последние дрова, а потом гаснет все сильнее. Тяжесть от еды — это не тяжесть. Это как сажа, которая забила дымоход. Печь не может принять новое топливо, пока не избавится от старого.

Я замолчал, давая ему время переварить услышанное. Пришлось говорить на языке простых, понятных ему образов и, судя по тому, как напряженно он слушал, я попал в цель. Моя аналогия, основанная на точном диагнозе, была единственной, что логично объясняло все симптомы: и слабость, и неэффективность лечения, и проблемы с пищеварением.

Степан Игнатьевич долго молчал, его серые глаза, казалось, смотрели сквозь меня, прокручивая в голове эту новую, немыслимую концепцию. Он встал и прошелся по кабинету, остановившись у карты.

— Значит, ты утверждаешь, что наши лекари, включая Демьяна, который служил еще отцу князя, — идиоты? — спросил он тихо, не оборачиваясь.

— Нет, господин управляющий! — поспешно ответил я. — Они лечат то, что видят — слабость. Они пытаются разжечь угасающий огонь. Я же… я думаю, что сначала нужно не разжигать, а прочистить печь и правильно настроить тягу.

Он снова повернулся ко мне. Его лицо было непроницаемо.

— И как же ты предлагаешь «прочистить печь», повар?

Настал момент для предложения. Я не предлагал лекарство, не предлагал магический ритуал. необходимо оставаться в рамках своей легенды.

— Я мог бы приготовить для княжича особый восстанавливающий бульон. — сказал медленно, словно раздумывая. — Не густой и жирный, нет. Легкий, из молодых кореньев и трав, которые не нагружают желудок, а успокаивают его. Которые не дают мнимую силу, а помогают телу самому найти… равновесие. Сначала нужно успокоить внутренний жар и наладить работу организма. Лишь потом, когда печь будет готова, можно будет понемногу подбрасывать дрова.

Я предложил ему не чудо, как какой-то колдун, а технологию восстановления. Понятный, поэтапный план, который звучал логично и безопасно.

Также, я не пытался отнять хлеб у лекарей, а предлагал лишь подготовить почву для их дальнейшей работы. Это был тонкий, но единственно верный ход.

Степан Игнатьевич вернулся к столу и сел. Он смотрел на свои сложенные в замок пальцы, и я видел, как в его голове идет напряженная работа, как он взвешивает риски и потенциальную выгоду. На одной чаше весов — вековые традиции, опыт лекарей и риск довериться безродному поваренку. На другой — позорное поражение в дуэли, удар по престижу всего рода.

Наконец, он поднял на меня свой взгляд. В его серых глазах больше не было сомнений. Лишь решимость игрока, идущего ва-банк.

— Риск огромен, — произнес он медленно, словно пробуя каждое слово на вкус. — Потенциальный позор, гнев князя, если что-то пойдет не так… Но риск бездействия еще выше. Поражение в дуэли станет пятном на чести всего рода, которое не смыть годами.

Он подался вперед, опираясь локтями на стол, и посмотрел на меня в упор. Его голос понизился до делового шепота.

— Хорошо, повар. Я принимаю твое предложение. Мы сыграем в эту игру, но по моим правилам.

Он поднял один палец.

— Первое. С этой минуты ты переходишь под мое личное ведение. Ты получишь доступ к малой кухне при господских покоях. Тебе предоставят любые продукты и травы, которые ты назовешь, если они есть в этой крепости. Ты получишь лучшую посуду и чистую воду.

Он поднял второй палец, и его взгляд стал жестче.

— Второе. Ты будешь находиться под моей личной охраной. Ты не будешь ни с кем говорить, кроме меня. Ты не покинешь пределы малой кухни без моего прямого приказа. Ты станешь моим секретом.

Он замолчал, и его третий палец, поднявшись, замер в воздухе. Взгляд управляющего стал колючим и абсолютно безжалостным.

— И третье. Если у тебя получится, если княжич Ярослав пойдет на поправку и победит в дуэли, — я лично позабочусь о твоей судьбе. Ты больше никогда не вернешься на кухню к Прохору и забудешь, что такое голод и побои. Но… — он сделал паузу, и от этой паузы у меня по спине пробежал холодок, — если княжичу станет хуже хоть на волосок, если я заподозрю хоть тень злого умысла или простого шарлатанства… я не буду тебя вешать, мальчик. Я отдам тебя лекарям для опытов. Они с большим научным интересом вскроют тебя живьем, чтобы посмотреть, как устроен такой редкий «знаток трав». Ты меня понял?

Я сглотнул вставший в горле ком. Угроза была чудовищной, но я заставил себя смотреть ему прямо в глаза, демонстрируя, что я не сломлен и принимаю условия.

— Я понял, господин управляющий.

— Вот и хорошо.

Степан Игнатьевич удовлетворенно кивнул и, взяв со стола маленький медный колокольчик, коротко звякнул им.

Дверь тут же открылась, и в кабинет беззвучно вошел воин. Это был не обычный стражник в кожаном жилете. Это был ветеран лет сорока, с лицом, испещренным шрамами, и спокойными, но невероятно внимательными глазами. На его поясе висел дорогой меч, а на плечах была накидка с вышитым соколом — знак личной гвардии управляющего. Он был воплощением тихой, смертоносной эффективности.

— Борислав, — сказал управляющий. — Этот мальчик теперь под твоей личной ответственностью. Отведи его на малую кухню при господских покоях. Обеспечь всем, что он попросит и проследи, чтобы он ни с кем не говорил и никуда не уходил. Глаз с него не спускать.

Борислав молча кивнул и повернул свою голову ко мне. В его взгляде не было ни злобы, ни любопытства. Лишь полное, профессиональное понимание приказа. Я был для него не человеком, а объектом, который нужно охранять и, в случае чего, ликвидировать.

Мое «собеседование» было окончено. Я поднялся с табуретки и вышел из канцелярии следом за своим молчаливым провожатым. Двор встретил меня тем же серым светом, но я уже был другим человеком. Я больше не был рабом, а был секретным проектом, рискованной инвестицией, оружием последней надежды.

Мы шли к господским строениям и наш путь пролегал мимо входа в мое бывшее чистилище. У дверей, вытирая руки о грязный фартук, стоял Прохор. Он увидел меня и его лицо по привычке исказилось в гневной гримасе, он уже открыл рот, чтобы рявкнуть очередное оскорбление.

Но тут он увидел Борислава, личного телохранителя управляющего, и его челюсть отвисла. Он смотрел то на меня, то на сурового ветерана, и в его маленьких глазках отражалось полное, абсолютное непонимание. Он видел, как меня, грязного Веверя, его личного раба, под охраной ведут в святая святых, куда ему самому вход был заказан.

Я остановился на долю секунды и посмотрел на него. На своего бывшего тирана, на причину моих страданий и унижений. В моем взгляде больше не было страха, но ненависть никуда не делась. Она не исчезла. Она просто изменилась.

Горячая, бессильная ярость раба, мечтающего вонзить нож в спину мучителя, уступила место холодному, острому, как осколок льда, презрению. Это больше не была эмоция, застилающая разум, — это стало осознанной, долгосрочной целью. Я смотрел на него и давал безмолвную клятву.

Я не просто поднимусь сам. Однажды я вернусь сюда. Сломаю его маленький мир, его власть, его безнаказанность. Сделаю так, что он заплатит за каждый удар, за каждую слезу, за каждую миску помоев, которую заставлял нас есть.

И я вытащу этих мальчишек, моих поварят, из-под его гнета. Это теперь пункт моего плана, а не мечта жертвы.

Прохор отступил на шаг, инстинктивно вжимаясь в дверной косяк, не в силах выдержать мой спокойный, оценивающий взгляд, в котором он, возможно, на животном уровне почувствовал будущий приговор.

Я отвернулся и пошел дальше, за широкой спиной Борислава, в свою новую реальность. В новую, позолоченную клетку, полную невероятных опасностей и безграничных возможностей.

Игра началась по-настоящему.