Сердце меча

Глава 19 De profundis[49]

— Все в порядке, мастер Нейгал! Я еще могу сражаться!

Это прозвучало еще сквозь сон, а вот «шлеп-шлеп» шагов и звук падения тела в мелкую воду были уже наяву. Посыпайся! Просыпайся, урод! Сейчас он снова поднимется — и свалится прямо в поток — если уже не захлебнулся и не разбил себе голову!

Рывком разогнув свое измученное, задеревеневшее тело, еще не проснувшись толком, Рэй зашлепал на звук и успел ухватить Дика поперек живота как раз на краю сточной канавы.

— Да что же мне делать с вами, сэнтио-сама, — прорычал морлок, оттаскивая юношу снова к стене тоннеля, на относительно сухое место. — Мне же нужно хоть немного поспать.

Дик вдруг поднял руки, ощупал его голову и лицо почти осознанными движениями, и проговорил:

— Не оставайся здесь, Майлз. Я не убегу без тебя.

Рэй оскалился в отчаянии. Если его принимают за шеэда — значит, дело совсем худо.

Он перебросил руки Дика через свою голову и хотел было обнять его, согревая, и лечь — но тот вдруг задергался, отбиваясь и хрипя — «Уйди! Пусти! Нельзя, нельзя, ты человек, ты душу погубишь, не трогай, не смей!» — так что Рэю пришлось не еще и навалиться сверху, чтобы Дик не вырвался и не уполз. Тот бился еще какое-то время — а потом затих, и Рэй рискнул заснуть, прижимая его к себе.

Проснулся он от боли — и в сером утреннем свете разглядел каппу, вцепившегося в руку, еще трех, пристраивающихся на ногах и на хвосте и не меньше десятка, просто ползающих по телу. В спину Дика впились шесть или семь, но сэнтио-сама, видно, бы в глубоком беспамятстве, и не пытался высвободиться и стряхнуть их — только тихо стонал. Рэй зашипел от омерзения и сшиб тварей несколькими сильными щелчками.

Весь животный и растительный мир Картаго входил в пищевую цепочку человека, но у этого была и обратная сторона: человек вполне мог войти в пищевую цепочку тех же капп, если был слишком слаб, чтобы стряхнуть их. Личинки капп — медлительные и глупые твари, но едят все подряд. Запах крови в воде подманил их — мертвый морлок, лежащий поблизости, казался живым из-за обилия шевелящихся панцирей на его груди и лице. Рэй пришел в бешенство и заплясал на скальной полке, раскидывая капп ногами и ударами хвоста — пока не посшибал в воду всех. Каппы выпустили хвостики и заюлили ими, направляя себя к скале, нескольких снесло вниз сквозь решетку, остальные снова уцепились за камень лапками и поползли вверх, на сладкий запах. Медленно, но верно.

Рэй осмотрел Дика. Раны его продолжали кровоточить, и насквозь мокрая перевязка из обрывков одежды мертвого морлока не спасала. Рэй сделал ее ночью, почти наощупь — и сейчас только поправил, потому что делать новую было не из чего. Потом он осмотрел собственные шрамы, оставшиеся после поединка на арене и битвы с водой. Кровь морлока сворачивается быстро — раны начали затягиваться; кроме той, глубокой, что шла через бедро. Рэй обновил повязку. Остальное — царапины, да еще куча ушибов и ссадин, полученных когда водоворот крутил и бил их о стены, а он старался обхватить Дика руками и ногами так, чтобы принять все удары на себя. Да еще сильно покусанные губы — чтобы вдохнуть Дику воздуха, Рэй закрыл его рот своим, а юноша в беспамятстве принялся кусаться. Пришлось придушить его еще раз, и когда их несло подземными коридорами, несколько страшных минут сомневаться — не труп ли он тащит? Было бы дьявольски обидно убить сэнтио-сама собственными руками, особенно после того как… Его снова передернуло, когда он вспомнил мгновения на арене — дикий, кровавый восторг, в упоении которого он чуть не натворил страшных дел…

Когда первые каппы снова вползли на полку, Рэй поднял Дика на закорки и сказал, будучи уверен, что его не слышат:

— Нужно идти, капитан. Будет больно, но тут я ничего сделать не смогу.

Совершенно неожиданно Дик разлепил губы и пробормотал:

— У меня еще есть кровь, Майлз. Я выдержу.

Рэй для верности связал поясом его колени пред своим животом — и зашагал боком по скальной полке, где над водой, а где по колено в ней или даже по чресла, борясь с довольно сильным течением. Он ослаб, очень ослаб и подолгу отдыхал, опираясь о стены.

После прихода и отступления Волны огромная котловина к западу от Пещер Диса превратилась в озеро. Именно туда и снесло бы все трупы после поединка на Арене, если бы сток не был перегорожен решеткой. Набегая сверху, вода устремлялась вниз через бесчисленные полости, которыми была изъедена скала — людям оставалось только немножко скорректировать их, чтобы приспособить для своих нужд. Полка, по которой Рэй шагал сейчас, была вырублена в скале для лемуров — мусорщиков и могильщиков. Весной и осенью воды вверху было достаточно, чтобы очищать мусорные коридоры, открывая шлюзы. Лемуры собирали органические отходы, чтобы питать ими бустер. То, что не подбирали они — пожирали каппы.

Рэй надеялся встретить лемуров и найти одно из их гнезд — там, по крайней мере, будет достаточно тепло и сухо, чтобы уложить Дика, и найдется еда. О себе Рэй старался не думать. Он выживал и после худшего.

Решетка, которой был загорожен выход наружу, осталась далеко позади, кошачьи глаза Рэя привыкли к темноте. Он шагал, не зная дороги, просто против течения, все время вверх, и часто давал себе отдыхать, но не задерживался подолгу: слишком одолевал холод. Вчера они с капитаном провели в ледяной воде много времени, цепляясь за решетку и ожидая, когда волна спадет. Рэй мог бы снизить температуру тела и перенести это гораздо легче — но нужно было согревать капитана. Теперь Рэю казалось, что он уже никогда не согреется.

Была и другая причина не задерживаться нигде подолгу: в этих нежилых коридорах ходил кое-кто пострашнее капп, а он сейчас не боец.

Лемуры попрятались во время прохождения Волны. Их гнезда должны были располагаться выше уровня стока, и Рэй поднялся уже на несколько уровней и неизвестно как глубоко ушел в сердце камня. Наконец ему повезло — в сером мраке он сумел разглядеть мелькнувшую тень.

Лемур тоже разглядел его — и, вспискнув, бросился наутек. В прежнее время Рэй догнал бы его в два счета, но сейчас, валясь с ног от усталости и боли, да еще и с Диком на плечах, он споткнулся и рухнул на четвереньки через три шага. Но Бог надоумил — он набрал воздуха в легкие и во всю морлочью глотку крикнул то, что везде было безотказным паролем для лемуров и тэка:

— Человеку плохо!

Этот крик исчерпал его силы. Он лег на живот, поправив руки Дика так, чтобы не придавить их. Мокрые, спутанные волосы юноши облепили его шею, как водоросли-гаса. Спиной он чувствовал лихорадочное, сбивчивое дыхание и удары сердца, похожие на отчаянный ночной стук в запертую дверь.

Через несколько минут послышалось шлепанье многочисленных босых ножек. Теплые, покрытые шерстью ручонки ощупали обоих, забрались под туловище Рэя и распустили на нем пояс, после чего сняли с него живую ношу. Рэй поднял голову и увидел, как Дика кладут на поломанный стул, берутся за спинку и ножки, тащат… Ноги юноши тянулись по полу, голова болталась. Выручать морлока, конечно, никто и не подумал — Рэй сам поплелся следом, растирая ноющие плечи. Кто-то из лемуров время от времени озирался и шипел на него, но более ничего не предпринимал. Лемуры боялись морлоков до недержания. И, в общем, правильно боялись. Будучи на службе, в патрулях, морлоки не трогали лемуров — но в этих пещерах можно было встретить и ничьих, беглых морлоков, отказавшихся умирать вслед за хозяевами. Были и такие, чьи хозяева сами проживали в подземельях — обнищав и опустившись, начали жить грабежом. Об этих пещерах рассказывали всякое. Во время войны с Кенан в одной из генетических лабораторий случилась большая утечка активного генетического материала, сильного мутагена. Не всех зараженных людей и гемов сумели найти и обезвредить. Говорили, что шайки мутантов до сих пор скрываются здесь. Время от времени кто-то из лемуров пропадал. Время от времени находили обглоданные кости…

Они шли долго. Гнездо лемуров было где-то над промышленной зоной, поблизости от теплотрассы и открытого водопровода, по которому поступала в очистители и распределители вода. Лемуры, при своей грязной работе, были удивительно чистоплотны -искусственные рефлексы запрещали мусорщикам становиться разносчиками грязи и эпидемий. Все свободное от работы время лемуры чистились, плескались в прудике и наводили порядок в своих жилищах. Тряпки и набивку для них они брали, само собой, все там же, на помойках, но все это вымывалось и выскребывалось перед тем, как пойти в ход. Поэтому когда Дика осторожно уложили на собранную тут же постель, Рэй отнесся к этому спокойно. Здесь было чище, чем в безлюдных пещерах, из которых они выбрались.

— Кусачки, — сказал Рэй лемуру, который казался постарше и посообразительнее других.

— Кусачки на работе, — ответил тот, — вернется не скоро.

— Да нет же, олух. Инструмент, кусачки мне дай! — Рэй для верности показал пальцами.

Лемуры посовещались между собой — хотя говорили они на том же наречии, что и Рэй, он с трудом разбирал их быстрое и писклявое чириканье — и пришли к выводу, что кусачки надо дать, потому что едва ли с кусачками морлок причинит больше вреда, чем без кусачек, рассердившись, что не получил искомого. Рэю выдали инструмент, и он принялся возиться с наручниками Дика. Тот опять начал бредить и заметался, так что Рэю пришлось прикрикнуть на лемуров:

— Да держите его, что ли!

Но лемуры не рисковали так опасно приближаться к морлоку, и Рэй сам, в конце концов, перевернул юношу на живот и сел ему на плечи, пробормотав сквозь зубы:

— Простите, сэнтио-сама, так надо.

Освобожденный от наручников, Дик приподнялся на руках, и в мутных глазах вроде бы промелькнула какая-то тень узнавания. Рэй помог ему встать на колени, и, осторожно придерживая за плечи, сказал как можно мягче.

— Капитан Суна! Сэнтио-сама, вы меня узнаете? Это я, Рэй!

— Рэй… — Дик посмотрел на него, коснулся его груди ладонью, словно убеждая себя в реальности видения. — Почему ты здесь? Тебя тоже жгут? Это нечестно! — оттолкнулся вдруг, упал назад, в тряпки и понес чепуху. Ладонь его была сухой и жаркой, и этот сухой жар Рэй продолжал ощущать на своей груди, как тавро.

— Принесите аптечку, — велел он лемурам.

— Человека к людям надо, — вякнул один из мусорщиков.

— Человека к людям нельзя, — Рэй сгреб его за шкирку, слегка встряхнул и отчетливо проговорил: — Скажешь людям — убью всех. Скажешь тэка — убью всех. Человек здесь будет. Аптечку неси.

Лемуров снабжали перевязочным материалом и дезинфицирующими средствами — с более серьезными болезнями и травмами они шли наверх, к медтехам тэка. Само собой, эта мысль первой пришла старшине лемуров в голову — чтобы тэка забрали человека отсюда. Но допустить этого было нельзя…

Лемур принес аптечку и Рэй начал перевязывать Дика. Со стороны его раны казались ужасными, и лемуры, собравшись кругом, жалобно попискивали и охали. Но Рэй видел, что его щадили. Медтех выбрал хлыст, которым можно выпустить много крови, но нельзя изувечить. Морлок, вполне способный когтями вырвать внутренности, нанес неглубокие раны. Все это оставляло надежду, что Дик как-нибудь выкарабкается сам. Что скоро ему станет лучше.

Лемуры уже и сами сообразили, что раненому нужно горячее питье и заварили белковую смесь. Ее давали им тэка, и был это, в общем, тот же бустер, только жидкий.

Когда Рэй закончил с перевязкой (возни было много — Дик то и дело вдруг начинал метаться), Рэй попробовал напоить юношу. Без толку — он не смог глотать, а когда бело-желтая жидкость наполнила рот — чуть не захлебнулся.

Рэй хотел было рыкнуть на лемуров «Ложку!», но тут один из них сам сообразил, что нужно, и всунулся ему под локоть с пластиковой ложечкой. Рэй взял ее, и тут силы его опять кончились: рука задрожала, смесь расплескалась по подстилке.

— Мне дай, — осмелевший лемур забрал ложку и миску, и осторожными движениями начал понемножку поить раненого.

А они не такая уж бестолочь, подумал Рэй; отполз в угол, где у них было вроде кухни (остальные порскнули оттуда при его приближении) и набрал в горсти сырого бустера из корзины. Есть хотелось зверски. Закусив, он нашел одеяло побольше, обернул им торс и устроился рядом с Диком.

Когда глубокий сон без сновидений сменился чуткой сторожевой дремотой, Рэй услышал надрывный кашель и заставил себя открыть глаза.

Кашлял, само собой, Дик. Кашлял так, что раны открывались, а сонных лемуров, которые притиснулись к нему со всех сторон, расталкивал руками. Лемуры во сне сбиваются в кучу вокруг самого крупного. Морлок был уже слишком велик, чтобы лемуры хотя бы в дрёме приняли его за своего — а Дик еще подходил под их стандарты. Не успевшие проснуться лемуры, в основном — детёныши, продолжали под него подкатываться — для них он был большой и теплый.

Рэй бросился водворил капитана обратно на подстилку, с которой от сполз почти наполовину — приступ кашля как раз прекратился — вытер мокрый лоб, завернул в тряпки: Дик теперь дрожал и стучал зубами от холода. Сонные лемуры снова начали проталкиваться к нему, и Рэй решил их не отгонять — пусть греют его и дальше.

Он вернулся к «кухне», набрал бустера и начал есть, усевшись рядом с Диком. Ему было тревожно. Время прошло — а никакого просвета не наступило. Дик то метался в жару, то мерз, то тихо стонал, то бредил, говоря на трех языках обрывки фраз, в которых едва ли три слова подряд были связны — но из того, что было связно, Рэй кое-что понял, и от горечи у него свело лицо. Сэнтио-сама не узнавал его, хотя несколько раз звал в бреду. Он звал и Бет, и капитана Хару, и шеэда, и леди Констанс, и говорил с ними так, словно они были здесь — но говорил всякую бессвязицу.

Упросив лемуров сварить еще белковой смеси, Рэй опять попробовал накормить Дика — но вышло хуже, чем в прошлый раз: раненого вырвало. Рэй сделал вторую попытку — с тем же успехом: ничего питательнее воды желудок Дика не принял. Вода почти мгновенно выступила потом, и от нового приступа кашля шарахнулись сонные лемуры. Рэй больше не смыкал глаз — едва усталость и собственные раны заставляли его хоть немного забыться, как его будил кашель, или вскрик в бреду, или непроизвольное движение руки. Рэй вскидывался каждый раз — ну, хоть что-нибудь, хоть проблеск сознания! — бесполезно.

У лемуров началась новая рабочая смена — пришли с работы те, кто их нашел и устроил. Значит, уже сутки они здесь… Сутки — и сказать, что капитану за это время стало лучше, значило бессовестно солгать. Рэй грыз свои когти, потом начал молиться.

— Бог, ты меня слышишь? Это я, Порше Раэмон, говорю с тобой. Вот уже восемь лет, как я решил служить тебе, и ни разу не обманул. Ты мне помогал сейчас, я знаю. Без твоей помощи мы бы не выплыли. Но неужели ты дал мне спасти капитана только для того, чтобы он умер в моих руках? Послушай, Бог, это же несправедливо, чтобы я остался жить, а он умер. Он лучше меня, и лучше многих из людей. Может быть, ты решил забрать его, чтобы он стал твоим святым? Может быть, ему уже пора? Но зачем тогда так мучить его и меня — пусть бы меня на арене убили, и кто-то из морлоков прикончил его быстро. Неужели ты избавил нас из рук этой сволочи только для того, чтобы он сгорел здесь? Ты же умеешь творить чудеса, Бог, ну так вылечи его. Пошли своего ангела, чтобы он нам помог. Или придумай еще что-то, ты ведь все можешь, я знаю. Я верю…

Но чуда не происходило. Приступы кашля у Дика учащались и удлинялись, и сам кашель сделался сухим. Лицо истончилось, глаза ввалились, а губы посерели — но скулы были тронуты красным. В бреду капитан почти не говорил, только шевелил губами — пропал голос. Рэй знал, что это признак близкого конца. Самое большее, на что можно рассчитывать — двое суток.

Что-то теплое и мохнатое подвернулось ему под локоть. Морлок оглянулся и увидел давешнего лемура.

— Хито-сама плохо совсем, — сказал лемур. — Он три смены воду не пускал, и голоса нет уже — куда это годится?

Рэй сжал кулак. Не мочиться целые сутки — плохо даже для морлока, это значит, что жар уже опасен для жизни. Случись такое с Рэем — он бы «замедлился», как его учили, остыл весь и впал в спячку, надеясь протянуть подольше до подхода медицинской помощи. А сэнтио-сама был человеком и не умел замедляться. Лемуры обтирали его влажными тряпочками, чтобы унять жар. Они все время толклись возле него, что безумно раздражало Рэя — и ладно бы только помогали, так нет: двое-трое постоянно искали у него в волосах, пытались зализывать его раны, как будто он из их мартышечьей породы, повторяли обрывки фраз, которые он бросал в бреду, сами чирикали между собой о чем-то…

— Хито-сама настоящие лекарства нужны. Отнесем его к тэка, — продолжал лемур. Остальные мусорщики подхватили последние слова своего старшины и начали повторять их на все лады — они часто так делали, если нечего было говорить — просто перебрасывались одним и тем же словом или напевали дурацкие песенки, будто минуты не могли высидеть, закрыв рты.

— Нельзя, — прошептал Рэй. — Нельзя! Тэка скажут людям, люди убьют его!

— Он все равно умрет, слабый такой, — лемур покачал головенкой. — Жалко его так. Морлоки плохие, злые. Любят бить, убивать…

Снова эхо писклявых голосочков принялось перепевать последние слова старшины. Рэй зарычал, ударил в пол хвостом — лемуры скукожились, ссунулись назад, умолкли. Только старшина остался возле Рэя, хотя и втянул голову в плечи, и от страха зажмурил глаза, а шерсть по всему его щуплому тельцу пошла дыбом — но все же он остался, не убежал. Рэй почувствовал к нему какое-то тепло: значит, на свой лемурский лад он был отважен.

— Слушай, — Рэй легонько встряхнул его за плечи, заставив открыть один глаз. — Ты… как тебя кличут?

Лемур открыл оба глаза, подозрительно нахмурил седые бровки.

— Я — Рэй, — морлок постучал себя пальцем по груди. — Порше Раэмон. А ты?

— Мару, — несмело ответил лемур. — «Шарик». Морлок сказал, убьет Мару. Мару в гнезде самый старый. Скоро уходить в землю. Мару не боится. Пускай. Человека жалко. Плохо смотреть, как болеет. Мару пойдет к тэка. Морлоку не жалко — пусть умирает человек, пусть умирает Мару…

— Мару, разве это имя? — поморщился Рэй. — Шарик… Это не имя, это вещь. У меня настоящее имя есть, Раэмон. И я — человек. Уже не морлок. Хито-сама — друг мне, понимаешь? Большой друг. Он умирает — я умираю тоже. Он будет жить — тебе имя даст. Настоящее имя. Он может, правда. И ты не уйдешь в землю. Уйдешь к звездам.

Лемур поморгал.

— Он колдун?

— Большой колдун. Но ты же видишь, он себя не помнит! — Рэй выпустил мусорщика.

— Тэка умные, — сказал лемур, почесавшись. — Они помогут. Отнесем его к тэка.

— Тэка во всем слушаются господ, — покачал головой Рэй. — а господа не любят такого колдовства, когда мы уходим к звездам и становимся там людьми. Они убивают за такое.

— Тэка тоже не хотят в землю. Они не скажут господам.

Рэй глухо застонал. Он сам прекрасно помнил, как ненароком выдавал армейским этологам свои морлочьи тайны — не все, многие он умел хранить, но они хитро расспрашивали, а тэка еще хуже умели врать, чем морлоки. Они и не хотят, да разболтают. Здесь было безопаснее, сюда люди почти не спускались, и лемуры пользовались большой свободой, потому что из-за своей тупости никак не могли ею злоупотребить.

— Нет, не так надо, — сказал он. — Мару пойдет к тэка, как ходит за лекарствами. Попросит у медтеха антибиотик. Скажет — в гнезде воспаление легких. А у кого — не скажет.

— Медтех тогда сам придет.

Рэй засопел, ища выход из положения. Он был убежден, что просить помощи у тэка — это верная смерть для обоих. Тэка были лояльны даже против своей воли. Но оставить капитана здесь — тоже верная смерть.

— Ладно, — сказал Рэй. — Мару меня отведет к тэка, сам идти не будет. Я принесу лекарство.

— Морлоку никто не даст, — боязливо покачал головой лемур.

— Морлок сам возьмет.

Лемур снова помотал головой и зачирикал что-то так быстро, что даже Рэй с трудом разбирал слова. В общем, понял Рэй, лемур был категорически против воровства и боялся, как бы Рэй там кого не обидел. Морлок стиснул зубы и подумал еще немного, потом сказал:

— Ладно. Отнесем его.

Он завернул Дика в тряпки — думал, что из-за своих ран будет нести его с трудом, но болезнь словно выпила из юноши все соки — он был легким, как высушенное дерево.

От гнезда несколько дорог были помечены светящимися маркерами — старые лемуры по ним ориентировали молодых, куда идти на какую работу, куда — помыться, куда — в туалет, а куда — к тэка, за медицинской помощью, едой, инструментами взамен сломанных или потерянных подрастающей сменой. Сейчас по этим маркерам Мару ориентировал Рэя, временами забывая, что перед ним морлок, а не маленький лемур-несмышленыш. Но, оглядываясь, он спохватывался и видно было, как его разрывает между двумя желаниями — выполнить обещание или рвануть от Рэя что есть духу, пользуясь тем, что раненый морлок в тесном коридоре не сможет равняться прытью с лемуром.

Потом впереди показались огни — и через короткое время они вошли в освещенный коридор. Здесь была уже рабочая зона, здесь тэка обслуживали водопровод, кабели, воздушные фильтры. И сейчас, напевая рабочую песенку, к ним приближался один из этой расы — одетый в темно-синюю куртку и такого же цвета бесформенные штаны, с ящиком инструментов через плечо и сканером в руках — видно, какой-то узел дал слабину.

Увидев странную пару — морлока и лемура — тэка остолбенел. Рэй, в свою очередь, остолбенел, узнав его.

Только поверхностному взгляду белого человека все гемы одной серии кажутся на одно лицо. Возраст неизбежно накладывает на клонов отпечаток, на каждого свой, и чем старше гем — тем больше выражена его индивидуальность.

Рэй узнал Тома.

Осторожно-осторожно он положил Дика на землю и сделал шаг к старому товарищу по несчастью.

— Тома-кун, — проговорил он, все еще не веря себе. — Тома-кун, так ты жив! Подойди сюда. Посмотри — сэнтио-сама здесь. Тома-кун, какая же это удача, что мы встретились!

— Н-не подходи, ты… — пробормотал Том. — Не знаю тебя. Не хочу помнить. От тебя плохо.

— Как это плохо? — начал было злиться Рэй, но тут вспомнил, что говорили о том, как меняют память рабочим гемам. Самого Рэя такому подвергали лишь единожды в жизни — после этого перепрограммировать его память было невозможно, любая попытка вызвала бы смерть. Рабочими же можно было крутить как угодно, и Рэй в душе немного струхнул — а ну как Том забыл все начисто?

— Тома-кун, — он подошел к тэка еще на шаг. — Иди сюда. Иди посмотри — эти сэнтио-сама, это капитан Дик. Он умирает, Том. Мы еле спаслись, но он все равно умирает. Ты что, дашь ему так умереть?

— Человеку плохо, — пробормотал тэка, и глаза у него «поплыли», как после сильного удара по голове. — Стри тридцать пятому тоже плохо… Не говори «Том», плохо от этого… Нет Тома, не было никогда, Сто Тридцать Пятый есть… Голова болит…

«А вдруг он умрет?» — ужаснулся Рэй; но дороги назад уже не было. Он взял руку Тома и вложил ее в горячую ладонь Дика. Юноша тут же сжал пальцы, да почему-то так сильно, что Том, попытавшись высвободиться, не смог.

— Ты помнишь?! — крикнул Рэй. — Когда нас вытащили из разбитого корабля, он тебя точно так же схватил за руку! Помнишь — «Паломник»? Капитан Хару? Леди Констанс?! Джек маленький?! Майлз?!

— Майлз, — просипел вдруг без голоса Дик. — Не кричи так. Здесь все мертвые. Надо тихо…

— Сэнтио-сама… — тихо проговорил тэка, а потом со стоном согнулся в рвотном спазме. Его выворачивало довольно долго, но когда это прекратилось — он поднял на Рэя вполне уже осмысленные глаза.

— Я помню. Тебя помню. Ты Порше Раэмон. Его помню — это Суна Ричард.

— А себя? Какую фамилию тебе дал пресвитер?

Тэка напрягся.

— Аквилас. Томас Аквилас. Свое звено помню. Корабль. Ты говоришь — нас спасли. Мы разве сюда летели?

Рэй почувствовал облегчение.

— Джебел-Кум, — сказал он. — Мы летели с Джебел-Кум на Ракшас. Вспоминай!

— Плохо, — Том снова застонал и согнулся, но на этот раз из него уже ничего не могло выйти. — Заставили забыть… многое… Бат… Помнишь его?

— Он тоже здесь?

Том покачал головой.

— Застрелили его.

— Кто? — оскалился Рэй. Том показал пальцем на Дика.

— Под шлемом, — объяснил он. И, прерываясь, чтоб переждать приступ рвоты или головной боли, рассказал Рэю, как встречался с Диком в последний раз перед тем, как все забыть. Как умерла Эстер Нейгал. Как умер Батлер и как все остальные струсили, увидев, что чуда нет… Как потом остаток звена продали муниципалитету Картаго — и вот уже месяц они здесь, чинят и чистят системы жизнеобеспечения.

— Но вы трое живы, Том, — подбодрил его Рэй. — Посмотри: мы тоже выжили и мы здесь. Капитану нужна помощь, Том. Он умирает.

Тэка подобрался к Дику поближе и осторожно погладил его по лицу.

— Его нельзя к нам, — сказал он. — Негде спрятать. Дай немножко времени подумать.

Некоторое время они сидели так — Том держал Дика за одну руку, Рэй — за другую, а Мару копошился у него в волосах. Рэй размышлял над рассказом Тома, которым был сильно удивлен и слегка уязвлен. Он привык считать, что только морлоки способны на отвагу. На этом основании морлоки презирали остальные касты гемов. Но вот только что он услышал о том, как тэка сопротивлялись ментопограммированию и самым настоящим пыткам. А прежде он увидел, как лемур испугался до судороги и чуть ли не лужу сделал под собой — но все же намерен был настоять на своем. Это было как-то по-новому и удивительно…

— Вот что придумал, — сказал Том и улыбнулся. — Отнесем его к дзё.

— А они сумеют вылечить? — засомневался Рэй.

— Когда у них болеют детеныши, они чаще всего лечат сами. Медтехов зовут только если совсем тяжело. Пойдем, пойдем туда!

Рэй поморщился.

— Дело говорит, — сказал лемур. — Дзё добрые. Умеют лечить. Туда неси.

«Вот тебя не спрашивали», — хотел сказать Рэй, но почему-то промолчал.

Дзё — это были женщины из вида тэка, плодные и не занятые на других работах кроме детских комбинатов. Рабочие женщины-тэка тоже жили в детских комбинатах, когда зачинали и рожали, но дзё жили там постоянно. Если у какого-нибудь гема когда-нибудь было место, про которое он мог бы сказать «милый дом» — то это был детский комбинат. Там он узнавал ласку, нежность и заботу — которых в дальнейшей жизни почти никто, кроме собратьев-гемов, к нему не проявлял. Как морлоки обладали врожденной агрессивностью, так дзё были наделены врожденной способностью и потребностью любить. Их ласки — единственные ласки, которые знал в жизни Рэй — не считая ласк Сейры, поэтому когда Том сказал о дзё, по сердцу Рэя провели чем-то теплым и мягким. Он сразу понял, что Тома-кун прав, но он также знал, что в детском комбинате не потерпят здоровенного грубого морлока — ему придется видеть Дика только изредка, если вообще придется. Он должен будет оставить капитана и полностью положиться на волю и сообразительность дзё. Это был гораздо меньший риск, чем с тэка, потому что дзё проверяли реже. Как и лемуры, они были настолько покорны и лояльны, что их надолго предоставляли самим себе. За все свое короткое детство — два здешних года, проведенных в детском комбинате — Рэй считанные разы видел белые лица (отделение, где содержали маленьких морлоков, было не самым чистым и не самым тихим). Но все-таки это был риск. Если Дика там обнаружат люди, дзё никак не смогут защитить его.

За тот месяц, что Рэй провел с Шастаром, он настолько устремил и нацелил себя на месть Моро и спасение Дика, что теперь, добившись одной из своих целей он уже не мыслил себе дальнейшей жизни. Ну хорошо, вот я сейчас отдам его дзё — а что я стану делать без него?

«А что ты станешь делать с ним?» — спросил внутренний голос. Рэй не знал ответа. Он не рассчитывал выжить, спускаясь на арену, и просто не спрашивал себя — а что будет после.

Он вслушался в хриплое, затрудненное дыхание Дика — нет, тут и думать не о чем. Мысли о будущем нужны лишь тем, у кого будущее есть. Рэй поднял Дика на руки и велел Тому:

— Веди.

В горячей темноте его било и вертело, как щепку в водовороте, волны черного огня сходились и расходились над ним, и сам он горел, то поднимаясь на поверхность, к тому свету, который мрак, то опускаясь в глубину, где мрак был еще гуще. Распадающаяся на куски память еще хранила другую, ледяную муку. Огненная была не намного лучше, но здесь он мог хотя бы бороться, здесь было что-то еще, кроме пустоты. В основном боль, но боль — это лучше, чем совсем ничего, и поэтому, собравшись с силами, он стремился наверх, к темно-красному, цвета спекшейся крови, солнцу Чистилища. Что это Чистилище — он понимал в те минуты, когда мог что-то понимать. Он слышал шум множества голосов, грохот каких-то адских машин, перед ним проносились неясные образы, и иногда он узнавал кого-то и говорил с ним — хотя обменяться словом удавалось не всегда: уже само узнавание требовало такого сосредоточения, что оно отнимало все силы — и тогда течение огня утаскивало его вниз, в темноту.

Но была еще одна причина стремиться наверх — руки. Прохладные и мягкие, они порой встречали его там. Влажная губка касалась лба, шеи, груди, что-то теплое вливалось в рот маленькими порциями — у напитка был приятный вкус, но какое-то мерзкое послевкусие, словно жуешь затхлую тряпку. И все же это была влага в море огня, и он был благодарен до полного изнеможения. Та, кому принадлежали эти руки, была невидима — но он узнал ее и звал по имени.

Время проходило — и ему становилось легче. Огонь уже не пронизывал и не охватывал его — так, изредка доставал. В темноту он погружался только когда сам хотел отдохнуть. Боль досаждала, но не терзала. «Я ухожу из Чистилища», — подумал он однажды. — «В рай?»

— Нет, тиийю, — ответил тихий, твердый голос. — В жизнь.

И в этот момент Дик проснулся. Ощущение собственного тела даже не возникло — обрушилось. Прежде все органы чувств будто работали поврозь, и ослабленный горячкой мозг не связывал одно с другим, а тут они соединились, и Дик наконец-то смог дать себе какой-то отчет в своем положении: он лежал на мягкой ткани, вниз лицом, закрыв глаза; руки были привязаны к металлической раме, стояли темнота и шум: что-то рокотало и шлепало. Дик раскрыл глаза — и увидел только ряд красных огоньков, свет которых пробивался через какую-то мелкоячеистую сеть.

Где он? Почему он здесь? Зачем его привязали? И чего ради он жив — ведь последнее, что он помнил отчетливо — это рука морлока на горле и холод стали, входящей под сердце. Его убили. Он должен быть мертв. Он бы поверил басням о перевоплощении — если бы не болели раны, покрывающие его тело от плеч до колен. Но они неопровержимо свидетельствовали: это тело — то самое, которое подвесили в глайдер-порту к грузовому блоку и превратили в кровавую пропись, чтобы каждый недовольный Шнайдерами выучил свой урок. Кто спас его из водяной могилы и как он оказался здесь? И где это «здесь»? То, что в бреду пришло на ум — Чистилище — содержало в себе какую-то крупицу правды, но какую? Природа багрового света быстро прояснилась — сквозь закрытые веки любой свет кажется багровым; он просто начинал потихоньку приходить в себя, и голоса, которые он слышал, были голосами людей, и шум — шумом каких-то машин… Он не умирал и не воскресал из мертвых, но кто-то спустился за ним в ад, который люди устраивают друг другу на земле, и вынес сюда…

— Рэй… — догадался он. Кто еще на слова «Ты — человек», ответил бы «Я знаю»? Эта его догадка была последней его мыслью — усталость взяла свое и Дик забылся.

Когда он проснулся, машины молчали, только женские голоса напевали песенку про то, как хорошо работать вместе. Было светло — Дик открыл глаза и увидел, что лежит в огромной корзине, теперь уже на боку, лицом к белой кафельной стене. По этому признаку, по влажной жаре да еще по запаху чистой мокрой ткани он догадался, где находится. Это место действительно было похоже на чистилище: сюда приносили грязное и уносили чистое. Это была прачечная, а лежал он в здоровенной корзине для белья.

— Оро, — сказал он, и песня смолкла.

— Он очнулся, — проговорила одна из женщин, и все они побросали работу и сбежались к корзине. Дик повернул голову, посмотрел вверх и увидел круг золотисто-оливковых женских лиц. Эти лица могли бы принадлежать сестрам-близнецам, если бы близнецы рождались с разницей в десять-двадцать лет. Примерно половина глядящих на него — были девочки-подростки, а вторая половина — женщины в почтенном возрасте. Все обнажены до пояса, все — покрыты мелкими капельками пота, словно обсыпаны алмазами.

— Позовите Марию, — сказала самая молоденькая девочка. — Вот обрадуется!

— Марию? — удивился Дик. Неужели кому-то из гемов здесь дали человеческое имя?

Кто-то побежал за таинственной Марией.

— Она — Годзю Сан, Пятьдесят Третья, — с удовольствием объяснила молоденькая. — Она ухаживала за хито-сама больше других, мыла, кормила — и хито-сама дал ей имя первой, еще когда в себя не пришел. Она Мария. А Восемьдесят Третьей хито-сама имя даст? Ну, пожалуйста? Она тоже собирала для него молоко!

— И Пятьдесят Седьмая, — сказала другая женщина.

— И Четырнадцатая! И Двадцать Вторая, — подхватили остальные… у Дика закружилась голова и он закрыл глаза.

— Ой, он опять потерял сознание, — испуганно сказал кто-то.

— Нет, — пробормотал Дик, не раскрывая глаз. — Я просто… устал. Отвяжите мои руки.

— Хито-сама чесался, повязки портил, — объяснила пожилая женщина, развязывая полотенца, которым запястья Дика примотали к раме корзины. Будь у него чуть побольше сил, он бы и сам выпростал руки из этих простых узлов.

— Хито-сама, — кто-то ласково коснулся его щеки, он узнал это прикосновение и раскрыл глаза. Пухленькая, уже почти пожилая гем-женщина, откинув борт корзины, одной рукой гладила его лицо, а другой — чуть придерживала большой живот. Дик поймал губами ее пальцы — крепкие, пахнущие стиркой — и заплакал от бессильной радости.

Так он начал жить у дзё, в детском комбинате номер 62. Как он понял из объяснений — это был один из многих детских комбинатов Пещер Диса, принадлежавших муниципалитету. Самые богатые из кланов тоже имели свои детские комбинаты, но они располагались в клановых столицах, пещерных городах куда поменьше.

Здесь жили несколько сотен женщин-дзё, а вместе с проходящими через комбинат работницами-тэка — около тысячи человек. Город в городе. Примерно столько же в комбинате было детей — маленьких тэка, которых здесь рожали и выкармливали матери и дзё, маленьких лемуров и морлоков, которых здесь же выращивали в репликаторах и растили до выхода из младенческого возраста.

Тэка жили в комбинате до семи лет, лемуры и морлоки — до четырех. Потом их забирали — тэка отдавали в школы при промышленных комплексах, морлоков увозили на военную базу где-то поблизости от космопорта Лагаш, а лемуров спускали вниз, где их воспитание продолжали старшие.

Крохотные лемуры и морлоки жили изолированно, этого требовало их воспитание. Лемуров содержали в полумраке и сравнительной прохладе, помещения их ясель были похожи на рабочие коридоры Пещер Диса. Маленьких морлоков, напротив, держали в большом, просторном и светлом помещении, с огромным количеством разнообразных столбиков, лесенок и стенок с выступами, на которые можно взбираться, канатов, по которым можно лазать и разных крепких игрушек, которые можно вволю колотить, кусать и царапать. Маленькие же тэка пользовались куда большей свободой, многие из них всюду таскались за матерями и рано начинали им помогать.

Впрочем, кто их матери — по поведению сказать было невозможно. Пока младенец еще не ползал и мать таскала его за спиной — можно было сказать, чей он, но потом — никак. Гем-женщины были детолюбивы как зайчихи и одаривали своей лаской любого ребенка, находящегося поблизости. Закончив кормить, женщины-тэка покидали комбинат, на их место приходили новые — и точно так же были без разбора ласковы к чужим, пока не появлялся свой, и к своему, которого они, выкормив, оставляли на чужих. Дзё различали детишек гораздо лучше, чем тэка, они же наделяли детей кличками, потому что не всегда удобно говорить о малыше «сорок седьмой», но и они не выделяли своих из общей группы, да и сами дети не особенно стремились узнать, где чья мама.

Тэка были слишком многочисленным классом рабов, чтобы воспроизводить его в репликаторах. Из всех видов генетических рабов они подвергались наименьшим изменениям по сравнению с обычным человеком. Измени цвет кожи и волос — и они вполне могли бы сойти за низкорослый подвид афразийской расы. Но поведение их, видимо, имело причиной не только особенное воспитание — от обычного человека нельзя добиться такой степени послушания ни лаской, ни таской. Сказать, что жительницы этого города матерей и детей были покорны как монахини — значило сверх меры польстить монахиням. Тот уровень смирения, который достигается годами молитвы и любви, здесь был обычным делом. Никто не спорил о том, чья очередь выполнять тяжелую работу в прачечной или ухаживать за младенцами-морлоками, которые довольно сильно покусывали кормилиц. Никто не интриговал, пытаясь добиться командной должности. Никто не сопротивлялся, когда подходил срок эвтаназии или когда медтех и этолог принимали решение об эвтаназии новорожденного. Женщинам-тэка имплантировали противозачаточную капсулу, которая действовала около двух лет. Когда срок ее действия заканчивался, женщина беременела и приходила в тот детский комбинат, куда ее направляли. Отец не пытался навестить мать и ребенка, выяснить, какой номер дали малышу при клеймении, и куда его направили, когда ему исполнилось шесть-семь и настал срок профессионального обучения. Среди тэка не было браков, но секс был обычной вечерней забавой в женских бараках. Стыдливости их, казалось, лишили начисто — туалет и душ в рабочих зонах были общими, и они не видели в этом ничего дурного, по этой же причине и сексуальные игры они не прятали от посторонних глаз. Иногда партнеров связывали отношения дружбы, но это ни в коей мере не служило поводом для ревности. У этих женщин не было представления о суверенности своего тела, своих мыслей и желаний. Говорить мужчинам «нет» они, похоже, не умели. Они вообще старались не огорчать друг друга. И еще меньше, чем друг друга, дзё хотели огорчить обычного человека — не говоря уж о том, чтобы причинить ему какой-то вред.

Дик очень скоро, в первые же часы своего бодрствования, понял, что именно это и спасает ему жизнь, именно поэтому его до сих пор не схватили и не довершили казнь: Рэй, Том и Остин, принеся его в рабочие помещения комбината, ясно дали понять, что выдать Дика другим людям — то же самое, что убить его. Поэтому все женщины молчали о нем при хозяевах — для них он был одним из расы хозяев, «настоящим человеком», причинить которому вред, даже косвенный, было ужасно. В них генетически была заложена сильная эмотивность, порождающая симпатию ко всему беспомощному и страдающему, а также безотчетный трепет перед обычным человеком; а невнятные легенды, которые этологи так и не смогли вытравить до конца, будоражили их воображение рассказами о людях, которые своим волшебством способны давать бессмертие. Их реакция на израненного человека была частью инстинктивной — спасти и выходить. А та часть, в которой она была рассудочной, опиралась на сказки о людях, пришедших с небес, отмеченных знаком креста и принимающих смерть без страха.

Дик понял здесь, что означает «дьявол — обезьяна Бога». Если бы дьявол хотел создать свой рай, уопируя Небесное Царствие — у него получилось бы что-то похожее на этот комбинат. Древние утописты наверняка нашли бы в здесь осуществление своей мечты — и, может быть, даже не смутились тем, что жители утопии — совершенные рабы.

Но он не торопился с миссионерством. Едва он оправился достаточно, чтобы трезво мыслить, как понял, что ситуация здесь совсем иная, чем в пещере, где умирали беглецы из Аратты, в доме Нейгала и в тюремной камере с обреченными охранниками. Там гемы страшились близкой и неминуемой смерти. Здесь им в основном некуда было торопиться. Их тяга к обретению имени была не более чем стремлением внести какое-то разнообразие в свою жизнь. Они не понимали, что последует за этим шагом, и не задумывались над тем, какие последствия он должен иметь. Они были падки на развлечения, если те не выходили за рамки предписанного, обожали возиться и играть с детьми, и, похоже, Дик был для них чем-то вроде котенка, которого подбирают и выхаживают не только из милосердия, но и потому что он такой милый и пушистенький. Сохэй гемских легенд был грозным воином, закованным по самую маковку в силовую броню — но такой сохэй не столько обнадежил, сколько напугал бы обитательниц детского комбината, появись он здесь. Взрослого дзё при всей сострадательности выдали бы — но Дик был как раз такого роста и сложения, что подсознание женщин реагировало на него как на гема, а сознание находило его хорошеньким (хотя из-за болезни он сильно сдал). Его прятали не так, как прячут от карателей раненого партизана, а как школьницы прячут от воспитателей мышонка. Ему заплели волосы, чтобы они не свалялись, когда он метался в бреду — и украсили полтора десятка кос разноцветными ленточками и лоскутками. Нередко, когда Дик лежал, закрыв глаза, и со стороны могло показаться, что он спит, какая-то из женщин просовывала руку через откидывающийся борт и осторожно играла его косами. Его это раздражало, слишком сильно это напоминало о Моро, который тоже любил поигрывать волосами пленника — но он терпел, потому что обидеть дзё было легче легкого.

Никакие кары за спасение человека дзё не грозили — давным-давно по неписаному соглашению между Рива было принято, что от межклановых распрей по возможности не должны страдать общие ресурсы — гемы в том числе. Поэтому, что бы ни творилось в туннелях во время межклановых войн, детские комбинаты были неприкосновенной зоной, и, случалось, кто-то из раненых порой искал в них укрытия — и дзё должны были выхаживать его и лечить независимо от того, к какой стороне он принадлежал, и если это был враг, их не наказывали, потому что культивировалась лояльность «к людям вообще»; дзё были совершенно не в курсе, где чья сторона, и совсем не интересовались этим. Их невежество во всем, что не касалось пренатальной и натальной медицины, а также основ медицины общей, было потрясающим — например, они понятия не имели о космических кораблях и считали, что их хозяева летают среди звезд сами по себе. Даже те из них, кто прибыл сюда на космическом корабле, и в ком подчистка памяти сохранила обрывки сведений об этом перелете, считали, что хозяева волшебной силой переносят огромные железные дома с одного места на другое, и что все эти места находятся здесь же, «на этой земле». Это было тем удивительнее, что кое-кто из насельниц спал с гемами, раньше работавшими в космосе — «в домах на крыше неба», как они говорили, и вроде как должен был знать, что к чему.

— Ну, уж такие они бестолковые, — сказал Том, когда Дик поделился с ним этими своими наблюдениями.

Юношу это порядком расстроило. Он уже давно понял, что между разными видами гемов единства нет — даже сейчас у Тома выскочило «этот бешеный морлок» — о Рэе, не о ком-нибудь; но Дик это проглотил, а на второй раз не стерпел.

— Не говори так. Это они учат вас так говорить. Как ты можешь?

— Не хочу никого обидеть, сэнтио-сама, — сказал Том. — Но ведь они и в самом деле такие. Им ничего не интересно, кроме как делать детей и возиться с ними.

— Если бы они не возились со мной, я бы умер, — возразил Дик.

— Что да, то да, — согласился Том.

Он появился через день после того, как Дик пришел в себя, как бы отпросился к девушкам. В рабочих бригадах ремонтников не было женщин, так что ничего подозрительного в отлучке Тома никто не нашел. Правда, приход тэка, пришедшего якобы для свидания, в рабочие службы оказалось явлением беспрецедентным — но по этой самой причине дзё не нашли оснований его туда не пустить. Нестандартные ситуации вообще приводили их в своего рода этический ступор, и они пытались их «проскочить» — сделать вид, что ничего не случилось — до тех пор, пока это было возможно. А если это было невозможно, последствия часто приводили к нервному срыву, который устранялся только путем глубокой ментокоррекции.

Дик уже начал понемножку выбираться из своей корзины, но все равно подолгу лежал: во-первых, еще не закончился курс антибиотиков, от которых ему было довольно скверно, а во-вторых, он был весь покрыт рубцами, и каждое неосторожное движение ему об этом напоминало.

Он встретил Тома, лежа на боку, и для разговора откинул борт корзины. Пожилого гема он никак не ожидал увидеть, и был просто счастлив, узнав, что двое других братьев Аквилас целы, невредимы и тоже здесь.

— Я начал вспоминать, когда на экране увидел… то, что было в глайдер-порту, — рассказал Том. — Лицо ваше показалось мне знакомым, и мне стало плохо, я не мог понять, почему. Я ушел. А потом все вспомнил, когда вы взяли меня за руку, сэнтио-сама, — он осторожно сжал ладонь Дика. — Вот так. Мне было плохо, но потом стало лучше. А когда я рассказал — Остин и Актеон тоже вспомнили. Им тоже плохо стало, а потом — хорошо. Сильно помогло, что нас вместе оставили, не стали разрывать звено. А что с леди Констанс и малышом?

— Они умерли, Том, — мальчик закусил губы и заплакал. Он что-то вообще легко плакал в последнее время, любой чепухи было достаточно, чтобы выжать у него слезы. Как будто с сердца содрали броню, а под ней оказалась кожа тонкая, как у младенца. Любой ветерок ее холодит, любой луч печет…

— Как жалко, сэнтио-сама. Что, и лорд Гус тоже?

Дик кивнул, потом совладал с собой и рассказал то, что услышал от Джориана.

— Но пират хотя бы заплатил за это, — сказал он напоследок.

— Знаю, сэнтио-сама. У кого смена отдыха, те смотрят новости в верхнем городе. А потом рассказывают остальным. Нам интересно, мы же не дзё, — добавил он с усмешкой.

Дик нахмурился и глубоко вздохнул.

— Я… такой слабый, Тома-кун…

— Еще бы! — Том даже руками взмахнул. — Вы же ели все это время меньше, чем крысенок.

Дик поморщился.

— Это быстро пройдет, я о другом, Том, — объяснил он. — Как там Рэй?

— Прячется у лемуров. Сначала они боялись, очень, а потом привыкли. Он их защищает.

— От кого?

— О, в подземельях здесь водятся страшные твари. Они воруют бустер с плантаций, иногда — лемуров или даже тэка… Едят, пьют их кровь.

— Откуда они берутся?

— Помните гемов в Аратте? Некоторые бегут, как там… Иногда люди… совсем плохие люди… бегут от закона тоже туда. Морлоки, которые сходят с ума… И тэка… Они крадут женщин, чтобы делать детей, работниц и дзё — поэтому ясли так хорошо защищены. А бустер они выращивают там, где никто не ходит — в шахтах, куда сливают отходы. Воруют грибницу и выращивают. На токсичных отходах. Поэтому они мутируют. Они страшные, сэнтио-сама, и иногда, когда им нечего есть, даже нападают на лемурские гнезда и рабочие бригады. Есть коридоры, куда мы ходим только под конвоем морлоков — и не потому что господа боятся нашего побега…

— Значит, Рэй теперь защищает лемуров…

— Да, он ходит с ними в их рабочую смену. К нему вернулся Динго.

— И Динго жив! Вот здорово. Тома-кун, мне нужно увидеться с Рэем.

— Э, не думайте даже, пока не встанете на ноги как следует. Дзё не пустят его сюда. А вот, кстати, он велел передать вам… — Том полез за пазуху и вытащил флорд — с некоторой опаской, словно боялся, что оружие может укусить его. — Он сказал, у него есть еще. Снял с мертвеца. Ему неспокойно от того, что он не может с вами быть, так он сказал — пусть у вас хоть оружие будет.

— Смешной, — Дик улыбнулся, тронув меч — словно погладив животное. — От кого мне тут защищаться?

— Отдать ему?

— Нет, не надо, — юноша сунул меч под ворох простыней, служивший ему подушкой.

— Сэнтио-сама, — тревожно спросил Том. — Что вы собираетесь дальше-то делать?

— Свидетельствовать.

— Вас убьют. Найдут и убьют, — голос Тома задрожал.

— Все люди умирают, Тома-кун, — ответил Дик цитатой из «Синхагакурэ». — Не все живут.

— И вы не боитесь, сэнтио-сама?

Дик задумался, прежде чем ответить на этот вопрос.

Хотя он и выжил, но успел узнать весь ужас умирания. Это не передать словами, это понял бы только тот, кто пережил сам. И сейчас при одной мысли о том, что все это может повториться, почти все его существо леденело. Почти… Потому что где-то в глубине все равно оставался островок спокойствия и тепла, который бессилен был затопить любой ужас. Дик знал, что оттуда, как бы ни было плохо, придет помощь. Он научил свою душу там жить — а иначе ему пришлось бы каждую секунду умирать от страха — и поэтому сказал:

— Нет. Я не боюсь. Знаешь, Том… теперь я, наверное, уже ничего не боюсь.

— Почему, сэнтио-сама?

— Потому что Бог с нами, Тома-кун.

Гем опустил голову и почти прошептал:

— А я так испугался, сэнтио-сама, когда вы… когда вас…

— Когда меня заставили застрелить Бата, — договорил за него Дик.

— Да… Я думал, что… что-то произойдет. Будет какое-нибудь чудо…

— Я тоже, Тома-кун. Я сопротивлялся. Но когда… командуют только телом — сопротивляться труднее.

— Просто невозможно, сэнтио-сама. Они могут приказать даже не дышать.

— Командовать телом — это все равно что… ну, они могли бы связать меня покрепче и взять мою руку в свою… Тут нет разницы. Но они не могут приказать поверить в то, что ты — не человек. Если ты сам не захочешь подчиниться. Эстер и Бат доказали…

Том вздохнул и повертел в пальцах одну из косичек Дика, свесившуюся из корзины.

— Рядом с вами так спокойно, — сказал он. — Весь страх уходит. Но когда я уйду отсюда — он вернется. И я снова вас предам.

— Это потому, Тома-кун, что ты, как святой Петр, надеешься сам на себя. Посмотри, где мы. У нас над головами — город. Может, миллион людей, может, больше. Что мы можем с тобой? Даже все вместе, с Рэем — что мы можем? Ничего. Но Бог — он может все. И мы с ним можем все. Когда Петр это понял — он завоевал Рим. И знаешь что, мастер Аквилас? Если ты хочешь просто избавиться от страха — пойди к той машине и попроси избавить тебя. Но если ты хочешь завоевать этот город — свидетельствуй. Тома-кун, мы больше здесь низачем не нужны. Мы — единственные, кто может им сказать, что они люди. Или показать… как Бат. Ты знаешь, что такое смерть, Тома-кун? Это… секунда. Когда… — он напряг свою память, вспоминая свой несостоявшийся последний миг. — Когда ты понимаешь о себе все. Сразу. А еще… ты понимаешь, что… сейчас что-то начнется. И все, что было… оно было не зря.

— И вот это — тоже? — Том осторожно коснулся шрама, виднеющегося в полураскрытом вороте рубашки, которую носил Дик.

Застиранная женская рубашка, уже истертая на рукавах, темно-коричневого цвета, походила на ту, что носил Том, почти до колен, с воротником-стоечкой, просторная от груди книзу, чтобы не стеснять беременных и кормящих. Дик расстегнул пуговицы до самой нижней, и показал Тому остальные шрамы, уже зарубцованные, с подсохшей коркой.

— Это крест, Тома-кун. Это подарок. Когда я уходил сражаться вместе с мастером Нейгалом, я отдал свой леди Констанс, а четки — Бет. Боялся, что их могут отнять… А потом, в камере… жалел, что у меня его не будет, когда он мне нужен. И вот, мне дали такой, какого никто и никогда не отнимет.

Последние слова он уже не говорил, а шептал.

— Никто и никогда… — повторил Том, не зная, что сказать, а потом непроизвольно стиснул ладонь Дика.

Юноша вдруг смутился и снова застегнул рубашку — глухо, под самое горло. По его лицу Том видел, что он устал.

— Когда я смотрю на вас, гемов, — вдруг вполголоса сказал Дик, закрыв глаза и прижав меч к груди. — Мне кажется, что кто-то разорвал святость на куски и раздал вам всем по одному. Вам, тэка — смирение и любовь, морлокам — отвагу, лемурам — простоту… Человеку… нельзя быть таким… порванным. Когда я вижу вас такими, мне хочется то ли плакать… то ли найти и убить того, кто во всем этом виноват.

— Что вы, сэнтио-сама! — испугался Том.

— Да нет, это я так… — Дик раскрыл глаза и улыбнулся. — Я же говорю: я слабый.

Том ушел, а Дик снова закрыл глаза и нырнул в размышления. Или медитацию. Или грезы. Трудно было сказать что-то определенное насчет того, как это называется. Со стороны казалось, что он спит. На самом деле его мысль работала быстро — но без напряжения: так бежит вода в горном ручье.

Многое из сказанного им было сказано больше самому себе, чем Тому. Прежде он мог как-то откладывать свое решение до… ну, до какого-то там момента… когда он, например, твердо встанет на ноги (Дик рассчитывал, что это произойдет в ближайшие два дня). Но сейчас слова были сказаны, и юный капитан очень четко понимал, что это те самые слова, которые должны быть сказаны. Они — по-прежнему команда «Паломника», он — капитан. Том, Остин и Актеон уже не смогут вести прежнюю жизнь — после того как к ним вернулась память. Они все обречены. Рано или поздно кто-то из надзирателей обнаружит, что они ведут себя не так как все. Рано или поздно кто-то найдет Дика здесь, Рэя — в гнезде лемуров. Вопрос лишь в одном: как много они успеют сделать до этого?

Источником бесстрашия Дика была именно эта обреченность. Господь руками Рэя не отменил, а отложил его смерть— и, тем не менее, юноша вовсе не чувствовал себя загнанным, напротив — он был свободен как никогда. Смертная память рождала не смертный страх, а спокойствие человека, знающего, что как бы далеко он ни ушел от дома — там его ждут, не запирая дверей и не гася огня. Поэтому он без опаски уходит в кромешную ночь — чтобы позвать других, потерявшихся.

Но как ему мало на это дано времени!

Только что ему казалось — в нем слишком много жизни для него одного, она разорвет его на части, если он не будет делиться ею; и вдруг — словно все Пещеры Диса навалились на его грудь. Весь этот огромный муравейник, и не только он: вся тысячелетняя вера в то, что небо пусто, а человек — не более чем плоть и кровь. По сравнению с этой бездной камня и веков он был почти ничем. Он задыхался. Он начал молиться.

Суховатая и деятельная духовность Синдэна не очень доверяла мистическим экстазам и видениям, больше полагаясь на факты и действия. То что привело их всех на Картаго, не могло быть цепочкой случайностей — или пришлось бы признать, что жизнью управляет не Бог, а дом Рива. Дик скорее сам себе глотку бы перегрыз, чем признал это.

С внутренней улыбкой он подумал, что должен в этом деланном «раю» стать чем-то вроде дьявола наоборот. Помочь гемам вместо синтетической пародии на святость обрести святость настоящую. Да, но поражение может обернуться чем-то гораздо худшим, чем смерть незадачливых апостолов: гемы, которые сейчас грешат, не зная греха, начнут избирать его так же сознательно, как и люди. И потом… это ведь вопрос свободы. Улыбка сменилась холодком ужаса. Ведь он должен будет подвигнуть гемов к свободе. А вдруг, получив свободу, они решат, что это — не то, чего они хотели? Такой выбор может делать только сам человек. Да, но для этого он уже должен быть свободным. Вот зараза…

Кто-то осторожно потормошил его.

— Мария? — Дик открыл глаза. Но то была не Мария, а юная Сан (для простоты общения Восемьдесят Третью сократили просто до Третьей).

— Укол делать надо, пожалуйста, — пропела она.

Дик вздохнул и взял из ее руки инъектор. Немного окрепнув, он настоял на том, что все лекарства будет принимать сам и перевязываться тоже.

Сан пришла к нему, как видно, прямо из гладильной — она была полуобнажена, связанная рукавами рубашка свисала с пояса, и ее тело в теплом свете ламп казалось совсем золотым.

В прачечной во время работы все женщины ходили полуголыми, не стесняясь мужчин-тэка, если те приходили чинить машины (Дика тогда прятали под грязным бельем), да и своего пациента они поначалу держали для собственного удобства голым: чтоб не раздевать каждый раз, когда нужно сменить повязки. Он был слишком слаб даже для того, чтобы смущаться. Потом настоял, чтобы ему выдали рубашку. Вполне возможно, что они не воспринимали его как мужчину — но до этого момента и он не очень-то воспринимал их как женщин. Конечно, большинство из тех, кто работал в прачечной, были слишком стары или слишком молоды, чтобы рожать — но две-три были такими, как Сан: девочки с недетскими уже формами. Непроизвольная реакция слегка обрадовала его и слегка огорчила.

«У меня есть для тебя две новости, Рики-кун, хорошая и плохая. Хорошая: ты явно выздоравливаешь. Плохая: ты пока еще не святой»

Он зажмурился и чуть ли не с размаху вогнал иглу себе в бедро.

— Сан, надень, пожалуйста, рубашку.

— Зачем? — Сан выполнила просьбу, но не удержалась от вопроса. Видимо, учтивость Дика тоже помогала им воспринимать его отчасти как гема:

— Потом объясню, — сказал Дик сквозь зубы. — Спасибо.

Он вернул Сан инъектор и начал растирать затвердевшую в месте укола мышцу.

— Понимаешь, Сан… Я — мужчина. Ты — женщина… Очень красивая, — добавил он. — И… мне трудно смотреть на тебя так… как будто это не так.

Сан наморщила лобик, размышляя над этим заявлением, а потом спросила:

— Сэнтио-сама хочет с Третьей поиграть? — она показала пальцами, во что. Дик покраснел.

— Да ты что, разве так можно… — пробормотал он.

— Людям все можно, — убежденно сказала Сан. — Господин Тумму играл с Третьей, пока у нее начались месячные, потому что детенышей заводить с нами людям нельзя. Но Третья может поиграть с сэнтио-сама руками и ртом. Ему будет приятно.

— Сан, — отчетливо и сухо сказал Дик, стараясь не выдавать своего гнева (он боялся, что Сан расплачется, если увидит, как он сердит). — Людям очень многого нельзя. Если и они говорят, что им все можно — то они лгут. И как это было бы можно, завести с тобой ребенка, если ты не человек? Ты знаешь, что дети получаются только у двух людей? Этот господин Тумму плохо поступал с тобой, я не хочу так с тобой поступать. Кто он вообще такой?

— Этолог.

«Так», — подумал Дик, стиснув зубы. — «Ну конечно. Кто сторожит сторожей? Касси-сан говорила, что с хорошими этологами сейчас плохо. А он работает среди женщин, которые просто не умеют отказывать. Сколько мужчин тут устояли бы? И сколько таких, кроме него? Будь проклят Вавилон!»

— Так сэнтио-сама не будет со мной играть? — девочка приподняла бровки.

— Нет, — сквозь зубы ответил Дик.

— Жаль. Он красивый. И он не сделал бы Сан больно, у него не такой большой, как у господина Тумму.

— Вот уж спасибо, — Дик фыркнул. — Сколько тебе лет?

— Шесть и половина, — улыбнулась Сан.

Почти четырнадцать, пересчитал Дик в стандартных земных… Сволочи, какие сволочи…

«Ну что, расскажешь ей всю правду и сделаешь ее несчастной? Вернешь ей человеческое достоинство только для того, чтобы она поняла, как грубо его попирали? И сколько их здесь таких? Нечего сказать, хорошенькую же миссию свалил на тебя Бог» — это была его мысль, и все же как бы не его.

«Какая миссия ни есть — она моя!» — решил Дик и сказал:

— Сан, отведи меня к Марии, пожалуйста.

Сначала он хотел попросить ее привести Марию сюда, но теперь разозлился на себя и решил — если он достаточно окреп, чтоб возбуждаться, то и своими ногами дойдет.

Это, впрочем, оказалось не такой простой задачей, как доковылять до санузла. Ясли были построены радиально и конически, «острым концом» вниз. На самом верхнем и самом широком этаже были детские и комнаты матерей, на среднем — всякие службы и комнаты дзё, а на самом нижнем, лучше всего защищенном от возможного вторжения или наоборот, от прорыва находящихся там материалов наружу — лаборатории и «поля», как это называли здесь — сотни маточных репликаторов, в которых подрастали крошечные морлоки и лемуры. «Поля» тоже обслуживали дзё; в лаборатории ход им был заказан: там работал только человеческий персонал. Мария находилась в одной из кладовых, куда сносят чистое белье — довольно далеко от прачечной. Старшая над дзё в этих яслях, Мария имела чуть больше, чем у обычной гем-женщины, инициативности и командных навыков. Во всяком случае, она мягко выговорила Дику за то, что он встал.

— Я належался уже, — юноша виновато улыбнулся и смог сесть, а не упасть на лавку. — Мария, надо поговорить о важном.

— Мария слушает, — кивнула женщина. — Другим выйти?

— Нет, — сказал Дик. — Даже наоборот. Останови работу, позови других. Из гладилки, из детских — всех, кроме ночных дежурных.

Время было уже позднее, комбинат заканчивал свою работу и готовился ко сну. Через десять минут в столовой собралось около сотни дзё — от совсем юных девочек до пожилых, даже старше Марии. Дик взобрался на стол, чтобы видеть всех. В руках он до сих пор держал меч, принесенный Томом и совершенно непонятно почему прихваченный сюда. Ему стало неловко и он спрятал руки за спину.

— Послушайте, — сказал он. — Вы спасли меня, и за это я хочу сказать вам спасибо.

Он поклонился и женщины изумленно зашушукались.

— Я знаю, что вы спасли меня потому, что я могу дать вам имена. Но все это не так просто, как вы думаете. Получить имя — значит измениться. Очень сильно. Это правда: имя делает человека бессмертным. Только сначала оно делает его свободным. А этого ваши хозяева не потерпят. Я раньше давал имена только таким людям, которые умирали и уже не боялись хозяев. — Дик встретил сотню изумленных взглядов: разве людям нужны имена? — и поправился:

— Вы, ваш народ — люди, даже когда имен у вас нет. Все вы уже люди, с рождения. Только поэтому я даю имена. Нечеловека человеком сделать нельзя, но вы — люди. Вы должны это знать. То, что вы не свободны, то, что вас учат, будто вы не люди — это несправедливо. Это плохо, — добавил он, не зная как у дзё с понятием «справедливость». — То, что у вас отбирают детей, что вас насилуют — это очень плохо.

— А что такое «насилуют», хито-сама? — робко спросила одна из молоденьких.

— Это я потом объясню, — Дик снова покраснел. — Главное вот что. Если я дам вам имена, вам придется много переменить в этой своей жизни. И хозяева это обязательно заметят, рано или поздно. Я не знаю, что они сделают, но им это очень не понравится. Двоих моих друзей, которые получили имена, убили торговцы.

Женщины зашумели, переговариваясь между собой, и Дик снова поднял руку:

— Погодите, я еще не все сказал! Вот еще что. Ваши хозяева, дом Рива… Они гибнут. Бог наказывает их за все, что они делали вам. Они проиграли войну Империи, и очень скоро Империя придет сюда, — он умолк, чтобы перевести дыхание. — Когда имперские воины увидят, как несправедливо хозяева обращались с вами, они начнут убивать хозяев. Мы должны стать свободными, если хотим их спасти.

«Молодец», — издевательски прошептал кто-то внутри. — «Лихо ты решаешь за других».

«Они будут решать сами за себя. Не хозяева. Даже если мне сначала надо будет решать за них. А ты заткнись». Дик не знал, чем ему так неприятен этот голос, но каждый раз, когда он звучал, у юноши мороз шел между лопаток.

— Я говорю «мы», потому что теперь я буду с вами, с гемами. До конца. Буду жить как вы. У меня ничего нет, — он развел руками и рукоять флорда матово блеснула в свете ламп. — Эту рубашку и этот меч я получил от вас и от морлоков. Я даже жизнь получил от вас, гемов. Рэй меня спас, вы меня лечили — а я ничего не могу вам дать, кроме имени. Вы сами завтра скажете мне, кто хочет получить имя, перемениться и жить как человек, а кто нет. Но прежде все вы дадите друг другу клятву.

— Клятва — для людей, — робко возразила одна из пожилых.

— Вы — люди! — выкрикнул Дик. — И вы дадите клятву.

Он вдруг понял, что прихватил меч хоть и машинально, а не зря. Он выдвинул клинок на метр и поднял его вверх.

— Повторяйте за мной. Я клянусь, что приму я имя или нет — я не выдам никого, кто принял, если меня не заставят. Я клянусь.

— Я клянусь, — эхом повторили женщины.

Рэй каждый день приходил справляться о Дике — и каждый день дежурная дзё рассказывала ему через решетку о здоровье капитана. На пятый день решетка открылась.

Чтобы морлока пустили во внутренние помещения комбината — это что-то вроде чуда. Но даже это потрясло Рэя не так сильно, как вид Дика. Кто-то обрил ему голову. Без своих длинных волос юноша казался еще более исхудавшим и бледным, но главное — у большинства гемов волосы не росли как следует, только у дзёро, и гемы, находя их красивыми, не представляли себе, как этой красоты можно лишиться добровольно.

— Вы зачем это сделали? — напустился было Рэй на начальницу дзё, но Дик вступился:

— Потому что я просил. Рэй, я не могу больше носить прическу послушника. Я женат. Мы с Бет дали друг другу клятву перед Богом, когда она пришла ко мне в камеру.

Пока Рэй переваривал эту новость, Дик заметил, что его рана на бедре еще не зажила. Какой там зажила — видимо, каппы занесли какую-то заразу или в воде подхватил, а вернее всего — постарел. Рана не желала затягиваться и гноилась, хотя Рэй заливал ее лемурьим антисептиком и коллоидом при каждой перевязке, сукровица проступала сквозь повязку и сквозь штаны. То ли не действовал на морлока лемурий антисептик, то ли зараза была не простая.

— И вот с этой ногой он приходил каждый день, а вы не пускали его? — Дик нахмурился в сторону женщин.

— Извините, пожалуйста, — сказала толстая, беременная и уже не молодая дзё. Девочки, которые были у нее на подхвате, куда-то убежали по ее приказу и через минуту-другую вернулись с перевязочным материалом и лекарствами. Рэя заставили снять штаны и повязку, вычистили и зашили рану, залили коллоидом и сделали инъекцию.

— Еще два раза морлок пусть себе укол сделает, — сказала старая дзё, пока Рэй завязывал штаны. — Через цикл и еще через цикл. Пусть берет, — с этими словами она ткнула в ладонь Рэя две ампулы — и отдернула руку, словно боялась обжечься.

Когда с лечением было покончено, Дик схватил Рэя за руку и повел куда-то за толстой беременной дзё, которую, как оказалось, звали Марией. Они спустились по лестнице на нижний ярус и оказались в длинном коридоре, который дугой изгибался в обе стороны.

— За мной, пожалуйста, — сказала дзё и повернула налево.

— Зачем вы привели меня сюда, сэнтио-сама? — тихо спросил Рэй. Здесь, в этом кольцевом коридоре, где из-за стен доносились звуки, похожие на протяжный, чистый плач, почему-то он не решался говорить громко.

— Ты должен это видеть, — сказал Дик.

Мария открыла одну из дверей, и они вошли. Тонкий плач стал чуть громче.

— Зажмурьтесь, пожалуйста, — сказала Мария. Рэй знал, что сейчас будет — полная дезинфекция. Он зажмурился и задержал дыхание. Их обдало снизу сильным потоком воздуха, пахнущего свежо и приятно, но при этом так резко, что Дик расчихался.

Открылась следующая дверь и они вошли в просторное круглое помещение, где потолок был шире пола, а стены были словно отделаны темными матовыми полусферами. Под каждой из них горел экранчик с какими-то данными, в которых Рэй не понимал ничего.

Тонкий звук, похожий на плач, доносился откуда-то снизу, из-под пола, и Рэй понял, что там находится еще один уровень. А здесь царил другой звук, словно где-то поблизости ритмично били в огромный барабан палкой, обмотанной чем-то мягким, и отбивали ритм сердца. Этот мерный бой проникал не только в уши, а как будто в самое тело.

— Мы на месте, — сказал Дик — стой и смотри.

Он тоже нервничал. Все нервничали — и Мария, и несколько дзё, стоявших под стенами — видимо, ожидая их прибытия. В центре комнаты стояли четыре гравитележки.

Дзё, опасливо поглядывая на Рэя, поклонились Дику и принялись за работу. Морлок уже догадался, что здесь такое и что сейчас будет, и теперь с любопытством смотрел, как женщины, касаясь интерфейса полусфер, заставляют их открыться.

За каждой из них был пульсирующий, наполненный влагой мешок, и женщины, слив влагу через отводные трубки, вскрывали мешки и вынимали из них младенцев.

Крохотных морлоков.

Они работали по двое: одна отсасывала воду из носика и ротика, вторая ставила на пуповину зажим и перерезала ее. Затем детеныш оказывался на гравитележке: его обтирали, затягивали в подгузник и укладывали на упругой мягкой подстилке, беспокойным хвостиком кверху.

— Анна, — позвал Дик одну из женщин — она как раз закончила с пуповиной. — Дай его сюда. Дай его Рэю.

— Мне, сэнтио-сама? — изумился морлок.

— Да, тебе. Возьми его, что ты смотришь?

Рэй протянул вперед руки, сложив их «лодочкой» и дзё, опустив малыша в его ладони, быстро отступила назад, как и та старуха, что давала ампулы.

Детеныш был мокрый. Он полностью помещался в лапищах морлока, и глаза его были еще не золотыми, а зеленовато-серыми. В полуоткрытом ротике, который уже что-то искал, виднелись крохотные зубки.

— Ну, Рэй? — тихо спросил Дик. — Что скажешь?

— Он такой маленький… — юноша не смог распознать интонации морлока, потому что прежде никогда не слышал такого тона. А когда посмотрел Рэю в лицо и понял, то засмеялся: он впервые видел Рэя, охваченного паническим ужасом.

— Анна, покажи ему, как обтирают и одевают маленьких.

Рэй, чувствуя себя полным дураком, взял одну из пеленок и вытер детеныша, а потом обрядил в подгузник и уложил его так, как и остальных.

— Зачем это нужно, сэнтио-сама? — обиженно спросил он. — Вы смеетесь надо мной.

— Их двадцать четыре здесь, — сказал Дик. — И двадцать четыре родится в следующем месяце. А всего их здесь полторы сотни. И имена им всем дашь ты. Ты их всех крестишь.

— Почему я, сэр?

— Потому что ты христианин не хуже меня, и этот народ такой же твой, как и мой. Здесь полторы сотни детей, и треть из них скоро отправят в лагерь, где из них будут делать зверей. И если не ты научишь их быть человеком, то кто? Я везде не успею.

— Но ведь… они слишком маленькие, чтобы их учить, сэнтио-сама. Да меня и не готовили быть тренером.

— Им нужен не тренер, а отец. Их нужно любить, а не учить.

— Но… я не умею любить, сэнтио-сама.

— Как это? Ты же спас меня, Рэй! Ты рисковал собой ради меня, разве нет?

— Но… это не… — пробормотал Рэй. — Просто… я не хотел жить, если вас не будет.

— Ну вот, а говоришь, не умеешь любить. Рэй, ты знаешь, что из каждого поколения этих детей двое-трое умирают от того, что им некого любить? Понимаешь, у них нет одного человека, который бы все время к ним приходил, только к ним, которого бы они помнили…

— Нам нужно везти их в ясли, хито-сама, — сказала Мария.

— Ага, — сказал Дик, и они с Рэем вышли за женщинами из «родильной».

— Я полдня их уламывал, — прошептал Дик, отстав от гравитележек. — Теперь, что еще и тебя уламывать полночи?

— Но я не знаю, что делать, — неуверенно отбивался Рэй. Неуверенность его происходила от того, что таким он Дика прежде не видел. После своей «смерти» капитан изменился — как будто включил формаж. Куда и девалась прежняя неуверенность. Такой Дик, каким Рэй видел его сейчас, раньше появлялся только в минуту опасности.

— Приходить сюда, — сказал Дик. — Играть с ними, брать на руки, все, что делает отец.

— Сэнтио-сама, откуда же мне знать, что делает отец? — жалобно прогудел Рэй.

Дик остановился, растерявшись, и на несколько секунд стал почти прежним.

— Рэй, я ведь и сам толком не знаю, — сказал он. — Я плохо помню отца.

Но тут же он снова собрался:

— Брось, у тебя прекрасно все получится, ты же играл с маленьким Джеком!

Рэй не нашелся, что ответить. Они догнали вошедших в лифт женщин с тележками.

Маленьких морлоков привезли в их «ясли» — один из сегментов гигантского круга — и разложили по кроваткам, похожим на просторные клетки. Некоторые младенцы начинали уже похныкивать, требуя пищи. Одна из дзё подошла к интерфейс-модулю в уголке и попросила «молока, пожалуйста». Через минуту загудел маленький доставочный лифт. Молоко было налито в цилиндрический контейнер, который подсоединялся к системе трубок, заканчивающихся латексовыми сосками. Из этой поилки можно было накормить восемь хвостатеньких за раз.

Рэй оглядывался вокруг. Так значит, вот в каком месте он вырос. Воспоминаний почти не сохранилось — скорее впечатления. Он понял, почему полные темнокожие женщины задевали в нем какие-то струнки. Сейра была полной и темнокожей.

— Это молоко собирают целый день у других кормящих женщин, — тихо сказал Дик. — Морлоки, лемуры… все они выкормлены молоком тэка. Днем этих малышей просто приносят кормить к женщинам, а ночью — вот так. Может быть, одна из них, — Дик показал глазами на двух самых пожилых, — кормила тебя.

Рэй немного подумал, потом подошел к этим дзё. Они кормили по одному детенышу каждая: одной рукой держали трубочку с соской, а другой ласкали спинки малышей и поигрывали их хвостиками. По сравнению с их ладонями крохи-морлоки уже не казались такими маленькими. В общем, это были довольно крупненькие, весом в 4,5-5 кг детишки.

— Дзё-тян, — осторожно спросил он, — а почему они не могут любить вас?

— Мы все время меняемся, — ответила старуха. — Я завтра уже не буду здесь, другая будет.

Рэй положил свою рук на спинку детеныша рядом с ее рукой. Его лапища прикрыла эту спинку почти целиком. Маленький морлок покряхтел сквозь дрему, потом выпустил соску изо рта. Дзё отошла с ней к следующему.

— Пока маленькие, хорошие, — сказала она. — Потом кусаются.

Она открыла свободную руку и показала Рэю шрамики, покрывающие предплечье. — Поэтому не можем работать все время в одной группе. Тогда одни будут все время с сосунами, а другие будут ходить покусанные. Неправильно.

Рэй взял ее руку, внимательно рассмотрел шрамы.

— Я буду ходить к кусачим, — сказал он. — У меня толстая кожа.

Дзё кивнула.

— Морлок приходит завтра, после одиннадцати. Утренний осмотр кончается, господа уходят.

— Марта, — позвал Дик. Дзё повернула к нему голову.

— Да, хито-сама?

— Рэй-сан, пожалуйста[50]. Или Рэй-тян. Не «морлок». Понятно?

Марта задрала голову, чтобы посмотреть «Рэй-тяну» в лицо, видимо, решая, годится он ей в «младшие» или нет. Похоже, сэнтио-сама выучился шутить.

Дик перезнакомил Рэя со всеми дзё, бодрствовавшими в свою смену. Марией звали старшую по званию, Мартой — старшую по возрасту; были еще Анна, Елизавета и Иоанна, Эстер, Рахиль и Рут. Видимо, Дик их здорово накрутил, потому что они ничем старались не выдавать своего страха перед Рэем. Но они с явным облегчением разбежались, когда Дик попросил на время оставить его с морлоком наедине.

— Вот здесь вы и живете? — спросил Рэй, оглядывая прачечную.

— Вот в этой корзине. Рэй…

— Да, сэнтио-сама?

— Спасибо тебе.

Рэй пожал плечами. То, что он сделал, разумелось для него само собой.

— Как это у вас получилось так быстро с этими бабами?

— Я и сам не знаю… Понимаешь, с одной стороны я вроде как схитрил. Или нет… В общем, я сказал им, что если гемы не начнут жить как люди — Бог сильно накажет дом Рива. Уже наказывает. Это ведь правда, Рэй. Я сказал — и понял, что правда.

— Да, — согласился морлок, подумав. На дом Рива обрушилось много бедствий, и еще больше обрушится, когда Империя все-таки найдет скрытую планету. А это случится рано или поздно — ведь ничто нельзя скрывать вечно. Уже рейдеры знали, что от Картаго их отделяет один прыжок через дискрет — и если бы кто-нибудь из пиратских навигаторов попался в плен имперцам, он рассказал бы вполне достаточно, чтобы имперцы смогли выйти в прилегающее пространство Картаго. А после этого нахождение нужного дискретного маршрута было только вопросом времени. И когда имперцы придут сюда…

— Вы не схитрили, сэнтио-сама.

— Это пришло мне в голову само по себе, — сказал Дик. — Когда я собрал всех дзё, чтобы поговорить, я и не думал об этом. Я ведь не соврал? Не выдавал себя за пророка?

Рэй вздохнул. Его беспокоило совсем не это.

— Вас найдут, если вы будете так поступать.

— Меня обязательно найдут, Рэй. Не могу же я весь век просидеть в корзине. Рим теперь здесь. Иерусалим теперь здесь, потому что каждый город — это Иерусалим. Каждый город -только нужно сначала за него воевать. Я не знаю, сколько мы успеем. Но я знаю, что мы будем прокляты, если хотя бы не попытаемся. Возьми хоть этих малышей. Может быть, через день нас тут накроют — но пусть у них хоть один день будет отец.

— Я не того боюсь, что меня накроют.

— А чего?

Рэй почесал затылок, пытаясь найти нужные слова. Наконец он мучительно выговорил:

— Я убил всех на арене. Я чуть не убил вас, сэнтио-сама.

Дик не понял.

— Так ведь другого шанса смыться со мной у тебя не было… — недоуменно сказал он, а потом недоумение сменилось смехом, глаза сузились и блеснули озорными рыбками. — Эй, мастер Порше, мы с тобой лихо смылись оттуда…

Он увидел глаза Рэя и осекся.

— Что не так?

— Я чуть не убил вас, — повторил Рэй. — Я был уже… как пьяный. Если бы я не сорвал с вас ту повязку… не услышал ваш голос… я мог бы по правде вынуть из вас сердце.

Дик помолчал, потом медленно сказал:

— Но ты же… сорвал ту повязку? Потому что хотел этого, верно?

— Я хотел услышать ваш голос, — согласился Рэй. — Я думал… нет, знал… что вы вернете мне разум… Вы узнали меня?

— Нет, — решительно мотнул головой Дик. — Извини. Мне было очень плохо.

— Вы сказали: «Ты — человек». А я ответил: «Я знаю». И жажда крови прошла. Я зажал вам горло, вот так… чтобы вы потеряли сознание. А там, на трибунах, все так кричали… я думал, что сойду с ума.

— И ты не сошел с ума, Рэй, — Дик шагнул к нему вплотную и ткнулся головой ему в грудь. — Ты устоял там, где я не смог удержаться, ты забыл? Ты забыл, что я оказался на арене, потому что в гневе убил троих?

— Забыл, — честно признался Рэй.

— Ты боишься себя, да? Так вот, я тоже себя боюсь. Когда… когда меч оказался у меня в руке, мне казалось, что… я сам — меч в руке Господней. Все было так ясно! — последние слова Дик выкрикнул с тоской, с силой хлопнув Рэя по груди. — Если я кого и боюсь — то только себя. Ты хоть знаешь, что жажда крови должна быть погашена — а как мне узнать, когда я буду неправ?!

Он успокоился так же внезапно, как взвился; поднял голову и посмотрел своему лейтенанту в глаза снизу вверх и улыбнулся.

— Нет, Раэмон-доно, от возни с маленькими ты не отвертишься.

Потом он отступил назад, со вздохом оперся руками о борта своей корзины.

— Вы устали, — сказал Рэй.

— Я уже могу два раза отжаться от пола, — Дик усмехнулся. — Завтра, глядишь, и на три хватит.

— Не надо бы вам так с собой обращаться. Помните, на «Паломнике» вы до того себя загнали, что вместо двери хотели сквозь переборку пройти?

— У меня мало времени, Рэй. Ты лучше вот что скажи… — он помялся. — Когда ты еще не принес меня сюда… там, в гнезде лемуров, в бреду… я ни о чем таком не болтал?

— Нет, я вообще разобрать не мог, что вы говорили, — соврал Рэй, а про себя подумал, что перед тем как вырвать Моро глотку, нужно будет ему вырвать еще кое-что.

— Оставайся здесь до утра, Рэй, — попросил юный капитан. — Незачем ночью бегать по рабочим коридорам.

— Так ведь Динго ждет, — сказал Рэй, и они попрощались.

Анна, Елизавета, Мария и Мириам, Марта, Саломея, Лия, Рахиль, Руфь, Дебора, Ева, Юдифь, Екатерина, Иоанна, Маргарита, Грация, Прискила, Сусанна, Елена, Маргарита, Констанция, Ирина, Вероника, Анжела, Агнесса, Бетания, Диана, Бригита, Урсула, Тереза, Талита, Клара, Сесилия, Эдит, Матильда, Агата, Хельга, Корделия, Розамунда, Регина, Кассия, Кристина… Где-то на пятом десятке память Дика на женские имена истощилась, и он перешел к вариациям на тему мужских имен: Францеска, Бернарда, Раймунда, Стефания, Андреа, Александра, Габриэла, Доминика, Паула, Антония, Августина, Игнатия, Валерия, Петра, Маттеа, Корнилия, Карла, Исидора, Винсента, Людовика, Михаэла, Роберта…

Дик попробовал схитрить и дать одно имя хотя бы двум — но ничего не вышло: обе обиделись так кротко и жалобно, что он быстро исправился. У Рэя были те же проблемы, но ему было легче: все морлоки были, как-никак, мальчиками, и мужских имен они оба знали больше, чем женских; кроме того, морлочата не обижались, если двое получали одинаковые имена, и не возражали против нихонских имен. Дзё же нихонские имена казались какими-то ненастоящими, слишком похожими на их клички.

Свою катехизацию Дик начал с того, что стал работать вместе со всеми в прачечной. Мария и Карла попробовали было его отговорить, но он весьма решительно объявил, что с двенадцати лет не съел ни одного куска, которого не заработал, и изменять своему обычаю не намерен. А еще он хотел как можно быстрее восстановить силы. Мария смирилась — все-таки он освобождал ей одни рабочие руки, а они были нужны.

Дик прилагал все усилия к тому, чтобы жить так же, как они, ничем не отличаться, стать гемом для гемов. Даже обращение «хито-сама», отделявшее его от других, он попробовал отменить — но они переняли обращение «сэнтио-сама» от Рэя, который приходил к маленьким морлокам.

Дик знал, что Бог не дал ему таланта проповедника, что озарения, когда он находит нужные слова, редки и случайны, поэтому старался просто как можно больше делать для дзё и с дзё, и как можно меньше говорить от себя, держась памятных текстов. У него было время сейчас; немного, по всей видимости, но — было, и смерть не дышала в затылок, так что он не торопился с Таинством, а просто давал женщинам имена и обстоятельно пересказывал Евангелие в те часы, когда они собирались послушать его.

Дзё очень любили песни и истории, которые рассказывают вслух, и в свободное время, либо при выполнении каких-то несложных и монотонных работ, вроде глажки, кто-то обязательно развлекал других рассказом или все вместе пели. Дика слушали с охотой, потому что его истории были совершенно новыми, а песни — псалмы, которые он помнил по бревиарию и пел всегда на одну ту же мелодию — потрясали, несмотря на весьма скромное исполнение. Ничего подобного раньше эти женщины не слышали: их собственный репертуар состоял отчасти из песен, разработанных хозяевами и прославляющих процесс заботливого труда, отчасти — из их собственного, довольно примитивного фольклора. Библейская система образов не была им понятна и на четверть — но имела сногсшибательный эффект. Если бы Дик сообразил, что псалмы кажутся дзё чем-то вроде сверхмощных заклинаний, сила которых только усугубляется их загадочностью — у него встали бы дыбом даже те волосы, которые с него состригли. Но он был слишком простодушен.

Он беспокоился поначалу о том, как рассказать дзё о христианской жизни, чтобы это не свалилось на них как снег; с чего начать. Но, к его удивлению, поводы находились сами собой: точнее, их порождали евангельские пересказы. Он обнаружил, что имеет дело с людьми, которые не знают не только, что такое «вера» или «надежда» — они не знают, что такое семья, дом, скот, вино, зерно и полевые лилии. Необходимость объяснять такие вещи заставляла его прибегать к сравнениям и метафорам, показывать на пальцах, рисовать на детских обучающих планшетиках… Это давало совершенно неожиданный результат, в том числе и для него самого: он обнаружил, что обыденное потрясает ничуть не хуже чудесного. Вола и осла он сам знал только как статуэтки в вертепе или картинки на иконах рождества — и сейчас, описывая дзё мощное животное, увенчанное крепкими рогами, он понимал, что в каком-то роде оно чуднее, чем ангелы и волшебники, что пришли поклониться Младенцу. Словом, катехизация дзё превращала юношу в бессознательного поэта и весьма глубокого мистика — потому что настоящим мистиком является лишь тот, кто задумывается над смыслом обыденного.

Еще одна опасность, которая погубила много миссионеров, и мимо которой Дик проскочил на одном простодушии, заключалась в том, что, пересказывая всем известные сюжеты по пятому разу, люди перестают думать, что это как-то касается их самих. Есть предубеждение, что проповедовать простецам и детям легко — ничуть не бывало, именно простецы и дети первыми чувствуют фальшь в словах проповедника, причем часто фальшь, не осознаваемую им самим. Многие миссионеры жаловались на то, как трудно внушить гемам понятие о браке и супружеской верности — но Дик, объясняя, что такое брак (он как раз описывал свадьбу в Кане Галилейской), не мог забыть о себе и о Бет. Прежде он тоже, конечно, помнил, но не давал себе на этом сосредоточиться гнал от себя воспоминания, зная, что эта рана заживет не так просто, как рубцы от хлыста, и воспаленную душу антибиотиком не вылечишь. Но однажды ему пришлось открыть ее перед всеми: в общей спальне было десятка три женщин, которые слушали его как Шахерезаду.

— А у сэнтио-сама есть жена? — спросила маленькая дзё, прозванная Маришкой в честь пилота с «Мешарета», когда он закончил объяснять теоретическую часть.

— Есть, — сказал Дик, и тяжело сглотнул. — И я больше не увижу ее…

— Почему? — не отставала Маришка.

— Она во дворце, ее охраняют. Она — дочь убитой цукино-сёгун.

— Бедный сэнтио-сама, — пожалела его Маришка. — Возьмите себе другую жену.

— Другой нет, — улыбнулся Дик. — Просто нет другой такой на свете, понимаешь?

— Жалко вас, — покачала головой дзё. — Вам не с кем поиграть.

— А мне жалко вас, — Дик едва не плакал. — У вас не было ничего такого. Понимаешь, Маришка, если было и потерял — это значит, его нет только сейчас. А если совсем не было — значит, нет никогда. Поиграть, вы так это называете — а она пришла ко мне в камеру в ночь перед казнью, и я думал, что умру от радости, вот как это бывает. Поиграть… Знаете, почему вас учат так говорить и делать? Чтобы вы оставались детьми даже когда сами рожаете детей. Половина из вас годится мне в матери — а я пережил и знаю больше, чем вы. Разве это дело? Разве это хорошо, что вы спите с мужчиной — а потом забываете его? Это значит, что вы оставляете его нечеловеком. Инструмент: пришел, сделал дело — и уходи. И вы для них не люди, пока не будет один мужчина для одной женщины. Один такой, чтобы другого больше не было. Это любовь. За это умирают.

Он не мог больше говорить — закрыл лицо руками и сидел, пока не успокоился. Чуждый всякой позы, он не задумывался об эффекте, которого добился — а эффект был сильнее, чем от десяти проповедей о нерасторжимости брака. Секс был в их жизни, бедной на впечатления, одним из самых ярких и любимых развлечений, эталоном радости. Что бывает радость больше — они не могли себе представить, но слезам поверили.

Это было первое жесткое условие, которое Дик поставил перед желающими креститься: отказаться от прежнего способа отношений. Второе — катехизировать и крестить следующее поколение дзё и частью тэка — пугало восемь согласившихся женщин намного сильнее, потому что все они, так уж вышло, были в том возрасте, когда дзё отказывались от секса естественным порядком. Мария была из них самой молодой — сорок три; остальным оставалось кому десять, кому пять, а кому и три года до уничтожения.

Дик потерял счет дням, потому что они были заняты работой очень плотно, но ничем не отличались один от другого. Поэтому он не знал точно, в какой из дней решил, что Мария, Анна, Нина, Карла, Стефания, Рут, Карин и Петра готовы принять Крещение. Он успел рассказать им все Евангелие и они вроде как до конца поняли, в чем состоит Искупление… Вроде как. С гемом никогда нельзя было быть уверенным, что он поймет тебя так, как ты думаешь, что он тебя понял — а Дик чувствовал себя уже совершенно усталым и выжатым. Подъем первых дней прошел, наступила засуха. Какое-то время он просто не мог решиться — пока в один из дней, сидя перед стиральной машиной и сортируя вдвоем с Сан (та получила имя Рафаэлы) очередную порцию грязной одежды, не понял, что его жизнь отныне и до момента поимки и расправы будет похожа на вращение вот этого вот барабана: снова и снова все по кругу.

«А чего ты ждал?» — спросил уже знакомый искуситель. — «Да, так оно и будет: одни и те же слова, одни и те же действия, и грандиозный треск провала в конце. Надо бежать отсюда. Бежать, пока не поздно».

Дик, не прекращая работы, пожевал эту мысль и выплюнул, а потом сказал:

— Фаэла, передай Марии, чтобы она сказала остальным семерым: сегодня я дам им имена по-настоящему, навсегда.

— А Сан? — захлопала ресницами девочка. — Рафаэла — не настоящее имя?

— Настоящее, но пока не твое. Будет твое, когда увижу, что ты готова.

— А когда Сан будет готова?

— Когда Сан будет думать о Иэсу-сама больше, чем о сэнтио-сама.

Девочка ничего не ответила, и, подняв голову, Дик увидел, что она плачет.

— Рафаэла, — позвал он. — Рафаэла, не волнуйся, ты получишь имя. Я пошутил.

— Зачем Сан имя? — она заплакала еще пуще. — Сэнтио-сама не любит ее.

— Неправда, — обиделся Дик.

— Он сам сказал, у него есть жена.

Дик взял ее за руку и сказал:

— У меня есть жена, но нет сестры.

— Сестра тоже может быть только одна?

— Нет, но она почти так же близко, как жена. Это… другая любовь, брат и сестра не играют… они просто часто бывают вместе, говорят друг другу хорошие слова, дарят подарки, делятся мыслями… Жена — одна плоть, а сестра — одна кровь.

— Как это?

Дик снял с пояса флорд (он не расставался с подарком Рэя, хотя теперь сам Рэй приходил каждый день) и слегка выдвинул лезвие.

— Если я чуть-чуть порежу твою руку и свою руку, а потом мы смешаем кровь, мы станем братом и сестрой.

Они надрезали ладони и смешали кровь, а потом каждый поцеловал другого в щеку.

Еще одни особые отношения сложились у Дика с Марией. Они мало разговаривали лицом к лицу, но молчание между ними было наполнено пониманием. Из всех женщин Дик только насчет Марии был уверен в отсутствии неосознанного идолопоклонничества. Дик знал, что дзё больше интересуются им самим, чем учением, что его срезанные косички растащили на самодельные амулеты, что половина из женщин не верит в то, что крещение, преподанное другими дзё, будет настоящим. Но в Марии было какое-то чутье, то, что называют sensus fidee[51]. Это роднило ее с Диком по духу. Ее лидерство, которое признавали хозяева и с которым считались старшие, наверное, тоже было основано на молчаливом признании ее внутреннего превосходства. Так, когда Дик упрекнул женщин в том, что они не лечили Рэя, он почувствовал, что лишь Марии стыдно перед самим Рэем. Точно так же, он был уверен, что, соверши он какую-нибудь мерзость — например, воспользуйся слабостью Сан — большинство не обратит на это внимания, для них он останется кумирчиком; и лишь Мария от него отвернется, и именно за это он особенно уважал ее.

Единственной слабостью Марии был страх за судьбу своего ребенка. Ей осталось носить какой-нибудь месяц, и она очень боялась скрытого дефекта, которого не выявит генсканирование. У нее родился однажды больной ребенок — это вычистили из памяти, чтобы она меньше страдала, но, придя в себя, она страдала от неизвестности. Мария была гемом четвертого поколения, в котором сильнее всего проявляются накопленные тремя предыдущими химерные и мутированные гены — по закону, ее должна были стерилизовать в детстве, но этого не сделали, потому что клан, прежде ею владевший, не мог позволить себе закупить новое поколение производительниц. Были все основания опасаться, что такой поздний ребенок окажется нездоровым. Дик молился за этого малыша больше, чем за других. Имя они подбирали вместе и решили, что это будет Марк. Дик подозревал, что к моменту рождения Марка его уже заметут, а в приметы не верил, поэтому в подборе имени загодя не видел ничего плохого.

Восемь дзё крестились, и Дик обратился к детям. Он и раньше встречал довольно много маленьких тэка, они свободно ходили почти по всему комбинату, когда их посылали куда-то с поручениями, а когда не посылали — мирно сидели в своих игровых и учебных комнатах, играя в развивающие игры и рассматривая обучающее головидео. Это были очень, очень послушные дети, неестественно послушные. Информацию они впитывали как губка, но предсказать эволюцию этой информации в их головенках не смог бы вообще никто. С абстрактным мышлением у них было намного туже, чем у взрослых, зато по части конкретики они оставляли далеко позади обычных человеческих детей — в пять лет все умели читать ромадзи и отлично считать в пределах тысячи, собирать и разбирать рабочие модели самых популярных ботов и производить те хозяйственные операции, которые были им физически под силу.

Дика они принимали, похоже, за плотную версию персонажа голографической обучалки. Эти обучалки были нацелены главным образом на то, чтобы выработать у маленьких рабов нужное восприятие хозяев, внушить им определенные модели поведения — и Дик не мог их разбить, мог с ними только конкурировать лично. У него было мало с точек пересечения с детьми, меньше, чем со взрослыми — но, как и взрослые, эти дети любили песни и сказки. Учитывая конкретность их мышления, склонность принимать все сообщаемое за чистую монету — Дик стал психологической миной с часовым механизмом. Они видели призрачный образец человека, которому должны служить — и плотский, реальный, теплый образец человека, который служит им. И именно этот образец впечатывался в восприимчивое, податливое сознание.

Для маленьких морлоков ту же роль играл Рэй — но когда старшеньких отправили в лагерь, он загрустил, и Дик нашел ему занятие. Скоро, сказал он, нам понадобится убежище, вроде того, что устроила Касси-сама, для старых и больных, приговоренных к уничтожению, для детей с дефектами и их матерей. Надо найти подходящую пещеру.

Рэй ушел на поиски, а Дик начал приходить к маленьким морлокам. Скоро его руки, как и руки женщин, покрылись укусами — заигрываясь, малыши давали волю зубкам. Их толстая кожица не очень страдала при этом, а вот женщин и Дика они покусывали до крови. Он раздавал им пищу и разнимал их драчки, показывал им приемы будо и опять-таки пел детские песенки. Именно в детской игровой для морлоков его и застигла проверка.

То, что их с Рэем не поймали раньше — было отчасти чудо, отчасти — закономерное следствие манеры Рива обращаться с гемами. Раса рабов выводилась с таким расчетом, чтобы над ними не нужно было постоянно стоять со стрекалом, чтобы на правильно подобранный рабский коллектив можно было оставить дом и улететь на месяцы, если не на годы. Детский комбинат функционировал как часы, а в часы не заглядывают, если они идут как надо. Этологи занимались в основном женщинами-тэка, которые приходили с какими-то стрессами, неизбежными у беременных, генетики — материалом и зародышами будущих солдат и мусорщиков, медики контролировали здоровье подопечных, которым занимались опять же дзё, раз в день те и другие обходили комбинат с поверхностным осмотром, не заглядывая в службы, а потом занимали места в своих кабинетах и начинали прием нуждающихся в медицинской и психологической помощи. Начальник комбината, прилежный чиновник, выслушивал их доклады и выписывал ордера на оборудование, продукты питания, медикаменты и одежду, все воровали в меру, зная, что за погубленных маток могут по военному времени отправить на виселицу, и примерно раз в месяц приходила инспекционная группа с целью выяснить, насколько хорошо здесь заботятся об общественном имуществе. Вот под эту раздачу и попал Дик.

Инспекторы вошли одновременно с черного и с парадного входа, поэтому Дик не мог сбежать тем способом, каким попал сюда Рэй — через грузовые ворота. Сан, принесшая ему весть о том, что пришло много белых людей, ломала руки и тряслась в страхе.

Странное дело — Дику даже в голову не пришла мысль о том, чтобы остаться и мужественно встретить смерть. Вместе с тем он нисколько не боялся, был гораздо спокойнее, чем паникующая Рафаэла и хладнокровно обдумывал пути к отступлению. Потому что это было именно отступление с твердым намерением вернуться.

Он быстро попрощался с детишками, сказав им именно это: «Я вернусь!» — а потом вытащил Сан в коридор и побежал с ней в одну из кладовок для уборочного оборудования.

— Они зайдут сюда! — причитала Сан. — Всегда сюда заходят!

— Не реви, — Дик, пододвинул стремянку, взобрался на нее, выдвинул самый кончик флорда и начал свинчивать решетку вентиляционного канала, радуясь, что еще не успел отъесться.

Когда крышка была снята, он поцеловал Сан в щеку и сказал:

— Передай это Марии и ее маленькому, когда родится. Скажи — я вернусь. Всем скажи.

Он влез в отверстие, отполз задом вперед и, приняв из рук Сан крышку, велел ей убрать стремянку и сделать все как было.

Когда он закрыл вентиляцию, дорога к отступлению была отрезана. Если бы он выбил крышку, чтобы поднять ее, пришлось бы спускаться вниз, рискуя быть обнаруженным. И Дик пополз назад по забитому пылью ходу, где он и помещался-то с огромным трудом.

Он полз и полз, сжимая флорд зубами, пока его ноги не почувствовали пустоту. Он прислушался и принюхался — и уловил запах воды и близкое журчание. Ну да, здесь же должен был быть подземный резервуар, где берут воду для комбината.

Дик вздохнул, думая, что же ему делать — лежать здесь, ожидая конца аларма или попытаться выбраться через эту шахту наружу — как друг впереди мелькнул свет и мужской голос довольно отчетливо сказал:

— Заслонка не прикручена, и тяги совсем нет. Похоже, где-то там издох лемур. Дайте мне сканер.

Дик в панике попятился, ноги его провалились в бездну, а за ними сползло и тело. Какое-то время он висел на руках, цепляясь пальцами за край шахты, а потом не выдержал и разжал пальцы.

«Это самоубийство!» — промелькнуло в голове, но делать уже было нечего — только лететь вниз, скрестив руки на груди и плотно прижав их к телу.

Дик ударился о воду довольно крепко, и, погрузившись, наверное, на глубину нескольких своих ростов, достал пальцами ног каменистое дно. Тем не менее самообладание ему не изменило: он постарался вынырнуть как можно бесшумнее.

Итак, он выпал из воздухозаборника вентиляции в подземное озеро. Он полз не так чтобы долго, а прыгал лицом к предполагаемой внешней стене комбината — поэтому нужно было только немножко проплыть вперед. И Дик поплыл.

Стену он действительно нащупал довольно скоро, но ни малейшего признака карниза или полки не было. Дик прогнал панику, повесил флорд на шею и двинулся вдоль стены в правую сторону.

Пока он добрался до полки, он успел изрядно озябнуть и передумать кучу нехороших мыслей, главной из которых была та, что он снова один, в полной темноте и неизвестности, что он опять потерял всех и снова должен продолжать путь неизвестно куда.

— Если и пойду я долиною смертной тени, — прошептал он, дрожа. — Не убоюсь я зла.

И двинулся вперед, держась левой рукой за стену.