Сердце меча

Глава 17 In hora mortis nostrae[46]

Гемы унесли Лорел обмывать и обряжать для похорон, другая команда забрала Сариссу и Джориана. Поскольку ни родных, ни друзей у него здесь не было, его ждала кремация за общественный счет. Боты-уборщики собирали с пола кровь. Охранник доложил, что Ричард Суна закрыт в 14-й камере блока F-11.

— Ну, пойдем, — бросил Рихард Моро.

Они поднялись в верхние залы, где еще ничего не знали, и вовсю шел изысканный кутеж. Рихард поднял руку, веля музыкантам затихнуть и всем присутствующим — замолчать.

— Прошу прощения прежде всего у вас, мой государь, — сказал он, отыскав глазами в толпе Керета. — И у всех гостей, но праздник придется закончить. Только что в нижних покоях была убита госпожа цукино-сёгун Лорел Шнайдер, моя возлюбленная сестра. Прошу всех покинуть зал и вернуться свои дома и комнаты.

Люди разошлись в изумленном молчании. В зале остались лишь те, кто вправе бы оставаться: Альберта Шнайдер, Аэша Ли, начальник дворцовой охраны полковник Клауд Метцигер и государь Керет.

— Как это случилось? — спросил Тейярре.

Моро сел перед ним на колени и начал рассказывать.

— Я решил произвести фокусировку объекта на себе, и с этой целью использовал праздник Великой Волны. Это один из специфических моментов конвертации, государь — сначала у объекта изымается его смысл жизни, потом — практически сразу же — дается новый. Ричард Суна узнал, что все, для кого он жил — мертвы, и целью его жизни должна была стать месть мне. Чтобы укрепить это целеполагание, он должен был убедиться в осуществимости своей цели. Поэтому я предоставил ему оружие и жертву — капитана Джориана, которому он тоже имел основания мстить. Целью номер два должен был стать я… Но ею стала госпожа цукино-сёгун.

Говорить о том, что Лорел спустилась с галереи в нарушение всех планов, он не стал. В конце концов, имело ли это значение?

— Почему? — изумился Керет.

— Потому что я допустил фатальную ошибку. Суна не знал, что Элисабет жива и ей ничто не угрожает. И я не поставил его об этом в известность.

— Ублюдок, — прошептала Альберта.

— Какова ваша вина в произошедшем, сеу Лесан? — спросил Керет. Ресницы его покрылись влагой.

— Она так велика, что только земля может принять ее.

— Тогда пойди и сдохни, — скривила губы Альберта. Моро поклонился государю, поклонился ей и встал. В соответствии с определением своей вины, ему надлежало покончить с собой на открытом пространстве, где земля может впитать его кровь.

— Государь, — сказал Шнайдер. — Мама…

— Остановитесь! — крикнул Керет. Моро, уже сделав несколько шагов к дверям, остановился и повернулся к нему.

— Я… я з-запрещаю вам, — сказал юноша, чуть заикаясь. — П-потерять в один день вас обоих… Я не хочу!

— Мама, — повторил Шнайдер. — Лорел не должна была туда спускаться. Мы оговорили это с ней и с Лесаном. Она спустилась туда по собственному своеволию. В общем, это был… несчастный случай.

— Несчастный случай? — у леди Альберты сузились глаза. — Ты сделал из мальчика убийцу и подсунул ему оружие, Моро. Лорел что, сама упала на этот меч?

— Лорел пришла туда, где ей было не место, — отрезал Шнайдер. — Она знала, как там будет опасно — и все-таки пришла. Матушка, мне больно так же, как вам, но если вслед за Лорел я лишусь еще одного друга, это ничего не исправит, совсем ничего!

— Хорошие же у тебя друзья, — Альберта повернулась к начальнику охраны. — Я пойду к моей дочери, а ты оставайся со своим… другом, если хочешь.

Она вышла. Метцигер вышел за ней. Шнайдер сел на край фонтана и закрыл руками лицо.

— Твоя матушка права, Рихард. Мне и вправду лучше не жить, — сказал Моро.

— Я запрещаю, — снова сказал Керет.

— Государь, после того, что я допустил, я не могу быть синоби.

— Но это не значит, что вы не можете жить! — крикнул Керет, ударив ребром одной ладони о другую. — Вы же не бот, чтобы выбрасывать вас, когда вы поломались! Кем бы я был, если бы я позволил покончить с собой тому, кто меня спас?

— А кем я буду, если буду жить после того, как мальчик, которого я так подставил, умрет?

Воцарилась тишина. Наконец Керет полушепотом сказал:

— Вы не заставляли его убивать. Он сам сделал выбор. Он виновен.

— Я заставил его убить, государь, — еще тише сказал Моро. — И в своем выборе он был волен не больше, чем вот эта вода, — Моро показал на окно, за которым как раз обрушивалась новая волна, — вольна выбирать, падать ей вниз или вверх. Я довел его до того края, за которым жизнь и смерть безразличны, и имеет значение только месть. И я же его подтолкнул, подсунув ему Джориана. Да, Лорел попала под его удар, когда он падал — но толкнул его я, в своих целях. И поэтому я должен умереть.

Керет зажмурил глаза, и слезы вновь выступили на ресницах.

— Я не могу помиловать его… — сказал он. — Пожалуйста, не просите об этом!

Шнайдер отнял от лица руки и пробормотал:

— Что проку в смерти хорошего пилота, если сестру она мне не вернет? Но я не могу потерять лицо. Завтра я буду судить его, и за убийство он будет казнен.

— Ты можешь взять его жизнь, а не смерть, — как бы в сторону сказала молчавшая до сих пор Ли. — Это планировалось. Ведь после убийства Джориана рейдеры потребовали бы его головы… Взять жизнь за смерть, получить императорское помилование…

— Моя сестра — это не какой-то паршивый рейдер! — Рихард вскочил.

— Я знаю, — кротко согласилась Ли. — Государь, позволено ли мне будет сказать слово?

— Да, конечно, — рассеянно кивнул Керет.

— Мне все-таки не хотелось бы казни этого юноши — имперский паршивец нам действительно дорого обошелся, и неплохо бы, чтоб он все это отработал.

— Вы очень практичная женщина, сеу Ли, — проговорил Керет. — Иначе вы не могли бы быть главой синоби, правда?

В его словах сквозил некий упрек, но Аэша Ли, даже разгадав его, явно отнеслась к реплике государя как к комплименту.

— Верно, не могла бы, — улыбнулась она. — И я именно такая, государь. Видите ли, я живу достаточно долго, чтобы свидетельствовать — месть далеко не так сладка, как это кажется поначалу. Я сильно сомневаюсь, что этот мальчик в камере радуется содеянному — даже не потому, что его завтра казнят, а потому что сама убивала ради мести. Удовольствие мгновенно, боль — непреходяща. Вы не зальете ее кровью, как не смог он. Господин тайсёгун прекрасно это понимает, иначе он снял бы мальчику голову на месте. Смысл кровавой мести или смертной казни в том, чтобы устранить опасного врага раз и навсегда. Но когда это сопряжено с созданием новых врагов, да еще и в своей семье… Нет, если и можно убивать людей — то для того, чтобы устранять врагов, а не плодить их.

— Я не понимаю… — приподнял брови Керет.

— Где сеу Элисабет О'Либерти и что она делает? — вместо ответа спросила Аэша Ли.

То, что Бет увидела с галереи, снова и снова вставало перед ней, как в замедленной съемке: юноша в костюме сохэя, срывающий с пояса Джориана флорд и бьющий сначала вперед, а потом — с разворота — назад. Лезвие, которое обрушивается на обеих — Лорел и Сариссу, закрывающую собой госпожу. И взрыв крови, фонтан, Великая Волна…

Когда Огата с галерейки показал ей Дика, она сомневалась какое-то время — он или не он? Вроде бы ему принадлежало лицо, но какими-то чужим был взгляд, и, кроме того, не могла она вообразить, чтобы Дик так спокойно сидел у ног Моро и Джориана. Глаза его видели, а сердце упорно твердило, что глаза обманывают. Мало ли какую пакость мог выдумать Моро — а вдруг это актер, наряженный сохэем и загримированный под Дика, чтобы ее успокоить?

Ей почему-то запретили окликать его, пока Моро не закончит свою речь, а тот все говорил и говорил, красовался и красовался…

И только когда Дик хлобыстнул мечом и крикнул «Си-нэ!», узнавание стало окончательным, Бет закричала ему — и колени ее подломились от ужаса и непоправимости того, что он сделал. Рин Огата не позволил ей упасть в обморок, а к тому шло…

Рин отыскал уединенную комнату, усадил Бет в кресло, принес хрустальный наперсточек бренди. Она глотала слезы и терпкую гадость, думая о том, что не успела она оплакать приемную и любимую маму и как-то начать любить настоящую — как ее тоже убили, а теперь убьют и Дика, и она останется совсем одна среди совершенно чужих людей.

Обруч связи на голове Рина вдруг издал сигнал вызова, и Рин сказал:

— Слушаю.

В его наушнике зазвучал голос дяди, Рихарда, и Рин, выслушав, ответил:

— Мы идем.

Они поднялись наверх, в тот зал, из которого она вышла — Боже мой, всего каких-то пятнадцать минут назад! Рванула, как на кубок школы: Моро наконец-то выполнит обещание, ей покажут Дика, живого и невредимого! Дура, дура…

Ее ждали Рихард, Керет и эта женщина, Аэша Ли, в присутствии которой у Бет всегда почему-то начинали бегать мурашки по затылку. Ну, хоть Моро нет — а то тут не обошлось бы без пары выцарапанных глаз.

— Сядь, Эльза, — сказал Рихард.

Она села в пододвинутое Огатой легкое кресло.

— Лорел… твою маму положат в Яшмовом зале. Ты сможешь прийти туда часа через два, когда ее закончат обмывать и обряжать.

Бет кивнула, как болванчик.

— Ты ни о чем больше не хочешь меня спросить?

Девушка облизнула губы и выдохнула:

— Что будет с Диком?

— Завтра будет суд, — сказал Шнайдер, не глядя не нее. — Учитывая ранг убийцы и убитой — суд капитанов дома Рива. Учитывая то, что убийство произошло при многочисленных свидетелях, было неожиданным и подлым — наверняка будет вынесен смертный приговор.

У Бет защипало в носу и в горле.

— Это… — прохныкала она, — нечестно!

— Да, — раздался голос Аэши Ли. — Это нечестно. Умереть должен был только Джориан, виновный в смерти Эктора Нейгала, и Дик Суна получил бы императорское помилование. Но судьба распорядилась иначе — ваша мать спустилась в зал вместо того, чтобы наблюдать за происходящим с галереи. Мальчик решил, что она хочет использовать вас как банк органов и, не упустив ни секунды, нанес двойной удар. Мы не можем оставить ее смерть безнаказанной, иначе весь дом Рива потеряет лицо. Мы должны взять жизнь за жизнь.

— Я знаю, что вам ваше лицо дороже чужих жизней! — заорала Бет. — Я тоже помню про Сунасаки! Кто вас просил меня воровать? Кто вас просил брать Дика в плен? Почему вы не могли оставить его Нейгалу? Почему он должен умереть за то, в чем вы сами виноваты? Керет! Прикажи им помиловать его! Ты кто, император или тряпка?!

Бледный юноша поднялся со своего сиденья.

— Я очень любил Лорел, — четко проговорил он. — А он убил ее, даже не зная наверняка… Так, на всякий случай. И ты хочешь просить меня о помиловании?

— То, что он с Сунасаки, может рассматриваться как смягчающее обстоятельство, — примирительно сказала Аэша Ли. — Если его действия были вендеттой против дома Рива, такая линия защиты может спасти его от смерти.

Изумление Бет было таким сильным, что даже гнев ее прошел. Пожалуй, нигде, кроме дома Рива, месть не рассматривалась как смягчающее обстоятельство.

— Это очень крохотный шанс — не на оправдание. Ибо оправдания быть не может. Но Солнце великодушен, он может взять не смерть за смерть, а жизнь за жизнь.

— Н-не понимаю, — Бет вытерла слезы рукавом и воззрилась на Ли. Та опустила глазки и улыбнулась — ни дать ни взять ласковая бабушка-колобок.

— Пенитенциарная система дома Рива знает три вида наказаний, — объяснила синоби. — Денежный штраф, телесное наказание, смертную казнь. Мы не видим смысла держать человека годами на казенных харчах в надежде, что он исправится, или мариновать его на работах, которые гемы выполняют куда более добросовестно. Если он украл и порка не заставила его пересмотреть свое отношение к собственности, а возместить ущерб от украденного он не может — то следующую порку он вряд ли переживет. Если он убил — то ущерба возместить он не в силах, разве только клан убитого согласится с тем, чтобы он восполнил ту нехватку людей в клане, которую сам же и создал. Но такое встречается редко, и, как правило, в тех случаях, если в общеклановой вендетте обе стороны используют наемников и кто-то из наемников, попав в плен, проявляет такое достоинство, что глава клана считает возможным сохранить ему жизнь. Закон не обязывает к такому решению, это полностью дело великодушия. А великодушие Рихарда Шнайдера известно широко…

Аэша Ли поклонилась при последних словах.

— Я оставлю мальчишке жизнь, если он станет пилотом Рива, — сказал Шнайдер. — Если он сообразит на суде сказать, что это была вендетта людей Сунасаки против дома Рива. За боль, которую испытала Лорел, он все равно должен будет заплатить болью. Его страдания тронут Солнце, и Солнце дарует ему помилование при условии, что он отдаст свою жизнь дому Рива вместо взятой у дома жизни Лорел.

Бет сидела, разинув рот, и переводила взгляд с одного на другого.

— Но он не догадается избрать такую линию защиты, — подала свою реплику Аэша Ли. — Если кто-то не подскажет ему. Кто-то, кому он сможет доверять. Ведь ни с кем из нас он и разговаривать не станет.

До Бет доходило секунд пять.

— То есть… вы хотите, чтобы… я?

— Ты и никто другой, — сказал Шнайдер. — Эльза, я не виню тебя в том, что ты мало любила мать — за месяц с небольшим ты и не могла ее полюбить так, как мы, знавшие ее близко. Я не виню тебя и в том, что ты испытываешь теплые чувства к ее убийце. Судя по тому, что я успел узнать — мне будет не стыдно проявить к нему милость, и государю Керету тоже. Но мы не станем уговаривать его спастись. Кроме тебя, некому это сделать.

— Куда мне нужно идти? В тюрьму?

— Я отведу вас, — Аэша Ли снова поклонилась и подошла к ней. — Огата, останьтесь здесь.

Бет вышла из зала впереди Ли, чувствуя спиной ее взгляд — словно луч холодной темной луны. Они спустились на лифте вниз, потом долго шли по коридорам дворца, где попадались только гемы-слуги — точно эпидемия выкосила всех, пощадив лишь рабов, и на какой-то миг Бет пожелала, чтобы так оно и было. Затем они снова спустились на лифте — в рабочие помещения, где было больше гемов-охранников и совсем не было никакого декора. Затем они прошли коридором, где стражу несли шестеро боевых морлоков, и вошли в дверь с тремя, как минимум, опознавателями-замками: по сетчатке глаза, по голосу и по системе кодов-паролей. Бет поняла, что это уже вход в дворцовую тюрьму.

За дверью был третий лифт.

— Вам страшно? — спросила Аэша Ли.

— Да, — Бет не находила в себе силы соврать.

— А почему? — брови женщины-синоби снова выгнулись, как кошки. Казалось, она от души удивляется тому, что кто-то может страшиться этого места.

— Мне кажется, что я зайду — и не выйду, — призналась Бет.

— О, нет, вы зайдете и выйдете. И если сделаете все правильно, выведете еще одного человека, — лифт остановился. Очередной коридор, где неподвижно, как чучела, стояли очередные два морлока — одинаковые лица без выражений, одинаковые позы: ноги на ширине плеч, руки, сжатые в кулаки — у бедер; грозно торчат вперед когти… Бет уже давно отвыкла видеть в них подобие Рэя, почти поверила в то, что Рэй — очень особенный, на их морлочий лад, может быть, и вправду сумасшедший…

— Слушайте меня внимательно. Ваша задача — уговорить его признать вендетту с домом Рива. Это — его единственный шанс, ничто другое не даст Рихарду и государю Керету возможность сохранить лицо. Если он откажется, его смерть будет ужасной… Знаете, что необходимо сделать с убийцей на похоронах убитого, чтобы дух успокоился?

У Бет стало кисло во рту и она помотала головой. Аэша Ли почему-то улыбнулась вместо того, чтобы дать прямой ответ, и, свернув в какую-то комнаты, поманила Бет рукой:

— Сюда, сеу Эльза.

Комната была чьим-то кабинетом. Аэша Ли открыла ящик стола и достала оттуда черный маркер — по ее уверенным действиям Бет поняла, что это кабинет самой Ли.

— Подойдите ко мне, — попросила женщина-синоби. Бет подошла, как кролик к удаву.

Ли активировала маркер и нарисовала прямо у Бет на груди цепочку иероглифов. Эти знаки можно было бы принять за изысканный узор на теле, которых Бет сегодня насмотрелась в изобилии — вавилонские дамы часто украшали себя рисунками или даже татуировками. Надпись начиналась где-то под впадинкой между ключицами и сбегала вниз, к ложбинке между грудями.

— Что это значит? — спросила Бет, тронув пальцем мгновенно высохший краситель.

— Покажите это ему, — вместо ответа сказала Ли. — Это… выглядит убедительно.

Бет покраснела. Сегодня по случаю торжества Лорел уговорила ее надеть модное платье, совсем обнажающее грудь. Бет и хотелось и кололось надеть такое платье, в конце концов она согласилась, добавив к ансамблю большой шелковый шарф. В начале церемонии все было ничего, потому что поверх платья на ней были глухие золототканые церемониальные одежды (тяжеленные как сто чертей — восемь килограмм одной канители из аморфного золота), а на прогулке с любованием Волной она поняла, что шарфик слишком тонок. Будущий муж при каждом случае запускал под этот шарфик оба глаза, но во взгляде его не было похоти, а было почти такое же невинное любование, как и любование Волной, поэтому Бет скоро перестала стесняться; кроме того, прочие дамы, кому фигура позволяла, носили такие же платьях вовсе безо всяких шарфиков — и Бет расхрабрилась окончательно.

А теперь нелепость и бесстыдство этого наряда снова стали очевидны: Дик сидит в камере, избитый и залитый своей и чужой кровью, а она является к нему, сверкая сиськами, с какой-то дурацкой надписью прямо между ними…

— Почему вы не говорите ясно? — разозлилась Бет — Вам нравится мучить меня загадками?

— Нисколько, — покачала головой Ли. — Но чем больше вы боитесь, тем вернее ваш страх передастся ему. Рисуйте в своем воображении самые ужасные картины — уверяю вас, вы не слишком сильно ошибетесь. Последний убийца тайсёгуна был разрезан по суставам и длилось это двое суток. На церемонию похорон принесли живое тело без рук и без ног — то, что на одном из древних наречий называлось «хеймнар». Вас тошнит? Туалет вон там.

— Ничего, я… справлюсь, — выдавила из себя Бет.

— Как знаете. Было бы жаль испачкать такое милое платье.

— К-куда мне нужно идти?

— Я провожу вас. В камеру не войду. Вам будет предоставлено полное уединение.

«И на том спасибо», — Бет сжала кулаки.

— Думаю, вы не очень погрешите против правды, если будете обещать ему… все, что сможете обещать, в случае если он согласится работать на нас. Влечение — мощный стимул, а Керет может когда-нибудь и разрешить вам М-брак…

— М-брак? — изумилась Бет.

— Конечно, только после того, как вы родите Керету наследников. Если он охладеет к вам, он может отставить вас от двора, и вы получите право взять официального фаворита. Это называется М-браком, младшм браком. Дети от него не наследуют. Впрочем, эта подробность несущественна. Открыть дверь.

Последняя фраза была брошена боевому морлоку, стоящему на страже. Он отсалютовал по-морлочьи, с гулом стукнув себя кулаком в грудь, а потом набрал код двери — и толстая стальная переборка поднялась.

От удара Шнайдера Дик не потерял сознания, а просто разом ослабел, и в глазах помутилось. Он прекрасно помнил, как морлок нес его под мышкой, словно щенка, спускался на лифте, долго шлепал по коридорам, а потом высокочастотным скальпелем разрезал самозатягивающиеся веревки и швырнул Дика на пол камеры. Там юноша и пролежал несколько минут, пока не восстановилось кровообращение.

Потом он кое-как поднялся и обнаружил, что весь липкий от чужой крови, а руки скованы впереди наручниками, соединенными цепочкой примерно в фут длиной. В камере был кран с водой и сток в полу — Дик постарался, как смог, отмыться, а потом оставил косодэ сушиться прямо на себе, а хакама расправил на лежанке. Если уж завтра ему назначены суд и казнь, надо прийти туда чистым.

Пояс у него, как видно, отобрали — поэтому косодэ пришлось, запахнув, придерживать руками. Нижнего белья ему Моро не дал, и Дик не очень об этом жалел — оно пропиталось бы кровищей так, что не отмоешь, а снять его не давали бы наручники. Дик сидел на лежанке, скрестив ноги, и сначала вообще ни о чем не думал, а только снова и снова переживал момент убийства, словно кто-то прокручивал запись в его голове.

Это была не первая кровь, пролитая им, но за смерть юного рейдера совесть его ни капли не мучила: то была честная драка, и один в ней проиграл. Здесь же было иное. Когда Джориан сказал, что леди Констанс умерла, и Джек, и лорд Гус тоже умерли, — весь партизанский отряд Дика разом исчез, снова собравшись в одного человека, и у этого человека в груди было так пусто, что окружающий воздух раздавил бы его, если бы это пустое место не наполнилось огнем, который требовал выхода. Безладная, хаотическая мозаика лиц, вещей, слов и красок вдруг сложилась в четкий узор, а узор обрел смысл и смысл этот гласил: СЕЙЧАС!

Он увидел орриу Майлза на поясе Джориана, золотоволосую красавицу в нескромном платье, открывающем грудь, услышал слова «цукино-сёгун» и вспомнил, что это та самая, для которой Моро добывал Бет. Теперь он ясно видел в ее чертах сходство с чертами Бет, и болезненное озарение снизошло на него: эта женщина хочет пожрать свою плоть и кровь, а может быть — и уже пожрала… Но нет, ее тело не было телом Бет, она была зрелой, даже перезревающей женщиной… Значит, еще не поздно, и меч Майлза здесь не просто так, и одежда сохэя, в которую Моро нарядил его для очередного издевательства — тоже. Дик понял, что пришло время умирать и что Господь смотрит сейчас прямо на него… И на все понадобилось очень мало времени — словно Бог приостановил для него счет секунд, как останавливал Солнце для Навина. Дик не рассчитывал удара и не думал о том, как проведет его — он видел удар, как бы уже свершившимся; мысль, намерение и действие слились воедино раньше, чем Джориан закончил свой треп, и его последняя фраза была последним знаком в этом «мене, текел, упарсин». Рейдер сказал: «Я сам так плакал — думал, не переживу…» — и это нечаянное пророчество (и Саул во пророках![47]) породило в груди юноши давно забытую дрожь — смех. Смеясь, он мгновенно и ловко сдернул с пояса Джориана орриу и ударил пирата в мягкое брюхо, рванул лезвие вверх, а после — с разворотом выбросил вперед. Он знал, что не промахнется, потому что в своем видении не промахнулся. Лезвие сразило обеих — рабыню-телохранительницу и госпожу; Дик ощутил несколько тупых и сильных ударов, но довел прием до конца: пустил по лезвию «волну», одновременно рванув его назад. Для верности, чтобы не помогла уже никакая реанимация, нужно было отрубить той женщине голову, но этого он сделать уже не мог — что-то не пускало руки и ноги, Дик упал спутанный, как куколка, тонкими черными шнурами, и когда он резал их, используя ничтожную свободу своей правой руки, они срастались, как живые.

Время снова пошло нормальным ходом. Вселенная, в которой жили только двое — он и его меч — заполнилась людьми. Поднимался многоголосый крик, морлок выбил меч и придавил юношу ногой к земле, и тут откуда-то сверху донесся отчаянный голос Бет. Она кричала, она звала его не помощь — а он не мог даже вякнуть, так его придушили эти путы и ступня морлока.

Он думал — почему золотоволосый воин не снес ему голову на месте? И пришел к выводу, что жизнь ему спасла на время последняя фраза. Но каким образом спасла — Дик терялся в догадках. Скорее всего, решил он в конце концов, этот белобрысый оказался так задет, что надумал устроить из смерти убийцы нечто показательное. Но как там очутилась Бет и почему она кричала, и что с ней сделали теперь?

Воображение Дика было сильным, как у всех пилотов — и как у всех пилотов, оно было дисциплинированным, так что он не стал растравлять свои душевные раны картинами настоящего и будущего, а начал готовиться к смерти.

По складу своего характера и воспитанию он принадлежал к числу людей, которых мысль о шаге в темноту не повергает в ужас, а плен и пребывание в руках Моро изрядно убавили жажду жить. Мечтая попасть в Синдэн, он читал «размышления о смерти» Садако Такэда, и старался каждый день обдумывать тот момент, когда ему придется «бросить тело». Конечно, все вышло совсем не так, как он полагал — ведь, пролив кровь, а тем более невинную кровь, он будет казнен, и по большому счету, справедливо, за преступление — а не умрет смертью мученика за веру. Он жалел не о смерти — возможно, мучительной и позорной — а о поступке, которого сам стыдился.

Убивая, он действовал под влиянием момента, повиновался страшному вдохновению, которое показалось ему божественным. Оливково-золотистая телохранительница, стоявшая между его мечом и лже-Бет, просто не входила ни в какие расчеты той силы, которой он был тогда одержим. Дик не собирался ее убивать — просто не подумал о ней, разворачиваясь и нанося удар почти вслепую. Теперь ее медные глаза преследовали его, и он просил у нее прощения, и сам не заметил, как начал молиться.

Он не молился с того дня, когда Моро накачал его наркотиками и изнасиловал во второй раз, и в свой партизанский отряд он Бога не пригласил. Казалось, произносить «Отче наш» теми губами, которые целовал Моро, было нельзя. В свой внутренний храм он всегда входил чистым, и где-то гордился этим, и только сейчас он осознал: храм — не только святилище, но и убежище. Израненный, оборванный и грязный невольник вбегает туда, чтобы припасть к алтарю и получить покой и свободу. Конечно, хотелось бы войти туда триумфатором, но…

Отсюда, из глубины санктуария, все произошедшее выглядело иначе, и Дик понял, что был на волосок от гибели. До того, как в зале появилась цукино-сёгун, все мысли юноши были только о себе и о мести, и Моро знал это. Костюм сохэя, орриу на поясе Джориана, да и сам Джориан — все это было не случайно, все разыграли как по нотам. Рейдер должен был умереть, Моро старательно и незаметно натравливал Дика, чтобы он попробовал крови. Сам Моро не собирался умирать и не дал бы умереть пленнику. Он отразил бы удар — а путы-самовязы спеленали бы незадачливого мстителя в две секунды, и месть стала бы центром его новой жизни, жизни синоби дома Рива. Потому что после смерти всех, кто ему дорог, за возможность мести он продал бы душу. Самоуверенный дурачок, он жил бы и учился шпионскому ремеслу, в мыслях лелея тот день, когда он сумеет отомстить не только Моро, но и всему дому Рива — а умелые кукловоды заставили бы его предать себя еще раз и еще раз… Пока само возмездие не потеряло бы смысла.

Но Бог спас. Теперь Дик понимал, что именно Бог привел золотоволосую женщину в зал — и сеть, которую Моро так тщательно сплетал, распалась: юный капитан вспомнил, что ему еще есть, зачем жить, и есть ради кого пожертвовать жизнью.

Стоило ли убивать ее? Дик сомневался теперь, что Господь имел в виду именно это. Может быть, был какой-то другой выход. Может быть, он должен был убедить эту золотую леди в том, что Бет нельзя пожирать… Но он никогда не умел убеждать. Или, может быть… ему стало страшновато от этой мысли — может быть, эта женщина вовсе не собиралась пожирать Бет? Почему ее брат (белобрысый был так похож на нее, что никем другим быть не мог), перед тем как долбануть Дика по башке, назвал его идиотом?

Дверь с тихим шелестом открылась и закрылась снова. Дергаться за штанами было глупо: раз уж застали так — пусть будет так, все равно косодэ длинное. Дик приоткрыл глаза — после нескольких секунд паузы и медленно, чтобы входящий не думал, что он тут весь извертелся, ожидаючи. И тут же распахнул их, изумленно выкатив на вошедшего и моргая.

У дверей стояла незнакомая девушка, так похожая на убитую им женщину, что Дик сперва чуть было не поверил в призраков. Но нет — девушка была моложе и красивее той естественной красотой юности, которую не сотворит никакая пластика лица.

— Ты меня не узнал? — робко спросила она.

Дик весь внутри зазвенел от звука ее голоса — и неуверенно спросил:

— Бет?

Она закивала, губы ее расплылись на миг, но все же ей удалось справиться со слезами.

— Ты на себя совсем не похожа, — все еще не веря своим глазам, он протянул руку и дотронулся до кончика ее длинного шелкового шарфа, в который она закуталась по самый подбородок. — Но все равно ты очень красивая.

— Боже мой, Дик! Что же ты наделал! — Бет кинулась к нему, и ноги сами подняли его с лежанки, вот только ответить на ее объятие не получилось: руки-то были скованы. Поэтому он погладил прохладный синий шелк ее платья, потерся щекой о ее щеку и усадил ее рядом с собой на лежанку. Больше было некуда.

— А что я наделал? — переспросил он.

— Ты убил мою мать, — сказала Бет.

Дик закрыл глаза и шумно втянул воздух. Вот это отмочил так отмочил. Ничего не скажешь, спас…

— Я только-только как-то начала с ней дружить — и тут ты ее убил.

— А я думал, ты считаешь матерью леди Констанс.

— Она умерла, и Джек, и все… У нас с тобой больше никого нет, кроме друг друга, а теперь еще и тебя казнят! — на этот раз Бет не сладила с собой, и какое-то время опять плакала, прижавшись к его плечу, а он гладил ее по волосам, думая о том, как зла судьба — получается, он пролил кровь совсем невиноватого человека, и совершенно зря. Бог остановил время не для того, чтобы Дик успел нанести второй удар, а для того, чтобы он успел подумать. А он не стал думать. Чего думать, когда меч в руке…

Досада ожгла его. Он-то полагал, что Бет ждет здесь гибели, и решил бросить свое тело ради нее — а получилось, что он зря убил троих и зря умрет, потому что ее и не думали убивать, она тут как сыр в масле катается… Он слегка отстранился от Бет, но через секунду усовестил себя: ведь она-то не знала, в какую помойку он влип, и умереть он решил задолго до того, как ему привиделся шанс ее спасти. В чем она виновата — ее, скорее всего, тоже в клетке держали, только в золоченой.

«Ага, и нормально кормили, не издевались и не насиловали».

Чтобы заглушить эти мысли, он опять прижал Бет к себе.

— Ты, значит, кто-то вроде принцессы?

— Угу, — сказала Бет. — Меня выдадут замуж за их императора.

— Поздравляю.

— Дик, ну что ты…! Меня ведь никто ни о чем не спрашивал! Выйдешь замуж — и все. И не это важно! Мне разрешили увидеться с тобой, чтобы кое-что тебе передать.

У Дика стукнуло сердце. Брат осёл все-таки хотел жить и жил надеждой.

— Мне сказано передать, что они хотят жизнь за жизнь. То есть, они не убьют тебя, если ты согласишься быть для них пилотом.

Все нутро застонало. Жить! Летать! Господи!

— Шнайдер, то есть, мой дядя, — продолжала Бет, — как глава клана имеет право помиловать тебя, если ты скажешь, что ты убил Лорел ради мести. За Сунасаки, понимаешь?

Дик скрутил косодэ на груди — так, что вода закапала между пальцами.

— Но ведь я не мстил за Сунасаки, — сказал он. — Это неправда. Я думал, что спасаю тебя.

— Да ты что, с ума сошел? — Бет вскочила с лежанки. — Кому какая разница, правда это или нет? Тебя убьют за твою правду! С тобой знаешь, что сделают?

— Нет, а что?

— Не знаю! И думать боюсь! Аэша Ли сказала, что последнего, кто убил тайсёгуна резали на кусочки, а на похороны принесли живого, без рук и без ног! И я не знаю, зачем его принесли на похороны! Мне даже спрашивать об этом было страшно!

«А уж мне-то…» — Дик почувствовал слабость в животе.

Бет шумно потянула носом и сказала:

— Мне велели, чтобы я показала тебе вот это…

Она приоткрыла шарфик, в который куталась, и Дик увидел сбегающую в ущельице между грудей надпись: «тимацури-ни суру».

«Принести жертву».

— Что это значит? — нетерпеливо спросила Бет.

— Да, так фунния какая-то, — Дик ввернул слово, слышанное от Вальдера. — Неразборчиво написано.

— Не ври мне!

— Да нет, честно, чепуха всякая. Бет, ну их. Давай просто так поговорим.

— Дик, что ты несешь? Тебя завтра убьют, если ты не сделаешь как я говорю! А ты тут сидишь и рассказываешь про какую-то правду, и еще предлагаешь просто так посидеть поговорить! Тебя что, Шнайдер слишком сильно приложил по голове?

Она разошлась, уперла руки в бока — и шарфик, которым она стыдливо прикрывалась, соскользнул с плеч. Дик раскрыл рот.

— Ты что, вот так весь вечер и ходила? — спросил он, пока она вертелась, ища выпавший из рук конец шелковой накидки.

— Здесь все так ходят! — огрызнулась она, заматываясь. — Ты, между прочим, без штанов.

— Это другое дело, я их постирал! — возмутился Дик. Потом решил, что надо уточнить: — Они были все в крови.

Тут им опять стало не до смеха.

— Слушай, — сказал Дик. — Ты отвернись, все-таки я их надену.

Бет повернулась к нему спиной и стояла так, пока Дик не сказал:

— Готово.

Он все равно запахнул полы косодэ, потому что легкий хлопок, намокнув, светился насквозь. Бет села рядом на лежанку.

— Ты что, все это время был у него? — осторожно спросила она.

— Угу.

— И что… с тобой… было?

— Ничего особенного, — Дик почувствовал жжение в горле и прокашлялся. — Хватит об этом, Бет. Расскажи лучше, как ты тут жила.

— Да тоже ничего особенного… Меня выковыряли из дома Нейгала, надели шлем — и Моро привез меня к матери. Ко мне приставили одного синоби, Рина Огату… Сейчас занимаются моим образованием, клепают из меня императрицу… Во мне есть какие-то гены, благодаря которым я пилот. Из-за этого один тип, здешний адмирал, хотел бы меня прикончить так, чтобы ни молекулы не осталось, но теперь уже поздно, так что он только скалится. Шнайдеры контролируют Дом Рива, потому что выиграли войну с Кенаном и воспитали Солнце, но половина высоких кланов ненавидит их за то, что они проиграли войну Империи и воспитали Солнце. Они спят и видят, как бы Шнайдеры потихонечку испарились, но Шнайдеры не испаряются, потому что их поддерживают синоби. Против Лорел с Рихардом было уже два заговора, синоби нашли заговорщиков, Шнайдер их повесил. Наверное, ты здорово навредил клану, потому что на Лорел половина всего держалась. Ох, Дик, как же это получилось, что тебе дали добраться до оружия…

— Так и получилось, — сказал Дик. — Ты что, не поняла? Мне подвели Джориана, как левиафана к силовой ловушке. Еще и дали Джориану меч Майлза, чтобы я не забыл завестись. И если бы не… твоя мать… я бы сейчас сидел тут и думал, что чуть-чуть не добрался до Моро. А потом они пришли и предложили бы мне жизнь… и я бы согласился…

— Но ведь сейчас тебе предлагают жизнь. Только Рихард не может сделать это так, чтобы не потерять лицо, поэтому ты должен согласиться на это его условие. Ну пожалуйста, прошу тебя, скажи завтра, что ты мстил за Сунасаки.

— Я не стану для них летать. Так им и предай, пусть решают, что хотят.

Бет стиснула его ладонь.

— Ну, почему ты такой упрямый, а? Неужели ты там выжил, чтобы здесь умереть?

— Может быть, — вздохнул Дик, в свою очередь сжимая ее ладошку. — Кто-то же должен в конце концов сказать им, что они творят. Есть вещи хуже смерти, и они эти вещи делают.

— Послушай, — жалобно сказала Бет. — Может быть, тебе сейчас не хочется жить. Но боль проходит, рано или поздно любая боль проходит, а вот жизнь уже не вернуть. Дик, пожалуйста, не оставляй меня — у меня же совсем никого не будет! Прошу тебя, согласись… Если тебя убьют — я этого не выдержу, я люблю тебя!

Дик посмотрел в ее мокрые глаза и увидел, что она боится. Боится, что он скажет — «у тебя теперь есть родственнички-Рива», боится его потерять, боится остаться одна… Он видел все ее страхи и все ее слабости, и именно сейчас понял, что любит, очень любит ее.

— Ты правду сказала — или это так, чтобы удержать меня?

— Правду.

Дик заключил ее в кольцо своих скованных рук.

— Я тоже тебя очень люблю, — признался он. — Только я все равно не соглашусь. — Пожалуйста, — у нее снова задрожали губы. — Пожалуйста, Дик… Мне страшно! Ну, неужели это в самом деле невозможно — взять и согласиться? А потом мы найдем выход. Мы убежим… Главное — сейчас остаться живым, ведь мертвые никуда не убегут. Дик, ну не будь же ты свиньей — не хочешь жить сам, так хотя бы меня пожалей!

— Бет, извини, не могу я сейчас тебя пожалеть. Я бы очень хотел, но… у меня самого живот сводит от страха. Ты говоришь, я не хочу жить… Нет, хочу. Даже сейчас… До того хочу, что еще минута — и я сдамся на твои уговоры. Поэтому уходи. Я понимаю, ты добра мне хочешь… От этого тошнее всего. Или уходи — или не говори больше таких вещей.

— Но если ты будешь жив — может быть, когда-нибудь нам даже разрешат пожениться. Император разлюбит меня и отпустит… И мы будем вместе…

— Бет, — Дик вытер ей слезы рукавом. — Да ты что? Говоришь, что любишь меня — а сама себя предлагаешь мне как поношенную тряпку. Так же нельзя. Чего это мы вдруг будем ждать, пока они нам разрешат? Кто они такие вообще? Бет… выйди за меня замуж.

— Что, прямо сейчас?

— Ну… потом, наверное, некогда будет…

— А разве так можно? без… священника… или чиновника?

— Ты что, Катехизис не читала? Таинство брака муж и жена уделяют друг другу. В крайнем положении можно и без священника. Нужен только свидетель.

— Какой?

— Да любой. Там возле дверей стоит морлок, можно его позвать.

— Да ты спятил! Ты знаешь, что он сделает?

— А что? Убьет нас? Позови его.

Бет несмело стукнула в дверь несколько раз — и дверь впрыгнула в паз, а морлок, стоящий за ней, шагнул в камеру.

— Он как будто ждал, — прошептала Бет.

— Ну да, он же прослушивает все, что в камере делается, — ответил ей Дик, и обратился к морлоку на нихонском:

— Как тебя зовут? Нам нужен свидетель.

Морлок изумился (Дик научился различать их бедную мимику, общаясь с Рэем). Он знал что делать, если заключенный надумает убегать или кончать с собой или захватит заложника, но не знал, что делать, если заключенному нужен будет свидетель.

— Девяносто Четвертый не может давать показания в суде, — не очень уверенно сказал он на астролате, а потом обратился к Бет: — Какие будут приказания?

— Отпусти нас обоих, — быстро сказала Бет.

— Девяносто Четвертый не может этого исполнить.

— Вот блин!

— Послушай, нам нужен свидетель, — сказал Дик. — Не для суда, ни для чего такого. Ты просто стой и смотри.

— Это приказание ты можешь выполнить? — спросила Бет.

— Да, — подумав, ответил морлок.

— Тогда, значит, так… — Дик решительно взял Бет за руку и задумался, вспоминая соответствующие формулировки. Слышал он их в основном в фильмах, но раза два или три — вживую, когда на Мессе кто-то венчался. — Значит, так… Я, Ричард Суна, перед Богом и людьми, беру тебя, Элисабет Ван-Вальден Мак-Интайр де Риос-и-Риордан, в законные жены, и клянусь оставаться с тобой в радости и в горе, в здравии и в болезни, в богатстве и в бедности, и хранить тебе верность, пока смерть не разлучит нас. Вроде так.

— Я должна это повторить?

Дик кивнул.

— Хорошо. Ты меня поправь, если что, ладно? Я, Элисабет О’Либерти Бон Ван-Вальден Мак-Интайр де Риос-и-Риордан, беру тебя, Ричард Суна, в мужья перед Богом и людьми. Обещаю хранить тебе верность, и оставаться с тобой в горе и в радости, в болезни и в здравии, в богатстве и в бедности, пока… смерть… — при последних словах ее голос снова сорвался, и Дик быстро сказал:

— Если у кого-то есть возражения… то есть, кто-то может что-то сказать… в смысле, почему мы не можем пожениться — то пускай он скажет сейчас или потом молчит…

Дик с опаской посмотрел на морлока — но у морлока возражений, похоже, не было. Тогда юноша взял лицо девушки в ладони и осторожно поцеловал ее в губы.

— Все, — сказал он тихо. — Теперь мы уже не потеряем друг друга.

— Уходи, — приказала Бет морлоку. Тот шагнул назад и дверь за ним снова закрылась.

— Теперь мы должны ратифицировать брак, — сказал Дик напряженно и глухо.

— Это как?

— Поцелуй меня.

Они снова поцеловались, и Дик осторожно стащил с нее шелковый шарфик, чтобы увидеть то, что теперь принадлежало ему по праву.

— Эй, нас же слышат? — спросила Бет.

— Мы будем очень тихо.

— А если видят?

— Да ну их, кто они такие, — сказал Дик. Он был убежден, что за ними наблюдают, и скоро прибегут, оторвут от него Бет, и утащат ее. Может быть, уже бегут, — поэтому он снова обнял Бет крепко-крепко, и целовал ее плечи, шею и лицо. Они были теперь совсем одни в чужом, равнодушном и враждебном мире — и эта чуждость, эта враждебность сближала их так, как не могло бы сблизить ничто другое. Ему хотелось бы соединиться с ней, прорасти в нее так, чтобы их уже не могли разорвать, разлучить и отдать его могиле, а ее — какому-то типу в золоченой маске. Чем больнее он ощущал невозможность этого, тем больше и острей было его желание. Оно было не просто законно — оно было истинно, а все вокруг ложно. Именно они двое таинственным образом сейчас восстанавливали покосившееся время и спрямляли искривленное пространство. Дику больше не хотелось бросить свое тело как грязную тряпку: оно словно очистилось в объятиях Бет. Он сразу понял иронию того, кто написал у девушки на груди предупреждение ему: было важно не только послание, но и «обрамление»: надпись обещала смерть, а обнаженные груди, кругленькие, как полные луны — жизнь. Выбрав одно, надо было отвергнуть другое. Он понял этот расчет — и понял, что никто за ними сейчас не прибежит и не разорвет их объятий. Он уложит Бет на лежанку и сделает с ней то, что муж делает с женой; подарит то, что она когда-то так смешно хотела украсть. Автор письма остался в дураках. Они хотят жертвы? — черт с ними. Он и в самом деле принесет жертву, но не им, а Тому, Кому он сам захочет, и жертва эта будет драгоценной. Он должен умереть не потому, что больше не желает жить. Он умрет потому, что должен свидетельствовать: правда важнее жизни, и чем больше жизнь, чем выше ее ценность — тем выше и ценность правды.

Их тела были тайнами, и эти тайны надлежало открыть. Сейчас Дик мог бы объяснить то, что он смутно чувствовал тогда, отказывая ей: сладость источника — в том, что он запечатан до времени, смысл свободы — в том, чтобы добровольно кому-то принадлежать, потому что тайна, которую не узнает никто — так же перестает быть тайной, как и то, что узнают все. Загадка пола в том, чтобы открываться навстречу противоположности; из двух сходств не сложится единства — оно слагается из двух инаковостей, и юный мужчина сейчас был счастлив тем, насколько иной является юная женщина, какая она округлая там, где он — угловатый или плоский. Теперь он по-своему перефразировал псалом: славлю Тебя, Господи, за то, что она так дивно устроена!

Ее страх придавал ему смелости: сейчас нужно быть мужественным за двоих. Лаская, он больше успокаивал ее, чем возбуждал, ибо чувствовал — этот вызов она одна не потянет. Он знал, что Бет не поняла, чего хотел пославший ее, она думала, что сейчас они нарушают приказ и бросают вызов Вавилону — и это вправду было так, но не потому, почему думала она. Мятежом был не секс, а брак. Ей все еще казалось, что он, познав ее, передумает. Значит, последний отказ причинит ей еще больше страдания, и поэтому сейчас следовало быть как можно нежнее.

— Мне… раздеться? — шепотом спросила Бет.

— Нет, лежанка холодная, — так же тихо ответил он, поднимая свои скованные руки, чтобы она могла высвободиться. — Ты просто ложись.

Платье на ней было длинным и синим, с зеленым отливом, как морская волна. Корсаж облегал талию и живот, клином сходя к лобку, а от бедер юбка расходилась широко и при каждом движении летела за Бет. Сандалии на невысоком каблучке были дорогими, из кожи какой-то белой рептилии, и ремешки охватывали голени до середины. Дик открыл ее бедра и увидел, что они и в самом деле «как ожерелье, дело рук искусного художника».

— Бет, а как выглядят виноградные гроздья? — спросил он.

— Зачем тебе?

— Да так просто… — прошептал он, и лег на нее всем своим обреченным телом.

Он изо всех сил старался не причинить ей боли — и, конечно же, причинил, испугался, сдал было назад — но тут она, закусив губы, подалась перед, на него, нанизалась живым на живое — и он сначала замер, застыл, пойманный врасплох, а потом включился в ритм, поймал его. На мгновение возник и тут же рассыпался прахом призрак Моро. Это было совсем-совсем другое.

Это был самый лучший полет.

— Зажми мне рот и нос, — успел попросить он, чувствуя близость прорыва — и крик погас в ее ладошке, но слезы прожгли себе дорогу, как плазма сквозь полудоспех. Он плакал от радости, что успел полюбить, был вознагражден любовью — и от горя, что любовь обречена.

— Я буду ждать тебя, — прошептал он в ухо Бет. — Я буду всегда любить тебя.

Теперь Бет вытерла ему слезы.

Приподнявшись на руках и поглядев в ее глаза, Дик увидел, что они полны какой-то нездешней печали и мудрости. Она смогла наконец понять и принять его выбор. Кажется. Похоже на то. Именно сейчас, когда они стали одним, он должен был просить ее о том, о чем собирался. Потому что она стала частью его, и это было бы и его действие тоже…

— Бет… ты умеешь обращаться с ансиблем?

— Нет.

— И не знаешь, где хотя бы один ансибль-передатчик?

— Нет.

— Ладно, это неважно. Если тебя будут готовить на пилота — тебя обязательно научат. А координаты Картаго ты помнишь?

— Да, — прошептала Бет.

— Координаты Эрин узнаешь в любом навигационном справочнике. Но лучше не на Эрин, а на Тринити, генералу Синдэна.

— Дик, ты с ума сошел? Да если я сделаю такую вещь — меня убьют. Я боюсь…

— Я твой муж. Я запрещаю тебе бояться… Ты это сделаешь?

— Да, — пообещала она, и Дик припечатал это обещание поцелуем.

Они встали с железной лежанки, привели одежду в порядок и снова легли, обмениваясь легкими, неторопливыми и печальными ласками.

— Ты все равно сделаешь по-своему, да? — уже без слез спросила Бет.

Вместо ответа Дик спросил:

— Какой сегодня день?

— Праздник Великой Волны. Сороковой день Весны Акхат.

— А по имперскому?

— Восьмое мая.

— Значит, мы здесь всего двадцать пять дней. Я думал, месяца два. Совсем потерял счет.

— Я убью Моро, — Бет сжала кулачок. — Обязательно когда-нибудь убью.

— Лучше не надо, — шепотом сказал Дик. — Не теряй на него времени.

Дику было все труднее поддерживать разговор — усталость нисходила на него как ночь. Он перевернулся на спину и сцепил руки на затылке, а Бет положила голову на его плечо.

— Бет, это ничего, если я усну?

— Конечно…

— Я не хочу прощаться. Я усну — а ты уходи потихоньку…

— Хорошо…

— Бет…

— Да?

— Завтра… не ходи смотреть… Если будет можно. Обещаешь?

— Обещаю.

— И молись за меня, хорошо?

— Хорошо… — по голосу Дик понял, что это слово далось ей с трудом. Он уже уплывал, он уже погружался в сумрак — и попробовал объяснить:

— У меня никого нет, кроме Бога и тебя…

Она не ответила — а может, он уже уснул и не услышал ответа.

Бет сама нашла дорогу к кабинету Ли, и только когда она коснулась двери, до ее дошло, что она натворила: ушла от Дика, не добившись его согласия!

Это было просто какое-то колдовство. Она должна была остаться там, вцепиться в него руками и ногами, и, когда за ним придут — не отпускать, делать что угодно, грозить самоубийством, каким-нибудь немыслимым скандалом, диверсией! Но он попросил — и она ушла… Когда он обнимал и целовал ее, когда он врастал в нее и плакал у нее на груди — он что-то такое сделал с ней, отчего она не смогла не подчиниться.

Но все эти соображения пришли ей в голову только тогда, когда дверь перед ней отодвинулась в сторону. Аэша Ли ждала на пороге.

— Идемте, — сказала она, почти ласково касаясь плеча Бет. — Вам нужно принять ванну и поспать.

— Вы… — у Бет сперло дыхание. — Все слышали?

— Конечно, — пожала плечами женщина. — И уверяю вас, это останется между нами.

— Вы не сможете меня шантажировать!

— И не собираюсь, — пожала плечами Ли. — Гимен восстанавливается путем простой операции, а я не настолько глупа, чтобы попытаться расстроить ваш с Керетом брак. Вы должны были уже понять, что синоби поддерживают Шнайдеров обеими руками, хотя бы потому, что любой из альтернативных Рихарду кандидатов на пост сёгуна неизмеримо хуже. Запись вашего свидания уже уничтожена.

— Откуда я могу это знать? — вспыхнула Бет. Кровь ударила ей в лицо — так значит, их не только слышали, но и видели!

— Верно, ниоткуда, — улыбнулась Ли. — Вы можете только поверить мне на слово. Я думаю, сеу Бет, мы подружимся.

Она внезапно остановилась, привлекла Бет к себе, сжав ее плечи руками и очень тихо, почти лишенным дыхания голосом, прошептала:

— Ансибль-передатчик на станции Акхит и имеет шесть уровней защиты. Мало попасть на станцию, прорваться к передатчику и иметь допуск. Зашифрована сама система координат, она не соответствует общегалактической, и этот шифр нужно знать. Или знать наизусть пространственную карту. Людей, способных на это, на Картаго трое, и все трое — синоби.

— Ах ты ведьма! — завопила Бет, и нацелилась ногтями в лицо женщине-синоби.

Каким-то образом она промахнулась и несильно ударилась о стену.

— Если вы и в самом деле намерены причинить кому-то серьезный вред, — в голосе Аэши Ли не слышалось ни малейшей насмешки, а ее пухленькие пальчики сжимали запястья Бет как стальные наручники, обтянутые мягкой губкой, — то сначала бейте, а потом подавайте голос. Вы успокоились?

— Да, — выдавила Бет сквозь зубы. Ли отпустила ее и показала ей на кончике пальца блесточку. Ах, да — наклеечка, сапфировая мушка, которую Бет прилепила возле глаза, наряжаясь к сегодняшнему вечеру. Ли поддела мушку ногтем и разъяла на две половинки.

— Это биополимер, из которого сделан довольно примитивный микрофон-передатчик. На таких мероприятиях, как это, вокруг государя и членов его семьи постоянно кто-то вертится, и вместе с тем нельзя, чтобы телохранители мозолили всем глаза. Это — один из способов обеспечить безопасность. Я отобрала приемник, — она показала на серьгу-наушник, — у того из дворцовых охранников, кто отвечал за вас, сеу Элисабет. Так что теперь я — единственная хранительница ваших тайн. Успокойтесь и слушайте меня. Вы все сделали правильно. Остальное сделают ночь и страх, и завтрашняя боль, а если нет — то ничего не поделаешь. А ваше обещание выбросьте из головы, каким бы ни был исход завтрашнего суда.

— Если вы добьетесь от него согласия и оставите в живых, я не смогу выйти замуж за Солнце. Я пообещала перед Богом и людьми хранить верность.

— Юность, — Аэша засмеялась, — очень любит два слова: «всегда» и «никогда». Поэтому юные склонны требовать друг от друга невозможного. Но вот о чем подумайте, сеу Элисабет: юноша намерен умереть, так что хранить верность ему придется недолго, и будет нетрудно, поскольку голова его занята сейчас другим. А если он останется в живых, то… Вы сейчас вряд ли поверите — но сколько союзов распалось из-за того, что любовники требовали друг от друга слишком многого! Взаимное разочарование приводит к взаимной ненависти. Кстати, вас не удивило, что во время… первой брачной ночи ваш избранник был так решителен и опытен? Зная при том, что за ним наблюдают?

Бет не с кем было сравнивать, кроме того же Дика два месяца назад. Да, прогресс налицо…

— Если у него была здесь женщина — мне это все равно, — Бет вскинула подбородок.

— У него был мужчина, — почти небрежно сказала Ли. — Морихэй Лесан.

Бет стало горько до тошноты. Самое скверное — это могло быть хоть отчасти правдой.

— Скажите лучше — Моро его изнасиловал.

— Можно сказать и так, — кивнула Ли. — Но Моро сидит в этом же блоке этой же тюрьмы — как вы думаете, почему?

— Чтобы он не сбежал и ответил за все.

— Огорчу вас: нет. В худшем случае он отделается домашним арестом. Рихард снарядил ему охрану совсем по другой причине. Знаете, между пленником и его тюремщиком складываются иногда весьма неоднозначные отношения…

— Мне наплевать.

— Тем лучше. Попытайтесь лечь спать, сеу Элисабет.

Дворец опять ожил — гемы и люди сновали туда-сюда, на стенах уже появились белые траурные драпировки, на зеркалах — белая вуаль. Добравшись до своей комнаты, Бет снова разрыдалась. Белль сняла с нее платье и набрала в ванну воды.

— Ох, у госпожи кровь! — сказала она, когда Бет сбросила трусики. — А ведь закончилось только позавчера. Госпожа больна?

— Нет, — сказала Бет. — И замолчи, пожалуйста.

Она опустилась в ванну и, прогнав Белль, вымылась с крайним тщанием. Белль поднесла ночную рубашку, попутно рассказывая, что завтра Бет предстоит находиться у гроба матери, и погребальные церемонии растянутся на целый день, но она может не присутствовать на них все время — только в начале, когда мертвую придут почтить главы кланов и Солнце, и в конце, когда тело Лорел уложат в капсулу и в ракете запустят к звездам.

— Хватит тарахтеть, уходи, — приказала Бет, выключая освещение. Ей хотелось остаться одной со своим горем и со своим стыдом.

Она ничего не сделала для Дика, и, похоже, ничего уже не сделает. У нее толпа слуг, куча пажей и прихлебателей — и ни на кого нельзя положиться. Даже ее чертов жених, этот Император-Солнце не поможет ей. Он мог бы одним чихом дать Дику свободу — просто приказать, и все! — и не сделает этого, потому что важно, понимаешь ли, сохранить лицо.

Да нет. Лицо тут ни при чем. Она представила себя на его месте — что бы она сделала, если бы кто-то из самых благих побуждений зарубил леди Констанс. Страшно подумать, что бы она сделала. Она бы даже не предложила ему всю жизнь работать на Доминион, чтобы отдать долг — просто прикончила бы без всякой жалости, как собаку. Значит, Рихард великодушнее, чем она, и Керет тоже? Господи, господи, а она-то бочлась стать «такой же, как Рива»! Да она хуже!

Собственная нищета открывалась ей во всей неприглядности. Сначала память беспощадно вернула тот момент, когда она попыталась соблазнить Дика. Каким привлекательным это казалось тогда — быть для него единственной в его жизни женщиной. Ну вот, ее желание исполнилось. Она будет единственной в жизни Дика, потому что завтра он умрет. А она, как и мечтала, окажется в центре всеобщего поклонения, станет супругой сиятельного государя, притом — вовсе даже неплохого человека, который любит ее. Бабушка Альберта и ее научные дамы доберутся до секрета, скрываемого ее генами, и поколение пилотов, выведенных искусственно, вынырнет из этого сектора в большой космос — взять у Империи реванш. Слава, почет, безбедная жизнь — ты этого хотел, Жорж Данден. А Дик уйдет навсегда — она ведь боялась его любви, отягощенной слишком большой ответственностью. Как справедливо заметила Белль, «закончилось» позавчера — значит, даже ребенка не будет, семя просто вытечет из нее, дырку ей благополучно зашьют, и от Дика ничего не останется, как будто его и не было на свете. А даже если бы и был ребенок — что бы она сделала? Ведь как пить дать, ему не дали бы родиться. Вырезали бы, не спрашивая ее, как это было с ремодификацией. Ради людей и кораблей дома Рива. Потому что убивать детей «по соображения догмы» — это ужас что такое, а ради людей и кораблей — ничего, нормально.

Бет плакала, вспоминая неуклюжие ласки, так не похожие на то, о чем она читала в дамских романах. Любовников в этих романах постоянно сравнивали с искусными музыкантами, которые владеют женщиной как музыкальным инструментом, извлекая нужные гармонии. Дик не был искусным музыкантом. Он не знал, где прижать и где дернуть так, чтобы женское тело «зазвучало» как надо, а и знал бы — вряд ли стал бы думать, как на нем «сыграть», потому что видел не тело, а человека. Он отдавал себя ей, ей одной, и был таким нежным, точно она из рисовой бумаги. Она решила поначалу, что с ее стороны это будет чистым актом милосердия. Ну, в самом деле — чем это еще может быть в первый раз, в тюремной камере, куда в любую минуту могут вломиться, в слезах, в смертном страхе и с цепями на руках (потом эта цепь страшно врезалась ей в лопатки)? Она сама удивилась, когда от робких прикосновений ее плоть расцвела. А когда он пульсировал в ней, как сердце… Бет не могла назвать это теми словами, которые вычитала в книжках — одни были слишком сухими, другие слюнявыми. Почему он спросил про виноградные гроздья?

Не было никакого наслаждения типа «весь мир потонул в теплой и ароматной влаге любви». Было просто невыносимое чувство, чем-то похожее на жалость и на восхищение одновременно (хотя Бет, убей Бог, не могла бы объяснить, как такое возможно). Может быть, кто-нибудь и когда-нибудь таки заставит ее испытать это «всепоглощающее наслаждение» — но никто не будет подходить к ней так же просто и верно, как ключ к замку. Боже, да что ж это за несправедливость такая? Почему он должен умереть именно сейчас?

Бет не разделяла уверенности Аэши Ли в том, что Дик после этого передумает. Наоборот, теперь он казался ей совсем потерянным. Надежда, родившаяся по пути в дворцовую тюрьму, теперь почти задохнулась. Она оставила его — там, на согретой их телами, но быстро теряющей тепло железной полке. Он спал, закинув руки за голову, и во сне сохранял все тот же сосредоточенный вид. Во всем, во что он верил и что считал правильным, он был последователен и упрям, как шахтопроходческий бот*. Когда ему не хватало знаний — он зубрил до черноты в глазах, когда сомневался в своих силах — тренировался до упора, когда нужно было убить врага, чтобы спасти друга — убил, а когда осталась последняя возможность утвердить свою любовь перед лицом всего враждебного мира — он просто взял и сделал то, что считал нужным. Потому-то Рихард и хочет его живым, а не мертвым.

Потому-то и не получит.

У Яна Шастара все пошло кувырком. Началось с того, что ни морлок, ни старик, ни рабыня из дому не вышли и на праздник не пошли. Моро же поехал в сёгунский дворец, и забраться к нему в его отсутствие да подстеречь его уже никак не выходило, раз дом был задраен наглухо.

Шастар уже понимал, что надо бы уходить — а все-таки послал морлока наблюдать за парадным, а сам сидел и ждал непонятно чего.

Улица напротив дома Моро со стороны черного хода была оживленной торговой коммуникацией. Наблюдательный пост Шастара находился в смотровом окне под лавкой напротив — когда стало понятно, что дом сегодня никто не покинет, Шастар перебрался туда, и там засел. Помещение это было пустующим складом, и если бы кто-то туда зашел, он бы не удивился — в Пещерах Диса хватало людей, которые ночуют черт-те где.

Оттуда он и увидел, как по улице двигаются двое солдат, да не кто-нибудь — дворцовая стража! Двое рядовых в полном кидо с черно-золотым султаном роты «Хаято», промаршировали улицей, как два танка с приделанными ногами — и встали возле черного хода лесанова дома.

Тут уж осталось только плюнуть и уйти — что Шастар и сделал.

Морлока на его посту, заранее оговоренном, он не нашел, и плюнул еще раз. Вот распустился, и в чем уже нельзя на него положиться. Куда это он слинял (хотя его наблюдение стало таким же бессмысленным, как и наблюдение Шастара — у парадного стояли аж четверо «хаято»)?

Шастар присмотрелся — и увидел на площади, куда вливалась улица, толпу. Там был большой экран общественной инфосети, и сейчас по этому экрану что-то шло, а толпа внимала. Шастар подошел ближе.

Через минуту он расслышал все как следует и проклял себя, морлока, Моро, чертова имперского мальчишку, тайсёгуншу и все Пещеры Диса до последнего камешка.

В новостях не сообщали, как мальчишка с оружием оказался от сёгунши на расстоянии удара — в толпе справа и слева от Шастара тут же начали строить собственные версии. Все они былит сущим бредом, потому что их создатели не знали того, что знал Шастар: дом, возле которого стоит «почетный караул», принадлежит Морихэю Лесану, у которого паренек три недели находился в плену. Значит, Моро что-то спартачил, что-то у него там не вышло. И еще черт знает когда с его дома снимут охрану — если его вообще не казнят. А значит, от Шастара он укрыт надежно, и если его казнят — уйдет от законной мести.

Пойти, что ли, напиться.

Шастар пошел в кабак и начал напиваться, и в ходе этого дела услышал еще один выпуск новостей, в котором сообщалось, что похороны цукино-сёгун будут завтра на закате, на равнине Эузан, а тело будет выставлено сначала в Яшмовом зале во дворце, а позже — в Храме всех ушедших. Преступника будут судить судом капитанов в Звездной Палате. Несчастный ты пацан, подумал Шастар, и в несчастный час ты родился на свет.

В зале кабака как-то потемнело, Шастар оглянулся — и увидел, что на пороге стоит морлок.

— Эй, ты! — крикнул бармен, — За порог ни шагу, у меня чистый кабак.

— Раэмон хозяина ищет, — смиренно прогудел морлок.

— Есть тут его хозяин?

— Я, — поднял руку Шастар. С тяжелым вздохом положил на стойку одиннадцать сэн (десять — за выпивку, одну — на чай) и вышел к Рэю. — Чего тебе?

— Я должен попытаться спасти сэнтио-сама.

Шастар сжал челюсти от досады. Ну да, конечно. Морлок занимался всем этим ради мальчишки, Моро был для него целью номер два. Или даже целью номер пять — если бы он знал, что трое других тоже живы.

— Забудь, — он качнул головой. — Ты сам знаешь, что такое дворцовая тюрьма. Ты не прорвешься, а завтра он весь день будет в кольце солдат, Бессмертных и морлоков. Ты к нему и на десять метров не приблизишься, тебя убьют.

— Есть способ. Завтра будут погребальные игры. Каждый желающий может пожетвовать бойца. Заявите меня.

— Послушай ты, дурень! — Шастар ударил кулаком о стену, и тут же притих, видя, что на него оглядываются. Да, зрелище и впрямь было из диковинных — морлок, спорящий с господином. — Отойдем-ка подальше.

Они свернули в один из боковых переходов, откуда вела лестница на нижние ярусы.

— Слушай, ты, — продолжил там Шастар. — Нетолочь ты желтоглазая, ты же думаешь хвостом, а не головой! Парень — все равно что уже мертв; да, жаль его, но ничего не поделаешь, и лишь погибнешь зря. Ну, допустим, ты окажешься внутри кольца охраны, на арене вместе с мальчиком. Ну, допустим, тебя не убьют такие же как ты — а дальше-то что? Возьмешь его на плечи и начнешь рубиться к выходу? Брось эту затею. Виноват во всем Моро, только он — из-за него погибли и мой друг, и твой хозяин.

— Сэнтио-сама — не хозяин мне, — возразил морлок. — Он командир. И он еще жив.

Шастар глухо рыкнул, такой бред нес этот морлок, ну да ведь известно — с влюбленным, пьяным и сумасшедшим спорить бесполезно. Шастар был пьяным, а морлок сумасшедшим, что делало взаимопонимание вдвойне трудным.

— Ты думаешь, его дух похвалит тебя, если ты погибнешь зря? Разве он захочет принять тебя в свой дом на небе? Какому туртану нужен такой боец?

— Сэнтио-сама — человек Креста, — сказал морлок. — Духи людей Креста не питаются кровью врагов и слуг.

— Ха, как же — они питаются кровью друзей, я вспомнил! — разозлился Шастар. — Это ваш Христос любит, когда кровь за него проливается зря, когда воины не побеждают, а гибнут!

— Может быть, вы правы, мастер Шастар, — сказал морлок, посопев гневно. — А я и в самом деле извращен, раз я не могу понять вашей правоты. Но я знаю, что в своих небесных покоях сэнтио-сама меня не похвалит, если я брошу его сейчас, а все силы пущу на месть.

— Упрямая скотина! — шастар пнул стену сапогом. — Иди к чертовой матери и умри как хочешь, а меня в это не впутывай.

— Если вы не заявите меня на игры, я вас убью, — сказал морлок.

— Чего? — изумился Шастар.

— Если вы не заявите меня на игры, я вас убью, — повторил Рэй. — Я никто в этом мире и ничего не значу, меня учили только убивать — я и убью вас. Мне все равно, что со мной будет потом.

Шастар сглотнул, поняв, что даже дотянуться до пистолета не успеет.

— Ладно, — сказал он. — Мне тоже все равно. Я заявлю тебя. Иди на арену и сдохни.

Дик проснулся от холода. Разгоряченное тело остыло, Бет ушла, мокрая одежда еще не высохла, железная лежанка отдала воздуху все свое и его тепло. Дик съежился, обхватил руками колени и беззвучно заплакал.

Прежде он никогда себя не жалел, поскольку считал это занятие совершенно бесполезным, а значит — вредным. Его бессознательный стоицизм имел с христианской надеждой гораздо меньше общего, чем он думал. И вот сейчас он почувствовал, что этого ужасающе мало. Кровь, пролитая им, словно смыла чары — он мог снова смеяться и плакать, и вот сейчас он плакал над собой. Изведав, что значит быть вдвоем, он до самого черного дна постиг свое одиночество. Чудовищная несправедливость происходящего открылась ему во всей полноте: именно сейчас, когда он узнал, в мире есть человек, ради которого стоит жить — он должен умереть. Узнав самую глубокую тайну своего тела — бросить его на растерзание. Ощутив настоящую радость — выбрать муку. Он не колебался в самом своем выборе, но просто разрывался пополам от того, что этот выбор перед ним стоит. Мир, который ставит человека перед таким выбором, чудовищнее и нелепее ночного кошмара. Тому, что он, тем не менее, существовал, было только одно приемлемое объяснение: в свой час он должен превратиться в нечто прекрасное, настолько прекрасное, что эта красота поглотит все ужасы и муки всех времен. Иначе лучше было бы ему не существовать или даже погибнуть сей же миг, чтобы те, кто счастлив, умерли, не узнав горя, а те, кто страдает — перестали страдать.

Время ползло, как пес с перебитым хребтом, и молчаливой одинокой агонии не было конца. Впрочем, Дик понимал (и понимание было как прикосновение к обнаженному нерву), что ничье присутствие его бы сейчас не утешило: если бы это был человек, не осужденный на смерть, Дик завидовал бы ему по-черному, и маялся бы от этого сильнее, а если бы это был такой же обреченный — Дик досадовал бы на его и свое бессилие. Он ни с кем не мог разделить дороги. Заполни кто-то камеру людьми так, чтобы не нашлось места сесть — и тогда он остался бы один.

— Мне страшно, Господи, — вырвалось у него мокрым всхлипом. — Мне так страшно!

До этого момента он не запрещал себе плакать — не было сил крепиться, да он и не видел в этом смысла: лучше уж отреветься сейчас за все семь лет и за весь завтрашний день, чем хлюпать носом перед судьями и палачами. Но вдруг он как бы встряхнулся от мысли настолько простой и естественной, что просто удивительно, как это она раньше отсиживалась в трюме, когда ее место на мостике: люди-то умирали и прежде; люди, получше него и люди, моложе его. Он думал о них совсем недавно, до прихода Бет. Все они прошли этим путем, и никому из них не было легче. Одни уходили в старости, другие — во цвете лет, третьи — совсем юными и даже детьми, и всем им было страшно, так же страшно, и все они смогли. Дик закрыл глаза, по-прежнему не сдерживая слез, теперь уже вообще не обращая на них внимания — он хотел услышать мертвых. Он знал, что если как следует прислушаться — то можно будет различить их тихое дыхание. Камера и в самом деле полна народу, нужно только знать, что они все здесь — вся команда «Паломника», и леди Констанс, и Джек, и лорд Гус, и Рэй, и Бат, и Эстер из поместья Нейгала, и мертвые с Сунасаки, среди которых он, наверное, только в день Страшного Суда узнает родителей, и много синдэн-сэнси, и сын капитана Хару, и лорд Донован… Дик уже не делал над собой никаких усилий: они сами приходил к нему — Король Ааррин, чье сердце вырвали нелюди, и Император Брайан, совершивший свой последний прыжок с бомбой-коллпасантом на борту, его мать, умершая, чтобы дать сыну жизнь, двести одиннадцать кардиналов и епископов, отказавшихся покинуть храм Святого Петра и взорванные вместе с ним; китайские христиане, сказавшие «нет» притязаниям государства на Церковь и за это согнанные в каменоломни и заживо погребенные там, христиане Рутении, расстрелянные за отказ подписать «Православно-исламскую Унию»; в камере время могло идти как угодно, но под сомкнутыми веками юноши проносились в обратном порядке века: святые Эдит и Максимилиан, испанские и русские христиане, убитые коммунистами и фашистами, Дамиан де Вестер и его прокаженные; Доменико Савио, сожранный болезнью; африканские юноши, убитые своим царем за отказ служить его похоти; монахини из Компьеня; Амакуса Сиро и восставшие в Симабара; маленький Ибараги, который перед смертью спросил у чиновника: «Какой из этих крестов мой?» — а потом опустился на колени, обняв крестное дерево; Жанна, король Людовик, мученики Хаттина… Дальше, дальше — вплоть до той самой ночи, чернейшей из ночей…

Каждый умирает в одиночку? Да. Каждый язычник. С христианином умирает Христос.

Они тоже появились — словно на зов: а может, стали просто более различимыми в своей тени. Они не молились вместе с Диком и из тени на свет не выступали — но яснее всего Дик различал шестерых мальчиков, двух — своих ровесников, одного помладше и трех — совсем малышей. Первый был сын Кухулина, убитый кознями матери и мечом отца. Второго тоже убил отец — приказал покончить с собой, прыгнув в ту самую реку, в которой утонул сын его сюзерена, отданный ему на воспитание. Другие четверо были братья, попавшие в мясорубку очередного дворцового переворота. Суровые воины, исполнявшие над ними приговор (а их вина была лишь в том, что они были из рода Гэн), обливались слезами, но всего-то и смогли для них сделать, что убить сначала малышей, всех одновременно, чтобы один не видел смерть другого, а потом — старшего. Вавилоняне говорят, что погибать из-за догмы глупо, а убивать преступно; но эти дети погибли вовсе ни за чих собачий. Ужас язычества не в силе жестокости — а в бессилии милосердия, сказал Дику печальный мудрец, казненный за то, что он был слишком умен и весел. Когда ты это поймешь, троянец, ты сможешь их пожалеть.

Кем это он меня назвал? И кого «их»? — не понял Дик. Тех мальчиков он жалел всегда, когда перечитывал древние воинские повести, но мудрец как будто не о них говорил — а о ком же? Он не успел задать вопрос: его тряхнули за плечо и разбудили. Открыв глаза, он увидел над собой двух боевых морлоков, одетых в белые котты поверх полудоспехов.

«Сейчас», — подумал Дик, и сердце его упало.

— Сейчас, — сказал он морлокам, поднимаясь и разгибая задеревеневшие от холода ноги. Проковылял к умывальнику, ополоснул лицо и напился — уж больно подводило живот, даже не от страха, а от обычного голода. Потом он заново убрал волосы под заколку и заправил полы кимоно под хакама, запахнув их справа налево и потуже затянув завязки. Семь складок на парадных хакама синдэн-сэнси обозначали семь добродетелей христианского воина: благочестие, нестяжание, справедливость, смирение, разум, искренность, преданность. Заказав этот костюм для вчерашнего вечера, Моро пошутил гораздо лучше, чем хотел…

— Ну, пошли, — сказал Дик, и морлоки вывели его из камеры. Там ждала маленькая грузовая гравиплатформа, и как только он ступил на ее середину, как две башенки-генератора на «носу» и на «корме» заработали, стиснув его силовым полем от пояса книзу. Дик оценил выдумку: ни убежать, ни упасть, если одолеет слабость в коленках.

На выходе из тюрьмы морлоки включили еще одно силовое поле, куполом над собой и подконвойным, и не зря: как только они вышли за ворота, в Дика полетела со всех сторон всякая дрянь. Но поле хранило его от камней и отбросов, а молитва — от оскорблений.

Он не присматривался к маршруту, отрешенно замечая всякие мелкие подробности вроде белых траурных флагов или множества свеч, зажженных перед уличными алтарями. Везли его, между тем, к зданию Совета Капитанов. Юриспруденция в Доме Рива была штукой крайне запутанной, потому что правом суда обладали главы кланов, назначаемые ими магистраты и окружные судьи, но междуклановую ссору так было не рассудить, и потому существовал суд Совета Кланов. Магистрат Пещер Диса обладал собственным правом суда, потому что там жила куча народу, не принадлежащего ни к какому клану. Таким же правом обладал начальник станции Акхит. У военных был свой суд, у Крыла — свой. А дела между космолетчиками решались на суде Совета Капитанов. Поскольку и убитая, и убийца принадлежали к этому цеху, Шнайдер настоял на передаче дела именно в этот суд.

Тележка въехала в Звездную Палату — высокий круглый зал, потолок которого постоянно украшала голопроекция звездного неба над Картаго — и остановилась в белом круге из жемчужного камня: место ответчика. Слева сидел на небольшом возвышении Шнайдер, золотоволосый воин. Место истца. Четко выраженного места судьи не было — длинные радиальные трибуны занимало множество мужчин и женщин в белых одеждах. Дик обвел их глазами и вздрогнул, встретившись со взглядом Моро. Тот сидел бледный, как вампир на диете, под глазами — черные круги. Одежда на нем была та же, что вчера на празднике — даже капли крови на рукавах. Видимо, ночь он провел не дома.

Распорядитель назвал по именам всех присутствующих капитанов, свидетелей и судей. Дик понял, что суд будет вроде как в Синдэне: голосуют по делу все. Шнайдер поднялся со своего сиденья и заговорил:

— Я, Рихард Шнайдер, капитан «Дельты», обвиняю этого человека, Ричарда Суну, имперца, капитана «Паломника», в убийстве моей сестры, Лорел Шнайдер, капитана «Когарасу». Произошло это убийство вчера, во время праздника, при многочисленных свидетелях. Вот меч, которым она была зарублена, — по знаку Шнайдера охранник-человек выкатил на середину зала серебристый столик с орриу Майлза. — Я обвиняю и требую, чтобы убийца отдал кровь за кровь и жизнь за жизнь, как того требует справедливость.

— Не маловат ли он для того, чтобы судить его судом капитанов? — спросила темнокожая женщина, короткие волосы которой были выбриты затейливыми волнистыми узорами.

— Он оказался достаточно взрослым для того, чтобы убить, — возразил ей высокий и худой мужчина, седые волосы которого были переплетены в косы. — А впрочем, хватит болтовни, заслушаем свидетелей.

По одному вызвали свидетелей кровавой бойни, и Дик заметил, что капитаны выслушивали их как-то снисходительно, свысока. Один из свидетелей — Дик вспомнил его лицо, тот находился рядом с Джорианом, — потребовал ответа и за убийство рейдера. Звали его Андраш Каллиге, и Дик понял, что он — что-то вроде посла рейдеров при тайсёгуне.

— Вопрос о вашей вире будет решен отдельно, — прервал его речь Шнайдер. — О том, чтобы выдать преступника вам, не может идти и речи, учитывая ранг и положение убитой. Его кровь принадлежит дому Рива.

— На кой ляд он нам нужен, — огрызнулся Каллиге. — Что, Дэлве помогло бы, если бы мы пошили коврик из его шкуры и постелили ей под дверь? Но вот этот человек, — Каллиге ткнул пальцем в Моро. — Обещал Джориану пять тысяч дрейков за участие в деле, и у меня есть свидетели. Эти деньги должна получить Дэлва.

— Эти пять тысяч дрейков, — квелым голосом проговорил Моро. — Доля из выкупа за доминатрикс Мак-Интайр, ее брата и сына. Но они мертвы, и вы сами слышали от Джориана это. При многочисленных свидетелях, — тут Моро улыбнулся. И вправду, несколько человек только что показали, что перед смертью Джориан прочувствованно рассказывал о гибели семьи Бет. Каллиге пришлось закрыть рот и сойти со свидетельского места, но, прежде чем заговорил следующий свидетель, он развернулся и громко заявил всему собранию:

— Вот что, господа хорошие. Вам, конечно, вольно нас, солдат удачи, презирать, нам от этого не холодно и не жарко. Но сдается мне, леди и джентльмены, что в последние десять лет вы не очень далеко от нас ушли, и не так уж много различий между вами и нами, кроме одного: когда в Братстве заключают сделку — то ее держатся.

С этими словами, он вышел, а перекрестный допрос свидетелей продолжился — впрочем, и он скоро закончился, потому что с делом все было яснее ясного.

— Ричард Суна, что вы можете сказать по сути дела? — раздался голос распорядителя. — Ввиду того, что вы находитесь в оковах, можете не проходить на свидетельское место.

Дик растерялся, не зная, как начать, и сказал первое, что пришло в голову:

— Я вам ничего не сделал…

В горле у него запершило, и пока он откашливался, капитаны начали возмущенно переглядываться и перешептываться — только Шнайдер, да еще Моро сидели неподвижно и молча смотрели на него.

— Да, я вам ничего не сделал, — громче сказал Дик, и шумок стих. — Я был себе учеником пилота на «Паломнике», просто выполнял свою работу и учился, и тут на борту оказалась леди Констанс со своей приемной дочерью, которую вы потеряли десять лет назад. А за ней пришел вот этот вот человек, — Дик показал на Моро. — Чтобы забрать Бет. То есть, дочку вашей… той женщины. Он сам еще вчера хвалился, что готов был убить весь экипаж «Паломника», и убил бы, если бы они сами не погибли на охоте — и все ради того, чтобы вернуть вам вашу принцессу. Прикончить пять человек только потому, что они ему мешают. Меня он собирался оставить в живых только из-за… — Дик сглотнул. Это надо было сказать, хотя все его существо, вся гордость восставали против этого. — Из-за того, что он извращенец и захотел меня.

Кто-то присвистнул.

— Лесан, ты и в самом деле рискнул делом, чтобы потискать очередного мальчика?

— Ричард Суна — классный пилот, — холодно ответил Моро. — По своей скромности он об этом умолчал. Что он классный мечник — вы уже поняли из показаний свидетелей.

— Чтобы зарезать безоружную женщину, не нужно быть классным мечником, — бросил старик с косами.

— Лорел была вооружена, — возразил Шнайдер.

— Он зарубил троих в одну секунду, — сказала женщина с платиновыми волосами. — Я видела с балкона, это было как удар молнии. Первосортная работа.

— Вас, синоби, хлебом не корми, дай посмотреть как пускают кровь! — возмутился старик. — И эта ваша программа конвертации пилотов — одно зло!

— Ну, почему зло, — хохотнул краснокожий дядька. — Просто проводится через жопу.

Дик стоял ни жив не мертв. Прокатилось эхо смешков, распорядитель ударил жезлом о пол и навершие жезла запело.

— Траур! — напомнил распорядитель. — И уважение к суду. Говорите, Ричард Суна.

Дик сделал два глубоких вдоха, вытер пот и продолжил:

— Когда команда «Паломника» погибла, он попробовал захватить власть на корабле. Это у него не вышло, потому что гемы, наш новый экипаж, встали за меня. Тогда он уничтожил базу данных корабля и заменил ее фальшивкой. По этой фальшивке я завел «Паломник» в ваш сектор пространства. Там он сбежал, и успел договориться с этим Джорианом, которого я тоже убил вчера. Джориан вывел нас к Картаго, и мне пришлось бросить корабль на планету, чтобы уйти от ваших патрулей. Нас приютил человек по имени Эктор Нейгал — но Моро и Джориан взяли его поместье штурмом и убили его, а нас захватили в плен. Гемов продали, хотя они граждане Империи, миледи, ее брата и сына убили, а меня и Бет отдали этому человеку. Она теперь ваша принцесса, а меня он три недели держал в плену и… делал со мной, что хотел. Я не буду говорить об этом, потому что вижу — вам всем все равно. Вы делаете все это с гемами каждый день, у вас есть специальные рабы не только для работы, но и для ваших развлечений, а если что не по вам — то вы приказываете морлокам взяться за стрекала. Никто из вас не требует ответа за смерть телохранительницы, как будто она ничего не значит. Моро три недели доводил меня, а вчера решил, что пора меня добить и забрать мою душу. Он привел меня на этот праздник специально, чтобы я убил Джориана. Этот меч — орриу моего учителя, шеэда Майлза Кристи. Когда я увидел его и услыхал, что миледи умерла и все, кроме Бет — тоже, я решил убить Джориана, и если успею — Моро. Но тут в зал вошла эта женщина, ваша сестра, — Дик повернулся к Шнайдеру. — Я слышал, что это ради нее Моро искал Бет, но я не знал, зачем. Я не знал, что она мать Бет. Думал, что она заказчица, а Бет — клон, на органы. И решил, что так не будет — даже если я попаду в ад, я не дам сожрать Бет.

— Ты почти ничего не сказал по существу, — глухо проговорил Шнайдер. — Какое отношение имеют твои обиды к убийству моей сестры? Если бы ты убил только Джориана, они шли бы в счет, потому что Джориан причинил тебе зло. Если бы ты убил капитана Лесана — они бы тоже были приняты в счет. А какое счетное зло причинила тебе Лорел?

— Может, и никакого, — ответил Дик. — Я же не говорю, что я невиновен. Я пролил кровь двух невинных женщин, и пусть меня казнят… Но я не понимаю, отчего этот человек, который меня довел до убийства и пролил больше невинной крови — сидит тут, как ни в чем не бывало.

— Вы хотите выдвинуть встречный иск против Морихэя Лесана? — спросил распорядитель.

— А что, можно? — удивился Дик.

— Нельзя, — жестко сказал распорядитель. — Вы имперец, а с домом Рива Империя мира не заключала. Вы не только не принадлежите к нашей клятве — вы наш враг. В отношении врага допустима любая военная хитрость.

— Но тогда я военнопленный, — сказал Дик. — И вы не имели права поступать со мной так, как поступили.

— Ты не был захвачен Крылом или десантом, — отчеканил старик. — Ты не носил формы войск Империи. Значит, ты — не военнопленный. Но тебя взяли с оружием в руках, значит ты и не гражданский. В Уставе Войска Рива для таких, как ты, есть только два слова: бандит или диверсант. Выбирай себе по вкусу.

Дик повернулся к Шнайдеру.

— Так эта справедливость, о которой вы говорили… Она в том состоит, что вы можете делать нам все, что хотите, а мы вам — ничего?

— Она состоит в том, — сквозь зубы бросил Шнайдер, — чтобы не убивать людей, которые перед тобой не виновны. Почему ты не убил за свои обиды того, кто в них виноват?

— Я же сказал: я думал, что спасаю Бет.

— Это никакое не оправдание! — крикнул с места все тот же старик. Он, кажется, ярился все больше и больше, словно это его обвиняли в преступлении. — Даже если бы девчонка была клоном — то и тогда ты был бы точно так же виновен в убийстве ее госпожи!

— Это делает честь твоим чувствам, но не оправдывает тебя, — добавил Шнайдер.

— Так ведь мне и не надо оправданий, — еле слышно ответил Дик. — Я же знаю, что виновен. Но не перед вашим судом, а перед вами, потому что вы любили сестру, перед Бет, которая теперь сирота, а в первую очередь — перед Богом. Мне жаль убитых, кроме Джориана, а больше всего мне жаль эту девушку, которая закрыла вашу сестру собой.

— Морлока, — машинально поправил его Шнайдер.

— Она человек. Всего этого несчастья вообще не было бы, если бы вы не разводили людей на убой.

— Долго мы будем слушать имперские бредни? — раздался вопрос из зала.

— И в самом деле, Шнайдер, — старик с косами встал. — Только проповеди нам тут не хватало! Мы видим римское безумие и видим его плоды: парень не признает законное право хозяина на своего клона и готов убить хозяина, если жизни клона угрожает опасность. Эй, ты! Ты ведь убил бы Лорел, если бы она и в самом деле была заказчицей, а не матерью?

— Да, — ответил юноша.

— Ну так какое значение имеет то, что он ошибся и насколько ошибся? — продолжил старик. — Он — догматик и готов резать ради своей догмы. Пощадить его сейчас — значит, обречь еще нескольких невиновных впоследствии. Я проголосую — убить.

— Капитан Кордо, мы не казним за намерения, — негромко и раздельно проговорил Шнайдер. — Не казним за то, что человек якобы может сделать впоследствии. Я — истнц и мой голос — решающий, и я хочу знать, может, у мальчика были какие-то причины… — последнее слово он опять выделил голосом, как будто специально для Дика.

— Я знаю, чего вы хотите, — юноша вздохнул. Тяжело было копать себе могилу. — Чтобы я сказал про Сунасаки, и вы попытались спасти лицо, показав это все как месть всему дому Рива. Ну да, вы не казните за намерения, только меня вы осудили и казнили семь лет назад, не видя и не зная. Вместе со всеми на Сунасаки. О о мести я совсем не думал. Когда я убивал, я забыл про свои обиды. Помнил только Бет.

— Бедный мальчик! — в голосе темной женщины с выбритыми на голове узорами, чувствовалось настоящее, а не лицемерное сочувствие. — Разве такие вещи можно забыть?

— Нельзя. Но я ел хлеб в доме Эктора Нейгала, который командовал там. Он попросил у меня прощения, и я простил его. Всех вас, если кто в этом виноват. И ту госпожу, если она виновата тоже. Я не убивал его — это он отдал за меня жизнь. Чтобы не отдавать меня ему, — Дик снова показал на Моро. — Так что я убил госпожу за другое.

— Подумай как следует, — напористо сказал Шнайдер.

— Ямэ! — крикнул Дик, ударив кулаком о кулак. Нервы изменили ему. — Почему вы так быстро убиваете человека и так долго копаетесь, если хотите его помиловать? Почему тут вам повод нужен, а когда убили Нейгала, он вам был не нужен?! Почему вы так боитесь быть милосердным? Потому что вы и справедливым не можете быть! Были бы вы справедливым — вы бы не дали синоби мучить меня; вы бы вернули потерянный из-за вашего шпиона корабль и отпустили бы со мной тех гемов, которые стали гражданами Империи и тех, кому я во имя Отца, Сына и Святого Духа дал имена! Вы бы сделали это всё раньше, чем пролилась кровь вашей сестры! И быть милосердным у вас не выйдет, потому что милосердие больше справедливости! Хотите помиловать меня? Верните все, что отобрали, и тогда помилуйте! А иначе — убейте, но справедливость ваша воняет!

Шнайдер вздохнул и сел, опустив голову на кулак.

— Все ли сказано? — спросил распорядитель. Никто больше не захотел брать слово, и после паузы он продолжил: — Тогда процедура вам известна. У каждого из вас в руке три шара. Красный шар — гражданская казнь, черный шар — смертная казнь, белый — помилование. Каждый имеет право опустить только один шар.

По рядам понесли урну, в которую каждый опускал руку и мешок, куда сбрасывали оставшиеся шары. Потом содержимое урны высыпали в круглое блюдо. Среди шаров, черных и красных, как адское пламя, маячили три белых. Их сосчитать было легко. Остальные распорядитель громко посчитал вслух, после чего развернулся к Дику.

— В голосовании приняли участие тридцать семь капитанов дома Рива. Этого достаточно для принятия законного решения, ибо закон требует не менее чем тридцати человек. Ричард Суна, ваша судьба решена. Двадцать голосов было подано за смертную казнь, четырнадцать — за казнь гражданскую, три — за помилование. Ричард Суна, капитан «Паломника», за совершенное вами преступление, за боль, которую вы причинили убитой, ее родным и близким — вы подвергнетесь гражданской казни в глайдер-порту сегодня в одиннадцать ноль-ноль. За смерть капитана дома Рива, цукино-сёгуна дома Рива, вы подвергнетесь смертной казни сегодня в двадцать девять ноль-ноль. Если вы хотите заплатить жизнью за жизнь, а не смертью за смерть — умоляйте об этом Рихарда Шнайдера.

Дик покачал головой, потом спросил:

— А который час?

— Без двадцати одиннадцать, — ответил распорядитель.

Ися — особая разновидность тэка, с повышенной эмпатией и тонкой моторикой. Чаще всего их используют как лаборантов или медтехов.

Ися ЭВ-212 работал медтехом в дворцовой тюрьме два местных года. Прежде он работал в больнице на станции Акхит, но заразился от одного из космоходов неизвестным мутированным вирусом. Обычно гемы не болеют инфекционными болячками, и если что-то валит их с ног — это какая-то дикая аберрация, странно реагирующая на их генетику и переносимая ими очень и очень тяжело. СК-19 (так его звали тогда) еле выжил после лихорадки и необратимо оглох. Какое-то время его не усыпляли — он был нужен исследователям, чтобы разобраться в защитном механизме против этого вируса — а потом о нем прослышал господин Метцигер и забрал его в дворцовую тюрьму. Глухой медтех — это как раз то, что было ему нужно. ЭВ-212 выучился читать по губам, а когда ему приказывали — просто отворачивался.

Работы было гораздо меньше, чем на станции, и порой ЭВ-212 радовался этому. Он был уже немолод и не смог бы долго удерживаться в ритме цикловых дежурств. Но когда работа была — она была много хуже больничной. Хорошо чувствующему эмпату нравилось избавлять людей от боли и не нравилось обрекать на нее. Во дворцовую тюрьму попадали только настоящие заговорщики или важные пленники, и в обязанности ЭВ-212 входило определить, нет ли у них искусственной аллергии на «наркотики правды» и чему можно подвергнуть тех, у кого такая аллергия есть. В этих случаях он радовался, что не слышит собственного голоса, отдающего морлокам распоряжения. Правда, с его эмпатией глухота не всегда спасала и поэтому он ухаживал за перенесшими пытки узниками очень добросовестно, и если приходил приказ умертвить кого-то из них, старался сделать смерть как можно более быстрой и безболезненной. Сам он не был способен на агрессию к человеку — на нее тэка неспособны вообще.

Еще он страдал от отсутствия компании. Ися, как и все тэка — компанейские существа и одиночество переносят тяжело. Глухота отделяла его от себе подобных. Его побаивались другие тэка и ися, и даже дзё, к которым он приходил в ясли. Одна из них призналась, что его считают колдуном за то, что он, не слыша, может читать по губам. Он засмеялся, но больше к ним не ходил. Вместо этого он начал общаться с морлоками. Он узнал клички, которыми те называли друг друга между собой, и сам получил от них кличку Ман — «десять тысяч». Не из-за номера — они обращались по номерам только в присутствии людей-офицеров — а из-за того, что у гема с полной глухотой шансов выжить — один на десять тысяч. Морлоки — грубые животные, но они тоже были его пациентами, и испытывали к нему нечто вроде признательности — насколько они были способны ее испытывать. Поэтому ЭВ-212 слегка огорчился, узнав, что морлоки Т-82 и Т-36, носившие клички Гэппу и Бо должны умереть на погребении госпожи цукино-сёгуна. Оказавшись рядом в ее последнюю минуту, они не смогли ее уберечь, так что в другой жизни должны будут служить ей лучше. Сами они, похоже, огорчались этому куда как меньше, чем Ман. Они были неплохими существами — для морлоков. На жертвенные игры они смотрели как на веселую потеху — уж такова их натура, они в этом не виноваты.

В жертву был предназначен убийца цукино-сегуна, но ЭВ-212 знал, что это не решено окончательно — приготовили запасную жертву, одну из добровольно вызвавшихся умереть с госпожой служанок. Он понимал гораздо больше, чем думали хозяева; в данном случае он понимал, что тайсёгун ищет способа помиловать убийцу. Именно поэтому он велел Ману распоряжаться гражданской казнью — нельзя было доверить это дело живодерам из городской тюрьмы. Там на должности медтеха состоял человек, и человек этот плохо разбирался в своей работе. Он не выполнил бы задания, которое поручил тайсёгун: «он должен выглядеть как можно страшнее, но обойдитесь без внутренних повреждений и лишней боли. Когда все закончится, он должен быть в сознании».

Безмолвные орудия имели свои клички, как и орудия говорящие. Ламия была убийцей. Ее гибкое тело утяжеляла вплетенная проволока, и в руках умелого палача она не только оставляла рубцы, но и наполняла кровью легкие, разрывала печень и почки. Ее использовали, если видимое дело не позволяло вынести смертного приговора, а преступную жизнь властям хотелось оборвать. Свистун, напротив, был дешевым пижоном. Он имел два с половиной метра в длину и выглядел очень красиво, когда разворачивался в ударе, и очень громко шлепал по телу, что пользовалось огромным успехом у толпы, особенно когда речь шла о хорошенькой женщине. Чаще всего он и применялся для женщин, чью жизнь и красоту ценили. Или для тех преступников, кто подкупил тюремное начальство. Когда хотели причинить как можно больше боли, не оставляя следов — пользовались стрекалами, но это орудие — для частных наказаний, а не публичных. Правосудие же хотело, чтобы знакомство с ним не проходило бесследно, да и чернь, собирающаяся на казни в глайдер-порту, бывала разочарована, если не проливалась кровь.

Кровь… ЭВ-212 снял было со стены Волка. Эта тварь кусалась больно, но не смертельно. Последняя пядь каждого из трех хвостов сплетена была из шкуры «морского волка», бич срывал кожу и плоть небольшими кусками, но не убивал, если, конечно, время порки не было слишком долгим. Его использовали для приговоренных к позорной жизни: шрамы не поддавались никакой шлифовке, разве что полная пересадка могла помочь. Жертва Волка уже не могла спокойно развлекаться в общественных банях (кроме тех, что стали самыми настоящими притонами). Ман подумал и повесил Волка на место, а вместо него снял Гадюку — неплетеный полимерный хлыст в полтора метра длиной, жесткий у основания, а у конца тонкий как волос. Гадюка пела в воздухе и глубоко рассекала кожу, но не раздирала ее, как Волк. Шрамы можно было потом убрать шлифовкой. ЭВ-212 вынул из гнезда Гадюку. Распорядитель одобрил его выбор.

Так он и шел за тележкой с Гадюкой в руке. Он не слышал, что орет толпа, запрудившая верхние галереи и переходные мосты над улицей, но из той дряни, что летела в преступника (силовой щит убрали), кое-что перепадало и ему, и он в который раз удивлялся — отчего люди так любят проявлять те свойства, которых лишают гемов? Даже морлок не стал бы швыряться дрянью на расстоянии — они предпочитали выяснять отношения лицом к лицу.

В глайдер-порту народ забил все свободное пространство, как в день встречи дочери и наследницы цукино-сёгуна. Сейчас лучи прожекторов были направлены на устаревший и пустующий грузовой причал, который много лет служил эшафотом. Устаревшими лебедками иногда пользовались как виселицами, а иногда — как вот сейчас: к петле на конце троса прикрепили карабинчик и прощелкнули в него цепь от наручников, а силовые поля отключили и тележку отвели. Мальчик повис, чуть касаясь пальцами решетчатой платформы, и ЭВ-212 снял с него косодэ, разрезав по рукавам и бокам; и это было не первое сохэйское косодэ, которое он снял таким образом.

Лебедку еще подтянули вверх и развернули в сторону — теперь юный сохэй висел не над платформой, а над посадочной площадкой глайдера, лицом к толпе. Тело по инерции раскачивалось и поворачивалось, плечи и руки были напряжены, кулаки — сжаты. Глаза он закрыл — наверное, от стыда, но губы шевелились. Ман успел разобрать: «Радуйся, Мария…» и решил, что эта Мария, наверное, нехорошая женщина, если радуется таким вещам.

Он свернул и взял под мышку одежду сохэя, сунул Гадюку в руки Гэппу и отвернулся к стене, бросив напоследок:

— Восемь минут.

Он не хотел смотреть ни на казнь, ни на толпу — но иногда маленькие брызги крови попадали на его руку с секундомером.

Через восемь минут он сказал «Стоп» и развернулся. Пол чуть дрогнул под ногами — заработал механизм лебедки, тело преступника, уже безвольное, качнулось, как мешок, и на стреле лебедки приплыло к ися. Со спины казалось, что юноша без сознания, но теперь Ман видел, что его глаза раскрыты, хотя и смотрят расплывшимися черными зрачками в никуда.

Ися поймал его за ногу и остановил покачивание и вращение, потом одел его в хакама и завязал пояс: в непристойном виде человека можно показывать толпе, но не государю. Плоский мальчишеский живот под его руками ходил ходуном: грудная клетка, напруженная как лук, плохо вбирала воздух, и мальчик старался дышать диафрагмой. ЭВ-212 сделал знак подвести тележку, приговоренного снова опустили на нее, включили силовые поля — а после этого отцепили от лебедки. Сохэй начал хватать воздух большими жадными глотками. Толпа больше не свистела и не кидалась отбросами. ЭВ-212 бегло осмотрел мальчика — и решил, что поручение тайсёгуна выполнено: он выглядел ужасно. За восемь минут Гэппу успел оставить не меньше полутора сотен рубцов, и кровоточили почти все они, от плеч до колен. Волк заставляет человека скоро потерять сознание, Ламия тоже убивает мучительно, но быстро — а Гадюка может долго пить кровь, но так и не подарить ни забытья, ни смерти. Боль накапливается постепенно, кровь теряется медленно. Мальчик-сохэй и представить себе не мог, насколько милосерден тайсёгун: в его воле было бы приказать Ману устроить истязание на полчаса-час, и тогда осужденного, дав отдышаться, снова сдернули бы с помоста, и снова — пока он не начал бы терять сознание по-настоящему. А сейчас ему только казалось, что он теряет — ЭВ-212 знал, что через несколько минут ему станет легче.

Бо тронул Мана за плечо, чтобы привлечь его внимание, и сказал:

— Он много смелости показал. С ним хорошо будет умирать.

Ман кивнул ему, а мальчик поднял голову и посмотрел на ися удивленно. ЭВ-212 набросил разрезанное косодэ ему на плечи и тележка снова тронулась — на этот раз к городской тюрьме.

Все вышло, как и планировал тайсёгун, да ошибки и быть не могло: от глайдер-порта к городской тюрьме вела всего одна улица, достаточно широкая для императорского поезда.

— Почему он сказал, что со мной будет хорошо умирать? — спросил мальчик, тихо дернув ися за рукав.

— Вечером будут игры, где господин убийца — жертва, а его сердце главный приз. Победитель умирает последним вместе с жертвой. Это большая честь — последовать за госпожой и положить к ее ногам сердце злейшего врага или лучшего слуги.

Распорядитель повернулся и пальцами хлестнул по губам обоих.

— Солнце приближается. Чтобы не слышно было этого крысиного писка.

Мальчик вздрогнул и опустил голову, но прежде чем волосы закрыли ему лицо, Ман успел разглядеть темный огонь гнева, полыхнувший в глазах.

Ися начал смотреть по сторонам. За тележкой приговоренного по-прежнему следовала толпа, и люди опять обступили тротуары, но не было видно, чтобы кто-нибудь вопил, и дрянью уже никто не кидался — то ли исчерпали весь боезапас, то ли проснулось сострадание. Одна из женщин, стоявших в первом ряду, склонилась к другой и зашептала ей на ухо то. Ман прочел по губам:

— Такой хорошенький, молодой — и должен умереть! Неужели Солнце его не помилует?

— Разве он мог бы так оскорбить тайсёгуна? — ответила ей подруга.

Тут им обеим пришлось опуститься на колени, потому что с другой стороны показалась траурная императорская процессия.

Силовые поля отключили, и морлоки заставили осужденного опуститься на колени вместе с собой. Он не мог встать, потому что его придерживали за цепь наручников, но выпрямил шею, отказываясь кланяться.

Императорская гравиплатформа приблизилась, были уже видны лица стоящих на ней людей — золотая маска самого Тейярре и усталое лицо тайсёгуна, и лица глав кланов, и придворных дам государыни Иннаны, обступивших погребальное кресло покойной. Распорядитель показал жезлом направо — и тележку отвели с дороги поезда.

— А я-то думал, этот золоченый идол проедет прямо по нам, — громко сказал мальчик-сохэй. Достаточно громко, чтобы его услышали на приблизившейся платформе. Императорский поезд остановился. По лицу распорядителя Ман видел, что он борется с собой, чтобы не ударить осужденного жезлом перед лицом Солнца — это было бы безобразно. Вместо этого он прошипел что-то. Его губы еле двигались, и Ман не различил слова — но, видимо, он потребовал от осужденного почтения к Государю.

— Государя, кроме императора Брендана, я не знаю! — выдохнул юноша. По толпе прошло шевеление, как ветер. Золотое лицо Государя повернулось к маленькому имперскому воину. Видимо, он что-то сказал, чего Ман не смог разобрать — маска закрывала губы. Он обращался, видимо, к тайсёгуну, и тот ответил:

— Да, он действительно отважен и верен, и, по его словам, он сожалеет о содеянном… — последовала, видимо, новая фраза Государя, потому что тайсёгун выдержал не очень короткую паузу. — Нет, не из страха перед наказанием, насколько я могу судить. Как он держался? — этот вопрос был обращен к Гэппу, и тот ответил:

— Он много смелости показал.

— Видите, Государь — он умеет и отвечать за свои поступки.

Солнце, по-видимому, обратился уже к преступнику.

— Я же сказал: мне жаль, что я убил двух женщин без вины, — ответил юноша. — Что я еще должен сказать? Если бы моя смерть могла воскресить их — я был бы рад.

Тайсёгун спрыгнул с гравиплатформы и подошел к нему почти вплотную.

— Ты слышишь, каково великодушие Государя? Он позволяет тебе искупить свою вину жизнью, а не смертью. Ты лишил нас пилота. Займи его место.

Помимо воли, сердце ЭВ-212 забилось быстрее. Да, тайсёгун своим великодушием превосходил любого из людей, а Ману очень хотелось, чтобы он пощадил юного сохэя.

— А их вы тоже помилуете? — спросил мальчик, показав на морлоков.

Теперь сердце ися, казалось, совсем прекратило биться. Ах, неужели он все испортит! Ман не мог слышать, но ему казалось, что на улице воцарилась такая же мертвая тишина, какая уже два года обступала его.

— Умереть вслед за госпожой — честь для них, — сказал тайсёгун.

— Они люди, как вы и я и вот он, — юноша сделал жест в сторону Солнца. — Наши братья.

Государь — и такое же существо, как боевой морлок, Государь — брат морлоку! Можно ли придумать большее оскорбление! То сочувствие, которое юный сохэй успел для себя собрать в толпе, утекало как кровь из взрезанной артерии. Тайсёгун побледнел.

— Ты ошибаешься, они другие, — сказал он. — И они даже не смогут оценить твоего благородства. Им хочется умереть вместе с госпожой. Такая смерть возводит их в ранг личных слуг и дает им место в небесных покоях воинов. Отвыкай от имперских мерок. Они не обрадовались бы избавлению от смерти.

— Тогда и я не обрадуюсь, — сказал мальчик, весь дрожа. — Вы тут изолгались все.

— Значит, они — твои братья? — бледное лицо тайсёгуна потемнело. Милость, которую неблагодарный мальчишка не мог оценить, сменялась гневом. Он повернулся к Бо и скомандовал на тиби: — Перекрести его!

На нихонском «перекрестить» — «дзюдзи о киру», буквально — «резать крест». На тиби у этого выражения существует только буквальный смысл…

Бо вскочил, развернул мальчика к себе лицом, открыл его грудь и дважды взмахнул когтями: снизу вверх и справа налево. Потом морлоку пришлось подхватить его, чтобы он не упал. Рот юного сохэя исказился, ЭВ-212 прочел по его губам: «Кими нинген да!».

Ты — человек…

Наверное, он прокричал эти слова, потому что по толпе опять пошло шевеление.

— Признайся, — тайсёгун сгреб его за волосы и оторвал от морлока, заставив встать на ноги. — Что ты из одного упрямства так говоришь.

Он разжал ладонь и мальчик мотнул головой.

— Я, наверное, с ума сошел, что стою здесь и уговариваю убийцу моей сестры принять помилование! — тайсёгун в сердцах изволил схватить осужденного за плечи и встряхнуть, отчего его руки и одежда испачкались кровью. Потом он приблизил свое лицо к его лицу и прошептал (иначе зачем было склоняться так близко):

— Послушай. Мы оба виноваты друг перед другом. Я не просил бы тебя, если бы не был виновен перед тобой. Давай же разочтемся как мужчины. Ты же простил Нейгала?

— Вы не Нейгал. Вам ваша доброта обходится чужой кровью. Он рискнул своей.

Тайсёгун толкнул его и раскрыл руки, широко развел их в стороны и, обведя взглядом толпу, сказал:

— Государь свидетель мне, и вы свидетели — мы пытались сделать этому мальчишке добро, несмотря на то, что он тяжко оскорблял нас. Пусть никто не говорит, что я из мести погубил ребенка, у которого еще и борода не растет! Пусть все слышат, что я в последний раз спрашиваю: будешь ли ты, Ричард Суна, искупать свою вину службой дому Рива?

Юноша, упавший от толчка с гравиплатформы, не мог ни слова сказать. Он ударился спиной, так, что на глазах выступили слезы, и нашел сил подняться — только выгнулся и вскинул руки в коротком непристойном салюте.

— Господин, на вас кровь, — сказал кто-то из свиты тайсёгуна и протянул ему распечатанную мятную салфетку. Тайсёгун вытер руки, потом попробовал стереть кровь с подола своих белых одежд — но только размазал ее. Тогда он рассердился и разорвал на себе верхнее платье, швырнув его на лежащего преступника, и салфетку бросил туда же.

— Ну вот, — сказал он сквозь зубы. — Теперь вся его кровь — на нем.

Он снова вскочил на платформу и по кивку государя кортеж тронулся. Ман видел, что тайсёгун ошибся — на нем оставалось еще одно маленькое пятнышко.

В одном Дик соврал: он действительно гнул свою линию из одного только упрямства, и к морлокам не чувствовал никакого такого особенного братства. Да и как его можно почувствовать, когда один исполосовал его всего от колен до шеи, а второй когтями разорвал грудь и живот? Все, что он помнил о Рэе, Ионатане и Давиде, все, чему учил Катехизис, отступило перед болью. Дику было уже все равно, есть ли у морлоков душа, есть ли душа у него самого — он знал только, что есть тело и оно болит. Он слабел с каждой секундой, и чем слабее он становился, тем больше одолевало его отчаяние. Зачем он сам растоптал свой последний шанс, зачем поддался дурацкой гордости? Он все равно никого не спас. Он погубил всех, кто ему доверился. Зачем же было губить еще и себя?

Частью себя он, однако, еще сопротивлялся и ненавидел ту свою половину, которая так малодушно трусит. Почему нужно вот так разрываться, почему нельзя быть все время сильным, чтобы ни о чем не жалеть, или, на худой конец, все время слабым, чтобы сдаваться сразу и вот так не мучиться? Неужели и святых дергало туда-сюда? Что за глупость, конечно, дергало, ведь и сам Господь боялся смерти. Дик начал вспоминать 21-й Псалом, но сбился на словах «Ты свел меня к персти смертной». Было странно сбиться именно здесь, потому что дальше были какие-то очень знакомые слова. В голове мутилось. Он уже успел заметить, что боль и облегчение перемежаются как бы волнами, длинными и пологими, как в открытом океане. Сейчас все шло на спад, одолевала лихорадка, разорванное косодэ не грело. Он то мерз, то потел, в глазах стояла бурая пелена, по которой пробегали узоры, как в калейдоскопе, а мысли распадались, как ветхие нити, и два слова не могли встретиться так, чтобы сцепиться концами. Откуда-то издалека до Дика доносилась странная речь — словно мужские голоса разговаривали между собой; язык их звучал как нихонский, но на самом деле это была всякая чушь вроде той, которую изобразила Бет. Дик перестал вслушиваться, и речь лилась так же сама собой, как сменялись «узоры». Но едва Дик решил расслабиться и спокойно утонуть в бреду, как сквозь пелену начал прорываться смысл. Это все-таки был не бред, это была перебранка двух морлоков, и спорили они о нем.

Когда суть спора дошла до Дика (далеко не сразу), он едва не засмеялся, несмотря на боль. Одного из морлоков товарищи прозвали Гэппу, Отрыжка, и вот сейчас он решил, что эта кличка, может, и подходит для жизни, но совсем не подходит для смерти. Госпожа его была воительницей, место ей уготовлено в самых верхних чертогах небесных палат, среди всяческой красоты — и только он один будет портить эту красоту своим погонялом? Ну, как это — вот он умрет победителем, с сердцем жертвы в руке явится к небесным ступенькам, его спросят — кто идет? И что он ответит? Отрыжка?

— Ты ответишь: Т-82, — резонерски возразил второй морлок.

— Да ну, разве это кличка. Номер у меня, может, другой будет. А имя все-таки лучше.

— Кто он такой, чтобы давать тебе имя? Просто сумасшедший.

— Сумасшедший или нет, а он давал имена рабам Нейгала-Молнии.

— Имена чужих хозяев не в счет.

Тут они заметили, что Дик открыл глаза и слушает и прекратили спор.

— Хитокири-сама есть хочет? — спросил тот, которого прозывали Отрыжкой.

Хитокири-сама… «Господин головорез»…

— Нет, спасибо… Пить хочу, очень.

Пахло чем-то вкусным — Дик увидел столик на колесах и на нем три блюда с жарким. То есть, одно — с жарким и два — вылизанные дочиста. Его замутило. Кофе, который поднес ему Гэппу, тоже оказался очень вкусным. Приподнявшись на локте, он начал пить. Какая сволочь это придумала? Да нет, наверное, не сволочь, а наоборот — хороший человек. Подумал: как это, охранники будут есть, а приговоренный — маяться. А как приговоренному больно — он просто не знал и не представлял, этот хороший человек.

— Хитокири-сама плохо? — спросил Гэппу.

— А ты как думаешь? — огрызнулся Дик.

— Я думаю, что хитокири-сама плохо, — простодушно сказал морлок.

— Спасибо, — Дик вернул ему чашку, посмотрел в лицо. Нет, не похоже, чтобы он собирался хоть извиниться. Боже, да он и в самом деле считает себя говорящим орудием! До сих пор Дик знал это, но не представлял себе, как такое возможно: избить человека и не чувствовать за то никакой вины. Ему доводилось избивать и не чувствовать вины, даже убивать и не чувствовать вины доводилось — но тогда он знал за собой какую-то правоту. Например, знал, хоть и ошибался, что если не убить Лорел Шнайдер, то погибнет Бет. А тут было иное — и Дик уже почти не верил в то, что кричал, когда когти чертили на нем крест…

Дик лежал на боку, так было легче всего. Здесь ему предстояло провести последние восемнадцать часов жизни. Он снова съежился, как плод в утробе матери, закрыл глаза и попытался опять погрузиться в себя. Сладкий и горячий кофе отодвинул очередную волну помрачения — а жаль, хотелось бы все-таки забыться. Ибо псы окружили меня, вот она, забытая строчка. Дрессированные псы Рива, которые разорвут его, не чувствуя ни малейшей вины, и умрут без сожаления…

К несчастью, боли было не настолько много, чтобы потерять сознание и не настолько мало, чтобы просто заснуть, так что приходилось довольствоваться лихорадочной дремотой. И то недолго — морлок по прозвищу Отрыжка растормошил его (а человека, на котором нет живого места, растормошить очень легко) и безо всяких переходов спросил:

— Хитокири-сама имя Гэппу даст?

Пока Дик скрипел зубами, подавляя стон, ему очень хотелось сказать «хрен тебе, а не имя — помирай Отрыжкой». Но вместо этого он почему-то спросил:

— А за что тебе дали такую кличку?

— А вот за это, — морлок изобразил шикарную отрыжку, низкую, как рев подземного вулкана и протяжную, как стон перегруженных гравикомпенсаторов. Когда ее последние раскаты затихли, морлок как-то странно и очень знакомо посмотрел на Дика, и тут до паренька наконец дошло: оба охранника ненамного старше него! Шут их разберет, морлоков — может, даже и не старше! Взгляд гема был взглядом мальчишки, который ждет от другого мальчишки, чтобы тот оценил удачную выходку.

— Сколько тебе лет? — спросил Дик.

— Девять.

Годовой цикл планеты — около двух лет. Значит, Отрыжке где-то восемнадцать. И его товарищу тоже. Господи, наверное, тут есть десять праведников, если Ты пока терпишь…

— Я не могу тебе так просто дать имя, — сказал Дик. — То есть, могу, но с условием. Я… должен буду рассказать тебе одну историю. Если ты решишь, что это правда, то я дам тебе имя. А если нет — то придумай его лучше сам.

— Зачем историю? — не понял морлок. Дик закрыл глаза, собирая мысли в кучку.

— Скажи, ты веришь в каких-нибудь богов? Ну, хоть во что-нибудь?

На лице гема промелькнула какая-то работа мысли.

— Господа говорят, есть вечное Небо и вечная Земля, а все боги — это их отражения. Боги — для хозяев. Мы не слушаем богов, мы слушаем духов.

— Каких духов?

— Тех, кто ушел. Ну вот, например — три поколения назад был щенок по кличке Тушканчик, у которого был дурной глаз. Несколько других щенков погибли из-за него — тогда Тушканчика утопили в третьей душевой. Теперь он там живет и бегает по трубам, и глаз у него все такой же дурной. Обязательно там кто-то падает и зашибается. Если покормить Тушканчика сладким молоком с сырными хлопьями — то можно сделать так, чтобы зашибся твой враг.

— Понятно… — Дик вздохнул. — У нас учат так. Есть один Бог, создатель неба и земли. Он создал людей. Не так, как люди — гемов: он создал их совсем из ничего, а люди создали гемов из себя и животных… А еще люди создали гемов, чтобы те их обслуживали, а Бог создал людей просто так… Это важно… Если ты хочешь имя, ты должен понимать, что Он любит нас просто так. Но мы… люди… повели себя плохо и перестали Ему верить. И чем меньше верили, тем хуже вели себя. И из-за этого погибали… Ну, знаешь, как если сержант приказывает тебя подогнать доспех, а ты не веришь ему и не подгоняешь…

— А при чем здесь имя? — нетерпеливо сказал Гэппу.

— А, это самое главное. Люди совсем перестали слушать Бога, и Он создал себе один народ, который Его слушал. А потом Бог стал человеком и пришел к этому народу.

— Как в облике Солнца приходит Небо, чтобы дать семя земле? — спросил из угла второй морлок, которому тоже стало любопытно.

— Нет, — Дик даже поморщился. — По-настоящему. Он стал человеком, родился, как все дети, рос, потом ходил по разным городам и учил… что нужно опять верить Богу. Его имя было Иисус.

— А что дальше?

— Он пришел не только для того, чтобы учить. Он добровольно взял на себя наказание за все, что люди сделали плохого.

— Какое наказание?

— Его убили. Распяли на кресте. Прибили за руки и ноги гвоздями.

— Бога? Что ж это за бог такой, которого можно убить?

— Я же сказал — он стал настоящим человеком. Это тоже очень важно — он добровольно пошел на смерть. Конечно, он был Богом, и мог всех, кто хотел его убить, прикончить враз. Но Он не стал.

— Хотел смелость показать?

— Нет, не смелость. Любовь. Хотя… смелость, наверное, тоже.

— Хитокири-сама говорит «любовь» — а что это такое?

Дик хотел было для понятности просто перевести на астролат — и вовремя отказался от этой мысли. Слово amor в диалекте Картаго обозначало однозначно любовную связь, а как обстоят дела со словом caritas, он не знал и решил не рисковать, а вместо этого попробовать объяснить на пальцах.

— Любовь — это когда ты хочешь дать другому все, что у тебя есть. Если ему плохо — помочь. Если ему угрожают — защитить. Если он плохой — показать ему, как стать хорошим.

— Чтобы показать нам, как быть хорошими, твой бог дал себя убить?

— Да… Нет! Принеси воды, у меня сухо во рту.

Морлок ополоснул чашку и принес ее, наполненную водой.

— Понимаешь, — продолжал Дик, напившись. — Вот я убил человека. И меня за это убьют. Но если бы кто-нибудь предложил, чтобы убили его вместо меня — это значило бы, что он очень меня любит. А Бог… Он не может терпеть ничего плохого и никакой неправды, поэтому он не может принять к себе того, кто поступает скверно. Но он его все равно любит, и вместо него принимает наказание. Ну, неужели у вас никто не выручал друга, принимая на себя его вину?

— Пряжка сделал такое для Половинки, помнишь? — сказал из угла второй охранник. — Когда Половинка изломал переговорник?

— Да помню, — огрызнулся Гэппу. — И что теперь?

— Через три дня Бог воскрес. Ожил. Теперь мы все воскреснем, когда настанет конец мира. И те, кто принял Бога, будут жить с Богом. Все плохое забудется. Никто и никому не сделает больно.

— А имя?

— Я могу дать имя только если ты примешь Бога. По-другому — никак.

Гэппу почесал в затылке, в раздумьи постучал хвостом о пол.

— Он много смелости показал, когда его убивали?

— Да. Очень много. Ему хотели дать наркотик, чтобы смягчить боль — он не стал пить. Он мог избавиться от боли, но до конца страдал как человек.

— Это и есть римское безумие?

— Да.

— Это колдовство, — сказал второй охранник. — Очень сильное колдовство. Даже от крови морлока бывает сильное колдовство, от крови человека — еще сильнее, а от крови бога что тогда! Когда боги в битвах проливают кровь, из нее делаются звезды и планеты. Не поддавайся, Гэппу — это сумасшедший бог!

— Сумасшедший или нет, а другие боги мне не дадут имени. Тебе хорошо говорить, у тебя нормальная кличка.

— Если бы ты не дразнил всех своей рыгачкой — тоже имел бы нормальную.

— Иди ты! — морлок снова развернулся к Дику. — Если хитокири-сама правду новорил, получается, наши господа врут?

— Да, где-то так.

— А как узнать, кто из вас врет?

Дик на этот раз не стал сдерживать стона. Ему хотелось, чтобы его оставили в покое.

— Посмотри, — сказал он. — Мне от тебя ничего не нужно, ты и дать-то мне ничего не можешь, у нас с тобой нет ничего, и умрем мы вместе. А твоим хозяевам нужно, чтобы ты убивал по приказу и умирал по приказу. Сам решай, кто из нас врет.

— Так и знал, что кончится предательством! — фыркнул второй морлок.

— Гэппу никого не предавал!

— Подожди, вот он сейчас скажет тебе, что господам нельзя подчиняться!

— Не скажу, — сквозь зубы простонал Дик. — Слуги Нейгала потому и приняли крест, что любили господина.

Стонал он потому что у него затекло бедро и он попытался переменить позу.

— Хитокири-сама правда верит, что я — такой же человек, как он?

— Да. И если у тебя все вопросы кончились — то решай что-нибудь и говори быстрее, что решил. Я очень устал.

Морлок пошевелил губами, потом сказал:

— Если Гэппу даже и свихнется от колдовства, то ненадолго. Пусть хитокири-сама даст Гэппу настоящее имя.

Дик шумно выдохнул и попросил:

— Встать помоги.

Гэппу помог ему подняться и удержаться на ногах, потом принес еще воды.

— Встань на колени, — велел Дик. Это было не обязательно — но иначе бы он до башки морлока не дотянулся. — Скажи: признаешь ли ты Иисуса Христа Господом и Спасителем?

— Да, — кивнул морлок. — Это будет теперь мой бог, точно? Он отведет меня в небесные чертоги?

— Правильно. Наклони голову. Я крещу тебя, Майлз, во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь.

Вставая с колена, морлок потрогал свой лысый мокрый череп.

— И все? — спросил он.

— Да, — Дик начал снова примеряться к лежанке: как бы упасть на нее побыстрее да поосторожнее — и тут неожиданно взмыл в воздух: взяв под плечи и под колени, Майлз, бывший Отрыжка, поднял его на руки и уложил.

— Сп… асибо… — сумел выдавить из себя Дик. Майлз присел на край лежанки.

— А что значит — Майлз? — спросил он.

— «Воин», — ответил Дик и закрыл глаза.

На этот раз ему удалось погрузиться в нечто, похожее на сон. А новокрещеный Майлз сидел на краю лежанки и переживал что-то ранее неслыханное.

Майлз, — он пробовал имя на язык, приноравливался к произношению. Майлз. Воин.

В отличие от морлоков Нейгала, стариков, связавших свою жизнь с одним хозяином, и от Рэя, который прожил десять лет самостоятельно, Гэппу-Майлз еще не успел сформироваться как цельная личность, сконцентрировать на чем-то свое «я». Он был молод и не привязан ни к кому. В яслях у него был один номер, в прайде — другой, в отряде дворцовой охраны — третий, потом его бы перевели куда-то и дали четвертый. Кличка «Отрыжка» тоже сменилась бы другой кличкой — короче, внутри себя он не находил ничего такого, о чем мог бы сказать: «вот это я, и никто другой». А сейчас это появилось. Майлз. Это было очень странное имя, никто на Картаго не носил такого. Этим именем будет звать его сумасшедший Бог, которого он, Майлз, назвал только что своим заступником.

У Т-82 не было никаких обязательств перед Ричардом Суной — у Майлза они неожиданно появились, и он не знал, что с этим делать. Приговор отрезал его и Бо от всего сообщества боевых морлоков, принадлежащих дому Рива, создав маленький мирок из них троих, находящихся за барьером смерти. Гэппу не задумывался о справедливости этого приговора, потому что в отношениях между гемами и людьми это слово не применялось. Если бы, например, туртану вздумалось не выпороть Пряжку за испорченный переговорник, а четвертовать — то его приговор назвали бы жестоким, неразумным — но никак не несправедливым. Он был бы отстранен от работы с морлоками за порчу дорогого имущества армии, а не за несправедливость.

Не задумывался о справедливости и Майлз — просто он перестал чувствовать, что связан с госпожой, ради которой умрет, и, напротив, почувствовал связь с Бо и с этим сумасшедшим хитокири. Все остальные были на одном берегу, госпожа — на другом, а они — посередке, в дохлой лодке. Прежде Гэппу был одним из многих сотен и определял себя как одного из многих сотен — через номер полка и прайда. А сейчас все осталось за гранью, он перестал быть одним из них, но и никем тоже не стал. «Отрыжка» — плоховатый мостик для перехода в вечность. Неужели он отличается от других лишь умением громко пускать из глотки газы?

Как «один из многих», он радовался такой возможности отличиться — умереть на арене за госпожу, ну, а самая вершина — умереть последним. С сердцем жертвы в ладони. Но теперь он был одним из трех, и жертва была одной из трех, и пошла на это сама, хотя могла бы спастись. Этот хитокири был таким же сумасшедшим, как его сумасшедший бог. Гэппу не мог этого почувствовать, а Майлз вдруг почувствовал очень остро, что он перед этим человеком виноват. Он заставил страдать того, кто ему ничего не сделал. Он сделал плохое госпоже, но как раз это другие господа готовы были ему простить, раз он пилот. Его и бичевать-то велели затем, чтобы простить не просто так, а по справедливости: наказать очень сильно — и простить. Простые господа, которые толпами бродят по улицам, очень любят справедливость, а знатные господа очень любят свою доброту, и все были бы довольны, если бы не выходка хитокири. Этот сумасшедший подумал о нем, о том самом Гэппу, который наносил ему удары — будет он жить или нет? — и вместе с ним захотел умереть, как Гэппу вместе с госпожой.

Весь дом Рива, весь Вавилон знает, почему эти имперцы — чума: они готовы убивать тех, кто не сделал им ничего плохого, а просто думает иначе. А вот умирать с теми, кто не сделал тебе ничего хорошего — это та же самая чума или какая-то другая? Майлз не мог объяснить, почему, но эта чума ему начала нравиться гораздо больше, чем здравие господ.

Из этого Майлз заключил, что уже начал сходить с ума.

Он ни на секунду не испугался смерти, он был все так же полон решимости ее принять, но уже не ради госпожи, с изумлением понял он, а ради маленького имперского воина, который вел себя, как лучший друг-побратим из морлочьих баек, что рассказываются после отбоя в спальне. Он даже отдал им свой последний кусок. Майлз прежде не встречал таких людей, и чем дольше все это варилось у него в груди, тем горше было от того, что такого человека так и не узнают другие ребята. Это был бы хороший туртан, если бы не его римское безумие. А впрочем, Майлз теперь сам римский безумец, и, наверное, можно обойтись без оговорок: это хороший туртан, жаль, не суждено ему прожить чуть подольше.

И тут Майлза кольнула еще одна странная мысль. Он тоже может попытаться что-то сделать для имперца Ричарда Суны. У него дух захватило от одного понимания того, что вот сейчас он может принять решение, которое переменит для кого-то… всё. Сердце его забилось, дыхание стало чаще — новизну принятия свободного решения он познавал и переживал почти так же остро, как Дик прошлым вечером — новизну любовного соития. Он может сейчас ударить по голове ничего не подозревающего Бо — не до смерти, но сильно. Может нажать приговоренному хитокири на нужные точки под ушами — и тот потеряет сознание. После этого Майлз может вскинуть его на плечо и вынести из камеры, сказав внешней охране, что тот умер. Может донести до нижнего этажа тюрьмы и сбросить вниз, в мертвецкую, откуда тот, когда придет в себя, переползет к лемурам. Он будет жить. Он кому-то еще подарит имя и это пьянящее чувство возможного…

Но возможность действия содержала в себе и возможность провала, и Майлз впервые в жизни испытал настоящий страх. Не перед наказанием, не пред неминуемой смертью — а перед самим поражением, перед тщетой усилий. Свобода оказалась головокружительным проходом по канату над пропастью.

Майлз не был ни создан для долгих рефлексий, ни приучен к ним. Он выбрал действие. Подойдя к столику, он взял кусок мяса из порции приговоренного и, не переставая жевать, ударил дующегося Бо хвостом в висок. Тот повалился без звука — и Майлз убрал его под лежанку, а хитокири слегка придушил, зажав пальцами артерию и вену на шее. Потом он вскинул обмякшее тело на плечо и постарался сделать так, чтобы ниспадающее косодэ закрывало голову.

Теперь можно было идти.

— Что это с ним? — забеспокоился дежурный по коридору, человек.

— Умер, — коротко ответил Майлз.

— Как умер? — переполошился тот. — Матушки, да с меня голову снимут!

Морлоки из тюремной охраны отнеслись к делу равнодушно — их это не касалось. Под оханья дежурного Майлз дошел до лифта и спустился на три уровня вниз — человек указал дорогу в морг, а сам побежал связываться через инфосеть с начальником дворцовой охраны.

Майлз вышел из лифта на четвертом уровне и зашел на пост — с бесстрастным, спокойным лицом, будто так и надо.

— Убийца госпожи цукино-сёгун умер, — сказал он.

— О, дьявол! — начальник этого поста аж вскочил. — От чего он умер?

— Т-82 перестарался, — пожал свободным плечом морлок.

И в этот момент Суна застонал.

— Не стрелять! — крикнул начальник караула, Майлз ударил его ногой и этим ударом отшвырнул на одного из стрелков. Очередь ударила в потолок, тут же взвыла сирена тревоги — а до шахты сброса трупов было каких-то десять метров! Майлз кинулся вперед, напролом — и ударил второго стрелка когтями в горло, а тот одновременно нажал на спуск. Майлз выпал в ту самую дверь, к которой так стремился, его ноша покатилась по полу, а сам он, захлопнув дверь, навалился на нее всем телом, чувствуя, что слабеет.

— Хитокири-сама! — крикнул он. — Хитокири-сама!

Шатаясь, Дик поднялся на четвереньки и обалдело повел головой из стороны в сторону. Он окончательно перестал понимать, что происходит.

— Дальше по коридору, — прохрипел Майлз, показывая. — Трупосброс. Прыгайте туда. Быстрее, хитокири-сама. Я умираю, и недолго смогу держать две…

Пули, ударив сзади, разорвали ему грудь, но он все же не отвалился от двери, только сел на хвост. Сумасшедший Бог имперцев коснулся его лба пробитой ладонью — и боль исчезла.

— Сколько раз просили поставить современные двери, управляемые с пульта! — выкрикивал через минуту начальник тюрьмы в лицо Метцигеру.

— Как так вышло, что они остались втроем и могли свободно общаться?! — хрипел в ответ Метцигер.

— У меня не было приказа изолировать их друг от друга!

— А голова вам нужна зачем? Бритву на ней править? (начальник тюрьмы был лыс как коленка).

— А кто так воспитывает свою охрану?

Потный и красный после этого разговора Метцигер, выходя, обратил внимание на Дика, который валялся в углу.

— Этого — поставить во дворе, в «стоечку» под конвоем из пяти человек. Не морлоков. Человек. И… зашейте ему рот.

— Что? — икнул начальник тюрьмы.

— Зашейте ему рот! Иголкой и ниткой, степлером, чем угодно! Булавкой сколите — но чтобы он не мог тут совратить ни одного!

Метцигер вышел, а помощник начальника тюрьмы, посмотрев на измочаленного маленького сохэя, с ужасом спросил:

— Мы что и вправду это сделаем?

— Да пошел он туда-то и туда-то! Зачем нам еще одно лишнее мучительство? — начальник тюрьмы подумал и добавил:

— Заклеим.

Игры с кровавым исходом были не таким уж частым делом в Пещерах Диса — разве что по случаю вот таких вот важных похорон. Сами похороны, торжественный запуск ракеты с прахом, были делом избранных, кучки родственников и придворных — а простой народ искал зрелища попроще и подинамичнее. В двадцать восемь часов каменная чаша Арены была заполнена народом до краев. Из репродукторов доносились песни в исполнении Лорел. Кое-кто откровенно плакал, многие уже напились. На арену набросали стлько цветов, что она стала походить на клумбу.

Каждый клан и каждое частное лицо имели право выставить на эти игры столько рабов, сколько считали нужным. Сегодня игра обещала быть славной — девятнадцать боевых морлоков были заявлены на бой; четырнадцать — от разных кланов, пятеро — от анонимов, что сильно затрудняло работу тех, кто принимал ставки. Впрочем, по сравнению с великолепием похорон Бона это было так, поразмяться. На похоронах Бона девяносто морлоков рубились в три этапа.

Бо побаивался, что после того как спятил Гэппу, его снимут с боя, и тогда в казарме он не оберется позора. Но господин Метцигер проявил великодушие — и сейчас Бо собирался в полной мере осуществить свое преимущество конвоира.

Он помог Суне спуститься с тележки, под свист и ненавидящий рев толпы подвел его к вмурованному в пол алому шесту и, заведя ему локти за спину, просунул между их сгибами и столбом длинный прочный шест. Имперец даже не попытался сдержать стона. Его терпение достигло предела — по приказу Метцигера последние часы его продержали стоя, между силовыми полями, а сейчас руки его были немилосердно заломлены назад, а цепь врезалась в живот. Он не мог упасть, не мог выгнуться так, чтобы не касаться столба спиной, которая уже начала синеть и чернеть — и непроизвольные рывки туда-сюда казались жутким танцем под песню «Кто вечной жизни жаждет». Рот приговоренного был заклеен пленкой — правильно, нельзя позволить такому колдуну говорить.

Соперники вышли на поле и Бо оглядел их. Большинство — старики, а место перед жертвой, занятое Бо как конвоиром, было самым стратегически выгодным: тем, кто будет стоять прямо перед ним, придется отбиваться от тех, кто будет напирать сзади. Бо сможет разить в спину.

Тележку увезли. Музыка стихла. На возвышение взобрался распорядитель и ударил поющим жезлом о камень. Трибуны замолчали.

Распорядитель подождал, пока все займут положенные места, зачитал приговор Суне и взмахнул рукавом.

Резня началась, и в самый же первый миг один из морлоков, выставленных анонимами, безгербовых, повел себя странно, но разумно: прорвался через ряд противников и занял место возле Бо. Хитрый черт! Бо решил не убивать его пока — вдвоем они перекрывали больший сектор.

Каждый из морлоков имел флорд, но в ход шли и хвосты, и когти. В первые же пять секунд боя большинство получили порезы и рваные раны, а первая смерть наступила на двенадцатой секунде. Трибуны бесновались.

Краем глаза Бо успел заметить, что приговоренный сохэй выпрямился и позой теперь напоминал морлока, стоящего по стойке «смирно» — с кулаками у бедер, с развернутыми плечами. Казалось, он просто-таки хочет поймать открытой грудью лезвие!

Бо «зевнул» и пропустил удар в бедро. Было уже пять смертей, кровь залила арену и подтекала к ногам жертвы. Бо ударил флордом вроде бы налево и, обманув противника финтом, блокировав его лезвие — всадил когти левой руки противнику в печень. Одновременно кто-то ударил сзади и смахнул тому голову. Нечестно! Он был мой! Бо оказался лицом к лицу с тем, кто воспользовался плодами его риска, и показал ему, что чужие победы не впрок.

— Сзади! — крикнул тот, дерзкий, что занял позицию рядом. Бо ударил, не разворачиваясь — флорд вонзился в плоть, еще одно тело тяжко грохнулось о бетон.

Теперь мертвы были двенадцать, а семеро кружили возле жертвы.

— Начнем с крайних, — сказал этот бывалый морлок, и Бо доверился ему. Он убил своего крайнего — и тот серьезно сопротивлялся целых двадцать секунд! — но тут удача изменила. Кто-то из мертвых был не так мертв, как это казалось. Конвульсивное движение руки не было прицельным и произвольным — умирающий просто махнул лезвием по полу — и Бо с удивлением и ужасом понял, что ему не на что ступить правой ногой, а ступня его валяется метрах в полутора.

— Боги, — сказал он, и упал на колено, истекая кровью. Рука его уперлась в брошенный кем-то венок — и он успел почувстовать запах ген-модифицированных лилий. Кто-то из врагов заметил его безнадежное положение, подскочил, ударил — но Бо из последних сил вонзил флорд ему в живот.

Через две минуты его союзник разделался с последним противником. Кто-то сорвал неслабый куш, поставив на безвестного морлока — но больше всего денег огреб тот, кто заключил совершенно фантастическое пари: аноним номер четыре победит, но трофея — сердца — не возьмет.

Как ни странно, но оправдала себя именно эта ставка. Победитель был изранен, с ног до головы покрыт своей и чужой кровью. Подойдя к жертве, он одной рукой убрал лезвие флорда на длину вакидзаси, а другой — поддел когтем и сорвал с губ приговоренного клейкую ленту.

— Ты — человек, — проговорил осужденный, еле ворочая деревянным языком.

— Знаю, — сказал победитель; схватил его одной рукой за горло, а другой нанес удар под сердце и провел лезвием влево, ровно на ширину ладони.

Трофея взять он не успел. Раны сделали свое дело: колени морлока подломились и он упал.

Распорядитель подождал немножко — не поднимется ли победитель, не шевельнется ли жертва? Нет, ни единого движения на арене не было видно — только кровавая лужа расползалась. Осужденный наверняка был уже мертв и на ногах стоял только потому, что его поддерживал столб.

Распорядитель дал знак. В Пещерах Диса не возились с уборкой трупов, к арене просто был подведен канал от реки, снабжавшей город водой. По знаку распорядителя открылись ворота шлюза, вода заполнила арену. Подхватив цветы, она смешалась с кровью и сделалась красной, как воды Нила в день казни египетской, и когда она достигла колен осужденного, все ахнули: он поднял голову!

Но тут ворота шлюза открылись, наконец, на всю ширину. Вода ударила беспощадным валом, брызги долетели даже до высоких первых рядов. Если мальчик был до сих пор жив — это уже не имело значения: вода мгновенно покрыла его с головой, и смерть приняла его в свои прохладные ладони.