Сень

Глава 39

В пяти километрах к северо-востоку от Коврова появилось «имение Белоснежки»: огромный медицинский комплекс, который люди не местные иногда называли «санаторием строгого режима». Действительно огромный: комплекс занимал около трех квадратных километров и на его территории даже собственный аэродром имелся. Небольшой, рассчитанный на «М-7» и вертолеты, на которых туда иногда привозили пациентов. Режим в санатории действительно был строгим: за пациентами постоянно следили больше двухсот врачей и почти полтысячи медсестер — но без этого обойтись было просто невозможно, ведь там инвалидам войны возвращали здоровье. Путем восстановления утраченных конечностей, и тысячи взрослых людей, у которых ноги и руки пока не восстановились полностью, без помощи обойтись не могли.

Комплекс возвращал к полноценной жизни чуть больше пяти тысяч человек в год — но он даже самым большим в стране не стал, а похожих уже было выстроено почти два десятка. Но вот самым дорогим был как раз комплекс рядом с Ковровым, хотя и все остальные дешевыми назвать было трудно. Иногда Слава — который единственный из «тройки посвященных» иногда наведывался к Тане после того, как она открытым текстом сообщила Сталину, что больше она «помогать строить социализм» не будет из-за исчерпания собственных возможностей' — спрашивал у нее, что страна будет делать с этими грандиозными (и очень дорогими) сооружениями после того, как все инвалиды будут вылечены. И получал всегда один и тот же ответ:

— Слава, а мне-то что за дело до этого? Можете их снести, можете на память оставить. Я обещала всех инвалидов восстановить — и это обещание скоро будет выполнено. А все прочее меня не интересует.

— Я же не просто так спрашиваю. Ну да, большинство их санаториев мы будем использовать в качестве больниц… роддомов например. А вот что с усадьбой Белоснежки делать? Ты же вообще никому не говоришь, для чего тебе все это оборудование нужно и какая от него стране польза будет?

— Я говорю. Я использую это оборудование для исследований. Потому что всё, что я знала про фармакопею, я уже передала в производство. Но, когда я училась, в госпиталях было очень много специализированной техники, про которую я знаю, как она работала — но вот как она была сделана, я и понятия не имею. А без нее многое, что хотелось бы сделать, сделать просто невозможно. Например, невозможно выучить грамотных регенераторов.

— И ты мне это говоришь после того, как в твоих санаториях людей регенерирует почти пять сотен врачей?

— Они — не регенераторы, они — просто хирурги. Очень хорошие, но… как бы тебе это объяснить? Вот я, например, в день делаю двадцать операций по подсадке конечностей. Могла бы и больше делать, но тогда бы исследованиями заниматься времени вообще не оставалось бы. А они могут сделать одну операцию в сутки, причем даже не каждый день могут. Потому что меня научили — с помощью вот этих самых еще не изобретенных машин научили — управлять своими безусловными рефлексами. Ты думаешь, почему я на той Олимпиаде все медали забрала? Потому что у меня руки во время работы вообще не дрожат. И я могу — для простоты тебе объясняю — сделать разрез на человеке с точностью до пары сотых миллиметра, а они в лучшем случае полумиллиметром ограничены. Еще меня научили с помощью этих машин просто чувствовать, что там с пациентом происходит.

— Но если машины эти, ты говоришь, изобрели через несколько тысяч лет…

— Слава, ты еще слишком молодой и горячий, поэтому иногда порешь чушь. А так как в медицине ты знаешь лишь то, что Таня Серова — врач, то в этой области ты чушь порешь постоянно. Так что помолчи и послушай пару минут. Сейчас восемьдесят, если не девяносто процентов достижений современной хирургии основаны на знаниях, полученных фашистскими врачами в концлагерях, где они ставили эксперименты, причем абсолютно бесчеловечные эксперименты, на заключенных. В ходе которых сотни тысяч узников были убиты самым жестоким образом.

— Насколько я слышал, две трети современной хирургии — по крайней мере в Советском Союзе — основаны на знаниях, переданных тобой.

— Но мои знания как раз из этих концлагерей и выросли, так что слушай пока молча. Машины, о которых я говорю, были изобретены на основе других знаний, полученных в еще более жестоких исследованях, в ходе которых уже многие миллионы людей были замучены. Больше того, уже сейчас за рубежом тамошние правители такие эксперименты на людях ставят: они тоже очень хотят жить долго и счастливо, но хотят этого лишь для себя, и поэтому тратят огромные деньги для проведения исследований на людях. Конечно, почти все эти эксперименты смысла вообще не имеют, но если это не пресечь, за ближайшие сто лет в мучениях погибнет несколько миллионов человек.

— И как это пресечь?

— Полная версия моего ответа тебе не понравится. А кратко — изобрести эти машины. Проблема лишь в том, что изобрести их сейчас могу только я. Я знаю, что они должны делать, и знаю, как на самом деле устроен человек. Ну, с позиции точек и способов воздействия на организм. И я пытаюсь придумать, как машины могут выглядеть в железе, а очень много людей, которые, по твоему мнению, занимаются бесполезной ерундой, пытаются воплотить мои воспаленные фантазии в жизнь. Причем — заметь — они их воплощают, но так как фантазии-то сами по себе воспаленные, результат их работы правильно не действует. Но я как раз и смотрю, насколько все это действует неправильно, и рассказываю всем этим ученым и инженерам, в какую сторону нужно двигаться чтобы стало хорошо.

— Вот теперь понятно, могла бы и раньше объяснить.

— Не могла бы. У тебя раньше не было правильных вопросов.

— А если вопросы есть, их задавать можно?

— Тебя пнуть?

— Извини, спасибо за напоминание. Тут Лаврентий Павлович интересовался, когда ты сможешь научить кого-нибудь так же с иностранными дипломатами работать. Он, между прочим, просил тебе передать, что ни американцы, ни англичане или французы так и не поняли, что всю информацию по агентуре они сами же нам и сообщают. Но это благодаря твоим препаратам, а вот так, как ты, зайти в посольство и просто документы переснять…

— Слава, я же говорила: меня научили управлять безусловными рефлексами. И чувствовать других людей. Научить это нынешними способами просто невозможно! Ну это примерно так же просто, как менять рост, внешность: я знаю, как это делать — и делаю. А что толку?

— Тогда вопрос уже от меня: а у тебя есть хотя бы примерные планы на сроки реализации твоих машин?

— На прямой вопрос даю прямой ответ: нет. Я даже примерно не представляю, сколько времени все это займет. Больше того скажу: я даже не уверена, что смогу эти машины воспроизвести. В том числе и потому, что уровень технологий был совсем другим, и у меня фантазии не хватает, чтобы придумать, как, например, можно обеспечить прямую передачу воспоминаний…

— Тогда последний вопрос на сегодня, от Иосифа Виссарионовича. Он всерьез интересуется, почему ты предлагаешь твоей женской команде по звезде на плечи добавить, а не на грудь?

— А головой подумать? Слав, это я про тебя говорю, Сталину не передавай. Девочки полгода проболтались на орбите, а работа там, между прочим, адова. На груди у каждой уже по две Звезды висит, то есть на родине героинь их бронзовые бюсты уже стоят — а за третью Звезду у нас в законе новых пряников уже не предусматривается. Но на плечах у них как были полковничьи погоны, так и остались — а если считать день на орбите хотя бы за три, то выслуга, считай, уже достигнута. Лично я считаю, что новые звания их обрадуют гораздо больше, таково мое единодушное мнение.

— Приказ о присвоении им званий генерал-майоров уже подписан, Иосиф Виссарионович спрашивает, почему бы им и третью Звезду тоже не дать.

— Потому что не надо. Вон мне звезд понавешали, хожу, как елка новогодняя сверкаю — и что, я лучше от этого стала? Есть такой анекдот: упал мужик с пятого этажа и не разбился: чудо. Второй раз упал и не разбился — повезло. Третий раз то же самое — привычка. Не надо людям такие привычки прививать. У них просто работа такая… героическая, но это всего лишь работа. Одна Звезда — за то, что на работу такую подписалась. Вторая — что работу не бросила, поняв, на что именно подписалась. И — хватит.

— Наверное, ты и права, я ему передам. И добавлю, что с тобой полностью согласен. А ты при случае к космонавтам не заглянешь? Каманин просил помочь при случае: у него же уже почти семьдесят человек в отряде, говорит, что в коллективе назревают склоки…

— Не бывает коллектива в семьдесят человек, я ему уже говорила. Максимум человек двенадцать, так что пусть просто поделит команду на группы и разведет их друг от друга подальше. И территориально, и по задачам. Разве что разведчиков пусть вместе оставит, но они — люди военные, дисциплину понимают.

— Королев требует ему отдельную группу выделить…

— Товарищ явно не понимает. Извозчик что-то требовать не может, извозчик везет туда, куда ему седок указывает. А седоком у нас сейчас Владимир Николаевич, и то, что инженеров в космонавты готовят — это правильно. Но из какого КБ этих инженеров набирать, решать точно не Королеву.

— Челомею?

— И не ему. По счастью, Владимир Николаевич это и сам понимает. Ладно, я заеду посмотреть следующую группу кандидатов…

— Их у Лаврентия Павловича всех проверили уже.

— Ну да, конечно, у него же лучшие в мире специалисты по космической медицине! В шестьдесят третьем аварийно экипаж станции только благодаря им и сажали!

— Но ты же сама говорила, что заранее понять, как человек невесомость выдерживает…

— Слава, этого героя недоделанного я ведь своими ручками из панической атаки вытаскивала, там вообще невесомость не причем была. А станцию чуть не потеряли…

— Ты не поверишь, но Иосиф Виссарионович этому очень обрадовался. Ведь тебя вышло официально признать космонавтом…

— Вот уж мне счастье привалило! За Звезду очередную, конечно, спасибо, но и без нее спокойно перебилась бы.

— Вот склочная же ты старуха! Кстати, давно спросить хотел, но стеснялся: тебе уже скоро тридцать пять, ты как, готова в нашей стране детей растить?

— Пока нет. Знаешь, я уже иногда думаю, что моим детям было бы здесь хорошо жить, но…

— Что тебя еще в СССР не устраивает? Это я официально, как председатель Госплана, спрашиваю. На предмет улучшения быта советских людей: кто же, как не ты, может ответить мне на этот вопрос?

— Наверное, меня уже всё устраивает. Я сама себя не устраиваю. Вот думаю: родятся дети, подрастут, будут ко мне с вопросами разными приставать — а я им: дети, вы кто? Говорю же, память у меня заканчивается. Я, например, точно знаю, что у меня уже детей четверо — биологических детей, я яйцеклетки лично пересаживала оплодотворенные теткам, у которых с этим делом проблемы пока неизлечимые. Но я просто не помню, у кого они родились…

— Ужас… я только теперь, на тебя глядя, начинаю понимать, почему у вас людей переставали поддерживать после трехсот лет…

— Ладно, за меня-то не переживай, я уже всех на этой планете пережила, и жизнь прожила с пользой. И практически уверена, что Система уже никогда не возникнет. У тебя с вопросами всё? Тогда езжай домой, а мне работать надо: сегодня в стране будут излечены последние четыре инвалида, потерявшие на войне и руки, и ноги. Всё, заканчивается проклятие войны…

За прошедшие пять лет в стране изменилось очень многое. И прежде всего изменилась сама страна. Например, в ней сильно изменилось количество республик…

Крымские татары, десять процентов из которых верно служили фашистам, были поголовно выселены. А с эстонцами, из которых фашистам служили всего девять процентов, или с латышами, где коллаборационистов было всего семь с половиной процентов, поступили гуманнее: предателей посажали в лагеря, их семьи отправили «в отдаленные районы», а тех, кто серьезных преступлений во время войны не совершал, трогать не стали. Но в республиках народу стало заметно меньше, и туда переехало много людей из других мест. Ну а затем путем всенародного референдума эти две республики были превращены в «автономные области РСФСР». Литовцы, которые с фашистами сотрудничать в основном все же не стали, проголосовали на референдуме тоже весьма неожиданно — и Литва стала автономной областью в составе БССР.

Что тоже, в принципе, было не особо удивительно: темпы развития Белоруссии были очень высокими и уровень жизни населения там тоже рос очень быстро — быстрее, чем в любой другой республике. А «национализмом» литовцы явно не страдали, да и прекрасно видели, как в Белоруссии хранят «национальные традиции»: в ближайших к Литве районах почти во всех школах были отдельные «литовские» или «польские» классы, печаталось много литературы на литовском и польском языках — так что люди просто «захотели лучшей жизни». И, что очень взбесило некоторых людей за рубежом, они ее получили: за два года на территории области было выстроено шесть только крупных заводов. И организовано почти три десятка театров…

А в Колыванской области (тут кто-то из ведомства Абакумова не удержался от мелкой мести за тысячи погибших в борьбе с «лесными братьями» солдат) был выстроен огромный комбинат, занимающийся переработкой горючих сланцев. От сланцев в качестве топлива пользы было немало, да и сырье для химической промышленности оказалось не лишним. Однако «огромность» комбината объяснялась главным образом тем, что относился он к ведомству Лаврентия Павловича и в качестве основной продукции он выдавал уран…

За пять лет в стране было выстроено уже шесть атомных электростанций, на которых было запущено четырнадцать реакторов, выдававших по пятьсот двадцать мегаватт только электричества. А еще выдававших довольно много тепла, в холодные русские зимы совершенно не лишнего, что позволяло сэкономить много угля (и природного газа) на отоплении, а попутно еще и вкусных и полезных овощей дать в суровую зимнюю пору.

А электричество — его все равно не хватало. Одна электростанция, выстроенная неподалеку от Тюмени, обеспечивала энергией насосы, перекачивающие в Урал воду из Тары и даже из Тобола, а чтобы перекачать два с половиной кубических километра в год, электричества требовалось очень много. Так что четыре реактора там работали с большой пользой: эти кубокилометры в низовьях Урала перекачивались в поля — и средние урожаи под тридцать центнеров с гектара орошаемых полей доказывали, что перекачивались они не напрасно: полтора миллиона гектаров плодороднейших полей врать не будут.

Огромная Катунская ГЭС тоже всю энергию направляла (в сезон, конечно) на орошение, обеспечивая водой уже почти пять миллионов гектаров (но все же из Оби и Иртыша воду нужно было поднимать не на сто с лишним метров, а всего на два десятка).

Однако орошение степей — дело хорошее, но все же выращивать всякое куда как выгоднее там, где орошение особо и не требуется, поэтому — после того, как советское правительство официально признало, что Большой Туркменский канал был огромной ошибкой — огромное внимание стало уделяться развитию нечерноземных областей. Да, там зерна особо много не получить, но ведь не хлебом единым сыт человек. Луга же сена могут много дать, коровок прокормить они в состоянии достаточно — и производство молочных продуктов резко возросло. Иосиф Виссарионович как-то даже поинтересовался у Станислава Густавовича:

— У тебя есть внятные объяснения тому, почему до войны у нас того же сыра производилось раз в десять меньше?

— Не в десять, а в четырнадцать с половиной. И объяснение очень простое: раньше, чтобы прокормить одну корову, мужик должен был вкалывать на сенокосе месяца три в году, а еще пару месяцев сено таскать в хлев. А теперь колхознику нужно полдня посидеть за рулем трактора, получая за это даже больше, чем за три месяца в прошлом: скотина у нас нынче более породистая, молока втрое больше дает… правда и жрет тоже больше, но смотри пункт первый. Опять же, сейчас каждый второй колхоз завел собственный заводик по переработке молока, а это и работа для колхозника в зимний стойловый период, и доходы немалые из-за продажи готовых продуктов. Я тут как-то зашел в магазин — так народ ругается, что сыра из какого-то колхоза из-под Воронежа мало заводят, приходится людям жрать обычный Костромской…

— Если люди выбирают что повкуснее, это уже радует.

— Как Таня и говорила: после того, как рынок будет насыщен количественно, начнется социалистическая конкуренция и борьба за качество.

— Ты с ней сейчас много общаешься…

— Ну да, по сравнению с вами много. Раз в шесть в год выходит, да и то она меня через раз просто выгоняет.

— А ты у нее спроси, почему она больше не хочет для блага страны работать?

— Да работает она, не покладая рук работает! Просто сейчас результаты этой работы не так заметны.

— А ты все равно спроси. Вдруг она еще что-то полезное предложить сможет? У нее же опыт многих поколений есть, вдруг что-то вспомнит…

Осенью шестьдесят пятого, когда Слава все же попробовал поинтересоваться у Тани насчет «новых воспоминаний», она, устало откинувшись в кресле после очередного «конвейера», ответила просто:

— Вы все не совсем правильно воспринимаете. В смысле, то, что я сделала. На самом деле я ничего особенного именно в советской экономике не сотворила, просто слегка ускорила и без того происходящие процессы. Вы именно это и заметили…

— Ну да, бомбу мы без тебя сделали, электростанции атомные, в космос без тебя полетели… а ты вообще просто рядом стояла и глазками лупала.

— Слава, ну пойми ты наконец: я просто помогла ускорить уже происходящие процессы. Люди стали быстрее работать — но не потому, что производительность как бы поднялась, а потому что они стали работать в полтора раза больше. И пенсионеры к работе вернулись — так что вся моя заслуга заключается в том, что скорость развития, скорость создания всего в стране увеличилась.

— Примерно на семьдесят восемь процентов…

— Вот, ты и сам посчитать это смог. И обрати особое внимание: я всего лишь дала людям возможность работать больше, а работать столько они сами стали, никто их не заставлял. Потому что при социализме, при сталинском социализме, если хочешь, каждый человек получает по результатам своего труда. Больше поработал — больше получил.

— Но сейчас этот ресурс мы почти исчерпали…

— Или лучше поработал — больше получил. А так как народ в основном состоит не из законченных идиотов, все это уже прекрасно поняли. На том же ВАЗе сколько всяких автоматов придумали, что при той же численности, что и в пятидесятом, в Вязниках выпускают автомобилей втрое больше, причем и автомобили — не ровня тем, что раньше делались. Людям выгодно работать лучше, выгодно придумывать, как им лучше работать — и они уже ко мне не приходят, чтобы решить мелкие производственные проблемы, сами все делают. Я поначалу лишь помогала им правильно пользоваться действующими законами… ну и убирала тех, кто это делать мешал…

— А сейчас тоже убираешь?

— А сейчас люди таких сами убирают, причем не физически, а опять-таки по закону. Ты вспомни, сколько любителей все позапрещать пропало с горизонта после того, как Иосиф Виссарионович принял постановление, что ответственность партийца увеличивается вдвое по сравнению с беспартийным нарушителем закона?

— Запугиваешь?

— Тебя? Тебя только пинком запугать можно.

— Но-но, не надо! Я и так тебе верю.

— Молодец, возьми с полки пирожок. А когда планировать развитие на ближайшее будущее соберешься, учти, что скоро пойдет волна трудовых ресурсов с послевоенного поколения.

— Думаешь, я статистику забыл уже? Я всех этих детишек уже который год со всех сторон обсчитываю! На них одной обуви ушло… не говоря о тетрадках…

— А я не про это. Эти молодые ребята про войну сами ничего не помнят, да и родители им рассказывают немного. В особенности матери-одиночки, а у них детей-то на выданье под восемь миллионов…

— Одиннадцать с половиной, если очень грубо округлить.

— Тебе виднее сколько. Но на них нужно обращать особое внимание в части пропаганды, а ленивые партийцы в этом плане вконец обленились. Изыщи средств на книжки нужные многомиллионными тиражами издаваемые, фильмы патриотические — и отдельно подумай, как к этой финансовой реке не дать присосаться разным мразям. А то снимают вроде фильм за советскую власть — а по сути явная агитка против. Потому что патриотизм превращается в них в издевку над здравым смыслом.

— А кто будет следить за патриотизмом? И определять, издевка это или нет?

— Слава, ты это кому сейчас говорил? А человек абсолютно асоциальный, да и вообще не очень даже человек. Есть партия, которая поставила своей целью вот это вот всё, пусть партия этим и занимается.

— А ты проследишь…

— Мне, думаешь, больше делать нечего?

— Тебе есть чего делать, более того, я лучше очень многих понимаю, что ты делаешь невероятно много. Но… мы тут как-то со Сталиным разговаривали, на отвлеченные темы вообще, и он мимоходом заметил: Таня, говорит, смотрит на наш мир настолько со стороны, что замечает малейшую фальшь. Причем замечает ее в том числе и там, где мы ее не увидим даже если нас носом в нее ткнуть. И если она сочтет необходимым источник фальши устранить, то ей мы просто не имеем права мешать. Она, говорит, лучше всех осознает цену каждой человеческой жизни, и уж если она — то есть ты — решила ее прервать… В общем, лично я думаю, что без твоей помощи мы просто не обойдемся.

— Обойдетесь.

— Обойдемся. Но очень плохо. Так что — это моя личная просьба — ты нам продолжай помогать двигать страну к счастью. Потихоньку так помогай, незаметно… ты же сама говорила, что ни одна экспертиза… В общем, я на тебя надеюсь. Ну а если тебе что-то понадобится… вообще что угодно…

— Правильно Иосиф Виссарионович тебя охарактеризовал: клоун. Балабол. Но не волнуйся: если моя помощь потребуется, я буду рядом. И обязательно помогу. Не потому что это важно для вас, мне просто уже самой стало интересно посмотреть, что из всего этого получится…