Глава одиннадцатая. Полкански бани

Боренька утак вустал и стокмо пережил, шо сон, оный навеяла на него Дрёма, продлилси не токмо оставшийси день, но и усю последующу ночь. Вон проснулси лишь утром иного дня, да и то, ежели балякать истинну, не пробудилси, а был разбужен. Негромко скрыпнув, вроде як застрекотал сверчок, отворилась водна створка дверей, и чудна пташка напевающа мальчоночке у вышине раскидистых дубравных крон смолкла. И вжесь она стихла, отрок пробудилси да, резво подавшись с подухи и полу, сел, уставившись на дверь, подле каковой стоял Былята.

— А чёсь ты Борюша лёжишь на полу, нешто не на одере? — поспрашал воин и задорно загреготал.

— Дядька Былята, — радостно кликнул малец и абие вскочивши на ноги, кинулси бежать к воину, да раскрыв широко ручонки обнял, крепенько прижавшись ко нему. — Ты прибыл… от у то сице ладненько… Добре чё ты, а не ентов Рама али нудный Хара.

— Пришёл, а то як же, — прижимая ко собе мальчишечку, ответствовал Былята и ласково провёл суховатой дланью по его пошеничным волосьям. — Стокмо спать… ужотко надоть и пробудитьси, да пожелвить, у баньке обмытьси… Ну, а вопосля…, — старшина беросов на миг прервалси и обхватив руками голову мальчугана, малеша отодвинул от собе, да вызарившись на него, добавил, — опосля итить на гору Неприюта, коли ты не перьдумал.

— Да… ты чаво дядька Былята?…Да не кадысь, — звонко гикнул Борила, и, вздрогнув усем тельцом обидчиво скривил свои алые уста. — Ты чё мерекаешь мене эвонти палаты нужны? Али одер? Вот же нисколечко… нисколечко… душа моя и овринг не изменны… николиже.

— Борюшенька… прости, — почитай, шо прошептал Былята и сызнова привлёк мальчонку ко собе, шибко прислонив его главу ко груди, да нежно поцеловав у густы растрёпанны волоса. — Эт… я утак… утак по недомыслию спросил… Я у тобе не сумлеваюсь… но може…

— Никак не може, — закачал головой мальчик, и, вздевши её, всмотрелси у родны черты бероса. — Я поду туды кудыличи велел ступать мене мой Бог Крышня…, — и горестно вздохнув, молвил, — обаче должон я тобе дядька Былята кое-чаво поведать… И у то мене не дюже приятно калякать. Старшина беросов широко расплылси в ответ мальчугану, и кивнувши, приобняв за плечи, направил свой и его ход к одеру, на котором словно властитель усех полканов почивал великий меч Асура Индры и такового простого бероского отрока Борилки. А Былята промаж того прогутарил:

— Инолды стоить казать и о том не дюже приятно, ежели надоть, шоб душе було спокойней. Ты вжесь преодолей свово не желание да бачь мене про то… а я внемлю… Подойдя к одеру Былята и Борила взобрались на негось, вусевшись прям на простыню, сторонь меча и на чуть-чуть замерли. Притулившийся к воину мальчик поглядел на скомканно на полу одеяльце, да примяты после сна подухи, да узрел на самой большей из них, на коей лёжала глава евойна, вельми приглубу вдавленность, оставшуюся верно от Дрёмы. Недалече от кучи малы из вечей валялись туло, пояс, сапоги, суконки и котомка, иде едва слышно пыхтел, подаваючи о собе знать, голодный Ёж.

— А Гуша? Гушу нашли? — прервав затянувшиеся отишие, взволнованно вопросил малец.

— Крас егось привёз, — ответствовал ровным голосом Былята и кивнул, у подтверждении того говорка, — привёз… не тревожьси… Гуша ентов, вилявый такой, оказываетси не заплутал… Просто внегды опустилась на Бел Свет ноченька, взобралси на взгорье да улегшись, закочумарил… дожидаючись нового дня… Продрых усю ночку…и пробудилси токмо тогды, кады Крас с полканами ко няму подтрюхали…

Так чё не беспокойси о нём, луче поведай мене желанное.

— Добре тыдыкась, — откликнулси чичас же Боренька и торопливо перьдал старшому беросу баляканное ему Рамой, видение Индры на троне и обычаи полканские, сказанные Харой. Былята слухал мальчонку до зела внимательно, не перебиваючи, а кадыка тот сбивчиво закончил свову молвь, поведав чё не знаеть як поступить и у то ж времечко страшитси потерять полканско воинство отдав цебь Раме, споднял руку и ласково провёл по спине, будто выравняючи тама враз волосья и холст рубахи, да произнёс:

— Умница Борилушка, чё не отказалси от престолу… да воставил принятие цеби на посим… Оно как у эвонтом деле и впрямь надоть не торопитьси… надоть поспрашать совету.

— У тобе дядька? — вопросил мальчишечка тяперича перьстав полошитьси, да успокоенный уверенной речью воина почуял, точно с плечь евойных сняли то само, взвалённое вобычаями полканскими, стыдливое вощущение, вроде як чавой-то он натворил, дюже пакостное.

— Не токмо у мене, — гутарил Былята, днесь оправляя на собе ковыльны курчавы волоски бородушки. — Не токмо у наших усех путников, но и у духов… У Вил. Ты же к ним пойдёшь, сице?! — вже васнь утверждающе отметил он.

— Вестимо, — убеждённо ответствовал отрок, и отринувшись от старшины воинов, всмотрелси у его светло лицо, тако не свойственное от природы беросам.

— Воно у них и стоить о том поспрашать, — продолжил каляканья Былята и осклабилси, казав белы зубы. — Завтра можно и отрядитьси к Вилам… ноне отдохнёшь, обмоишьси у баньке… а на зарянке у торенку. Со тобой пойдёть Крас, прямёхонько ко Вилам проводить.

— Не-а… никак неможно, — взбудораженно загамил мальчуган и вытаращил глазёнки, ужесь колготно пожал плечьми да замотал головушкой. — Красу йтить никак неможно… Оно як могёть вон теми духами купавыми прельститьси, и тадыка опостылет ему Бел Свет, и жизть будят не в радость… У то и Рам подтвердил, полканы к Вилам николи ни ходють и диток ни пущають.

— Не полошись Борюша, Красу ходють можно, — изрёк Былята и легохонько тукнул ладонью мальца по плечу, — потомуй как Крас никакой Вилой не прельститьси, он давно ужо любить бероску девчинку, и в верасене у них свадебка была б… Оно можеть ноне и будять она, свадебка та, отложена, да токась душа Краса ей водной Лепаве отдана.

— Лепава, — повторил отрок имечко невесты Краса и заливчисто засмеялси, втак его веселили у те баляканья про суженных-ряженных. — Ишь ты Лепава… Эт чё вона и взаправду така нежна, упала и приятна, аки бачит ейно имечко?

— А чё ты Борилка смеёшьси? — вопросил Былята и сам захохотал, да обхватив малучагана за круты плечи чуток потряс… не шибко, а утак по-любовно, по-отцовски. — Чаво смеёшьси… Ужесь она, истинну молвить, перва раскрасавица у Гарках… Так чё её Крас ни на когось не сменяеть, оно як и душа и сердечко, у то ты мене поверь, отдано лишь ей, Лепаве— нежной, упалой и приятной обликом. Мальчонка ищё манешенько смеялси, звонко и по-доброму, слегка покачиваясь точно деревцо на ветру, а посим сказал:

— Ну, коли, отдано… то тому так и быть… Ежели вон у собе уверен, пущай идёть со мной… Оно как моё сердце, да и душенька никому из тех несуражих отроковиц не отдано…ха…ха…ха..

— Точно Асур Крышня ведал чаво тобе предстоить пройтить, — мгновенно прекратив греготать, прогутарил Былята, и отпустив плечи отрока, уронив могутны руки на колени, задумалси. — Точно ведал чё к Вилам ты пойдёшь… шо Валу и полканов встретишь… и выбрал самого смелого и достойного. Боренька также перьстал смеятьси, лицо его едва заметно дрогнуло и стало сурьёзным, да не по-детски тревожным, и вон муторно так вздохнувши, негромко произнёс:

— Ужо мои сродники усе тоже смелые и достойные… А Пересвет и Соловей также як и Крас любять своих жинок… И, судя по сему, выбрал мене Крышня, занеже я самый упрямый и вольный… Неть у мене жинки и дитяток… могу посему я итить у дали дальние… Я будто жеребёнок вольный купаюсь собе у травах покамест на мене не лежить кака-никака нужда.

— Ну и то верно, — пробачил Былята, усё ж по виду не соглашаясь с мальчиком, обаче не жёлая с ним спорить. Вон ищё немножечко медлил с реченькой, да опосля продолжил, — а тяперича чё ли пойдём Борюша мытьси, да шамать… оно пора ужо.

— Добре… добре, — довольно гикнул мальчуган, и, спрыгнув с одера, указуя на меч, спросил, — а чёсь с мячом будям деять? И покудова Былята оглядывал меч, прынялси сбирать с полу рассыпаны тама подухи, подымать одеяльце, укладываючи усё то на одер. Старшина беросов слез с одера вслед за мальцом и став пособлять Боренька с весчами, молвил:

— Да, шо ж оставим его туто-ва лёжать… Не брать же его у баню…

Оно как ему верно хватить паритьси, ужо и так века прел.

— Прел, — пробалякал потешное слово мальчишечка да припомнив жарынь у тех огненных реках и впрямь вызывающих пот, нанова захохотав, добавил, — вже як ты прав дядька… он вельми за те века ладненько пропарилси.

— Ты, Борюша, поясок и котомку с тулом усё на одер сложи, — загутарил Былята узрев смеющееся лицо мальчонки и сам широкось улыбнулси. — У баню не зачем пояс брать… А Ёжа из котомочки выпусти… нехай он по ложнице ентой побегаеть… Харе же велишь его молоком напоить, да и пущай, покуда ты с бани не возвертаешься у ложницу никого не впускаеть… Вон то…Хара тот, больно тобе уважаеть.

— Не-а… не уважаеть, а будто боитьси… он— энтот Хара, — пояснил Борилка ужо то без смеху и присев на корточки осторонь котомки, развязав на ней снуры, вынул оттедась зверька завёрнутого у киндяк. — Он усех боитьси… а видывал бы ты, дядька Былята, аки он на Рама смотрит, васнь тот егось бить должон… Сице наш пёс Поспешок глядить на Пересвета кады куру задушит… Зане братец тадыличи дюже гневаетси… дюже… Отрок положил киндяк на пол и обмер, припомнив свой край и пса Поспешка, такового невысокого, редрого со долгим пушистым хвостом, стоячими вушами и до зела плутоватыми, карими очами.

— Борюша ты чаво, задумалси? — тронув мальчика за плечо, поспрашал Былята.

— Пса вспомянул, — вздохнувши, ответил мальчуган. Да засим принялси разворачивать киндяк, отнуду недовольно пыхтя, на пол выкатилси клубок с колюками. Ёж торопливо разверталси, ащё шибче запыхал да резво сорвавшись с месту побёг по полу, изучая ложницу у которой оказалси. Борила промаж того бережно свернул киндяк Боли-Бошки, хоть и дарующий водну рвань, но усё ж пригодившийся им у дальней торенке да поклал егось обратно у котомку, проверив тихонько стрекочущего у тех нутрях ванова червячка. Медленно, точно лениво мальчонка связал во едино снурки на котомке и появ в руки её, туло да пояс, поднялси с присядок. Вон шагнул упритык к одеру да сложил усё свово немудрёно добро подле меча. Засим же опустилси и вусевшись прям на пол, стал повязывать на голы ноги суконки, неторопливо надёвывать и снуровать сапоги. А обувшись, усё также вяло подавшись выспрь, встал, оправил к долу рубашонку да испрямивши стан, зычно изрёк:

— Усё… готов я! Былята у то ж времечко, прохаживаясь по ложнице и разглядываючи дивну лепоту ейных стен, согласно кивнув главой и подходя к двери, сказал:

— Ну, ежели готов… тады пошли. Воин взялси за грибовидны ручки двери и резво дёрнул створки на собе, те сызнова издав заливистую стрекотню, подавшись на старшину беросов, отворились. Явив мальчугану стоящего, на у том пятачке, Хару, немедля склонившегося, стоило лишь дверям пойтить вспять.

Отрок вжесь двинувшись к широкому проёму из ложницы, обращаясь к чумазому полкану, прокалякал:

— Хара я сходю помоюсь и пожущерю, а ты покедова последи, абы у ложницу никтось не хаживал и меча не трогал… Добре?

— Да… да, ваше сиятельство, — торопливо ответил Хара, стоя усё ищё у таковом наклоненном положеньице. — Слухаюсь.

— И ащё… тама, в ложнице я воставил Ёжа, — прибавил к свому говорку малец. И зане Былята ужо направилси униз по лесенке, поспешил следом за ним, на ходу заметив, — ты ему плошку каку с молоком поставь… Коли оно у вас… молоко тако исть.

— Молоко, ваше сиятельство, — взволнованно перьспросил Хара, усё доколь не подымаючи головы поверталси во сторону спускающегося Борила. Абие остановившись, мальчуган порывчато оглянулси и увидав полусогнутого с опущённой к долу и упрям, як будто чумазого, никадысь немытого, полкана, недовольно забалякал:

— Хара, да испрямись же ты… И неча пред мной утак кланитьси, я ж тобе не Индра. Я простой мальчик. Таковой же землепашец чумазый, как и ты… тако чё выпрямлись. Полкан торопливо выровнил стан и споднял голову, да встревоженно всмотревшись у мальчишечку, широкось расплылси улыбкой, а Боренька вжесь продолжил:

— Воно…утак осе многось луче, а то энто… княже… сиянтельство… Напои будь добр Ёжа, он у ложнице идей-то бегаеть…

Оно у вас молочишко то имеетси?

— Да…да, ваше сиятельство, млеко у нас есть, — ответствовал Хара, усё ж точно не намереваясь слухатьси отрока и величать его по иному.

— Ох!.. — вздохнул Борилка, кадыкась евось вдругорядь величали тем не приятным словом, обаче прерикатьси не стал. А с под низу, кудысь уже спустилси Былята, чичас же долётел протяжный смешок воина и молвь направленная к полкану:

— Воно ежели молоко есть тадыка и напои Ёжа, — а засим обращаясь к отроку, старшина беросов добавил, — Борюша ну-тка пошибче тама, я тобе жду. И мальчуган у тот же миг, кивнув на прощание Харе, сорвалси с места да вприпрыжку поскакал по ступеням униз, як и велел Былята.

Воин дожидалси Борилу подле дверей, оные вели у Чандр палату. И стоило тока мальчонке оказатси удолу, как тот взялси за ручки, каковые округлыми златыми кольцами покоились на глади створок, и открыл двери, пропущая Бореньку упредь, а посем сомкнул их за собой. Нанова мальчонка оказавшись во чудно так прозванной Серебристой, Лунной палате, которая на самом деле была вельми белоснежной, осмотрелси. Палата несмотря на то, шо усе двери были у ней сомкнуты, зрилась до зела светлой. Как будто у то сияние испущали из собе и сами стены, и пол, и, по-видимому, свод… далёкий и единожды ближний, пыхающий униз сочной лучистостью красна солнышка. У палате сё также стояли по коло, посторонь стенищ, двенадцать полканов, те самые, чё играли на дивном вунструменте ведущем свово именованьице от Богини Волыни, разлюбезной жинки Асура Ра, и мальчик окинув ту горницу взором мигом их сосчитал. На полканах зрелись те же серебристы рубахи с символом Индры на груди, на поясах их них висели ножны с мечами, а у руках вони сжимали волынки. И як токась малец вышел у палату, полканы враз приклонили свои станы пред ним.

— Пойдём, — сказал Былята да тронув отрока за плечо, взмахом головы позвал за собой к Рушат вратам ведущим на джариб. Борила, без промедлению, двинулси за воином, одначе скосив немногось очи у бок на престол. И ноне, во паче спокойном пребывании, тот престол не показалси ему таким величественным и тем вяще пужающим. Здоровущим— да! Блистающим, каким-то ядрёным златом и самоцветными каменьями в основном белого и червлёного цветов— да! Но не величественным. В энтом отделанном искусной резьбой и золотом престоле не было ничавось великого, а даже наобороть мнилось у нём излишество, совсем не нужное и до зела противное душе мальчишечки. А поелику Боренька расправил свои плечи и живописав на губах насмешливу улыбку поспешил за Былятой, который подойдя к Рушат вратам, унутри палат являющих усю ту же белоснежность, вжесь отворял створку. Токмо не двухстворчату посредь врат, а иную, ту коя была справу и гляделась лишь водной створкой. Воин маленечко обождав мальчонку да выпустив егось из Чандр палаты, вышел услед за ним. Спустившись униз по ступенькам, беросы ступили на джариб. Днесь ярко солнышко освещало у тот огромадный плоский пятачок града.

Лёгохонький ветерок пробегал иноредь по волосам, по крышам несравненных полканских чертогов, а опосля подымаясь увысь гнал мохнаты, белы воблака, похожие на тех, доселе никадыка не видимых мальчиком, животинок с длиннющими руками аль приплюснутыми мордами, мнившихся от игры света у ложнице. На джарибе було полно полканов, токась тяперича вони не стояли стоямя, як у прошлый раз, а зачем-то прохаживались тама. Зрелись там и мужи полканские, и бабёнки в изумительных головных уборах, и детки— жеребятки.

— Вот, дядька Былята, — прогутарил Борила, обозрев широкий джариб. — Ни чё я у них… у эвонтих полканов не уразумею… Белы чертоги — никаки не белы, а разноцветны… Лунна палата— никака не серибриста, а бела… Усё у них наперекосяк. Былята поял мальчугана за руку, и, повернув налево, направилси по джарибу прямечком ко высоким желтовато-серым чертогам с луковками заместо крыш по поверхности которых перьливаясь горели рдяные знаки Бога Купалы— со перехлёстнутыми лучами у четырёхугольнике. Асура, каковой даровал возможность творить усякие омовения и проводил обряды очищения тела, души от хворей да духовных невзгод.

— Эт оттогось…, — немного погодя ответил воин, — чё вони в усём видять не то чаво там есть.

— Эт… как не то чаво там есть? — перьспросил мальчуган старшину беросов, иде-то внутри собе чуя, чё Былята як засегда калякаеть истинну.

— Да-к… как…как… а воно как, — принялси пояснять воин, и вусмехнулси. — Ужо усех нас водинаковыми сотворил Вышня… Усем даровал тела, души… и чавось он нам бачил?… — Былята на крохотку прервалси и зыркнул глазьми на мальчишечку, оный не сводил с него взору, и, приоткрывши роть внимал той реченьке. — А бачил вон, шоб мы уважали друг дружку, чтили старость, малым давали защиту и заботу…

Любили ближних, ежели вони того достойны. Оно усё во тех законах ясно и понятно… Коли ты, Борюша, добрый отрок так и достоин любви, заботы… а коли неть… То и не вскую на тобе силы свои тратить. Не вскую о тобе и вовсе тадыличи балякать… Посему у нас… у беросов усё справедливо, и белое воно белое, а не цветастое. И ваявода, вже ты мне поверь, у нас самый сильнейший из воинов… самый мудрый вон и грамотный. Он главенствует над нашими воинами, и енто почётно место никомусь перьдать не могёть ни Орлу, никакому иному сынку…

Занеже, сперва, должон он пред народом удаль свову показать да доказать реченькой, чё править могёть, и лишь тады на Вече его ваяводой нарекуть… И не важна у нас юшка твоя… богатству… токмо человеческие достоинства главны. А туто-ва… у полканов чавось делаетси. — Былята ураз востановилси, встал осторонь него и Боренька, а воин недовольно покачивав главой, добавил, — они ж, энтов урвара и темник, за те денёчки, шо мы тут ужось так перебранились меж собой… ажно противно!.. И усё норовять не токась тобе, но и нас у ту свару втянуть, абы ежели ты не пожелаешь ту цебь принять им её перьдал. Оттавось ано Гуша выходють из ложницы не желаеть, так и жамкаеть на одере… прям свинство како. Борилка услыхав про шишугу, да на чуток представив собе тако дело, як шамающего, на одере усяку усячину, Гушу, звонко засмеялси, да лицезрея недовольно лико воина, молвил:

— Оно поневоле-то дядька Былята придётси на собе ту цебь водеть, абы они прерикатьси перьстали и Гуша из ложницы вышел.

— У то точно ты балабонишь, — согласилси воин да глянув на смеющегося мальца и сам довольно вулыбнулси. А посем указуя рукой на могутну жёлту дверь вядущу у чертоги с луковичными крышами, произнёс, — то у них таки полкански бани… Ей-ей, право молвить, вони никак у нас, посему ты шибко не дивись и не высказывай свово недольству. После энтих слов старшина беросов двинулси к указанным двухстворчатым нешироким дверям и воткрывши их ввёл унутрь Борилу.

Оно и взаправду говаривать то были не бероски баньки, а прямо-таки банны палаты, идеже отрока и воина встретили два вороно-чалых полкана, которые провели гостей у небольшу четырёхугольну со среними стенами горницу. У той палате, не дюже светлой, в каковую свет проникал чрез прозрачный слюдяной свод, до зела высокий, у рядье стояли широки скамли с ослонами, а на гладком, каменном полу покоились холсты мягкие с густоватой ворсой. В ентой горнице, як пояснил Былята, надобно було раздеватьси. Покамест мальчик сымал с собе вечи воин поведал ему, шо он и други беросы, окромя шишуги, вжесь посетили вчерась бани, а нонече усе отдыхали. И токмо Былята приметив, як скверно вядуть собя урвара и темник решил сам отвесть сюдыличи егось, то есть Борюшу, обмытьси.

Посему вон наказал Харе ноне сходють у бани и попросить уединённо времечко, абы малец мог спокойно побыть туто-ва овый… Оно як у энти палаты могуть посещать те самы полканы из первого сьсловия: боляре и служилые, а потому туто-ва засегда людно. Кадыка беросы разделись, Былята повёл мальчика у парную, коя представляла из собе какую-то округлу горницу. У неё вела небольша дверь, свёрху ж горница закрывалась ражей крышкой, чё крепилась, как гутарил воин, на цепях. Посредь той, довольно тёмной, палаты, озаряемой лишь светом нескольких светочей вставленных у стены, находилси открытый каменный очаг, отапливаемый древесными угольками, от которых ноли не шло дыма. Сторонь стенишки была вустановлена водна широка скамля, принесённа сюды нарочно для путников. Оно как полканы парились у той горнице лежмя на полу, али стоямя. У парилке Бореньке не понравилось. Вон, оченно любивший ядрёнистый пар бероских бань, дюже и не пропарилси туто-ва, да и во время парки полканы не пускали у ход веники, которыми пользовались его сродники хлестаючи разгорячённы тела да выгоняючи оттедась усяку хворьбу. Опосля парной Былята направилси у ащё водну палату, иде поместились огромны таки чаны, тазы с тёплой водой, мочалы да у плоских плошках кака-то студёнистая водыка, вельми приятно пахнущая медком. Оную студёнисту водыку наносили на мочалы и тёрли ею тело, засим окатываючи собя водичкой из глинянных черпаков паче схожих с высокими кувшинами. Мальчуган трижды обмыл тело и волосья тем, как растолковал Былята, восковым студнем, шибко натеряючи давно немыто тело ершистой мочалой, почасту крехтя и вохая от таковой услады. Ладно смыв у той горнице с собя усю запакощенность перьшли у нову четырёхугольну и дюже обширну палату, идеже стены были сподряд из зекрого, залащенного голыша. Вверху под самым потолком горницы у трёх стенах, проходили невысоки одначе долги, почти усё ширшину стенищи окошки с прозрачной слюдой, чрез кою проникал свет. Потому ента горница была до зела светлая, а поигрывающие лучи солнца по глади каменьев у стенах наполняли её чуть зримой зеленоватой дымкой.

Посередь палаты находилси большой и глубокий водоём с прозрачной и прохладной водицей, у которой, нырнувший, мальчик шибко долго плавал. Однакось Былята, недолзе поокунавшись тама, велел Бореньке вылазить. И хотясь мальцу жаждалось понырять у воде ащё, вон усё ж смирил свои жёлания и покинул водоём, двинувшись следом за воином обряжатьси. Обаче на скамле, иде вон оставил давеча свои вечи, давно не стиранные и ужесь, ежели балякать заправду, неприятно пахнущие, ноне лёжали иные одеяния, а прежние, бероские кудый-то подевалися. Новые облачения являли из собе: тонку без рукавов и точно из струящегося холста рубаху голубого цвета; таки ж тонки штаны, легонькие один-в-один як ветерок; тёмно-синие сапоги, по поверхности каковых блёскали белые крапинки свету; ищё водни штаны паче почитай померклые и широкий пояс, токмо сыромятный, коричный, дивно обшитый золотыми, серебряными нитями да унизанный свёрху крупными ярко-голубыми самоцветными каменьями.

— О…эт чё тако? — возмущённо поспрашал мальчуган, вобращаясь к затаившему во уголках уст улыбку Быляте, который облачалси у свои прежни одёжи.

— Надевай… надевай… Борюшенька. Оно хоть и не нравитси тобе, зато чисто, — отметил воин и натянул на собе рубаху, по виду не дюже чисту, да местами штопану. — Усё равно завтры менять… оно ж на гору лезть.

— А мои вечи иде? — не столь раздражённо поспрашал мальчик.

— Ужо може Харе отнясут… може, — пояснил Былята, и, усевшись на скамлю принялси обёртывать у суконки стопы. — А може и не отнесут…

Хотя я Рама просил вечи твои не выкидать, оставить… Но они полагают, шо ты весьма бедно облачён, не по сану.

— Ужо мене эвонтов сан, — бурчливо вякнул мальчуган и зыркнув глазьми на затворённу дверь уводящу из ентих палат, словно вона была повинна у том величании, принялси одеватьси. По первости он натянул на собе рубаху, кыя была долгой и доходила, як и бероска почти до середины лядвей, затем взяв у руки штаны голубые и померклые, повертал их да обратившись к старшому беросу, спросил:

— Дядька Былята, а каки первы надёвывать? Енти? — и протянул навстречу сжатые у левой руке помёрклые. — Али евонти? — и тяперича двинул голубы сомкнутые у правой. Былята стягивающий собе стан поясом, каковой у него был также сыромятным, токмо без усяких там излишеств— золочёных нитей и каменье, бросил взор на протянутые у его направлении штаны и мотнув главой у сторону голубых, ответил:

— Первы, верно, голубы. Вони у них заместо наших потров, каки мы носим под штанами. Борилка, молча, осмотрел енти порты и муторно так-таки вздохнул.

Потомуй как до зела не любил он носють под штанами те порты, и надёвывал их лишь зимой во студёны дни, шоб не взмёрзнуть. Таки порты у беросов варганились из бела холста. А евонти порты были шибко мягонькими, на поясе они сбирались на вздержку под обшивку тонким таковым серебристым снурком. Надев на собе голубы штаны, отрок вуселси на скамлю да оглядел суконки, оные повязывались свёрху на ногу прихватывая и порты. Одначе заместо суконок, увидал лежащую на скамле схожую с чулками, исподню одёжу на ногу из чудного холста, единожды плотного и нежного. Энти чулки, напоминающие бероские вязанные из шерсти и носимые под ичегами, зрились голубоватыми, и, одевшись на ноги, подвязывались снурками около щиколотки. Померклы штаны натянутые поверх портков, приматывались к стану гашником, а обутые сапоги на голенище укреплялись кожаными ремешками. Сами сапоги чудились вельми лёгкими, невесомой была у них и высока подошва. Облачившись у вечи полканские, мальчуган поднялси на ноги и тады Былята сам повязал окрестъ его стану сыромятный пояс, каковой у беросов носили лишь старчие, да и то в основном воины, закрепив упереди мудрёну пряжку, казавшу широкий золотой трёхлапый листок с резными краями да вусеянный свёрху крохотными белыми голышами.

— Ладно? Нет… не давить? — вопросил Былята, оправляючи на мальчишечке книзу рубаху да ласковенько залощил взлахмоченны волосья на голове.

— Добре… ни чё не давить, — молвил в ответ отрок, и, склонивши главу, обозрел изумительну по упавости пряжку, потрогав ейно зернисто полотно.

— Ну, ежели не давить… тады идём шамать. Ты верно голоден? — добавил поспрашая Былята и кадыкась узрел, аки резво закивал ответствуя мальчик, осклабилси улыбкой. И абие, не мешкаючи, старшина беросов пошёл вон из палаты, иде подле дверей, неслышно, будто выйдя из стенищи, стоял замерший водин из вороно-чалых полканов, низко приклонивший стан при виде беросов да торопливо отворяющий двери.

— Аття за баню, — прогутарил полкану Боренька, проходя мимо, и в благодарность сам маненько поклонилси. От таковой нежданности слов и поклону полкан вже вовсе спужалси, да увесь задрожал як листочек на ветру от могутного дуновения.

Евойна шёрсть, на лошадином теле, покрылась зараз мжицей капелек, словно вон токмо выскочил из жаркой бероской парной. Он ничавось не скузал мальцу, лишь ащё прытче склонилси пред ним. Мальчик немножечко погодил пред полусогнутым полканом, а засим протянул руку и погладил егось недлинны, тёмны волосы с точно сёдыми прядями, отчавось ищё вроде не пожилой полкан, казалси старцем. А вороно-чалый унезапно испрямилси сице, шо рука мальчугана зависла у воздухе, и, глянув лучисто карими глазьми, с мерцающими у глубинах слёзинками, дрогнувшим гласом прошептал:

— Ах! Ваше сиятельство, да какой вы светлый и чистый отрок…

Пущай вам во всём и всегда сопутствует удача… Верно, сам великий Индра привёл вас в наши края, чтобы вы изменили наши таковые тяжкие и безрадостные жизни. Борилка вуслышал те реченьки и на миг опешил, да узрел у очах полкана диковатый испуг, будто пойманной у силки животинки. И вутак ему стало жаль ентого несчастного полкана, судя по сему, неудачно родившегося у том самом сьсловии смердов, каковым, по-видимому, тот Лунный овринг Индры окромя горести и тягостного труда ничавось не приносил. Мальчишечка хотел було спросить вороно-чалого об их многотрудной жизти, но полкан нанова приклонил свой стан пред ним, и егось сёды волосья, спав с плеч, сокрыли тако разнесчастное лицо.

— Борюша иде ты… йдём, — позвал мальца Былята, покинувший небольшу палату, служившу предбанником аль проходом да вжесь ожидающий его на джарибе. И отрок, опустив униз руку, сызнова горестно вздохнул, ащё раз обозрел вельми обиженного полкана, да сам огорчённый такой несправедливой жизтью детей Китовраса, поспешил к выходу, по пути приметив иного изогнутого вороно-чалого стоящего обок растворённой двери у предбаннике. Выйдя из банных чертогов и остановившись рядом с воином, Боренька оглядел такой волшебно-купавый град у коем было так муторно жить не токась полканам, но и ему да отметил:

— Не понравилась меня та баня… И парная у них плоха… и вообче… токмо и добре чё придумано то ентов водоём.

— То не водоём был, — задумчиво молвил старшина беросов, и выровнил волоски на своей кудреватой бородке. Он, вернёхонько, слыхивал беседу мальчугана и полкана, и тяперича морщил свой светлый лоб, расстроенный тем говорком. — Но то и впрямь ладная палата.

— У нас у беросов баня луче, — добавил Борилка и сам насупилси. — И полки у нас высоки есть, полёжать можно… А туто-ва… И мальчонка чичас же переворошил у памяти мастерённу беросами баньку. То был небольшой таковой деревянный сруб с окошком находящимся под потолком. В одном из углов того сруба стояла здоровенна печка-каменка, на которой свёрху покоились каменья. Кады печка нагревалася, огонь у ней тушили и на те самы раскалённы каменья поливали водицу, оную брали из большущей бочки стоящей у ином углу. Посем оконце, чрез каковое выходил из бани дым, закрывали и начинали паритьси лёжа на полках, хлестаючи собе вениками: мужи — дубовыми, бабёнки — берёзовыми. Мылись беросы мочалами да поташем.

Эвонто настой из берёзовой золы, дюже хорошо смывающий грязь, жир да пот. Делалси вон просто, у посудину засыпалась зола да заливалась вода, дня чрез три настой тот процеживалси. Разводя у тазах ту водыку, мылися, а волосья поласкали яичным желтком да мёдом.

— Эт… ты Борюша отчубучил…., — прерывая думки мальца, откликнулси Былята и засмеявшись, тронулси к Белым Чертогам. — Ну, вот на чё им… полканам значить полки? — и воин вже перьходя на шепоток, абы егось не вуслыхали проходящи мимо и зарющиеся на мальчика потомки Китовраса, дополнил, — ведь полканы на полки со своими телами не як не влезуть. И мальчуган, услед за воином, захохотав, токась позвончее, пошёл к разноцветным чертогам кои по какой-то нелепости величались Белыми.

Загрузка...