Самородок

Глава 4

Осень 101 год до н. э.с.

Они спорили до крика, а однажды подрались: Глаголен ткнул Войту носом в книгу — в прямом смысле, — Войта в ответ, едва выпрямившись, перевернул страницу и надел открытую книгу, будто маску, Глаголену на лицо. Глаголен ответил пощечиной, Войта выломал ударившую руку, уложил Глаголена грудью на стол и трижды приложил лбом к написанной в книге формуле. Глаголен извернулся и врезал Войте по ногам тяжелым набалдашником трости — исключительно с тем, чтобы, освободившись, перевернуть страницу назад и обрушить открытую книгу Войте на голову…

Опомнились они нескоро, но когда на шум в лабораторию подоспела охрана, то застала обоих ученых хохочущими и утирающими слезы с глаз.

— Я должен был предположить, что сын наемника окажет мне достойное сопротивление, — выговорил наконец мрачун.

— У меня большой опыт — отец прикладывал меня носом к открытым книгам с завидным постоянством. Лет в четырнадцать я начал сопротивляться.

— Ты и в детстве был таким же упрямым ослом?

— Ничуть не более ослом, чем вы сегодня.

Они имели множество совместных трапез (на краешках лабораторного стола, заваленного бумагами и книгами), и вместе пили вино (между делом прихлебывая его из стаканов), и даже вместе спали, Войта — уронив голову на стол, Глаголен — откинувшись в кресле во время пространной тирады, неожиданно прерванной.

Войта из окна смотрел на световые представления, собиравшие публику со всех концов Обитаемого мира, но восхищался не разноцветьем огней, а механикой их безупречно сложного движения. И зажигал в лаборатории солнечные камни, горящие гораздо ярче свечей.

Он привык в ветреные дни подниматься на самый верх башни и оттуда выходить в межмирье одновременно с Глаголеном.

Да, в башне Глаголена в самом деле были собраны заспиртованные уродцы, человеческие органы (включая сердца), люди без кожи, люди с разобранными мускулами, люди в продольных разрезах, человеческие кости и целые скелеты, но медицина Войту не интересовала — он находил ее дисциплиной далекой от истинной науки, так же как и герметичную антропософию. Гораздо больше его занимали перспективы создания энергетической модели двух миров, и он надеялся от трехмерной теории сложения несущих когда-нибудь перейти к многомерной.

В простеньком опыте с созданием энергетического поля при помощи электрических сил ему виделась идея описания различных полей и их сродства, а то и единой их природы.

Прошел год, теория предельного сложения несущих двигалась вперед, усложнялась и расширялась — упрощая числовое описание любого (!) энергетического поля. У Войты из головы выветрились идеи о тайнах чудотворов — теоретические его изыскания ставили на одну ступень и способности чудотворов, и свойства мрачунов, и электрические явления, и природный магнетизм. Он, пожалуй, уже согласился с Глаголеном: незачем черпать энергию Исподнего мира ради того, чтобы двигать магнитные камни, — для этого есть много других способов. И Глаголен в свою очередь был согласен с тем, что притеснение чудотворов рано или поздно пагубно скажется на равновесии между мирами.

В тот осенний день на башне было особенно промозгло и сумрачно, и Войта не ожидал, что Глаголен начнет столь важный разговор именно там. Но, видно, мрачуна вдохновлял ветер…

— Мы оба успели забыть о том, что ты являешься моей собственностью. Или я ошибаюсь и ты никогда не забывал об этом?

— По-честному, сейчас мне все равно, — усмехнулся Войта.

— И тем не менее… Теперь я не считаю нужным удерживать тебя силой. Ты волен покинуть мой замок и вернуться в Славлену, к своей семье. Можешь считать это платой за свой вклад в науку.

— Это же не ваша наука, — пожал плечами Войта. — Почему же вы решили расплатиться за вклад в нее своим имуществом?

— Если бы никто не жертвовал своим имуществом ради науки, ее бы не существовало.

— Слушайте, Глаголен, вы же прекрасно знаете, что я никуда не уйду. Во всяком случае пока. Зачем эти красивые широкие жесты?

Мрачун рассмеялся.

— А ты немного поумнел. Мне казалось, мои хитрости работают потому, что ты не умеешь их распознать.

— Некоторые ваши хитрости я в самом деле не умею распознать. Например, зачем вы третьего дня оставили включенным электрический элемент? Чтобы я сравнил силу электрического удара с ударом чудотвора?

— Я уже говорил, что не намерен оправдываться, — проворчал мрачун. — И ты ничуть не лучше: кто пролил кислоту на каменный пол и не подумал ее вытереть? Я лишился домашних туфель.

— Ну я-то точно не имел в этом никакого умысла.

— Поверь, я тоже. Ты совершенно, безукоризненно невыносим! Ты ведешь себя как глупый избалованный ребенок! И я безропотно терплю тебя целый год, чего на моем месте не выдержал бы ни один человек.

— А, так это вы меня выгоняете? — рассмеялся Войта.

— Нет, напротив. Я предлагаю забрать в замок твою семью.

— Это что-то вроде бесплатного приобретения еще четверых чудотворов?

Они стояли рядом и не смотрели друг на друга, более того — Глаголен обращал лицо к ветру, а не к собеседнику, а потому влепил Войте пощечину с разворота. Получилось довольно ощутимо.

— Я понятно объяснил? — равнодушно переспросил мрачун.

— Вполне, — ответил Войта. — Для вас оскорбительно подозрение в корыстных мотивах. Если, конечно, я более не ваша собственность, которую можно наказать в любое время по своему усмотрению.

— Я часто тебя наказывал?

— Вполне достаточно для того, чтобы я потерял способность к энергетическому удару. Или это были не вы?

— Об этом мы уже говорили, и оправданий от меня ты снова не дождешься. — Глаголен помолчал. — Признаться, врезать тебе как следует мне хотелось с первой нашей встречи в лаборатории. Но тогда ты бы неверно это истолковал.

— Так сильно хотелось, что ради этого вы решили меня освободить?

— О, Предвечный! Я знал, что за моим жестом доброй воли последует каскад оскорбительных колкостей, но надеялся, что ты быстрей исчерпаешь их запас.

— Да ладно вам, Глаголен. Я рад, едрена мышь, неужели не видно?

— Разумеется видно! Мотивы твоих слов и поступков примитивны и очевидны любому мало-мальски наблюдательному человеку. Что и позволило мне свободно управлять тобой в течение этого года. И я вовсе не ждал, что ты рассыплешься в благодарностях и начнешь целовать мне руки.

— А вам бы этого хотелось? — Войта расплылся в глумливой улыбке.

— Сейчас я врежу тебе по второй щеке. Впрочем, это будет абсолютно бессмысленный шаг, потому что ты не считаешь пощечину ни оскорблением, ни позором, как всякий плебей. В моем кругу этот позор принято смывать кровью.

— В моем кругу за это принято давать сдачи, чаще всего — кулаком в зубы. Не испытывайте судьбу, никакой кровью позор драки с плебеем вам не смыть. Вы, конечно, можете призвать на помощь стражу и примерно плебея наказать — не потому, что он в вашей собственности, а просто по праву сильного, — но это будет лишь месть, позор она не смоет.

— Безукоризненно невыносим… — вздохнул Глаголен. — Так что насчет твоей семьи?

— Вы хотите, чтобы мои дети прыгали по кабинету, когда я занят расчетами? А жена зажигала мне свечи и подавала ужин в постель вместо Лепы?

— Ты глупое, беспомощное, недоразвитое и безалаберное существо, Воен. Ты не способен жить без того, чтобы кто-нибудь не управлял твоей жизнью в самых примитивных ее аспектах, как то: есть, спать, мыться, брить бороду и стричь ногти. Не говоря о материальной стороне твоего существования. Если бы рядом не нашлось людей, способных об этом позаботиться, ты бы умер от голода и уморил семью. Я положу тебе ренту, которая позволит вести образ жизни, приличествующий твоей образованности. Кроме этого, я готов понести расходы на образование твоих сыновей, и это образование превзойдет Славленскую школу экстатических практик. Твоя дочь получит приличное воспитание и соответствующее ему приданое, а жена возьмет на себя обязанность распоряжаться деньгами и прислугой.

— Это вы меня сейчас заново покупаете, Глаголен?

— Нет. Это я воздаю должное таланту ученого, который в противном случае погубит себя с упрямством и глупостью осла. Ренту тебе будет приносить земельный надел, и при желании ты можешь переселиться на собственную землю или переселить туда семью. Ты также волен продать эту землю или перебраться в Славлену, если сочтешь нужным. Но мне бы этого не хотелось, мне кажется, в одной упряжке каждый из нас добьется большего. В данном случае речь идет не о суперпозиции, а о синергизме.

Ладна прижималась щекой к его груди, робко и судорожно гладила его плечи — будто не верила происходящему, боялась и спугнуть, и упустить. И флигель у подножья башни, отремонтированный к их приезду, разглядывала как личное достижение Войты, не богатством восхищалась, а его способностью дать ей это богатство.

Дети стояли чуть в сторонке, забыли и смущались отца. Маленькая Румяна осмелилась и дернула мать за юбку.

— Мамочка, мы будем жить в этом прекрасном доме?

Ладна будто опомнилась:

— Дети, обнимите отца. Поблагодарите за то, что он для вас сделал. Ну же, что ты стоишь, Юкша?

Старший сын шагнул к Войте, потупив глаза. Сколько ему уже было? Лет восемь? Девять? Войта не мог припомнить, в каком году он родился.

— Это правда, что ты предал чудотворов? — Сын вскинул голову. Что-то знакомое увидел Войта в его глазах, в сжатых губах, выдвинутом вперед подбородке…

Ладна ахнула, дернула пацана за челку, принялась смешно ругаться — и при этом будто невзначай прикрыла сына собой. От Войты. Войта отодвинул ее в сторону и взял мальчишку за подбородок, посмотрел ему в лицо. Тот глаза не опустил, хотя на дне его взгляда и плескался страх…

— Мой отец за такую дерзость избил бы меня в кровь, — усмехнулся Войта.

— Мой дед тоже… — вздохнул мальчишка.

Войта рассмеялся и потрепал сына по щеке.

— Я не знаю, предал ли я чудотворов. Наверное, нет. Я занимаюсь теорией предельного сложения несущих. Думаю, более всего она пригодится чудотворам.

Флигель, к радости Войты, не был чересчур роскошным (ну разве что по меркам их славленского дома), с множеством небольших уютных комнат, которые отапливались системой дымоходов башни. Разглядывать убранство нового жилища ему быстро наскучило, и он незаметно оставил Ладну и детей предаваться этому занятию, направившись в лабораторию Глаголена.

— Ты не пробыл с семьей и часа, — заметил тот, увидев Войту на пороге.

— И что?

— Ничего. Я нашел ошибку в твоих рассуждениях о зависимости степени поля от времени.

— Там нет никакой ошибки.

— Там есть ошибка, и ошибка грубая.

— Едрена мышь, там нет никакой ошибки!

— Повтори это еще раз, если у тебя нет других аргументов.

Ладна в постели всегда бывала ласкова, и Войта вспомнил, как скучал по ее ласке, снова ощутил вину перед ней — за то, что сбежал, что не пришел к ужину (доказывая Глаголену свою правоту). Вдыхал ее запах, мял ее так и не ставшее пышным тело, которого она всегда стыдилась. И уснул, едва насладившись ею. Чувствовал сквозь сон, как она гладит его по спине, перебирает волосы, целует плечи и шею, трется щекой о его щеку. И даже пробовал ей ответить, повернулся лицом, обнял — но снова заснул, уткнувшись носом ей в грудь, будто младенец. Она гладила и целовала его до утра, во сне он был счастлив этим. И, проснувшись, хотел взять ее снова, но она застыдилась света, испугалась прихода детей или прислуги — новый дом казался ей непредсказуемым. В результате мысли о жене весь день мешали Войте сосредоточиться.

За месяц Юкша перессорился и передрался со всеми мальчишками в замке, коих было человек двадцать, не считая совсем маленьких и совсем взрослых.

Лето — осень 99 года до н. э.с.

— Я сказал, ты поедешь и сделаешь доклад! — отрезал Глаголен.

— Я не ваше имущество, или я неправильно вас понял?

— Иногда мне хочется тебя придушить. Почему я каждый раз должен выдумывать сложные многоходовые комбинации, чтобы направить тебя в нужное русло?

— Нужное вам русло, вам, а не мне.

— В данном случае — тебе. Я мрачун, аристократ, хозяин замка, научное сообщество прислушивается ко мне, у меня есть имя в научных кругах. Ты — никто, ты плебей, чудотвор, твое имя ничего, кроме смеха, в университете не вызовет. Магистр Славленской школы! Потрясающе!

— Я так думаю, вам как раз и хочется выставить меня на посмешище.

— Ты поедешь и сделаешь доклад от своего имени. И выдвинешь свою работу на соискание степени доктора. Ты, упрямая скотина, должен доказать этим чопорным снобам, чего стоят твои мозги и твои открытия! В конце концов, это немного приподнимет в их глазах Славленскую школу экстатических практик.

— Какое вам дело до Славленской школы?

— Ровным счетом никакого. Сессия собирается раз в четыре года, я не намерен ждать до следующей. И, клянусь тебе, на этот раз, если потребуется, я отправлю тебя в Храст силой.

— Еще никогда и ни у кого не получилось добиться от меня чего-то силой.

— Ты преувеличиваешь. Твой отец благополучно приневолил тебя учиться, а я — крутить жернов и зажигать солнечные камни. Отправляйся писать доклад. И чтобы я больше не слышал этого трусливого «Я не поеду»!

Да, трусливого. Малодушного. В этом Глаголен был прав — Войта робел, у него подгибались колени, когда он представлял себе публичное выступление на сессии Северского университета. И публика в самом деле встретит его если не хохотом, то высокомерным презрением.

Глаголен заглянул к нему в кабинет (во флигеле у Войты был новый, просторный кабинет, отдельный от лаборатории и библиотеки), чего раньше никогда не делал. Можно было списать это на снобизм мрачуна, но Войта в глубине души догадывался — Глаголен не вторгался в его личное пространство.

Разумеется, на доклад Войта времени не тратил — если стопорилась теоретическая работа, он мастерил выдуманную им самим махину, которую назвал магнитофорной. Махина позволяла накапливать заряд, созданный телом чудотвора, с тем чтобы в магнитном поле куда большего натяжения стрелять магнитными камнями. Изначально Войта задумал эту махину как исключительно заменяющую удар чудотвора, однако при всем желании экспериментатора магнитные камни небольшого размера она могла метнуть лишь локтей на двадцать вперед. Понятно, камень, выпущенный мальчишкой из рогатки, летел гораздо дальше и бил больней, а потому, дотронувшись однажды до включенного электрического элемента, Войта существенно усовершенствовал конструкцию — два малюсеньких магнитных камушка, присоединенных к махине тончайшей проволокой, разили противника не механической энергией, а электрической.

Войта дважды испытывал действие созданного махиной электрического разряда на себе и очень хотел обойтись без третьего — удар не был смертельным, не оставлял последствий, но причинял невыносимую боль, мутил сознание, лишал воли и способности двигаться. Последним усовершенствованием в махине была ее способность создавать поле, защищающее от удара чудотвора.

Работа над махиной была практически завершена, но удовлетворения Войта не чувствовал — изначально он хотел добиться гораздо большего. Понятно, Глаголену о собранной махине он ничего не говорил. Вот и теперь постарался поплотней закрыть дверь в лабораторию, чтобы тот не увидел на столе собранного прибора.

Глаголен на дверь в лабораторию даже не глянул.

— Я принес тебе бумагу. Редкую в своем роде. Тут даются советы, как правильно построить научный доклад, чтобы не утомить публику. На второй бумаге — официальное университетское требование к представлению доклада. На третьей — процедура подачи трудов на соискание ученой степени.

— Вы могли бы прислать слугу, зачем утруждать себя столь далеким переходом?

— Прекрати. Я отлично понимаю, насколько это трудный для тебя шаг. Почти невозможный. Сделай это невозможное. Перешагни через себя. На один час засунь свой гонор… куда подальше — и сделай это.

— Зачем мне это нужно? Почему бы вам не поставить под этим трудом свое имя — тогда ничего не придется доказывать, ваш доклад примут без скепсиса.

— Потому что я не стану присваивать себе чужие достижения. Потому что я не вечен, и если ты не сделаешь себе имени сейчас, все твои дальнейшие труды пойдут прахом — их никто даже не прочтет. Я понимаю, что тебя интересует процесс познания сам по себе, результаты нужны тебе лишь для дальнейших умозаключений. Но ты благополучно пользуешься трудами своих предшественников — так не лишай такой возможности своих последователей.

— Я думаю, дело не в этом. Я думаю, вы боитесь, что кто-то меня опередит.

— Не опередит. Я боюсь, что твой труд просто украдут. И у меня есть основания этого опасаться.

— Зато никто из моих последователей не будет лишен возможности пользоваться результатами моих трудов, — хмыкнул Войта.

— Я не верю, что тебе совершенно чуждо честолюбие. Ты для этого слишком амбициозен. Вот и поверни свои амбиции и свое упрямство в нужную сторону, докажи им, чего ты стоишь! Ты доказал, что тебя не сломать побоями и лишениями. Может, моя стража не глумилась над тобой? Не смеялась над твоими мученьями? Не радовалась, когда ты лишился способности к энергетическому удару? Тебя колотили квасным веслом и сажали на цепь, тебя шпыняли, били по зубам, макали лицом в грязь. Разве унижения, которые ты снес, могут сравниться со скепсисом стада университетских снобов?

— Могут. Я не по своей воле оказался вашим пленником.

— А, так тебя все-таки надо принудить? Притащить на сессию в цепях, подгоняя плетью? Тогда не будет разницы? Тогда это будет не унижение, а триумф? Так?

— Хватит! — рявкнул Войта. — Я поеду на эту проклятую сессию! Я сделаю этот сучий доклад! Раз вам это так нужно…

— Остановимся на этом утверждении: это нужно мне, и ты любезно согласился сделать это для меня.