Самородок

Глава 13

— Едрена мышь… — повторил Войта. Он мог бы и сам догадаться. Это было очевидно. С самого начала очевидно.

— Ничего не сказать тебе о письме из замка — не менее чудовищно, ты не находишь? Разумеется, мой воевода тоже чудовище и приведет угрозу в исполнение, но у него есть резон: во-первых, он пытается спасти мне жизнь, во-вторых, если он не выполнит угрозу, никто никогда больше его угроз всерьез рассматривать не станет. Но убьют меня не за эту догадку: то, что с балкона по чудотворам стреляли чудотворы, догадались все мрачуны, удары которых почему-то не достигли цели.

— Об этом надо рассказать всем. — Войта вскинул голову.

— Не говори глупостей. Тот же Достославлен объявит, что мрачуны воспользовались услугами наемников-чудотворов. Но даже не это главное — главное, никто в это не захочет поверить. Здесь, в Славлене, людям очень нравится считать виноватыми мрачунов. Праведный гнев — упоительное чувство, ты не находишь?

— Не вижу ничего упоительного в праведном гневе, — проворчал Войта.

— Не путай праведный гнев с бессильной злостью. Когда есть возможность отомстить — это упоительно.

— Значит, вас убьют, чтобы насладиться местью?

— Нет. Видишь ли, на меня напали ближе к утру. А я был так потрясен твоим уходом, что непременно хотел представить тебе доказательства виновности чудотворов…

— Мне показалось, или вы вообще не собирались мне об этом говорить? — кисло усмехнулся Войта.

— Говорить об этом сейчас совершенно бессмысленно, это ничего не меняет. А тогда я собирался встретить тебя на выезде из Храста и изменить твое решение. Согласись, оно того стоило.

— Я ждал этого. И удивился, когда не встретил вас у северных ворот.

— Да, так вот я, разумеется, отказался от светового представления. К чести научного сообщества, мой отказ приняли с пониманием. Даже ректор высказался против увеселений после произошедшего… И, как только официальная часть приема была закончена, я присоединился к страже, пытавшейся найти стрелявших. Стражники как раз осматривали тела двух убитых во дворе чудотворов. Их не застрелили, как чудотворов в зале, а перерезали им глотки. Должно быть, они пытались задержать стрелков. Поскольку я серьезно занимался герметичной антропософией и неплохо знаком со строением человеческого тела, мне сразу бросилась в глаза разница между двумя убитыми. И при ближайшем осмотре стало ясно, что один из убитых в самом деле был зарезан — именно его кровь залила лестницу и брусчатку перед ней. А второму сперва сломали шею и только потом перерезали горло, его сердце уже остановилось, когда ему нанесли ножевую рану, — кровь не била из его горла фонтаном, а медленно стекала в аккуратную и небольшую лужицу. Я не слишком углубился в подробности? — Глаголен с усмешкой посмотрел на Войту.

— Вы намекаете, что я боюсь крови? Я не боюсь крови. И в обморок при виде крови, как девица, не падаю. Это было… другое.

— Хорошо, тогда я продолжу, — кивнул Глаголен, убрав обидную усмешку с лица. — И я подумал: зачем мертвецу перерезали горло? Опытный наемник в пылу сражения, может, и не отличит мертвого от живого, но не станет разить врага, который повержен, — на это в бою нет времени. И мне пришло в голову, что мертвецу перерезали горло нарочно. Чтобы никто не заметил сломанной шеи. И никто бы ее и не заметил, если бы не я. Учитывая, что у мертвеца был сломан нос и повреждены глазные яблоки, я подозреваю, что он был убит ударом чудотвора. В лицо. Известно, что такой удар, нанесенный в полную силу, ломает шейные позвонки. Я прав?

— Разумеется. Любой наемник-чудотвор пользуется именно этим приемом, если к тому располагает ситуация. Впрочем, удар в грудь ломает грудную клетку и останавливает сердце. В грудь или в спину ударить проще, но если твой противник чудотвор, он успеет нанести ответный удар. При смертельном ударе в лицо ответного удара не бывает.

— Я так и думал. Кулаки убитого были сжаты, на левой руке у него не хватало двух пальцев, из чего я сделал вывод, что убитый когда-то участвовал в сражениях. Смутило меня только отсутствие доспеха на нем, но потом я вспомнил внезапное появление на тебе кожаной брони и догадался, что убитый — тот человек, который говорил с тобой на галерее.

— Трехпалый… Он был героем.

Глаголен покивал, изобразив понимание.

— Разжать ему кулаки было непросто, но я это сделал не напрасно. Должно быть, убийца ударил его в упор, и, подозреваю, убитый не собирался бросаться на своего убийцу с ножом, а всего лишь ухватил его за грудки́. Потому что у него в кулаке были зажаты две пуговицы, и пуговицы весьма примечательные. Мне дорого стоило их сохранить: когда меня обыскивали, я прятал их за щекой.

Глаголен распустил шнурок ладанки, висевшей у него на груди, выкатил на ладонь две крохотные пуговички и показал раскрытую ладонь Войте.

— Произведение искусства… На такие пуговицы наемник застегиваться не станет. Это с богатой тонкой, а не грубой мужской рубахи. На пуговицах оставались кусочки материи, белого батиста, но их мне сохранить не удалось. Вряд ли нечудотвор стал бы украшать пуговицы солнечными камнями…

— Я убью его! — Войта вскочил на ноги с грязной руганью. — Я задавлю эту гниду своими руками!

— Доктор Воен! — одернул его мрачун. — Я вижу, тебе известен хозяин этих пуговиц… Но не упустил ли ты кое-чего из моего рассказа?

— Что я такого упустил из вашего рассказа? — заорал Войта: вот только шуточек Глаголена как раз и не хватало!

— Ни в коей мере я не хочу задеть твое самолюбие, но не показалось ли тебе, что этот человек убил опытного воина, в полной мере владеющего ударом чудотвора?

— Потому что он подлец! Потому что только он может ответить ударом чудотвора лишь на то, что ему дали по зубам! А Трехпалый дал ему в зубы — тогда, в «Ржаной пампушке». За меня…

Глаголен прав. Войта безоружен против Достославлена. Он вообще безоружен. Беспомощен. Бессилен.

Вот зачем Достославлен послал Очена и Трехпалого уговаривать Войту бежать… Чтобы Войты не было в зале совета! Чтобы не возникло вопроса, почему всех убили, а его — нет…

Он опустился обратно на солому рядом с Глаголеном. Скрипнул зубами.

— Хочешь, я принесу тебе извинения за то, что мои люди лишили тебя способности к удару? — вполне искренне спросил тот.

— На кой хрен мне ваши извинения? — проворчал Войта. — К тому же вы совершенно правы: упрямство — мудрость осла…

— А как поживает твоя магнитофорная махина? Ты можешь собрать ее здесь, в Славлене?

Войта поднял голову.

— Вы и про магнитофорную махину догадались?

— Ну разумеется. Я даже догадался, для чего ты с таким упорством над нею работал.

— Магнитофорная махина — полная ерунда. Поможет лишь увечным чудотворам вроде меня. Да и я нож могу метнуть дальше и точней…

— Не скажи. Ты, может, еще не понял, в чем ее ценность? Для чудотворов, разумеется. Она ведь не только мечет магнитные камни, она способна собирать и накапливать магнитный заряд. Конечно, накопленная энергия одного чудотвора — это малоинтересно, но я бы и ей нашел применение: для светового представления не требуется выгонять под стену десяток чудотворов, можно собрать их энергию заранее и быть уверенным, что ни один из них не заснет, не взбунтуется, не ослабеет настолько, что не сможет выйти в межмирье…

— Меньше всего я думал о ваших световых представлениях… Так вы считаете, что Достославлен выкрал вас именно из-за пуговиц?

— Он их искал. У меня в доме. Потому они и оказались со мной здесь, это вышло случайно. Однако не надейся, что у тебя получится его в чем-то обвинить, — он назовет меня лгуном и скажет, что пуговицы просто потерял. Разумеется, записанные выводы университетской стражи для чудотворов тоже не доказательства.

— Я убью его… — простонал Войта. — Гнида, слизняк… Его и подлецом-то назвать противно, не дорос он до подлеца — он ничтожество!

— Я бы на твоем месте занялся чем-нибудь более плодотворным. Дельным. Например, приложил хоть немного усилий для спасения своей семьи.

— Едрена мышь, Глаголен! Вы считаете, я хочу избавиться от жены и детей?

— Конечно нет. Я даже думаю, что ты по-своему к ним привязан, хотя ничто в твоем поведении не выдает этой привязанности…

— Я заберу их из замка только для того, чтобы хорошенько выдрать этого малолетнего доносчика, который вздумал шпионить за родным отцом!

— Мой тебе совет: сам в замке не показывайся — не поверят.

— Глаголен, я не повезу в замок вашу последнюю волю. Пока не буду убежден, что другого пути нет.

— Ты хочешь из глупого упрямства погубить своих детей?

Войта вышел из крепости, сжимая и разжимая кулаки. Был соблазн немедленно явиться в школу и объявить, что Достославлен убил Трехпалого. Что не мрачуны, а чудотворы стреляли с балкона по беззащитным ученым. Но вспомнились не столько слова ректора Йергена, сколько его взгляд, когда он говорил: «Не овладев искусством обмана, мы никогда не победим мрачунов».

Однако более всего Войта боялся рассказать об этом не ректору, не градоначальнику, не тем, кто управлял Славленой, — отцу. Отцу, который строил Славлену — город чудотворов, — который защищал ее, любил и гордился ею.

И Войта ничего отцу не сказал. Показал лишь бумагу Глаголена с его последней волей. И отец, конечно, сразу начал суетиться, рассуждать о том, кого лучше отправить в замок с этой бумагой, как правильно говорить с воеводой… Принялся собирать вещи, чтобы ехать самому.

— Бать, ты понял, что сделал Глаголен? — спросил Войта, когда отец немного угомонился.

— Да, — ответил тот, глядя Войте в глаза. — И я теперь сам вижу: твой наставник — в высшей степени достойный человек.

На этот раз он не запнулся на слове «наставник».

Отец не спросил, что Глаголен ответил на вопрос Войты. Будто почуял, что ему не надо знать ответа на этот вопрос. И Войта подумал вдруг, что отец знал ответ заранее. Потому что он был очевидным.

— Ты не считаешь, что надо хотя бы попытаться обменять Глаголена на Ладну с детьми? — настойчиво спросил Войта.

Отец вздохнул и посмотрел на Войту с жалостью.

— Сынок… Ты же сам говорил, что это невозможно. Что меня убьют, а тебя посадят на цепь… Если нельзя спасти всех, надо спасти хотя бы твою семью.

— А если в замке не поверят этой бумаге? Ты об этом подумал? Я бы на месте воеводы ни за что не поверил — под угрозой пыток Глаголен мог подписать что угодно. Он ведь не стал ломаться и сразу подписал все обвинения против себя.

— Так я же об этом и говорю: надо обязательно сделать так, чтобы поверили… В этом вся хитрость! Вся трудность…

Конечно, отец был прав. И Войта, как никто, не просто понимал — всем сердцем чувствовал его правоту, разделял его мнение. Если нельзя спасти Глаголена, глупо не спасти Ладну и детей. Глупо даже рисковать, глупо и опасно потерять хоть один день… Напрасно Глаголен говорил о привязанности Войты к семье с таким сарказмом — дело не в любви, не в привязанности. Угроза семье будила внутри дремучий инстинкт сродни звериному: лучше умереть, чем позволить не убить даже — просто обидеть. Потому наплевать на Глаголена в сложившихся обстоятельствах и казалось Войте поступком не человеческим — звериным. Бесчестным.

Надо достать письмо, присланное из замка. Украсть. Где оно может храниться? В ректорате? Имея в руках письмо, можно говорить и с друзьями отца, и со своими однокашниками — после этого ректорат не посмеет казнить Глаголена. Главное — не опоздать.

Войта, предоставив отцу самостоятельно собираться в дорогу, направился к Очену — идти было недалеко.

Будто в насмешку над Войтой, Очен играл с дочерью. Верней, не играл — он учил ее читать. Трехлетнюю дочь. В другой раз Войта бы над ним посмеялся.

И Очен, понимая, должно быть, что не стоит сейчас об этом говорить, все равно не удержался:

— Она такая умница! Погляди, она сложила из кубиков «мама»!

— Девочке это не пригодится… — проворчал Войта. — Ты бы еще поучил ее дрова рубить…

— Она для этого слишком мала, — ответил Очен, не заметив подвоха.

— Я пришел спросить. Про тот разговор, о письме из замка. Ты не знаешь, где оно может быть?

— Знаю, — немедля ответил Очен. — Оно у Достоставлена. Ректор Йерген хотел его сжечь, но Достославлен сказал, что сжечь письмо всегда успеется, и пусть-ка оно пока полежит у него. Вдруг пригодится?

— Понятно, — ответил Войта, развернулся и направился к выходу.

— Воен, погоди! — опомнился вдруг Очен, когда Войта уже перешагнул через порог. — Погоди, мне тут кое-что пришло в голову!

Что может прийти в голову Айде Очену, созерцающему идеи? Войта не остановился.

Магнитофорная махина. Пусть она выглядит смешно, но она может послужить щитом от удара и сама способна ударить так, что мало Достославлену не покажется. Говоря со стражником, Войта будто в воду глядел: он не просто убьет мерзавца, он его помучает перед смертью — пока тот не отдаст письмо из замка.

Он сразу направился не в отцовский дом, а в собственный, где оставил магнитофорную махину, решив было, что она слишком смешна со стороны… Ничего, когда Достославлен увидит ее в деле, ему станет не до смеха…

Войта разработал план проникновения в дом Достославлена: как обмануть его прислугу и домочадцев, как остаться с Достославленом наедине, как усыпить его бдительность… Война — искусство обмана, этому отец учил Войту с детства. И план его был прост: он хочет показать Достославлену магнитофорную махину, столь полезную Славлене. Глаголен прав: не столько способность стрелять магнитными камнями, сколько накапливать энергию чудотворов — вот в чем ценность махины.

Он провозился с нею до позднего вечера, доделывая, додумывая, отрабатывая умение быстро и вовремя поднимать рычажок, выталкивающий щит навстречу удару, — щит, поглощающий энергию удара. Повесил на стену мишень и долго настраивал «прицел» махины — добился некоторого успеха. Требовалось, чтобы оба магнитных камня попали в цель, иначе это будет не страшней выстрела из рогатки, но если попадут оба… Войта считал, что одного «выстрела» Достославлену хватит с лихвой…

Оставалось дождаться утра. Войта слишком мало спал в последние дни и на этот раз решил выспаться — чтобы не дрожали руки, чтобы голова была ясной. Еще, наверное, не мешало бы поужинать — голода Войта не чувствовал, просто знал, что нужно поесть. Понятно, в пустом доме никто ему ужина не предложил, и Войта направился в отцовский дом — мать накормит его с радостью, даже если ей придется встать для этого с постели.

Он услышал голоса во дворе, еще не открыв калитку. Говорили негромко, но явно с чувством, о чем — Войта расслышать не смог, узнал только голос отца. С трудом узнал: никогда раньше он не слышал в голосе отца ни слез, ни такого отчаянья.

Он надеялся, что скрипнет калитка, возвещая о его приходе, но у отца в хозяйстве все было справным — петли, вовремя смазанные маслом, не скрипели. И на ночь в Славлене по старинке не запирались… Войта прошел через двор, никем не замеченный, — в тени раскидистых кустов смороды. Второй голос принадлежал Очену-старшему — ничего, наверное, не было удивительного в том, что отец в трудную минуту решил поговорить со старым и верным другом. Они сидели на завалинке позади дома — туда Войта и направился, уверенный, что его приближение услышат.

— Это негодяй, негодяй, каких мало! — Отец скрипел зубами. — Он глумился надо мной, наслаждался моим унижением! Он упивался властью, а его друзья от души хохотали! Щенок, я гожусь ему в отцы!

— Да брось, мало ты за свою жизнь встречал негодяев? Тебе ли привыкать от них зависеть?

— Я никогда и ничего у негодяев не просил — только требовал. Это я над ними глумился, понимаешь? Я всегда был волен повернуться и уйти. А тут мог только кивать и соглашаться. Я не знаю, как сказать об этом Войте. Я не знаю даже, с чего начать. И не сказать ведь тоже не могу! Я бы убил этого гаденыша, если бы от него не зависела жизнь моих внуков… Если Войта об этом узнает, он, чего доброго, наломает дров — я его знаю, он весь в меня! Он не станет унижаться — погубит и себя, и детей, и своего мрачуна, будь он трижды неладен!