Сага о йорге (СИ)

8. Роженицы

Марга после наказания смолой затаилась и затихла. Многие в гарде ожидали, что вот сейчас бешенная саарка выкинет что-нибудь такое, что заставит всех вздрогнуть, станет мстить. Боялись? Конечно, боялись! Нет ничего более опасного загнанной в угол крысы или змеи. Лицо Марги в маске из тряпок, на котором из прорезей полыхали шальные от боли и ненависти глаза, весь ее облик напоминал ожившего мертвеца, мегера — одну из черных теней Лурку. Ждали, предчувствовали — добром это не кончится. Даже Вигдис, когда Черная приближалась, отчего-то делала непроизвольное движение рукой к поясу — там, где у великанши всегда был наготове ванкогг.

Но ничего не произошло. Месяц, другой — уже и весна. Неистовая южанка, видимо, сломалась: будто на костер плеснули холодной водой — зашипело, задымило — и все, остались только черные угли. Мир-остров каждый раз напоминал о себе, сжимая кольцо на шее, жестоко и безжалостно бил кулаком в лицо, загоняя в дерьмо — сидеть! Не вылезай! Стояла на страже великанша- медведица Вигдис, и ее подручные Сама и Керлин — только попробуй, рыпнись еще! Однако, наверное, главным, что успокаивало и не давало разбушеваться Черной баронессе была поздних сроков беременность.

Марга подобно брюхатой змее заползла в глубокую щель и свернулась клубком в грязи и темноте свиного загона. Она теперь даже не пыталась подойти к Брете; помнился жестокий урок от Вигдис и ее обещание наказать еще больнее. Не верить Коровьей королеве, или как-то сомневаться в ее словах мешали свежие рубцы, шрамы и клеймо на лице.

Раны у Марги на лице заживали долго, а когда зажили, оставили шрамы: смола намертво въелась в кожу, образовав на лице уродливую татуировку, словно навеки запечатлев на щеках и на лбу черные змеиные чешуйки. Ее, похожую теперь обличьем на какого-то диковинного, жуткого зверя, обитатели фермы-гарда за глаза все чаще стали называть Сварт Випра, — Черная змея, гадюка.

Жизнь продолжалась и не стояла на месте. Подошел срок: Марга родила в конце весны, когда еще и тепла не наступало, а над островом шумели бури. Быстро встала после родов — разрешилась ночью, а утром уже ходила. И не только ходила: будто коршун накидывалась на любого, кто посмел бы прикоснуться к ребенку — моё, не отдам! Женщины из гарда, попробовав приласкать младенца, и получив жесткий отпор, отмахивались руками — да ну тебя… Даже на фру Вигдис, которая принимала роды, и иногда в первое время подходила к малышу, чтобы посмотреть, как заживает пуповина, Марга смотрела так, будто собиралась накинуться и разорвать. Единственной, с кем Черная баронесса кое-как сошлась, иногда доверяя ребенка, стала рабыня-годиянка Зара, саарка, соотечественница Марги, так же подвизающаяся в свинарнике.

Мальчика назвала Олавом.

— Олав — наследник. Мой сын будет королем, — гордо заявила Марга.

Опять потянулись дни — в труде и заботах. Пока роженица — бывшая баронесса выгребала навоз и кормила поросят, будущий наследник престола остервенело кричал, требуя грудь, сухого сена под обкаканную попку, а так же чего-то еще, о чем было известно только ему. Черная так никому и не позволяла приблизиться к ребенку: брала его с собой в хлев, привязывала под перекладиной тряпку в виде гамака и помещала туда ребенка. Женщины в гарде понимающе вздыхали: сами так… Когда рожали первого, то тоже вот так вились над чадом, и мечтали о всяких несбыточных вещах: кто хотел, чтобы дитя выросло воином, кто — ярлом или вождем… Пусть растет здоровым, а там будет видно.

Брета гладила свой большой живот, и понимала, что скоро и её дитю подойдет срок появляться на свет. В последнее время её все чаще стали посещать диковинные видения, подобные тем, которые она видела во время зачатия, и потом — на тропе в гард, перед нападением скапов.

— У меня в детстве была своя крепость. Мои родители, как и многие наши знакомые летом предпочитали жить в доме на берегу моря. Там я и построил ее. Нет, не из песка, не такую, как строили дети на пляже. Настоящую. В саду, за домом, на прочном грунте. Можно было, конечно, заказать через мэмкэш — дрон через минуту привез бы любою игрушку, или создать на нашем домашнем объемном принтере. Но мне хотелось самому, своими руками.

Сначала я думал сделать деревянную. Но потом передумал. И стал таскать в карманах камешки с пляжа — много перетаскал, целую кучу. Стащил у отца из ангара для аэромобиля лазерный микрорезак и пистолет для клея, даже нашел большой древний кухонный нож.

Сначала ножом выкопал вокруг будущей крепости ров, утоптал грунт, вынес лишнюю землю. Начал возводить стены, делая резаком из камешков кубики и соединяя их между собой клеем. Конечно, ошибся, не рассчитал: когда уже были готовы стены, оказалось, что делать внутреннюю главную башню было неудобно, можно было разрушить уже построенное, нечаянно наступив, или задев коленом. Но я все-таки сделал — почти неделю трудился с утра до вечера. И хорошо получилось. Ворота и подъемный мостик, правда, заказал через кэш: сначала сам попробовал смастерить из черенков жимолости, но порезал палец ножом, и решил не мучиться. А еще сразу заказал требушеты, катапульты и тараны — для захватчиков. Отцу потом пришли за мои игрушки порядочные суммы на кэшпас, и он был очень «счастлив» — но это другая история.

Там было три основные направления: одно от бассейна — по ней должны были наступать морские пираты и наемники, другое — со стороны газона, оттуда грозили степняки-кочевники, и еще одно — от ландшафтных камней в саду и от стены дома, откуда была угроза нападения свирепых горцев.

Пару дней я любовался своей крепостью, лежа на земле возле нее, или ползая на коленях вокруг своей игрушки, проводя воображаемые бои и стараясь воссоздать звуки сражений: свист стрел, крики раненных, топот ног многочисленных полчищ захватчиков. Вел переговоры вождей, выкрикивал угрозы и оскорбления от имени защитников крепости и нападающих. Я был всегда на стороне защитников — ведь это была моя крепость! Ненавидел и презирал захватчиков…

А потом словно что-то во мне возникло такое, что все во мне поменяло. Я вдруг почувствовал себя на другой стороне. Я попробовал стрелять из осадных орудий, бросая камешками в свое строение — и мне понравилось, я радовался, когда в крепости получались разрушения. Во мне словно проснулись сразу два человека — один был светлый и добрый защитник, а другой — отъявленный негодяй-захватчик.

В конце концов я накинулся на свою крепость и стал ее яростно разрушать — пиная ногами, разваливая и уничтожая все…

А потом остановился и заплакал. От крепости остались только затоптанные в землю обломки. Мне было стыдно за свой порыв, и за своё безумство…

Потом я, конечно, понял, что со мной произошло. Об этом сказано в учебных программах — каждый человек, как и каждая вещь состоит из двух начал, из двух сил, противоположных одна другой. Потому что только в действии противоположных сил бывает равновесие. Любой человек стоит прямо, потому что на него действует, с одной стороны, земное притяжение, а с другой стороны поднимает вверх сила его мускулов и прочность костей. Две силы — всегда, везде и во всем. И от самого человека зависит, какой стороне отдать предпочтение, куда он качнется и куда пойдет. Если взять из религиозных учений Бога и Дьявола, то они оба живут не на небе, и не под землей — оба уживаются в человеке, — две противоположные силы, и порою совершенно непонятно, кто из них кто.

В гарде было пару десятков коров, свиньи, козы и немного домашней птицы. Наиболее ценными, безусловно, считались овцы-сау. Длинную ость сау женщины выщипывали вручную, по одному волоску, особым образом пряли и затем на большой раме ткали паруса. Большой парус для драгбота изготовлялся несколько лет — шерсти сау давали немного. Каждая овца была на счету. Сау никогда не загоняли в пещеру, эти овцы не нуждались в загоне — полудикие животные в любую погоду и в любое время года бродили по острову где хотели и сами для себя находили убежище. За овцами присматривал, и постоянно находился при отаре Маленький Хан — маленького роста, словно высушенный и выдубленный ветрами и холодом старичок — раб из какого-то неизвестного племени, которое, как говорили, обитало где-то на северо-востоке, у самых Северных ворот.

Пропали несколько сау. Женщины нашли на террасах отару, чтобы выщипать шерсть, и донесли Вигдис, что овец стало меньше.

— Скапи! — визгливо оправдывался Маленький Хан. — Скапи нападать — овца кушать.

Вигдис стояла над ним, возвышаясь, словно скала над червем.

— Не было никаких скапов, — мрачно гудела Виг. — Ты сам сожрал овец. Полгода не показывался, что ел?

— Нееет, скапи! — настаивал на своем старичок. — Скапи приходил, овца кушал! Моя мох ел, и грибы ел, и мало-мало зверь охотился!

Вигдис кивнула.

Сама и Керлин молча повалили старика на землю. Замелькали, засвистели палки, молотя по голове, по рукам, и по тщедушному телу.

— Еще! — приказала Вигдис, требуя продолжения экзекуции. Сама и Керлин опять заработали палками.

Когда подручные Коровьей королевы остановились, Маленький Хан остался лежать вниз лицом. Затем пошевелился, сам перевернулся и сел, скрестив ноги. Поднял и нахлобучил на лысую окровавленную голову свой рваный малахай. Из-под шапки по коричневому темному лицу бежали красные подтеки. Но ни одного стона, ни даже гримасы боли не вырвалось и не промелькнуло — старик, казалось, был сделан из твердого камня.

— Так кто зарезал овец? — спросила Вигдис.

Но маленький старик в этот раз смолчал. И отчего-то он уже не казался маленьким, даже вот так, сидя на корточках перед великаншей. Вот так же, наверное, раскосыми жестокими щелями смотрят на убогих и глупых людишек окровавленные жертвенной кровью идолы злых восточных богов.

Есть неизмеримо огромный, живущий своей жизнью, сумрачный или солнечный, добрый или злой мир. И Сама, и Керолин, и Черная баронесса, и Маленький хан, и все рабы и полукровки в гарде, и хьярны в поселке, и этот остров, и другие острова, и Норленд, и Саар, и земли на юг от Саара, и все другие, известные и неизвестные земли. И этот огонь в очаге, и лес на террасах, и камни, и море, и она, полукровка-ногура Вигдис, и неуклюжая, похожая на тюленью тушку белобрысая хьярнка-рыбоедка Брета — все это один мир. Жестокий, неприветливый, но единый, сохраняющий гармонию и равновесие, где все части прижились и привыкли одна к другой — как может привыкнуть день к ночи, как привыкает ветер к морю, как уживаются хищник и его жертва.

— Я сказал Аяле — есть любовь, но ее нужно защищать. Что значит одна любовь, если нападут саккара? Мы с тобой всегда будем любить друг друга. Но я должен сделать выбор. Когда будущий воин-йорг принимает комплекс регенерации, то он не сможет никогда иметь детей, потому что воину нельзя терять ни частицы себя. Произойдет минусовой переход. Мы сможем усыновить ребенка. А она сказала — давай подождем. Не знаю, что с ней случилось, но потом мы виделись только в метальной связи…

Брета родила в начале лета, месяцем позже, чем Марга. На крайнем сроке живот у нее был просто огромным. Помогать принимать роды Вигдис позвала немую Негоду, и еще одну женщину из гарда — рабыню-молочницу Реббеку, потому что подозревала, что у Бреты, как минимум, двойня. А это очень часто, почти всегда — тяжелые роды. Отгородили шкурами закуток в пещере, поставили застеленный чистым полотном настил, на котором разделывали туши животных, вскипятили воды, вымыли тщательно руки. Когда начались схватки, зажгли несколько факелов.

Первый вышел легко. Мальчик! Крепкий и сильный. Брета даже перестала кричать, измученно улыбнулась, когда Вигдис положила ей на грудь ребенка.

— Йорги, — прошептала Брета. — Его зовут Йорги.

А потом началось страшное. Несколько часов Белая мучилась, чувствуя, как разрывается ее тело. Вигдис пришлось запустить руку… И сделать поворот, потому что младенец лежал неправильно. Но вроде все получилось… Показалась голова, в темных волосиках. Второй мальчик вышел поменьше, хиленький и слабенький. Брета уже ничего не могла говорить, только округляла глаза и мычала от страшной боли.

— Давай, миленькая, тужься, потерпи, еще немного… — отчаянно просили у Бреты. И все-таки выпросили. Вышел. Перерезали пуповину. Вот он какой!

Второй мальчик оказался намного меньше, хиленький и слабоватый. Брета уже ничего не могла говорить, только округляла глаза и мурлыкала от страшной боли…

— Какой же ты, Лукав… — произнесла Вигдис, хлопая мальчонку по спине. Раздался писк. Живой! Этот тоже — живой.

Двое младенцев уже лежали в сене, укутанные полотняными тряпками. Но это было еще не все.

У Бреты еще бугрился живот. Там был третий.

— Давай, давай! — подбадривала Белую Вигдис. Но сил у роженицы уже не осталось совсем. Она потеряла сознание.

Вигдис, Реббека и Негода поочередно пыталась привести ее в чувство, так, как всегда это делали во время родов — смазывали виски настойками, подносили к носу тряпки, смоченные в растворах с резкими запахами, похлопывали по щекам… Но ничего не получалась. Из тела Бреты непрерывно струилась кровь, собираясь в лужу на столе и выливаясь на пол.

— Ну что же ты… Давай, просыпайся! — бились над роженицей повитухи.

— Ничего не выйдет. Третий ребенок ее убьет… Не родит сама…

Вигдис почувствовала вдруг, как чужеродная сила, пребывающая ранее в Брете, словно разделилась на две части. Одна часть, несомненно светлая и хорошая, находится уже там, позади, в пеленках на сене, а другая — темная и страшная — еще внутри роженицы.

«…А потом я впервые убила. Моей внутренней темноте понравился вкус крови, и трепыхание жертвы, и незабываемое ощущение сытости и блаженства, когда ты принимаешь в себя чью-то жизнь! Свет — это моя добыча, и им можно насытиться, вонзая клыки в живое…» — вспомнилось Вигдис. «Меня звали Ханваг. Я была ургой, зверем — оборотнем, ожившей тенью человеческих страхов и ненависти…»

В это время живот Бреты зашевелился. Из разорванной и окровавленной плоти показался третий младенец. Казалось, что этот кусочек плоти старается вылезти сам, без помощи матери. Появилась головка…

— Давай! — Вигдис кинулась, прихватила, высвобождая дитя. И почувствовала, что что-то не так. Едва дотронувшись к младенцу, Виг ощутила словно волну неприязни, будто помутнение у себя в голове, как будто ей в руки вдруг вылилось черное и ледяное. Нет, тельце ребенка было обычным, теплым, но от него Вигдис ощущался внутренний холод; сразу заныло в затылке, свело судорогой лопатки, укололо ледяной иглой в сердце.

Повитухи продолжали высаживать дитя… И вот оно появилось на свет.

Девочка. Но какая… Все тельце покрыто беловатой шерсткой. На спине, и сзади, на шее — непонятные мелкие наросты, словно безобразная грива. Позвонки на попке переходят в тоненький, но достаточно длинный хвостик. Лицо разглядеть еще было невозможно — сморщенный безобразный комок, но ушки — остренькие, как у зверя. Ноги… как-то странно вывернуты, коленями назад, стопа — как у щенка. Правая ручка… Нет, это не ручки — это звериные лапки. Из-под передней, правой, из подмышки уродливой малюсенькой закорючкой торчит еще одна. Пятилапое чудище.

Больше всего девочка напоминала большую слепую крысу, или уродливого щенка какого-то неизвестного хищного животного. Она шевелилась и пищала. Изворачивалась с неожиданной силой, пытаясь выскользнуть и вырваться. Великанша Вигдис держала ее на вытянутых руках, не рискуя приблизить к груди.

— Выродок, — обреченно выдохнула Реббека. Огонь в факелах трещал и колыхался от сквозняков. — От чужеземного воина родился выродок.

«Меня звали Ханваг. Я была ургой, зверем — оборотнем, ожившей тенью человеческих страхов и ненависти…»

Вигдис глянула на Брету. Роженица так и не пришла в сознание. Повелительница гарда внимательно и серьезно посмотрела на своих помощниц.

— Когда она проснется, — если проснется, то ей об этом знать совсем не обязательно. И никому больше вы об этом не скажете. — Вигдис сурово посмотрела на крысеныша у себя в руках. Дрогнула щекой, нервом на скуле.

— Реббека, ты знаешь, что нужно сделать. Заверни ее в тряпки — чтоб никто не увидел. Возьми лопату… И отойди подальше, там и закопаешь. А Брете хватит и двоих.

Молочница испуганно смотрела то на Вигдис, то на шевелящегося зверька у нее в руках. Схватила тряпку, приняла запачканный кровью комок плоти… Негода зачем-то кинулась к двум другим новорожденным малышам, подняла, прижала к себе, закрыла, будто наседка цыплят.

Показалось, что за шкурами, прикрывающими родильный закуток кто-то пошевелился. Непогода скорбно поджимали немые губы, иногда капая влагой из глаз на Йорги и Лукава, у которых только что отняли их сестру.

На остров наплывал утро. Стоял густой туман. Реббека отошла недалеко вдоль террасы. Положила шевелящуюся пискливую ношу на землю. Выкопала неглубокую яму.

Решительно подошла к подвижному живому свертку. Замахнулась острым костяным заступом…

Но так и застыла, задохнувшись утренним холодным и влажным воздухом.

Бросила лопату, схватила себя за виски обеими руками, опустилась на колени, поклонился несколько раз в сторону тускло светлеющего на востоке тумана. Встала, снова взяла лопату… Замахнулась. И снова застыла.

Со стоном откинула орудие… Постояла, бормоча что-то жалобное вполголоса… Потом быстро схватила лопату, торопливо забросала пустую яму. Подхватила ребенка и стала поспешно взбираться на террасу; взобравшись, скрылась в лесу.

Из-за тумана тихонько вышла Марга. Присела на корточки у наскоро засыпанной ямы, зачем-то пощупала рукой взрыхленную вестхьярнскую глину. Привстала, прищурив глаза и вытянув шею, посмотрела в ту сторону, куда недавно поспешила Реббека с визгливым живым свертком. Покачала утвердительно головой: да, да, все правильно, именно так, как я и догадывалась… И мерзко улыбнулась, пошевелив змеиными чешуйками на лице.

— Где ты была, почему так долго? — спросила фру Виг, когда Реббека вернулась уже почти в подобеденное время. Хозяйка гарда держала сейчас на руках ребенка — совсем маленькую девочку, годиков трех, в светлых кудряшках, похожую на Реббеку. — Я твою Фанни уже и два раза покормила, и помыла.

— Я все сделала. Просто ходила подальше, — соврала годиянка, пряча глаза. — А потом молилась.

Переход между мирами — сложная вещь, хотя ничего особенного в этом нет. Стоит только понять принцип, и увидеть то, что всегда находилось рядом. Иногда труднее всего найти вещь, которая у тебя прямо перед глазами. Наверное, кому-то, какому-нибудь выходцу из мира с более низким уровнем развития, например, жителю посттиранического Кимерса, чрезвычайно трудно понять, как можно совершить путешествие… оставаясь на месте. Трудно представить, но это так: при межмировых прыжках объект перехода остается там, откуда и вышел, разве что смещается соответственно заданному значению на небольшое в планетарном масштабе расстояние, так, чтобы не попасть при выходе из глойса в плотную материю. Как правило, объект должен проявиться или на орбите, если переход осуществляется в штатном порядке, в модуле; или, при необходимости, к примеру, при аварийном переходе — ближе к поверхности, в нижних слоях атмосферы, желательно — где-то над морем, чтобы была надежда не разбиться вдребезги при падении с высоты.

Сейчас я, сидя здесь, у костра на берегу, в неизвестном мире, номер и диапазон которого я не могу вспомнить, одновременно нахожусь во всех известных и неизведанных мирах: и в Пантее, и на Дарвине, и в Сити Карре… и даже в проклятой Нании, Са Карре. И еще в двух десятках — кто знает, может сотнях или тысячах миров. А какой именно из них я вижу, с каким конкретно взаимодействует мое тело и моя ментальность зависит от степени расширения материи, названного градиентом объема.

Для межмирового перехода создается мэмокопия объекта перехода — глойс-кокон. Обычный, природный глойс имеется у каждого человека — так же как человек имеет тень, запах, тепловое излучение. Это как энергетический отпечаток, который имеет абсолютную схожесть с оригиналом на атомном уровне, личное квантовое поле, ментальный конгруэнт, живое информационное облако. Были названия — «аура», «тонкое тело» или «душа». Ранее, в эпоху ныне безнадежно устаревшего, технического, неживого электронного разума глойс сравнили бы с устройством, которое могло бы быть одновременно «жестким диском», «материнской платой», «роутером», в определенном смысле — «сервером» (точнее — «подсервером», потому что настоящий природный «сервер» — это вся мэмоматериальная система Пантеи), и еще некоторыми девайсами, хотя такие только накапливали, обрабатывали и передавали информацию, а глойс на самом деле имеет множество других функций и свойств.

Переход начинается с того, что в отношении объекта перехода — человека, и совокупности материальных тел вокруг него осуществляется конгруация — «накладка», или «полное втягивание» в глойс. Во время конгруации объект перехода и глойс соединяются в единое целое. Задаются параметры перехода — коэффициент увеличения, и он же — коэффициент обратного уменьшения, добавляется значение корреляции. С помощью «ключа» — эффекта критической массы инициируется фосификация — нечто вроде ограниченного, локального «минивселенского взрыва», в результате которого энергия глойса, перенося в себе материю объекта перехода, словно поезд пассажиров, разлетается во все стороны со скоростью, близкой к скорости света. Достигнув максимума расширения, глойс начинает сжиматься с такой же скоростью, однако уже с коэффициентом корреляции, уменьшаясь и достигая заданных параметров спектра объемов. Достигнув предела, глойс высвобождает из себя объект перехода, выпуская остаточную энергию. Говорят, когда йоррунг — сын бога упал с неба, хьярнов на острове чуть не убили страшные молнии и шторм? Так вот это оно и есть. Глойс высвобождал материальное тело.

Спектр объемов, или таблица коэффициентов корреляции подобна диапазону радиоволн. От такого — к такому — первый мир, от такого до такого — второй и так до двадцать второго. Спектр Аль Карры — Земли от минус ноль трех до нуля семи. Помню, как взвыли в «канализации» — социальных мэмоканалах земные «пророки» и «провидцы», когда открыли Са Карру; оказалось, мир разумных пауков — черных крабов расположен в районе шести и шестидесяти шести градиент. Корреляция этого мира, с хьярнами-викингами, где-то… триста, триста пятьдесят, около того, может, на несколько единиц больше или меньше — не помню. Между «действующими» параметрами — пробелы, хаос препятствий, попав в которые по ошибке в расчетах или еще по каким-либо причинам объект перехода безвозвратно перестает существовать.

По сути, кэрролловская Алиса, которая откусила от волшебного гриба, и от того выросла, а значит — увеличилась в объеме в несколько раз, должна была увидеть другой мир. Например, если бы она выросла в два семьдесят два (точнее — с тысячными) раза, то оказалась бы в Ньюколумбе, где краснокожие народы континента, подобного земной Америке, колонизировали местную Европу; подросла бы в три и ноль девять раз — побывала бы в Дарвине, уровень развития которого примерно соответствует земной олигоценовой эпохе кайнозойской эры. Все просто, как древняя теория относительности Альберта Эйнштейна, гения, который еще в начале техноэры понял и безусловно доказал: объем-масса тела связаны с пространством-временем. Просто, как знаменитая системная таблица энергий, созданная Гарретом Лиси, спрогнозировавшим существование «фреймов» — универсальных квантов мэмополя.

Возможен и другой переход, «минусовый», за счет уменьшения объема, или сжатия материи. Однако такой ход не ведет к другим мирам; можно только отделить от тела, спрятать сущность в антиглойс; обратное расширение никогда не повторяет в полной мере объект перехода; личность, как карты, собранные в колоду и перетасованные, никогда не попадают к игроку такими же, как были. Такой «понижающий» переход, уже здесь, на берегу этого острова черных скал совершил тот, кто был моим предтечей; или, может, это был я сам?