Сага о йорге (СИ)

7. Белая и Черная

— Гумкраппе! Вег! Смотри надо на себя!! Гумкраппе белокурая с севера, бревно, урод! Веглассен! Ты…

Она задохнулась злыми и бессильными слезами.

Затем поднялась, спрятала лицо в ладонях и побрела к поселку.

«Уходи» — сказал тогда одноглазый воин-полубог. Там, на берегу, когда гасли утренние звёзды и над морем растекался белесый туман. И она ушла.

Герой-защитник. Сначала поступил благородно, как настоящий рыцарь, освободив от страшного унижения возле столба. А затем — обманул, прогнал, как шелудивую собаку.

Принц Олг? А что — принц Олг? Этот сутулый и слабый мальчик должен был заплатить — и он заплатил. Что он еще может?

А этот… Сильный мужчина. Бог, или как бог. Вот только увидела, почувствовала — моё. Вот, вот кто меня спасет из этого острова. Словно увидела большой и надежный корабль, готовый отчалить — только успеть запрыгнуть, удержаться, и все — он тебя выручит от плена и от унижения, увезет туда, куда тебе нужно, куда и не снилось, прямиком к исполнению всех твоих желаний. Словно боевой конь, могучий жеребец, бьющий копытом перед бешенной скачкой. Попробовала оседлать — и не удержалась, упала. Обманулась, не хватило ни времени, ни сил. Словно натолкнулась на скалу — мощную, непробиваемую, не оставляющую места для моего существования.

Кто он такой, чтобы вот так решать мою судьбу? Бог. Бог? Да, бог, или полубог. Жестокий и чужой. И явно страдающий дурным вкусом. Как можно променять меня, благородную саарскую дворянку-иериму, на какую-то белобрысую лупоглазую варваршу?

Она ушла. Сначала побрела — прочь, куда-нибудь, просто подальше. Но едва лишь потянуло дымом и запахом гнилой рыбы, а впереди показались костры и сполохи факелов в темном поселке келгов, Марга остановилась и огляделась. Выдохнув, утерев слезы, махнула даже рукой, вот так — будто рубила мечом. С ненавистью оскалила зубы в сторону рыбоедского поселения, оглянулась на берег… Набрала в грудь воздуха… и словно лисица шмыгнула в сторону, так, чтобы обойти поселок и попасть куда-то туда, наверх, где на фоне лунного неба чернели над лесом две скалы, похожие на головы.

Ночь, день, и еще одну ночь провела бывшая иерима на острове одна, забираясь на ночлег то в расщелину между скалами, то под колючие кусты ежевики, жестоко страдая от ночного холода. Днем Маргарез, рискуя быть обнаруженной, бродила по лесу и по скалам над поселком, чтобы так, сверху, увидеть способ выбраться из этого острова. И видела только суровые скалы и бесконечное море, неизведанный и чужой лес за спиной, хижины дикарей в поселке, большой драгбот и несколько рыбацких лодок.

Ничего более умного, чем найти Олга и украсть лодку в голову не приходило. Что дальше — неизвестно. Дальше лодки мысль не шла. Возможно ли в рыбацком фишботе, без особого умения им управлять и без припасов пройти по открытому морю путь, который кнорр или драгбот под парусом, с опытным рулевым и несколькими десятками гребцов преодолевает при попутном ветре за пять дней Маргу особо не интересовало.

Первую часть плана — найти Олга — Марга все-таки осуществила. На второй день она разглядела, поняла, где келги содержат пленников. Выше поселка, возле самой осыпи, под нависшей скалой была вырыта яма-нора. Ночью Марга подобралась к самому входу.

— Олг! — позвала Марга.

В поселке залаяли собаки.

— Олг, ты здесь? — отчаянно крикнула Марга, зная, что ее сейчас изорвут здоровенные поселковые псы.

— Он умирает, — сказал кто-то из темноты по-саарски. — Уже не дышит.

Марга это еще расслышала; изо всех сил рванула вверх по осыпи…

Черноволосую южанку, обессиленную и страдающую животом от сырых грибов и недозревших ягод нашли на следующий день дети из поселка. Позвали взрослых. Беглянке привязали к рукам веревку, волоком притащили в поселок и пинками загнали в яму к остальным рабам. Олга здесь уже не было; невзрачный и больной юноша, пару дней поплевав кровью от удара копьем, к большому разочарованию келгов, надеющихся получить за него выкуп, умер, и его утром уже закопали.

Нельзя сказать, что Марга особо расстроилась от того что принца больше не стало. Если должник уже заплатил — какой к нему еще интерес? Маргарез чувствовала в себе что-то такое… Да, она чувствовала. Точно: было, было. Ее поташнивало, по телу бродила какая-то странная истома. И это происходило не от побоев, и не от сырых грибов и недозревших ягод. Марга теперь понимала — у нее будет ребенок. Принц отдал то, что был должен ей дать.

На южную красавицу, которая после всего пережитого и трехдневных скитаний по острову уже совершенно уже не выглядела ни для кого привлекательной, почерневшую и похудевшую, особо никто внимания не обращал. Келги бросили ее к рабам и забыли. На следующий день, утром, Маргу вместе с еще двумя женщинами вывели из ямы и куда-то погнали по узкой тропинке между скалами и морем.

Шли долго. По тропе вышли на полоску равнины, зажатой с одной стороны обрывистым берегом, а с другой — нагромождением скал, образующих стену — террасу. Дальше склон расширялся и выравнивался, образуя вересковые луга. Под нависшими скалами угадывались кое-какие хозяйственные постройки. В одном из таких гротов, как оказалось, была устроена кузница и мастерская; здесь пожилой раб заклепал им троим на шеях медные кольца — тармы. После этого новоявленных рабынь привели в другую пещеру, где, по-видимому, содержали животных, и сдали на руки высоченной и крепкой старухе с таким лицом, словно оно было выстругано топором из твердого дерева.

— Я — Маргарез, иерима унд Вольгрик, супруга саарского принца-арвинга Олга, — истерично выпалила Марга, когда великанша спросила, как ее зовут. Все, что накопилось в ней за эти дни сейчас выплеснулось наружу. — Я плевать хотела на вас всех, и на ваш хлев, на ваш этот мерзкий остров! Ненавижу вас всех! Можете меня убить прямо сейчас, нацепить мне десять колец на шею, но рабыней я не буду!!

Познаний языка келгов, полученных от Греты, хватило, чтобы добавить грязное ругательство. Две другие пленницы, которых вместе с Маргой привели в гард, испугано дрожали, поглядывая на внушительный облик Коровьей королевы.

Вигдис какое-то время молча смотрела на Маргу, скользя взглядом по всклокоченной и давно не чесаной гриве, по запачканному лицу, которое, казалось, все состоит из питаемых ненавистью черных огненных глаз, по разорванной и грязной одежде. Пошевелив раздраженно щекой, не меняя строгого выражения на каменном лице, Вигдис отвернулась.

И хотя старуха на нее сейчас не смотрела, Марга почувствовала, как на нее смотрят по-другому, словно кто-то брезгливо и настороженно рассматривает, ощупывает, разбирает по частям — изнутри. Как будто ее, глупо попавшую в западню молодую волчицу — израненную, обессиленную и ошалевшую в плену бросили перед глыбищей — огромной, матерой, неизмеримо более сильной медведицей. Зверюга сейчас принюхивается, неспешно решает — как именно ее сожрать: оглушить ли ударом лапы, откусить ли голову, или распороть брюхо…

Марга хотела ударить, огрызнуться, укусить в ответ — и ничего не получалось. Наоборот, она чувствовала, что на ее силу словно кто-то наступил, положил тяжеленный камень. И этот камень — вот эта грозная великанша.

Пока Вигдис думала и решала, сбоку к Маргарез сейчас подошла другая обитательница гарда — молодая и крепкая женщина. Внезапно замахнувшись не по-женски широко, гардянка заехала Марге кулаком в нос. С другого боку приблизилась еще одна, схватила за волосы, за кольцо на шее, пригибая к земле. Кто-то ударил в бок — кажется, ногой, и еще раз, и еще — в голову…

— Не бейте в живот! — закричала Марга, оказавшись на земле, в грязи. — Не в живот… Прошу, пощадите! У меня будет ребенок.

Услышав такое, Сама и Керлин смягчились. Посадили на сено, утерли кровь. Вопросительно уставились на Вигдис — что с ней делать дальше?

Вигдис, внимательно и сосредоточенно рассматривая Маргу, произнесла:

— Мы все здесь — принцессы. Но жить-то надо… Ты — черная снаружи и такая же черная внутри. Но ты — сильная. У тебя своя судьба и ты не вечно будешь находиться в гарде. Тебе выпадает посидеть и на королевском троне. Но пока, раз ты черная, будешь при коптильне — чистить сажу и носить дрова. Тебе все покажут и расскажут. Береги дитя.

— Дай ей настойки брира, — вдогонку сказала Вигдис одной из женщин. — Видишь, черноволосая животом мается.

Выпив снадобья Коровьей королевы, съев потом хорошую порцию ячменной каши, Марга скоро оклемалась и пришла в себя. Было больно — болел разбитый нос; было обидно и страшно. Рабыня… Волчицу посадили на цепь, вырвали клыки, научили ласково вилять хвостом… Очень хотелось плакать. Но где-то там, внутри, шевелились и пели чистым звоном слова, которые ей сказала Вигдис, — словно полновесные золотые монеты в кошеле.

«На королевском троне, говоришь?» — в который раз попробовала на вкус сказанное старой ведьмой Марга. И улыбнулась сквозь слезы: радостно, хищно и зло.

Потекли, потянулись один за другим дни — в тяжком труде, и ночи — выкроить бы короткое время для сна. И для мечты: вот скоро родится сын… В том, что у нее родится сын Марга была отчего-то уверенна.

Когда в гард явилась Брета, Марга сразу вспомнила освободившего ее у столба воина — уплывший без нее корабль, и эту лупаглазую гумкраппе, на которую одноглазый полубог ее променял. И сразу откуда-то из глубины, из груди подползло к горлу, словно змея, злорадство. «Не только мне ковыряться в саже и в грязи. Гляди, и это белобрысое рыбоедское пугало сюда приползло». Марга смотрела, как Брете промывают раны и исподтишка улыбалась. «Что, тварь, помог тебе твой Мертвый бог? Ты умрешь, а я буду жить, и вырвусь, обязательно вырвусь с этого проклятого острова. Недаром старая колдунья сказала, что я буду сидеть на троне. Вот и посмотрим.»

Марга не слышала, о чем бормотала Вигдис, пророчествуя судьбу Белой. Несколько дней ждала, предвкушала, что белобрысая заболеет от укусов скапингов, так же, как заболел Герман, и умрет, так же, как умер старый раб. Но время шло, а Брета не болела — наоборот, ее раны зажили необычайно скоро. Прошел месяц, и второй — Белая округлилась лицом, повеселела и вообще, видимо, чувствовала себя в гарде превосходно. Маргарез подчас казалось, что Вигдис и остальные обитатели гарда как-то по-особенному относятся к белобрысой, не заставляют ее ничего делать через силу, жалеют и даже заботятся. Еще через пару месяцев живот у Бреты оказался раза в два большим чем у нее. Бывшая баронесса бесилась и копила злобу.

Южанка пробовала мысленно направить на белобрысую самые черные и страшные проклятия — так, как учила ее когда-то Парсена. Но ничего не получалось. Как только внутри у Марги складывался темный сгусток, змеиный клубок, предназначенный, чтобы ударить соперницу, в сознании непроизвольно появлялось грозная фигура Вигдис, и словно наступала ногой на все годиянское чародейство, давя его, как мерзкого червя. Ничего не получалось.

Белая, в свою очередь, не особо помнила о черноволосой южанке, и как-то совсем её не замечала. Посмотрела тогда, когда впервые попала на ферму, узнала тоже. А потом, наверное, и забыла о ее существовании.

Соперница сама напомнила о себе. Обманувшись в своих ожиданиях того, что Брета заболеет и умрет от укусов скапов, не доверяя больше никакому годиянскому колдовству, Марга приняла решение действовать своими силами, не дожидаясь милости случая и обстоятельств, и найти возможность отомстить. Как-то подловила Брету у загона, когда та медленно и неторопливо несла полную бадью простокваши для поросят. Остановилась поперек дороги. Загородила собой проход.

— Ты, чучело безмозглое, — без всяких предисловий заявила Марга. — Гумкраппе, грязь, воронье дерьмо. И родится у тебя такой же урод, как и ты, потому что от свиньи рождаются только свиньи.

Наверное, у Черной на лице и во всем облике сейчас было такое же враждебное и злобное выражение, как у той мелкой сучки-скапа, которая загородила дорогу Брете зимой на тропинке в гард. Такой же лютой ненавистью горели глаза. Не переставая презрительно и гадливо улыбаться, Марга шагнула к Брете, и ударила ее ногой в колено.

— Ай! — скривилась от боли Брета. Черная трусливо оглянулась: не видел ли кто? И, убедившись, что их никто не видит, опять пошла в атаку. Вырвала у Бреты из рук бадью, замахнулась, расплескав молоко, и швырнула, ударила, стараясь попасть в голову, в лицо, задеть побольнее. Еще раз лягнула ногой. Брета отпрянула, испуганно подняла руки, чтобы защититься… А затем сразу схватилась за живот.

— Тварь! — просипела Марга, снова воровато оглядываясь. — Я тебя придушу вместе с твоим выродком.

Еще раз быстро оглянулась, плюнула в Брету и поспешила уйти, словно скап, укусивший и убежавший в заросли.

Брета, одной рукой держась за живот, а другой потирая ушибленное колено, вся облитая простоквашей, присела прямо в грязь и захныкала, словно обиженный ребенок.

При Вигдис Марга становилась совсем другой. Волчица словно превращалась в ласковую мелкую сучку, подленько и фальшиво виляющую хвостом перед матерой глыбищей-медведицей. Всякий раз старалась подсесть ближе к Коровьей королеве, чем-то услужить, показать себя с наилучшей стороны. И улыбалась, и щебетала, и разговор старалась поддержать, рассказывая о Сааре, о баронстве, не забывая упомянуть, что она обучена читать и писать.

— У нас в Вольгрике, до набега, было три десятка дворов, — рассказывала Марга. — И еще три выселка, где-то по десятку. Отец мой, старый Уилфред, добренький был, говорил, что нужно с крестьянами-юргенами обходиться справедливо. Запустил хозяйство. Ни разу никого не наказал, разве что так, закуют какого-нибудь воришку в колоду, и подержат денек-другой — и выпустят. А им что — им бы по лесам шастать, нашу дичь выбивая, и праздники языческие устраивать. Так и получилось — пришли келги… ну, — Марга запнулась, не зная, как правильно сказать, чтобы не навлечь гнев островитян, — ваши… воины. А у нас бург недостроен: ров даже не начинали копать, ни стрел, ни припасов, ни слуг военному делу обученных… Железо стоит дорого. А все потому что крестьяне ленивые, не хотели работать и не платили оброк. Я — что, я девчонка была малолетняя… Была б моя воля — посадила бы на кол десяток самых строптивых юргенов, другие быстро бы научились, как знатных людей уважать. Вот вы, фру Вигдис, все правильно делаете: рабов нужно держать в узде. А то обленятся и перестанут работать. Вон эта, белобрысая — который день отлеживается, видите ли беременная она, мутит ее. А кто в свинарнике убирать будет? Там грязи по колено. Нужно ее наказать, а то обленится совсем. У нее на лице написано — тупая свинья, только жрать и спать…

Вигдис иной раз внимательно поглядывала на бывшую баронессу, но ничего не говорила, никак не реагируя на змеиные подходы южанки. Обитатели гарда, не особенно разбираясь в титулах и привилегиях саарских дворян, называли бывшую иерену из Волчьего ручья «баронессой», или даже «принцессой».

Несколько раз еще Марга подстерегала Брету, отрывая даже время от своего сна — она работала по ночам, следя за коптильней, а днем Вигдис разрешала ей немного поспать. Вместо сна Черная выслеживала Брету.

— Тварь! Уродка недоношенная! — словно собака лаяла Марга. — Тебе не жить!

Брета молчала, терпела, ни словом не противореча неожиданно появившейся противнице. Она стала бояться Черную, как боятся злобной собаки, скрытно покрывающейся и норовящей исподтишка укусить. Только где-нибудь увидев черноволосую, старалась обойти, переждать, или вообще уйти в другую сторону. Но частенько избежать встречи не получалось. В один из дней, утром, Марга явилась в свинарник, быстро подошла, и, ни слова не говоря, выплеснула Брете в лицо котелок кипятка, удовлетворенно улыбаясь…

Брета закричала — как кричит иной раз пойманный хищником заяц, прощаясь с жизнью.

Обожженную и почти ослепшую её отвели к Вигдис.

Коровья королева вспылила. По лицу ее почти ничего не было заметно. Но на щеках дрогнули желваки. И глаза сузились в недобрые щелочки. Из темного лица словно выглянула та самая свирепая медведица.

Привели Маргу.

— Она сама на себя опрокинула бадью с кипятком, — кричала Марга, вырываясь из рук Самы и Керлин. — Эта свинья ошпаренная меня оговаривает! Я ничего не делала!

Старая ведунья-великанша брезгливо и презрительно наблюдала за изворотами южанки.

— Она — свободная хьярнка, такая же, как и я, — жестко выговорила Вигдис. — Ты — рабыня с тармом. Ты будешь наказана.

В котле нагрели лодочной смолы. И, заломив визжащую и отчаянно сопротивляющуюся Маргу, залепив ей глаза глиной, окунули лицом в горячее варево. Раздался страшный вопль.

— Свинья, говоришь, ошпаренная? — жестоко произнесла Вигдис, подойдя к извивающейся Марге. — Есть люди похуже и грязнее свиней. Теперь твое лицо будет таким же черным и уродливым, как и твоя душа. С завтрашнего дня ты вместо Белой будешь прибирать в хлеву. Ей я найду другое занятие. Все дерьмо и грязь в твоем распоряжении. Будешь отлынивать от работы — накажу сильнее. Вздумаешь убежать — прикажу приковать к ноге камень.

У Бреты лицо, шея, грудь, кисти рук оказались сильно обожженными и покрылись волдырями. Пострадали веки и глаза. Вигдис нанесла пострадавшей на раны особую мазь, которую готовила из сухих водорослей, дубовой коры, барсучьего жира, коровьей мочи и жженой собачьей шерсти.

Сначала обожжённые места болели и полыхали огнем настолько сильно, что Брете хотелось разорвать саму себя. Мазь Вигдис, настоянная на моче, выжигала кожу до самого мозга… Но через некоторое время Брета почувствовала, как в ней опять забурлила кровь; похоже, так же, как и по дороге в гард, когда ее искусали скапы. Боль стала затихать и прятаться. От мази тянуло особой, изощренной вонью. Тряпка, которой Вигдис завязала ей глаза, давила темнотой; за закрытыми веками бегали черные и красные пятна.

Полыхнуло остро жалостью к себе. Защемило, ущипнуло соленым по свежей ране, поплыло; словно начал плавиться лед, собравшись талой водой — захотелось плакать. «Вот такая я, несчастливая, одна во всем белом свете, теперь останусь навсегда слепой, с изуродованным лицом…»

Вечером Вигдис подошла к Брете, сняла повязки, чтобы еще раз обработать раны. Брета разлепила веки.

— Я вижу… Я вижу людей!

— Видишь, видишь, — пробурчала Вигдис, нависая внушительной тенью, намазывая Брете щеки, нос и лоб новой порцией вонючего варева. — Хотя ничего ты пока не видишь: ни людей, ни себя саму, потому что ты бестолковая и глупая. Почему сразу не сказала, что Черная тебе проходу не дает?

Брета промолчала. А потом ее вдруг прорвало: слова срывались с обожженных губ сами по себе, рождаясь где-то внутри, из потрясения, боли и темноты.

— В академии менталистики был такой тест. Тебе давали особую ментальную программу. Когда она начинала действовать, у тебя внутри концентрировалось все то, что принято считать самым темным и нехорошим. Понятно, что у каждого человека есть внутри хорошее и плохое. Человек вообще, как и любая другая сущность существует за счет борьбы разных противоположных сил. Внутри каждого человека живут целая куча всяких демонов и ангелов. Чем сильнее каждая из враждующих сил, чем жарче между ними сражение — тем сильнее человек. Человек жив, пока между этими силами существует равновесие. Мир — это такая большая Игра, где борьба добра со злом — это как мотор, двигатель, дающий человеку силу. Так вот, чтобы померить, сколько в тебе того или другого, сколько в тебе силы и придумали такой тест.

Вигдис удивлялась некоторым словам, которые произносила Брета. В хьярнском языке, вернее, в рыбоедском племенном наречии праязыка гудфолков таких слов как «программа», «тест», «менталистика», «академия» не существует. И в саарском — нет, и в языке ногура таких слов еще не придумали. То, что произносила Брета, было сказано на непонятном языке, которого Вигдис не знала. Но великанша понимала, о чем сейчас говорит Белая. «Программа» — это такое особое настроение, выплеск силы внутри тебя, после которого можно увидеть будущее. А «дать программу» — означает, наверное, что духи, которые сейчас говорят устами этой белобрысой хьярнской девчонки, могут предавать силу друг другу. Вигдис понимала, что Брета сейчас описывает какой-то обряд, испытание, которое прошел дух, находящийся в ней.

— Когда программа начала работать, я почувствовала себя каким-то уродливым зверем, настоящим монстром, причем — женского рода. И понял, что я не люблю людей. Разве можно любить этих ничтожных, самовлюбленных, надутых слабаков? Нет в Игре более мерзких персонажей. Есть боги — они сильные и умные. Есть титаны — они сильные. Есть чудовища, как я… А люди… Лишь бледные тени богов. Глупые рабы предрассудков.

Когда я родилась, я была как пустой сосуд, в который можно было налить что угодно. Но первый же человек, который меня увидел, сказал — вот чудовище! И я сразу стала зверем, почувствовав собственную рождающуюся силу. Они меня хотели убить сразу, как только я родилась, когда я была маленькой и слабой. Я ведь тогда еще не успела им сделать ничего плохого! Я вызывала в них страх — и они хотели убить свой страх; они ненавидели — и хотели убить свою ненависть. Они словно закрыли во мне вход, через который каждому родившемуся существу внутрь вливается свет. Ведь всякое живое, — даже такое чудовище, как я, стоит из света и темноты. Осталась только рана — широкая дверь для черной злобы. Потом была только темнота и жажда света…

А потом я впервые убила. Моей внутренней темноте понравился вкус крови, и трепыхание жертвы, и незабываемое ощущение сытости и блаженства, когда ты принимаешь в себя чью-то жизнь! Свет — это моя добыча, и им можно насытиться, вонзая клыки в живое…

— Кем ты была? — тревожно спросила Вигдис. — Какое твое имя?

— Меня звали Ханваг. Я была ургой, зверем — оборотнем, ожившей тенью человеческих страхов и ненависти…

Наверное, зловонная мазь Коровьей королевы действительно была чудодейственной. Иначе как объяснить, что через несколько дней на лице, на руках и в других местах на теле Бреты, куда попал кипяток не осталось и следа ожогов: ни шрамов, ни пятен — ничего. Чистая и гладкая кожа. Более того, когда сняли повязки, Вигдис и многие обитатели фермы вдруг заметили, что Брета стала… намного красивее, чем была раньше. Она словно засветился изнутри.

По вечерам, когда животных загоняли на ночлег, а обитатели гарда собирались у очага, Брета, до этого почти всегда молчавшая, вдруг начинала рассказывать удивительные вещи.

— Мне вот так подходит и днем, и ночью, и я как будто вспоминаю. Вижу так, будто это было со мной. Там такое все… другое. Все чистое, светлое… Там люди как боги.

Да, у нее внутри словно сейчас кто-то был; сидел кто-то, и подсказывал слова. Казалось, что она — чаша, сосуд, в котором все прибывает и прибывает воды, переливаясь через края красивыми, но часто непонятными, чужими здесь на острове словами и образами.

— В детстве я не любил школу, — рассказывала Брета. — Я учился в программе восьмой категории. Полдня сидишь дома, тебя через ментальные каналы накачивают знаниями. Потом съезжались в одно место, на обязательные так называемые «перемены», «для живого общения, физических игр и спорта». У нас группа — сорок человек, все — разные. Все, конечно же, говорили о программах, ментальных играх, хвастались новыми девайсами и достижением уровней. Мне было сначала трудно разговаривать вживую, — не мысленно, как в мэмореальности, а звуками, голосовыми связками, раскрывая рот. Это когда вот так начинаешь складывать слова, как пазлы в предложения — корявые и бестолковые; выдаешь их — и слышишь в ответ такие же. Все фиксируется и оценивается программой, потом куча рекомендаций… А мне было скучно. По вечерам я сидел в «Пантеоне». У меня по основному психотипу — Белый воин, девятнадцатый уровень…

— Как тебя звали? — спрашивала Вигдис.

— Я же сказал — Белый воин… — нехотя откликалась Брета, летая где-то там, где взметнулись ввысь небывало высокие хейдрики, там, где над саванной выходит огромное солнце, а по небу летят дивные розовые птицы. — Я был в игре Белым воином.

Плакали от холода черные бока скал, трещал огонь, пещера полнилась духом животных, копошились свиньи. Обитатели гарда — грязные, закопченные, в рванье и шкурах, слушали бред, который несет их соплеменница вполуха. Тронулась, точно — тронулась головой Белая. Как Ульрих Унмаген из поселка. Отчего она говорит о себе, как о мужчине, будто она — это «он»?

Вигдис молчала, смотрела в огонь, словно видела там нечто только ей видимое.

— Мы никак не могли пройти Девятнадцатый. У меня была команда — шесть человек, все — Белые воины. Тянули друг друга, выручали из беды. Как-то наши противники захватили игроглойс Марка, одного из моей команды. Так мы все скинули бонусы, скатили на два уровня, чтоб выручить парня… Главное — выручать товарища из беды и защищать справедливость. Иначе зачем тогда вообще жить?

Вигдис отвлеклась от огня и внимательно посмотрела на Брету. Отблески пламени играли у хьярнки на лице и в оживших, загоревшихся глазах. И все лицо, вся фигура Бреты как будто ожила, стала другой. Едва ли кто-то сейчас сказал, что Брета — безликая тюленья туша с непропорционально маленькой головой. Беременность, конечно, сгладила и смягчила ее и без того неяркие черты. Но белобрысая девчонка словно засветилась изнутри, словно все то, что она пережила, смыли ее безликость. Теперь из Бреты словно смотрел кто-то другой; появилась некая одухотворенность и глубина.

— А сейчас кем ты была? — снова спрашивала Вигдис. — Какое твое имя?

— Я не помню… Не могу вспомнить, неважно. Мне больше всего нравилось быть Тором, — рассказывала дальше Брета. — Я словно чувствовал весь мир: и людей, и животных, и птиц, и горы, и океаны. Вот так летишь над землей и видишь — кругом леса и поля, реки — как ленты, и горы. Моря синие. И чувствуешь, что это все — у тебя за спиной, это твое, родное, а ты — будто стоишь на границе между светом и темнотой, встречаешь грудью мерзких тварей, наползающих из тьмы… И нет в мире такой силы, которая заставит тебя отступить. Потому что смысл жизни — защищать Добро.

Над скалистым островом бушевала непогода. Темнота обступала и дышала холодными сквозняками в спины двум десятками свободных хьярнов, рабов и полукровок, женщинам и мужчинам, вечно голодным и грязным обитателям крошечного острова в мире номер… двадцать, или двадцать один, собравшихся возле костра в пещере. Стояли долгие зимние ночи.