Русский спецназ. Трилогия в одном томе

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Один из драгун, сидя на корточках, судорожными глотками пил воду из металлической фляжки. Он запрокинул голову, присосался губами к горлышку и все никак не мог от него оторваться. Наконец он утолил жажду, а остатки воды решил вылить себе на лицо. Воды осталось только несколько капель. Драгун разочарованно опустил руки и осмотрелся, словно искал сочувствия.

Наблюдавший за драгуном Мазуров уже отстегнул от пояса свою фляжку, примерно наполовину заполненную водой, и, как только его глаза встретились с глазами драгуна, сказал: «Лови», – и бросил фляжку. Драгун цепко схватил ее, на лице его засияла улыбка, как у ребенка, получившего подарок, о котором мечтал целый год. Он быстро отвернул крышку и плеснул водой на лицо. У него немного затекли мышцы, поднимаясь, он покачнулся. Одно мгновение казалось, что драгун снова сядет, но, сделав последний рывок, он оказался на ногах.

У них опять не было времени для того, чтобы вырыть хотя бы одну яму и похоронить мертвых товарищей. Миклашевского и Рогоколя. Штурмовиков осталось шестеро. Возможно, когда‑нибудь они вернутся сюда и, если правительство не даст денег, то соберут их сами – те, кто к тому времени все еще будет жив, и поставят здесь памятник или хотя бы камень. Этим они искупят часть своих грехов перед друзьями, а пока они сложили их рядом, точно мертвые, оказавшись вместе, смогут прогнать зверей, которых привлечет сюда запах крови.

– Кто вы? – спросил Селиванов, подходя к Мазурову.

Поручик слегка припадал на ногу и после каждого шага крепко сжимал челюсти, чтобы не застонать, поэтому говорить мог, только когда останавливался, да и то эта речь напоминала речь человека, страдающего отдышкой, а слова выталкивались из горла вместе с воздухом. У них на двоих с Мазуровым было только две целые ноги.

– Капитан Мазуров, специальный отряд. – Он мог делиться информацией только в определенных дозах. Вглядываясь в уставшее и от этого очень спокойное лицо драгунского офицера, он хотел бы рассказать ему все. – Мы летели на том аэроплане.

– Да, вы не пилоты. Я понял это. – Слова казались конфетками‑тянучками. Гласные буквы звучали в них чуть больше положенного. – Поручик Селиванов.

Он не стал расспрашивать Мазурова, зная, что тот просто не имеет права отвечать.

Вернулся разъезд драгун. Пока все было тихо, но ощущение надвигающейся беды витало в воздухе. Предчувствие редко подводило их, потому что ошибиться во второй раз многим просто не представлялось возможности.

– А это? – Селиванов показал на Тича.

– Очень важный пленник.

– Вы и ваши люди умеете ездить на коне? – спросил Селиванов.

Он подразумевал не просто способность удерживаться в седле и не выпадать из него, когда конь переходит на быстрый шаг. Вопрос был бы уместен, если б адресовался пилоту, поскольку многие из них относились к категории людей, которые хорошо разбирались в механизмах, но кроме этого мало что умели.

– Да, – коротко ответил Мазуров.

– Хорошо. Мой рейд закончился, а после этого сражения высвободилось много коней. На вас хватит, – грустно сказал Селиванов. – Восемьдесят километров можно пройти за день. Боюсь только, что двоим из моих людей не отпущено даже этого срока. Они умрут раньше. Но они вряд ли выживут, даже если сейчас окажутся в госпитале. Наука еще не научилась возвращать обратно тех, кто одной ногой уже ступил в царство смерти. – Он немного помолчал. – Здесь почти не осталось хищников. Самый крупный зверь – кабан. Да и тех немного. От людей они прячутся в глуши.

Селиванов постоял возле погибших драгун. Мысленно он прощался с ними, запоминал мертвые лица, но в его памяти они останутся другими. По одежде, по лицу, рукам и в волосах убитых бегали муравьи. Пока их было мало. Это только разведчики. Вскоре они сообщат о своей находке, и не пройдет и часа, как здесь соберутся полчища муравьев. Им потребуется не один день, чтобы обглодать трупы до костей.

Тем временем солдаты сложили мертвых немцев рядом с мертвыми русскими. Теперь они не были врагами, смерть поставила их в один ряд. То, что они оказались по разные стороны баррикад при жизни, было не более чем условностью.

Живые нарубили веток и закрыли ими трупы, как одеялом, одновременно что‑то нашептывая, то ли молитвы, то ли заклинания, то ли извинения. Кровь на ранах только начинала свертываться. Они испачкали в ней руки и одежду, но еще много времени спустя, оказавшись далеко от этого места, они не смывали ее, потому что эта кровь была последней нитью, связывающей их с теми, кого они знали много лет.

На мундире германского офицера было так много крови, что никому и в голову не пришло, что он жив. Это обнаружилось чуть позже, когда офицер очнулся, выбрался из горы трупов и дополз до дороги. Там его обнаружили немецкие солдаты. В госпитале три дня он будет метаться на границе между жизнью и смертью, не зная, где ему остаться. Врачи спасут его, и он будет жить еще долго. Но до конца своих дней лейтенант Эрих Хайнц не сможет забыть этого боя и равнодушного польского леса, быстро загладившего следы кровавой схватки.

– У вас есть рация? – спросил Мазуров.

– Да, – ответил Селиванов.

– Тогда мы можем решить проблему. Я вызову транспортный аэроплан. Он вывезет и нас и вас.

Селиванов улыбнулся. Если все, что скопилось в душе, выразить словами, это займет слишком много времени, а его нет.

– Вы заберете только раненых. Постарайтесь понять меня. Эти кони спасали нам много раз жизни. Если я их брошу, то буду корить себя всю жизнь. Я выведу их. Это, знаете, для меня примерно то же, что сохранить знамя подразделения. Пусть от него почти ничего не осталось, но оно обязательно возродится. Риск небольшой. Все закончится уже к утру… А пока я советую вам побыстрее покинуть это место. Вы свяжетесь со своими, когда обстановка станет поспокойнее. Хорошо?

– Да.

Кони упирались и не хотели идти, сколько ни сжимай им бока. Штурмовики жалели лошадей, опасаясь причинить им боль. Они поглаживали им шеи, что‑то шептали в уши. С заартачившимся осликом все гораздо проще. Надо лишь привязать морковку на палочку и держать ее возле мордочки животного. Он будет идти за ней, не понимая, почему морковка постоянно удаляется, как линия горизонта. Но коня не сдвинуть с места, даже если насыпать впереди него кучу овса. Требовалось внушить лошадям, что теперь они должны исполнять приказы других хозяев. На это могла уйти и неделя. Хорошо еще, что они не делали попыток сбросить седоков. Только Рингартен быстро нашел взаимопонимание с доставшимся ему конем. Он был немного испуган, у него нервно дрожали уши. Во время сражения возле него взорвалась граната, его хозяина убили осколки, а коня опалило и немного помяло взрывной волной, но он абсолютно не пострадал. Он был, пожалуй, самым резвым, а у Рингартена раскалывалась от боли голова, ныла рука, и ему с трудом удавалось контролировать ситуацию.

Импровизированная баррикада из мотоциклов и грузовика пылала. Вокруг стоял такой жар, что от него плавился даже воздух. Он сделался мутным, колеблющимся, будто картина, которую он удерживал, походила на мираж и могла в любой миг рассеяться. Вот только противный, раздражающий ноздри запах горящей резины говорил о том, что все это правда. Лес впитывал большинство едких примесей. До людей воздух доходил немного отфильтрованным.

Драгуны выстроили в цепочку своих коней и стали углубляться в лесные заросли. Только тогда кони штурмовиков стронулись с места. Медленным шагом они двинулись следом за драгунами, но те постепенно перешли на рысь, и, чтобы не отстать, коням штурмовиков тоже пришлось ускориться. Они старательно делали вид, что не замечают людей, которые на них сидят.

Семирадский испытывал несвойственное для себя чувство – он нервничал, посматривал на часы. Нет, ему не казалось, что время течет слишком быстро, но с каждой минутой беспокойство в душе нарастало, а он никак не мог справиться с этим и успокоиться. Иногда он даже закрывал глаза, пытаясь сосредоточиться, считал до десяти, приказывал сердцу биться помедленнее, но все было тщетно – и он, как заевшая граммофонная пластинка, не переставал повторять: «Все хорошо. Все хорошо».

Нужно было убить время. Он замычал какую‑то песню, выуживая из памяти связанные с ней ассоциации. Помог бы холодный душ, но небеса высохли, на них не видно ни единого облачка. Мечтать не приходилось не то что о ливне, но даже о грибном дождичке.

Отвратительное чувство, которое, видимо, испытывал капитан «Карпатии», когда, получив сигнал SOS с «Титаника», шел к нему на помощь. Но оно владело им несколько часов и за это время вполне могло иссушить его, натянуть нервы и порвать их, а Семирадский должен выдержать не более часа. Причем ему было гораздо легче. Ведь тот капитан знал, что пассажиры с утонувшего корабля продержатся в холодной воде минут двадцать, а те, что оказались в лодках, будут в безопасности, поэтому шесть часов или семь займет его путь, в сущности, не имело большой важности. Он заранее привыкал к мысли, что уже опоздал. Его ждут окоченевшие трупы, которых удерживают на поверхности только спасательные жилеты, а морякам придется лишь помочь замерзшим уйти на дно. Но он продолжал выжимать из турбин своего лайнера полную мощность, заставляя работать их на пределе, рискуя, что паровые котлы могут взорваться, как будто что‑то еще можно будет изменить. У Семирадского не было такой фатальной неопределенности.

Он гнал от себя мысль о том, что штурмовики уже мертвы. Он загородился от нее частоколом, который возвел из слов популярной песенки, некогда приставшей к нему в одном из ресторанов Санкт‑Петербурга, и теперь никак не мог от них отделаться. Но сейчас от нелепой песенки хотя бы ощущалась польза. Точно так же можно попробовать защититься от гипнотизера…

Попадись сейчас на его пути немецкий истребитель или бомбардировщик, Семирадский ушел бы от них, не вступая в перестрелку. Противник, наверное, подумал бы тогда, что может испугать русских пилотов, но в этом заблуждении он будет пребывать только до следующей встречи. К счастью, в небе не было неприятельских аэропланов.

Минувшей ночью полковник сумел выспаться. Он не видел снов. Давно уже они куда‑то запропастились, и ночи состояли из черных провалов, в которых ничего не было, кроме пустоты, точно ты зашел в комнату, куда не просачивается свет, и глаза не могут выловить в ней ни единого силуэта и ни единой тени. В этом был свой плюс, поскольку Семирадский знал людей, которых по ночам мучили кошмары. Они, как дети, начинали бояться наступления темноты и в своих комнатах непременно оставляли горящую свечу. Она служила не очень хорошей защитой от ужасов, но ничего другого они выдумать не могли. Семирадский был всего этого лишен. Обделенным он себя не чувствовал.

Ему не удавалось сдерживать себя. Окажись сейчас под ним конь, он безостановочно колотил бы его ногами по бокам и в результате загнал бы бедное животное до смерти, а пытаясь угнаться за ним, загнали бы своих коней и два других пилота. Они шли чуть позади. В километрах десяти позади них плелась еще одна тройка истребителей под командованием Шешеля. Они сопровождали транспортный аэроплан.

Семирадский не поверил своим глазам, когда увидел черные клубы дыма. Нет, конечно, это верный признак сбитого аэроплана, как пузыри воздуха, которые, вырываясь из глубин, отмечают на поверхности воды место гибели корабля. Но дело в том, что этот след быстро исчезает. Он никак не может существовать в течение часа, даже если здесь затонул океанский лайнер или сгорел дирижабль.

Приближаясь к дымному столбу, Семирадский постепенно стал понимать, что либо аэроплан загорелся совсем недавно и вряд ли основной причиной пожара было падение, либо это горит что‑то другое.

Дым был густым, маслянистым. Казалось, что, если запустить в него руку, она вмиг покроется сажей или черной жирной пленкой. Удушливый запах пропитал воздух в радиусе нескольких сотен метров от пожара.

Семирадский закашлялся. Он поднял аэроплан немного вверх – туда, где воздух был почище, к счастью, он быстро наткнулся на свежий поток. Дым казался слишком плотным. Ветер практически не сносил его в сторону, поэтому он образовал черную тучу, скрывающую кусок земли не хуже, чем дымовая завеса, которую ставят корабли, чтобы уйти от слишком сильного неприятеля.

Семирадский заложил крутой вираж влево, разворачиваясь и одновременно снижаясь. У него захватило дух, как на снежных горках. Он любил в детстве на них кататься. Он уже догадался, что это не аэроплан, а чуть позже, когда наконец‑то различил остатки мотоциклов и грузовика, все стало ясно. Вернее, все еще больше запуталось. Еще он увидел трупы лошадей.

Он едва не задел крыльями края черного облака, сумев проскользнуть мимо него в каком‑нибудь метре, словно это был айсберг, столкновение с которым очень опасно.

Семирадский стал описывать круги вокруг мотоциклов, постепенно увеличивая радиус. Наконец он натолкнулся на остов аэроплана. Теперь трудно было понять, чем раньше являлись эти жалкие бесформенные обломки, которые почти полностью съел огонь. Над тонким слоем пепла возвышались четыре оплавленных двигателя. Их слегка припудрила черная пыль, в которую превратились кожухи. Лопасти винтов словно подтаяли, потеряли резкие очертания. За остатками «Ильи Муромца» тянулись две борозды, похожие на кильватерный след катамарана. Семирадский пролетел так низко, что растревожил пепел, который поднялся легким облаком, закружился в воздухе и потянулся следом за аэропланом. Пилот высунулся из кабины, насколько это ему позволяли ремни безопасности. Ему показалось, что он различил по меньшей мере два обгоревших человеческих тела и еще одно лежало между бороздами.

Здесь начиналась цепочка, горящие мотоциклы и грузовик ее продолжали, а вот где она заканчивалась, Семирадский мог только гадать.

Он не верил, что немцы захватили штурмовиков. Все факты свидетельствовали о том, что русские смогли расправиться с отрядом противника. Непонятно только, как им это удалось. Сейчас они, скорее всего, были в лесу. Шансов найти их было мало, если только у штурмовиков не осталось рации. Но после крушения «Муромца» можно утверждать, что рация разбита вдребезги. Пытаться разглядеть их среди деревьев или ждать, когда они дадут о себе знать автоматной очередью? Даже в этом случае получится односторонняя связь. Они не сумеют договориться, что им делать дальше. Хотя стрелять можно азбукой Морзе…

Семирадский столкнулся с проблемой, которую не мог разрешить. Надеясь, что сумеет что‑то придумывать, он накручивал круги на бреющем полете. Он стал похож на приманку, с помощью которой охотник хочет выманить из укрытия дичь. Но он мог добиться и того, что вскоре здесь появятся немецкие истребители. К тому времени сюда уже доберется транспорт, и тогда им придется защищать его. Улетать не хотелось. В нем еще теплилась надежда, что чудо все‑таки свершится, нужно только вспомнить слова заклинания. Семирадский никак не мог заставить себя расстаться с этой надеждой. Капитан «Карпатии» спас хотя бы тех, кто находился в лодках. Если люди Мазурова ушли недалеко, то могут услышать аэропланы и вернуться. Хотя… Сейчас они, наверное, хотели только побыстрее затеряться в лесу, чтобы их никто не нашел. Но все же… Транспорт может совершить здесь посадку. Эта мысль утешала слабо. Она просуществовала очень мало, потому что Семирадский увидел шлейф пыли, который тянулся за двумя грузовиками с солдатами. Кто ответит – сколько их еще было укрыто под шлейфом?

Семирадский проверил исправность пулеметов, то же самое сделали остальные пилоты, а потом они полетели встречать грузовики.

Услышав тарахтенье двигателя аэроплана, Мазуров придержал коня, поднял руку ладонью вперед, делая остальным знак остановиться.

Песни птиц можно было записывать на граммофонную пластинку, а потом продавать. Они имели бы грандиозный успех, ведь мало что так же успокаивает нервы. Странно, что еще никому не пришло в голову заняться этим, особенно если учесть, что в этом случае не нужно платить гонорар ни композитору, ни исполнителю.

Теперь тарахтенье двигателей стало более отчетливым. Оно вспугивало тишину, и та в страхе пряталась во мхах, забиралась в гнилые пни. Тишина трескалась, как хрустальные бокалы. Вернуть ее обратно было уже слишком сложно, потому что барабанные перепонки теряли чувствительность. Лес начинал вибрировать. Так дрожит стеклянный стакан на столе, когда неподалеку проносится товарный поезд. После него еще долго остается ощущение дискомфорта.

Кроны деревьев надежно защищали их. Человеческий взгляд не мог пробраться сквозь листву. Но лучше не рисковать. Драгуны и штурмовики остановились, опасаясь, что пилот аэроплана сумет уловить движение на земле и вернется проверить, что же он увидел. На всякий случай они скинули с плеч винтовки и автоматы, медленно сняли с предохранителей, взвели затворы. Эти звуки показались им громкими, но, конечно, они не шли ни в какое сравнение с шумом работающих двигателей, скорее всего, даже если они станут кричать, пилот все равно не услышит. Он разберет только хлопок выстрела. Особенно если пуля угодит в него.

Драгуны успокаивали коней, поглаживая им шеи. Кони волновались, переступали с ноги на ногу, тихо фыркали.

Мазуров втянул голову в плечи, когда огромная птица закрыла своей тенью часть небес. Она пронеслась, как призрак, но Мазуров успел увидеть кусок ее крыла. Там был нарисован не крест, а сине‑бело‑красный круг Антанты.

Капитан посмотрел по сторонам. Ему хотелось протереть глаза, чтобы увидеть наконец‑то, что происходило на самом деле, а не было плодом его воображения. Но все сомнения развеял Рингартен. Или его тоже околдовали? Хотя поверить в это было еще труднее.

– Похоже, это был наш аэроплан.

Правильно. Откуда здесь взяться французскому или британскому аэроплану, а уж немцы рисовать на своих знаки Антанты не будут. Но смысл фразы сводился к совсем другому. Рингартен спрашивал, что делать дальше.

Кричать и прыгать, как это делают потерпевшие кораблекрушение моряки, завидев вдали парус? Что же еще? Аэроплан мог оказаться всего лишь разведчиком. Но это не давало объяснения тому, почему он летел так низко. Ищут их? Но как сообщить о себе пилоту? Если броситься следом за аэропланом, пытаясь побыстрее выбраться на открытое пространство, то в лучшем случае можно увидеть его хвост, а в худшем – пустое небо.

Мазуров спрыгнул с коня, одним движением перебросив через круп ноги, будто это было гимнастическое бревно, а он уже закончил выступление. Но приземление ему не удалось. Оно было жестким. Мазуров едва не подвернул ногу, а боль отдалась в коленной чашечке.

– Рацию, – прошипел Мазуров.

Он все еще всматривался в небо, словно от его взгляда там мог опять возникнуть аэроплан. Он присел на корточки. Это была не очень удобная поза. Долго в ней находиться тяжело. Но Мазуров полагал, что сумеет связаться с авиабазой быстрее, чем затекут его мышцы и он перестанет чувствовать ноги.

Рация была устаревшей модели. Подобная конструкция считалась верхом совершенства три года назад, а теперь годилась разве что на свалку. Радиус ее действия лишь немногим превосходил расстояние до базы. Если с ней удастся установить связь, то звук будет очень тихим и любые внешние помехи могут его заглушить. У военного ведомства, как всегда, не нашлось средств заменить ее на более современную модель. Но драгун она вполне устраивала.

Мазуров разложил рацию на земле. Он был похож на путника, который решил перекусить, снял с плеч мешок и теперь хочет достать из него еду: хлеб, помидоры, сыр и фляжку с разбавленным вином – все, что положила туда заботливая хозяйка.

Капитан открыл кожух, включил настройку, надел наушники, левой ладонью прижал их покрепче к уху и медленно завертел колесиком, как взломщик, который ждет, когда же наконец щелкнет кодовый замок сейфа, обозначив первую из цифр нужной комбинации. Лампы нагревались, потрескивая, как сухие поленья в костре. Только не было искр и совсем мало тепла. На той волне, на которой обычно переговаривались русские пилоты, тишину нарушали лишь статические помехи.

Все спешились, но стояли в стороне от Мазурова, словно тот был зачумленный.

Настройка рации требовала предельной аккуратности. Любая, даже самая незначительная ошибка могла свести на нет все старания. У Мазурова начали болеть пальцы, подушечки на них припухли, стали терять чувствительность, и ему пришлось чуть крепче сжать колесико.

Он словно подслушивал чужой разговор, ждал того момента, когда можно вставить свою реплику, но слышал пока только потрескивание. Ждать, что, находясь в тылу противника, пилот станет нарушать радиомолчание и тем самым раскрывать себя без очень веских на то причин, конечно, не приходилось.

Мазурову казалось, что он превратился в заводного солдатика, а маленький ребенок играет с ним. Забавляясь, он смотрит, как солдатик выбирается из сложных ситуаций. Стоит покончить с одной напастью, как ребенок придумывает другую, но если он видит, что с новой бедой солдатику не совладать, то помогает ему. Это означает, что в итоге операция будет успешной, если, конечно, раньше она не надоест ребенку и он не бросит игру…

Треск в ушах раздражал его. Если он еще какое‑то время будет его слушать, то обязательно оглохнет.

– Борт Б, говорит борт А. Вижу два немецких грузовика с пехотой. Атакую. Транспорт разбит. Был бой. Группы нет. Видимо, они в лесу. Как понял? Прием.

– Тебя понял. Нужна помощь?

– Пока нет. Справлюсь сам.

Руки Мазурова задрожали, лоб покрылся испариной и вспотели волосы под шапкой.

– Борт А, вызывает группа. Прием.

Он посмотрел в ту сторону, куда улетел аэроплан, словно это могло помочь установить с ним контакт. Ему пришлось повторить эту фразу три раза Он стал уже беспокоиться, но отчаяния еще не чувствовал, да и сердце билось неожиданно ровно.

– Говорит борт А. Рад слышать вас. Где вы?

– Борт А. Я видел вас две минуты назад. Мои координаты…

– Понял вас. Не могу долго говорить. Борт Б, ответьте группе, – и сразу в разговор ввязался еще один голос.

– Борт Б вызывает группу. Прием.

– Группа слушает.

– Как ваши дела?

– Добыча с нами. Нас шестеро, плюс восемь разведчиков, из них двое тяжело раненные. Забрать надо нас, добычу и раненых. Как понял? Прием.

После такого ответа у пилота должен был возникнуть закономерный вопрос, что за разведчики и откуда они взялись. Но пилот пропустил это мимо ушей, как само собой разумеющееся.

– Понял превосходно, – только сейчас Мазуров догадался, что это Шешель.

Тем временем драгуны и штурмовики заняли круговую оборону. На всякий случай. Береженого бог бережет. Селиванов слышал лишь отдельные слова в этом разговоре, но о его содержании догадаться было несложно.

– Говорит борт А. Возле леса два грузовика с солдатами. Я отвлеку их. Борт Б, садитесь в квадрате шесть и заберите группу. Как понял? Прием.

– Понял хорошо. Буду на месте примерно через семь минут. Группа, как быстро можете прибыть в квадрат шесть?

Мазуров уже развернул карту и следил по ней за поступающей информацией, высчитывая расстояние до места посадки транспорта и прикидывая, сколько до него добираться. Он ткнул карту пальцем в то место, где они находились, провел до точки посадки, а затем поднял глаза на Селиванова, взглядом прося у того ответа. Селиванов, практически не задумываясь, дважды показал растопыренную пятерню.

– Десять минут, – сказал в микрофон Мазуров.

– Понял. Буду ждать. Отбой связи.

В штурмовиках росло возбуждение. Им опять бросали соломинку. Теперь, выберутся они из болота или завязнут в трясине, зависело от пилотов, а уж в их мастерстве сомневаться не приходилось. Они были настолько фанатично преданы своему ремеслу, пытаясь добиться в нем совершенства, что у обычных людей появлялась мысль: «А в здравом ли они уме?» Ответить на этот вопрос было затруднительно, поскольку ни у кого не повернулся бы язык назвать нормальным человека, выделывающего на аэроплане акробатические трюки, от которых у зрителей начинает сводить желудки. Большинство вынесло бы такой вердикт: «Легкая степень помешательства. Изолировать от общества».

Мазуров быстро собрал рацию, вскочил на ноги. Они действительно затекли и распрямились с трудом, казалось, что сейчас суставы заскрипят и из них посыплется ржавая пыль.

– Вы с нами? – спросил Мазуров, посмотрев на Селиванова.

– Да. Хочется удостовериться в том, что все завершилось благополучно.

– Это можно будет сказать только после посадки на нашей базе. Вы по‑прежнему хотите выбираться отсюда самостоятельно?

– Даже если бы я передумал, на всех мест не хватит. Но не огорчайтесь, я не изменил своего решения.

– Зачем лишний раз рисковать?

– Без раненых они нас не нагонят. Возвращение будет похоже на прогулку. Мы не станем без нужды ввязываться в драки, зато, если возникнет необходимость, вас прикроем.

– Спасибо, – сказал Мазуров.

– Пошли, – сказал Мазуров.

Они ехали медленно. Приходилось сдерживать коней, иначе они просто вывалились бы из седел.

Дверь в аэроплане отворилась. Из салона появился пилот. По традиции его с ног до головы зашили в черную кожу. Как ему сейчас жарко! Но пилот делал вид, что все нормально. Грех ему жаловаться на судьбу, особенно когда он увидел эту горстку израненных, уставших людей.

Штурмовики обступили аэроплан. Впору доставать веревки и заарканивать его, так обязательно поступили бы обитатели островов Океании, окажись они в подобной ситуации. Они радовались бы тому, что поймали такую огромную птицу. Еды теперь хватит всему племени надолго. Но они могли принять аэроплан за бога и попадать на колени, уткнувшись лицами в землю. Штурмовики на месте дикарей поступили бы именно так.

Экипаж «Ильи Муромца» сократили до предела. В нем находилось только два человека. За пулеметами никого не оставили. Но ведь все боятся спящего великана, пока не узнают, что он утратил прежнюю силу. Аэроплан был выкрашен в темно‑зеленый цвет. Если он постоит немного на солнцепеке, то внутри станет так же невыносимо жарко, как в кочегарной.

Мазуров вдруг понял, что мир начинает расплываться перед глазами. Он пошел рябью, как вода от прикосновений ветра или раскаленный воздух. Голова у капитана была тяжелая, словно мозг превратился в свинец. Осталось только одно желание – побыстрее уснуть.

Пилот спустил трап, сбежал по нему и помог слезть с коня первому из подъехавших драгун. Он делал это осторожно, словно имел дело с игрушками, сделанными из тончайшего китайского фарфора. Драгун перевалился на одну сторону седла, сполз с него, а потом просто упал на руки пилота.

У Мазурова начали дрожать ноги, словно он шел в пещеру, в которой живет страшный дракон. Побелевшие кости тех, кто отважился сразиться с ним, показывают, что ждет смельчака. Пилоту пришлось поддержать капитана за руку, чтобы тот не свалился вниз. Мазуров покачнулся, поднимаясь по лестнице, но, скорее всего, пилот отнес неуверенные движения на счет усталости. Отчасти это было правдой, но только отчасти.

– Осторожно, капитан.

– Благодарю.

У Мазурова сильно расшатались нервы. Чтобы восстановить их, нужно пару недель поваляться на пляже в Крыму. Если бы он был пилотом, то на его карьере можно было ставить крест. Он понял, что боится аэроплана, не доверяет ему. Мазуров явственно ощутил, что под днищем ничего нет, кроме воздуха. Тонкий слой фанеры был слишком ненадежной защитой. Она могла провалиться под ногами, как подгнившие доски мостика, перекинутого через пропасть, на дне которой, почти невидимая в тумане, журчит река. Пассажирский салон показался ему слишком узким, хотя ничем не отличался от других, в которых Мазуров летал не один десяток раз. Капитан почувствовал приступ клаустрофобии. Чудилось, что стены сдавливают ему грудную клетку, мешая дышать, словно он оказался зажатым между ними. На лбу выступила испарина. Мазуров уселся на лавку, огляделся. Штурмовики волновались, лишь раненые драгуны не проявляли признаков беспокойства, но они вряд ли понимали, что с ними сейчас происходит и где они оказались. Они напоминали пловца, который устал бороться с рекой, отдался на волю течению, вынесет или нет – какая разница. Драгун положили на пол, подложив несколько одеял (это лучшее, что могли сделать для них пилоты), и привязали для того, чтобы их тела не катались по полу во время особенно сильных толчков и резких виражей. Остальные расселись по лавкам. Мазуров пожалел, что на них нет подлокотников. Он вцепился в край лавки так сильно, что пальцы побелели. Таким образом капитан сумел унять дрожь и теперь мог говорить, а до этого у него сводило челюсти и зубы стучали друг о друга. Странное ощущение. Он дрожал точно от холода, несмотря на то что вокруг стояла липкая жара. В таком воздухе раны быстро гноятся, их края становятся фиолетовыми, а потом начинается гангрена.

Голова Рингартена склонилась на грудь, а тело подалось немного вперед. Если бы его не привязали к лавке, он упал бы при первом толчке, как ванька‑встанька, вот только без чужой помощи штурмовик не сможет снова взобраться на лавку. Лучше всего его тоже положить на пол, но там уже не осталось места. Штурмовики поддерживали Рингартена под руки. Вначале он что‑то бессвязно бормотал, потом замолчал, провалился в беспамятство.

Время опять тянулось бесконечно медленно. Мазуров закрыл глаза. Если бы в эту минуту на аэроплан напали немцы, он не смог бы сделать ни шага. Мышцы перестали подчиняться ему. Капитан сидел на лавке, превратившись в желеобразную массу, которая постепенно оплывает от тепла и стекает на пол.

Мазуров заставил себя открыть глаза, но это оказалось очень трудно сделать. Ему показалось, что без рук не обойтись или придется кричать что‑то наподобие: «Поднимите мне веки». Вот смеху‑то будет, если, конечно, кто‑то в состоянии сейчас понять эту шутку. Он посмотрел в иллюминатор. Селиванов в окружении драгун только отъезжал от аэроплана. Он натянул поводья, разворачивая коня. Мазуров успел‑таки помахать ему на прощание рукой. Поручик, увидев этот жест, махнул в ответ. Рука Мазурова сделалась тяжелой, шлепнулась на колено, и он уже не мог больше ее поднять, как ни старался. Последнее движение забрало остаток сил. «Плохо быть немощным калекой», – думал Мазуров, наблюдая за тем, как драгуны исчезают в лесу.

Хлопнула дверь. В аэроплане стало темнее. Пилот прошел в кабину, на ее пороге он развернулся и коротко бросил:

– Всем приготовиться. Взлетаем.

Мазуров качнулся, как от легкого толчка в плечо. Если бы рядом никого не было, его наверняка протащило бы по лавке, а так он сразу же остановился, натолкнувшись на плечо соседа. Давление нарастало. Корпус сотрясался от вибрации и легких толчков.

Вой двигателей изменился. Тембр стал более высоким. Аэроплан сорвался с места, разбежался, его колеса оторвались от земли. Мазурову казалось в эти секунды, что его сердце удерживалось всего лишь на одном сосуде, толщиной не более нитки, и теперь он, не выдержав перегрузки, порвался. Сердце скатилось по ребрам, как по струнам, ударилось о кости таза, подпрыгнуло вверх и вернулось на прежнее место.