Река – костяные берега

Глава 7. Вода течет, а жизнь меняется.

Тем же утром Колька из села Кудыкино проснулся задолго до того, как россыпи лучей затопили золотистым светом квартиру Бориса, и сразу вспомнил, что не дома. Он сел на кровати, скрестив ноги по-турецки, уставился в чужое окно на темно-сиреневое небо и подумал о том, что пора уходить.

Обычно, проснувшись, он любил полежать немного с закрытыми глазами, оттягивая начало очередного безрадостного дня и смакуя последние мгновения предрассветной безмятежности. А в окно своей спальни в родном доме ему смотреть совсем не хотелось, особенно в последние дни. И раньше-то было не очень весело видеть неуютный двор с почти опустевшей поленницей, серым завалившимся забором и веревочными качелями, болтающимися на ветке старого клена, а после того, как исчез его младший брат, трехлетний Лешка, каждый взгляд, брошенный на эти качели, вызывал в Колькиной душе приступ пронзительной щемящей тоски.

Недавно мама рассказала, что Лешка лунатил с тех пор, как научился ходить, то есть весь последний год. Никто кроме нее не знал об этом. Но она не переживала, потому что Лешка, по ее словам, всегда доходил только до окна и не пытался выбраться наружу, просто стоял, смотрел в ночь и улыбался. Еще иногда бормотал что-то и водил ладошкой по стеклу, словно видел кого-то в темноте. Отец, узнав об этом, жутко раскричался: «Что ж ты молчала, дура?! Чего ждала?! Неужто не видела, что нечистая сила его заманивает?! Это все ты виновата, ты своими ведьмовскими заговорами да колдовскими обрядами нечисть к дому привадила!»

Самое ужасное, что отправиться на поиски малыша они так и не смогли: в ту ночь началось наводнение, и когда они хватились Лешки, вода уже затопила все улицы. Колька с родителями только и успели обойти вокруг села, а потом вода поднялась так высоко, что пришлось вернуться в дом и перетаскивать на чердак запас продуктов из погреба. Несколько мешков с картошкой пришлось бросить: вода прибывала очень быстро и вскоре заполнила не только погреб, но и всю хату залила.

Весь день Колька и родители отсиживались на чердаке, наблюдая из крошечного окошка, как улицы Кудыкино превращаются в реки, и боялись, что не только заборы, но и крыши вот-вот скроются под водой, а тогда деваться им будет некуда. Мать все время плакала, отец беспрестанно матерился. Колька же сидел, оцепенев от ужаса, и молил Бога, чтобы Лешка каким-нибудь чудом выжил, понимая, что только божественное чудо может спасти его брата в этой страшной беде. Как назло здесь же, на чердаке, пылилась маленькая колыбелька, похожая на корзинку: не так давно ее убрали сюда за ненадобностью, и Колькин взгляд то и дело за нее цеплялся. Хотелось подойти и заглянуть, но Колька продолжал сидеть на месте, стараясь представить, что брат и сейчас лежит там, изучая окружающий мир мутноватыми синими глазами. Когда Лешка впервые появился в этой люльке, Колька сразу подумал, что будет всегда его защищать. Теперь пустая люлька наводила на мысли о темном овраге, в который мог упасть его маленький брат, и чувство вины постепенно заполняло его душу, как мутная вода — улицы Кудыкино. «Несправедливо, когда смерть забирает того, кто совсем недавно родился на свет!» — думал он.

Люди в селе говорили, что смертью повелевает темная сила. Будто бы бродит по округе невидимая богиня Морена, заглядывает в окна черными и блестящими, как болотная жижа, глазами, и выбирает себе подходящую жертву. Чаще всего она охотится в темноте, поэтому нельзя выходить из дома после заката. И в окна лучше не смотреть. А маленький Лешка этого еще не знал и каждую ночь смотрел в окно — вот и забрала его повелительница смерти. Колька решил, что, как только сойдет вода, в первую же ночь отправится искать эту Морену и отнимет у нее своего брата. Конечно, справиться со злодейкой простому человеку будет не под силу, но Колька надеялся, что оберег защитит его — настоящий оберег, не кустарная поделка. Правда, этот оберег принадлежал не ему, а его отцу, но тот вряд ли заметит, если Колька возьмет его ненадолго.

Оберег висел над входной дверью со стороны дома, и отец даже матери запрещал к нему прикасаться, поэтому тот был покрыт толстым и рыхлым слоем пыли, отчего выглядел необычно, даже пугающе. Странная это была штуковина. Ничего общего с деревянными вещицами в виде колеса или креста с загнутыми концами, какие встречались в соседских домах. Отцовский оберег был сделан из челюсти огромной щуки и предохранял от болезней и разных смертельных напастей. Отец говорил, что это была не простая щука, а царь-рыба, пойманная еще его прадедом. По поверью, поймать такую рыбу можно было только раз в сто лет в полнолуние, во время весеннего паводка, и ее челюсть передавалась потом из поколения в поколение, а хребет разбирали на части, чтобы все члены семьи могли носить его при себе. До нынешних времен ни одна часть хребта не сохранилась, осталась только челюсть, и отец страшно гордился этой семейной реликвией.

Наводнение продержалось недолго: едва день повернулся к вечеру, вода начала убывать так стремительно, словно где-то в земле образовалась огромная дыра. Еще до заката люди, надев высокие болотные сапоги, начали выходить на улицы. Тогда и выяснилось, почему вся вода схлынула: сразу за селом чудесным образом появилась река, а Кудыкина гора осыпалась, будто ее корова языком слизала. От того берег между рекой и селом стал высоким да бугристым. Колька понял из разговоров взрослых, что, возможно, где-то в болотах забил крупный ключ, и водный поток проточил в податливой земле новое русло. Никто в селе не знал, радоваться этому или горевать: у многих вымокли запасы овощей в погребах и поэтому вскоре должны были испортиться, а еще пострадало имущество, — в каких-то домах выдавило стекла, и почти всю мелкую домашнюю утварь унесло в новую реку. Зато можно было ожидать, что вместе с рекой пришла и рыба, а значит, конец голодухе! Ведь уж сколько лет все село на одной картошке сидит!

Кудыкинцы, включая и Кольку, подивились разительным переменам, произошедшим в окрестностях, и решили расходиться по домам. По дороге кто-то вспомнил о том, как Нюрка ночью разыскивала бабу Дусю, а утром появился Звонарь, какой-то одуревший, да еще и с мертвым Гномом на руках. Тут же решено было заглянуть к «ведьмам Двузубовым» и навестить «тронувшегося умом дядьюру». Но ничего нового выяснить так и не удалось: бабки с внучкой в доме не оказалось, а Звонарь спал на чердаке мертвым сном — его богатырский храп услышали еще с улицы. Дядю Юру будить не стали, а поиски пропавших Двузубовых отложили на утро следующего дня, предположив, что если они сами до сих пор не объявились, то вряд ли еще живы: скорее всего, несчастных снесло в реку вместе с грязью и мусором, и нет смысла их искать. Каждый спешил вернуться домой и привести в порядок свое жилище.

Наутро о поисках никто не вспомнил, но вскоре выяснилось, что нужды в них уже нет: обе Двузубовы вернулись домой целые и невредимые. Узнали об этом, когда один из жителей увидел наклеенное на заборе объявление: «Вступайте в рыболовецкую артель Евдокии Двузубовой! Все подробности сегодня в 18.00 на собрании во дворе моего дома» Мужик счел это чьей-то странной шуткой, но все же захотел проверить и отправился к ней. Он рассказывал, что Евдокия Павловна выглядела вполне здоровой, а на вопросы о том, что с ней произошло и где она пропадала, ответила, что расскажет на собрании всем, кто придет.

Неудивительно, что к назначенному времени все кудыкинцы столпились у ворот старухи. Недосчитались только Щукина-старшего и Звонаря. Первого уговаривать не стали, зная о его неприязни к «ведьме», а с последним творилось что-то неладное, он ни с кем не разговаривал, а только твердил одно и то же: «Куда колокол делся?» Потом взял лопату и пошел к окраине в сторону развалившейся горы. Остановить Звонаря не смогли — он сердито отмахивался, и его оставили в покое.

Чуть позже выяснилось, что бесследно исчез еще один кудыкинец, известный в селе под кличкой Зяблик. В общественной жизни он почти не участвовал, как и трое его закадычных дружков, и никто бы о них и не вспомнил, если бы Лапоть и Красавчик не заявились вдруг на собрание. Они озирались, разглядывая односельчан, а потом стали расспрашивать, не видел ли кто-нибудь Зяблика. Выяснилось, что за последний день с ним никто не встречался. Народ заволновался, посчитав странным внезапное исчезновение взрослого мужчины — это ведь не беспомощный ребенок вроде Лешки. В конце концов, решили, что ни Лешку, ни Зяблика разыскивать смысла нет: земля после наводнения сырая, болотистые места на ней не заметны, и эти поиски могут унести еще чьи-то жизни, а потерявшиеся, вероятнее всего, уже покинули окрестности Кудыкино, а заодно и этот бренный мир.

Эти разговоры Кольке не нравились, ему хотелось крикнуть им: «А что бы вы сказали, если б это у вас ребенок пропал?!» Он посмотрел на бледную заплаканную мать и взял ее за руку. Рука мелко дрожала. Заглянув в материны глаза, Колька понял, что она уже смирилась. Но он не смирится ни за что: этой же ночью пойдет искать Морену и заставит ее вернуть Лешку. Отец как-то говорил, что темная сила слабеет перед тем, у кого есть при себе оберег из царь-рыбы.

Неожиданно толпа разом смолкла. Колька вынырнул из раздумий и посмотрел в сторону крыльца, куда были устремлены все взгляды, — там стояла старуха Двузубова. И она была какая-то другая. С виду та же баба Дуся, тощая и сморщенная, в драной телогрейке, накинутой поверх выцветшего серо-буро-зеленого халата, в черном платке, обтянувшем голову, в резиновых калошах, надетых на толстые шерстяные носки, — наряд ее оставался неизменным круглый год, лишь зимой она предпочитала калошам валенки. И, хотя бабу Дусю за глаза часто называли ведьмой, Колька ее не боялся. Внутреннее чутье подсказывало ему, что не было в этой бабке никакой опасности. Он часто видел ее сердитой, бывало, слышал, как она ворчала или даже проклинала кого-то, но ведь такое с каждым иногда случается! По мнению Кольки, баба Дуся ничем не отличалась от прочих кудыкинских старушек, всегда таких простых и понятных.

Но не сейчас.

Двузубова, стоявшая на верхней ступеньке крыльца своего дома, возвышалась над толпой, изучая собравшихся странным взглядом. Кольке на ум пришли подходящие слова: взгляд владычицы, и он понял, что отныне в Кудыкино ничего уже не будет по-старому. Старуха заговорила с таким видом, словно собралась повелевать. В темном провале ее рта блеснули желтоватые зубы, и Колька заметил, что их было там слишком много. «Кажется, раньше-то у нее, наоборот, зубов не хватало», — подумал он, чувствуя, как леденящий страх расползается из груди по рукам и ногам, сковывая все тело. Пальцы закололо, как бывало в лютый мороз. Колька скользнул взглядом по лицам односельчан, гадая, видят ли все остальные то же, что и он. Кудыкинцы завороженно смотрели на старуху, будто загипнотизированные: некоторые — с недоверием, другие — с надеждой, но открытой неприязни во взглядах не было. А раньше-то Двузубову в селе не любили.

В хитро прищуренных глазах бабы Дуси вспыхнули золотые искорки, и это снова удивило Кольку: прежде ее глаза всегда были тусклыми, будто подернутыми мутной пленкой. Ноздри старухи хищно раздулись в тот момент, когда первые слова, наконец, с хриплым присвистом вырвались наружу подобно крику вороньей стаи, заглушенному хлопаньем крыльев:

— Доброго дня всем… — Двузубова кашлянула и, выждав, пока стихнут ответные приветствия, продолжила: — Видали, поди, что в наши края большая река пришла? — Толпа ответила дружными кивками. — Река накормит нас рыбой! — Следом за ее словами послышались радостные возгласы. — Но не всех! — Двузубова подняла вверх руку с вытянутым указательным пальцем. — Только мне известен способ, как взять рыбу из реки, и я готова накормить тех, кто станет мне помогать.

По толпе прошел нестройный гул, в котором слышались отдельные удивленные голоса: «что за рыба такая?», «что за способ?», «где это видано, чтобы рыба сама рыбака выбирала?!». Баба Дуся шикнула, тряхнув поднятой рукой, и сообщила:

— Моя это река, я ее призвала! Для того прочла древний заговор. Долго собиралась. Страшилась, честно вам скажу. Все ж неведомо мне было, какие силы этот заговор разбудит. Чего расшумелись-то? Может, и от нечисти он! А только что делать, если боги нас забыли? Гляньте, что творится! Щукин вчерась меня чуть не придушил! А все почему? Озлобился с голодухи-то, как и все остальные! Еще немного, и друг дружку бы жрать начали. Сами бы нечистью стали!

— Нечистая сила ничего за просто так не дает! — выкрикнул кто-то.

— Нечисти служить — душу погубить! — подхватили в толпе.

— Кто хочет с голоду сдохнуть, тому пора на выход! — гневно рявкнула Двузубова, указывая на распахнутые ворота. — Давайте, топайте отсюда и не мешайте!

Никто с места так и не сдвинулся, а протесты смолкли.

— То-то же! — примирительно буркнула бабка. — Дальше вот что скажу. Я собираю артель. Кто хочет вступить, должен принести мережу. Знаю, что рыбной ловлей в селе давно уж никто не занимался, ведь негде было рыбу ловить, но, может, у кого-то старые снасти от дедов-прадедов остались? Если не сыщете, значит, мастерите новые. У Пантелеевых в лавке обручи должны быть и сетка мелкая, я видела.

— Есть сетка, полным-полно! — отозвались хозяева магазина.

— Вот, берите и делайте. — Двузубова смолкла на мгновение, пожевала губами, обдумывая что-то, и продолжила: — Обещала еще кое-что сказать, и скажу: прошлой ночью убить меня пытались. Тш-ш! — Она снова вскинула руку, пытаясь жестом унять поднявшийся гомон. — И убили бы, да помог один добрый молодец. Кто-то в болоте меня топил. Не видала, кто, но скажу, что мужик здоровенный — ручищи, как медвежьи лапы. Едва я успела заговор прочесть, как он сзади подкрался, изверг, хвать меня за шею и поволок. Чудом не придушил. Потом, видать, нашел место топкое, бросил меня туда и ногами в трясину втоптал. На мое счастье, боги отправили мне на подмогу хорошего человека, спас он меня от смерти.

— Кто спас-то? — полюбопытствовал один из слушателей.

— Кто спас — вам знать без надобности. Лучше убивца сыщите!

— Как же его сыскать, когда никаких примет нету! — возразили ей.

— Как-как… Сам сболтнет лишнее, а вы слушайте. Кто найдет душегуба, тому от меня особая награда будет!

— А чего тут гадать! Щукин это, больше некому! — заявил старичок с тросточкой. — Придушить не вышло, вот и решил утопить!

Колька вздрогнул и заметил, как лицо матери исказилось от ужаса.

— Чего ты мелешь?! — закричала она, протестуя. — Он в сарае сидел, запертый!

— Может, и сидел! Да только не я один видел, что дверь в том сарае с петлями выдрана! — огрызнулся старичок, и его тут же поддержали:

— А ведь дело говорит! Сломана дверь была, это факт! А сам Щукин во дворе разгуливал!

— Да где же! Бабу Дусю ночью топили, а он до утра в сарае сидел! — Колькина мать продолжала защищать мужа, понимая, что словам ее вряд ли поверят.

— Муженька выгораживаешь, ясное дело! — тут же ответили ей.

И вдруг все замолчали.

Щукин-старший стоял в проеме ворот, и многие односельчане разом попятились — не хотели с ним связываться. Несколько мужиков, наоборот, выступили навстречу с грозным видом, явно собираясь скрутить «убивца» на месте. Но тот вдруг крикнул такое, что о возмездии все тотчас позабыли:

— Там баржу с лесом принесло! Айда на реку!

Толпа хлынула к выходу, спеша проверить слова соседа. Кольку подхватило и понесло людской массой, но он и не сопротивлялся: ему тоже хотелось взглянуть на невиданное доселе чудо — настоящую баржу. Поэтому он не видел, как его мать, отчаянно продираясь сквозь тесные ряды односельчан, подошла к все еще стоящей на крыльце Двузубовой, опустилась на колени и взмолилась, прижав к груди обе руки:

— Выручи, Евдокия Пална! Всегда ты мне помогала, помоги еще раз! Все, что хочешь, проси! Хоть и нет у меня ничего, но могу сделать все, что прикажешь! Служить буду верой и правдой, только верни сыночка моего, Лешеньку!

— Верни… Не знаю, получится ли. Давно пропал-то малец? — спросила Двузубова.

— Прошлой ночью.

— Давно, — кивнула старуха и добавила, поразмыслив: — Могу заговор дать на возврат дитя. Живого или нет, но ты его найдешь. Только не за просто так.

— Да что угодно проси! — Нина умоляюще заламывала руки.

— Ладно. Отдашь мне колокольчик и рыбью кость.

— Что? Да нет у меня ни того, ни другого! — растерялась женщина. — Никаких колокольчиков нет, да и рыбы в доме отродясь не ели!

— Погоди, не тараторь. Вот придет к тебе сегодня соседка. Что назовет колокольчиком и рыбьей костью, то и отдашь. Поняла?

Нина закивала, хоть и не знала, как такое возможно. Но бабе Дусе поверила: та уж сколько раз ее выручала заговорами — и когда у Лешки первые зубки резались, и когда от грыжи мучился, и от испуга… Всегда помогало! Может, и в это раз поможет?

Соседка, и в самом деле, пришла. Нина ее не сразу увидела: гостью впустил Колька, потому что как раз стоял у порога, только вернувшись с реки, куда бегал с мужиками на баржу смотреть. Голос соседки донесся из прихожей вместе со скрипом отворившейся двери:

— Привет, Колька-колокольчик! Мамка дома?

— Здрасте, тетя Соня! Ма-ам! Пришли тут к тебе!

— Экий сынок у тебя звонкий! Слышь, Нин? — продолжала соседка, не дожидаясь ответа. — В кого это у него такой голосище? Бывает, как запоет, так заслушаешься. Ты бы сходила в школу и рассказала б им про Колькин голос. Может, на певца выучат!

Нина в это время занималась уборкой, тряпкой собирая с пола остатки воды. Как услышала «Колька-колокольчик», так и опрокинула полное ведро. Растеклась на полу огромная лужа, прямо соседке под ноги потекла, и та, заметив ее, резко назад подалась да всем телом в косяк дверной ударилась. Тут с притолоки что-то сорвалось, упало на пол с глухим стуком. Соседка нагнулась, подняла нечто похожее на белую сухую корягу, и спросила:

— А чего это у вас тут рыбьи кости на голову валятся?

Нина присмотрелась к «коряге» и с удивлением узнала в ней мужнин оберег, сделанный его прадедом из щучьей челюсти. А может, не прадедом, а прапрадедом, или еще более древним предком. Вроде бы, даже фамилия его — Щукин — с этого оберега началась. А она-то совсем про эту его семейную ценность позабыла!

Как поняла Нина, какой «колокольчик» с нее Двузубова требует, так вся и обмерла. И почему сразу не догадалась, что ведьма о сыне речь ведет? Ведь знала, что соседи Кольку «колокольчиком» с детства прозвали! «Зачем же мой старший сын старухе понадобился? — недоумевала она, встав истуканом перед соседкой и глядя в никуда остекленевшим взглядом. — Оберег-то не жалко, отнесу ей. Муж потом хватится и прибьет, конечно, но это ладно. А как с Колькой-то быть? Может, она его себе в помощники взять хочет? Ну, так бы и сказала. Могла и самого Кольку спросить. Нет, тут другое что-то. Зачем-то ей мое согласие понадобилось. Как же так? Неужто ради Лешеньки придется от старшего сыночка отказаться? А я ведь уже пообещала ей, что все отдать готова!»

Нина обхватила голову руками и, пошатнувшись, оперлась на вовремя подоспевшего Кольку.

— Нин, что это с тобой такое? — ахнула соседка.

— Беда у нас, тетя Соня, — ответил за мать Колька. — Не может мама сейчас с вами побеседовать.

— Ох ты, господи! — Соседка спохватилась, всплеснула руками с виноватым видом. — Как же я забыла?! Ведь слыхала, слыхала, что Лешенька ваш пропал. Вот я глупая — заявилась не вовремя!

— А вы зачем пришли-то? — не очень дружелюбно спросил Колька, мечтая о том, чтобы соседка поскорее исчезла. Он забрал из рук гостьи челюсть царь-рыбы и теперь раздумывал, куда бы ее понадежнее спрятать.

— Да я только соли спросить хотела. Мы во время потопа соль убрать забыли, вот она вся и растворилась. Есть у вас?

— На чердаке была. Сейчас принесу. — Колька усадил мать на табурет и отправился к люку, к которому все еще была прислонена лестница — обычно она хранилась в сенях, но наверху еще остались нужные вещи, которые они не успели опустить вниз. Сквозь рубаху кололись щучьи зубы: в суматохе Колька незаметно сунул оберег под куртку. Отец мог вернуться в любой момент. Узнает, что его реликвия упала с крючка над дверью, еще спрячет в укромное место от греха подальше, и тогда Кольке будет не так просто до оберега добраться. А караулить Морену он собрался ближайшей ночью.

Как только за тетей Соней закрылась дверь, мать заметалась по дому, как дикая птица в силках. Колька видел, что с ней творится неладное, и понимал: это не только из-за Лешки. Что-то изменилось именно после прихода соседки, ведь до этого мать возилась с уборкой, а теперь вот места себе найти не может. Но, кажется, соседка ничего особенного-то и не сказала, никаких новостей не принесла. Отчего же мать так всполошилась? Колька с тревогой наблюдал за ее беспорядочными движениями. Вот она прошлась из угла в угол, потом присела на край кровати, подперла голову руками, покачалась из стороны в сторону, прикрыла глаза, будто успокаиваясь, но вдруг вскочила, вытаращилась куда-то, стремглав бросилась к окну, прислонилась лбом к стеклу, забормотала что-то. Через минуту смолкла, шумно вздохнула, замерла. И вдруг отпрянула к двери, порывистым движением сдернула с вешалки теплый платок и куртку, и, обронив «Я скоро», выскользнула из дома, одеваясь на ходу.

Нина почти бежала, надеясь, что успеет вернуться раньше мужа, иначе расспросов не избежать, и придется что-то придумывать — ведь не говорить же, что она снова пошла к Двузубовой на поклон. Врать Нина не умела: по крайней мере, сколько ни пыталась, Щукин-старший быстро выводил ее на чистую воду, будто мог мысли читать.

Со стороны реки к селу направлялась процессия людей: несколько мужчин шли друг за другом, удерживая на плечах длинное бревно. Присмотревшись, Нина убедилась, что среди них нет ее мужа, и еще ускорила шаг: не стоило попадаться им на глаза, не то донесут Щукину, что жена его на ночь глядя куда-то подалась.

Из глубины села доносился шум, нарастающий с каждым шагом: частый стук молотков, хриплое рычание бензопилы и громкие мужские голоса. «Надо же, стройку затеяли!» — Нина попыталась разглядеть место, откуда доносились звуки, но ничего не увидела.

Старухи дома не оказалось, дверь никто не открыл. Нина долго колотила по ней обеими руками, но вместо Двузубовой из соседней калитки выглянула сердитая женщина средних лет и крикнула, брызжа слюной:

— Какого черта тарабанишь?! Думаешь, от этого в доме хозяйка появится?!

— Извините, — пролепетала Нина, отступая. — Неужели Евдокия Пална ушла куда-то, да еще вместе с внучкой? Ведь стемнеет скоро!

— Переехала она отседова. — Женщина махнула рукой в сторону. — Новый дом ей там возводят.

— Как это? — поразилась Нина, вспомнив о шуме, доносящемся с места строительства.

— Баржу с лесом принесло, вот и взялись дом ставить. Иди, глянь! Свернешь направо, в Козий переулок, и увидишь. Там уж первый этаж готов, а хотят до утра три поставить! Хозяйка в честь новоселья обещалась завтра всех рыбой накормить. Сказала — всем хватит, кто придет.

Нина покивала вместо «спасибо» и «до свидания» и поспешила назад: Козий переулок был недалеко. Оттуда несло горелым, а вскоре показались огни костров и факелов: похоже, строить собирались всю ночь и таким способом освещали строительную площадку, потому что — Нина вспомнила — электричество пропало еще вчера утром. Наверное, во время потопа где-то попадали столбы с электрическими проводами.

В конце Козьего переулка желтел в сумерках свежий сруб. Одни мужики подхватывали бревна из кучи, наваленной на земле, и закидывали наверх, где другие их укладывали в очередной ряд. Первый этаж был вполне готов, за окнами подрагивали огоньки свечей, в свете которых маячила знакомая фигура Двузубовой. Нина направилась к срубу, собираясь отыскать дверь, но в этот момент кто-то сверху крикнул ей:

— Эй, куда?! Зашибет ведь!

Наверное, Двузубова заметила гостью, потому что окно отворилось и хозяйка приказала строителям остановить работу и сделать перерыв. Как только грохот молотков смолк, старуха высунулась из окна и поманила Нину со словами:

— С чем пожаловала в поздний час?

— Не губи, Евдокия Пална! — Нина вцепилась в подоконник перед ней.

— И не думала! — ответила Двузубова, делая вид, что не понимает, о чем речь, но хитрый блеск в ее глазах выдавал притворство.

— Только что соседка приходила… и сына моего колокольчиком назвала! Как же я могу его отдать? Младшего верну, а старшего лишусь — так, выходит?

— А, вон оно что! Торговаться явилась! — Старуха зашлась зловещим смехом.

— Попроси другое что-нибудь! — умоляла Нина горестным голосом.

— Нет уж! Ты забыла, что сама согласие дала? Все у нас с тобой догово́рено было честь по чести, а теперь ты на попятную идти вздумала! — Двузубова смерила просительницу презрительным взглядом.

Нина обреченно склонила голову и произнесла безжизненным голосом:

— Скажи хоть, зачем мой сын тебе понадобился? Что хочешь с ним сделать? В помощники возьмешь или сгубишь?

— Это тебе знать без надобности, — непреклонно ответила старуха, но, подумав немного, вдруг проговорила уже мягче, должно быть, сжалившись над бедной матерью: — Никуда твой сын не денется. Пусть завтра поутру ко мне придет и рыбью кость принесет. На стройке поработает денек да вернется.

— Правда?! — Нина повеселела. — Ну, тогда ладно. Вообще-то Коля у нас старательный. Пусть поработает, я согласна!

— Посмотрим, какой он старательный, — усмехнулась Двузубова и повторила: — Чтоб завтра с рассветом явился, поняла? Уговори его, если хочешь Лешку вернуть!

Всю дорогу до дома Нина шла с улыбкой, радуясь, что Кольку не придется отдавать Двузубовой насовсем. «Все-таки баба Дуся добрая! — размышляла она. — Зря в селе на нее наговаривают! Вот, опять помочь взялась, а ничего ценного не попросила — всего-то на стройке поработать! Конечно, она немного странная, но со старыми людьми это часто бывает. Главное, что не злая!»

Колька, увидев мать повеселевшей, еще больше встревожился: не тронулась бы умом! Уходила-то вся дерганая, горем убитая, а пришла, будто с праздника какого-то. Едва она успела снять платок и куртку, как скрипнула калитка, лязгнул засов, и ступени на крыльце заскрипели под отцовскими шагами. Отец, весь грязный с ног до головы, вошел в дом и с порога разразился бранью:

— Устал, как собака! Черте что творится! Весь берег костями усыпало! Гора-то наша Кудыкина могилой оказалась, кто бы мог подумать?! Как развалилась, так и высыпались косточки-то. Звонарь говорит: собрать надо, как-никак, останки предков наших. И гору придется заново отсыпать, не то беда будет! Да еще звонницу поставить! Это ж труд адский! И что ты думаешь? Половина мужиков в услужение к Двузубовой подалась! Плевать они хотели и на предков, и на звонницу. Терем ей новый строят! — Отец вымыл руки, уселся за стол и продолжил рассказ, не глядя на жену, уверенный, что та его, как обычно, внимательно слушает и собирается подавать ужин: — Представь, бабка всем своим прислужникам рыбы пообещала! Они там мережи поставили. Ну, и мы тоже поставили, а только не поймали ни хрена! Зато у них сети битком набились! Вот что это, скажи, а?! Колдовство самое настоящее! И разве можно жрать такую рыбу? Эй!.. Жена, да ты мне дашь сегодня пожрать что-нибудь?!

Нина все это время занималась тем, что ползала на четвереньках по комнате, заглядывая под кровати и стулья. С ужасом наблюдавший за ней Колька был уверен, что его мать вообще никого вокруг не видела и не слышала: взгляд у нее был совершенно обезумевший. Но от резкого окрика она вздрогнула, поднялась на ноги и отправилась на кухню, что-то виновато бормоча. Колька тягостно вздохнул, понимая, что, если не вернет домой Лешку, то, скорее всего, мать сойдет с ума.

Но вскоре выяснилось, что для странного поведения матери все-таки была причина. Накормив отца вареной картошкой с солеными грибами и подождав немного, чтобы он, наевшись, подобрел, мать попросила его сходить во двор за дровами:

— Я там поленья днем разложила, чтоб подсушились на солнце. Может, принесешь? Надо бы печь растопить, а то холодно, да и сыро.

Как только отец, ворча что-то типа «сразу не могла сказать, что ли, как пришел?», вышел из дома, мать тотчас бросилась к Кольке и взволнованно зашептала:

— Коля, где эта костяшка, что на тетю Соню сегодня упала?

Колька похолодел и уже собирался ответить, что понятия не имеет, как мать перебила его и продолжила, будто поняла, что сын хочет соврать:

— Коля, она нам очень, очень нужна! Найди эту костяшку, ради Бога! Евдокия Пална обещала взамен нее нашего Лешеньку вернуть! Такую малость попросила! Поищи, она где-то здесь должна быть — куда ей деваться-то? Но чтоб отец не видел, иначе отберет. А с утра отнеси ее к бабе Дусе. Только она больше в том доме не живет, в терем переехала. Да ты слыхал, наверное, что отец рассказывал. В Козий переулок свернешь, а там уж не заблудишься. Ну? Сделаешь, сын?

— Конечно, мам, — сдавленно проговорил Колька, сожалея о рухнувших планах на встречу с Мореной. — Ты только не волнуйся, ладно?

Сам бы он ни за что к Двузубовой не пошел, только ради Лешки. Даже оберегом согласен был пожертвовать. В то утро он вышел из дома еще до рассвета, прихватив с собой корзинку, в которой лежала завернутая в кухонную занавеску челюсть царь-рыбы. Новый терем был виден издалека — точно такой, какие бывают в сказках о царевнах. Кружевная резьба и желтые бревна отливали золотом в лучах солнца. Казалось невероятным, что его возвели всего за одну ночь. «Вот оно, колдовство! А как будто чудо…», — подумал Колька, любуясь роскошным строением. В воздухе витали приятные запахи свежей древесины и сырой рыбы — наверное, «помощнички» (так называл отец своих односельчан, согласившихся служить Двузубовой) всю ночь возились со свежим уловом. «Может, потом сходить на реку да порыбачить? Вдруг повезет?» — размечтался Колька, но тут же вспомнил слова отца, заявившего, что «эту рыбу жрать нельзя».

Из-за поворота, ведущего в Козий переулок, вышла девушка в длинном сером платье, поверх которого был небрежно наброшен короткий овечий тулуп; рукава свободно висели по бокам. Колька не сразу узнал в ней внучку Двузубовой Нюру. Видел он ее не часто, но помнил, что красотой девчонка не отличалась. «Без слез не взглянешь», — так говорили о ней в селе, а мальчишки дразнили «Нюродиной». Но сейчас Нюра выглядела, как царевна из сказочного терема, разве что кокошника не хватало. Колька смутился и буркнул «Привет», намереваясь прошмыгнуть мимо, но девушка неожиданно шагнула навстречу, загораживая дорогу.

— Постой! Не ходи туда, — произнесла она шепотом, склонившись к его уху.

— Дай пройти. — Колька попытался обойти ее, но она вдруг схватила его за плечо и зашипела:

— Послушай, тебе там руки отрубят!

— Чего?! — Колька вскинул голову и удивленно посмотрел ей в лицо.

— Пошли отсюда, тогда расскажу. — Нюра поволокла его за собой в обратную сторону.

— Меня мать попросила! — ворчал Колька, не зная, верить ей или нет. — Баба Дуся обещала Лешку вернуть в обмен на щучью челюсть! При чем тут мои руки?

— Ты слишком болтливый! — резко перебила его Нюра, обернувшись. Вид у нее был серьезный. «Неужели не шутит?» — Неприятная мысль проскользнула в голове Кольки холодной змеей.

Они вышли к реке, перебравшись через бугристую гряду — жалкие остатки Кудыкиной горы, и устроились на стволе поваленного дерева почти у самой воды. Нюра взяла у Кольки корзинку, бережно достала тряпичный сверток и откинула край ткани. Показалась белесая кость, усеянная мелкими желтыми зубами.

— Отдай ее мне, — умоляюще попросила Нюра.

Тот возмущенно фыркнул:

— С чего бы?! Это семейная ценность! Настоящий оберег!

— Да знаю я, знаю! — Нюра прикрыла вещицу и положила ее обратно в корзинку. — Поэтому и прошу. С ним мне не так страшно будет.

— А чего ты боишься-то?

— Бабку мою. В нее как будто вселилось что-то в том болоте.

— Да ну? Кикимора, что ли?

— Думаю, что-то пострашнее.

— Вдруг тебе просто показалось? — Колька уже пожалел, что позволил увести себя и не выполнил поручение матери. Нюрка, похоже, всего лишь хочет выманить у него оберег!

— Да где же показалось! Как вернулись мы с ней с болота, так сплошные странности начались… Сначала этот терем. Он как будто сам выстроился! Целых три этажа, а еще внутри мебель резная, столы… На верхнем этаже балкон вокруг всего дома сделали. Оттуда видно, как река все наше село, точно змея, обвивает! Мы теперь, как на острове. Противоположный берег туман застилает, но я думаю, что ее не переплыть. Не вырваться нам из плена колдовской реки! И это все моя бабка сотворила! А разве кикимора может повелевать реками?! — воскликнула Нюра, многозначительно округляя глаза.

— А кто может? — опешил Колька, переваривая мрачные новости.

— Высшие силы! Только они разные бывают. Темные или светлые. Ты слышал легенду о богине Морене?

— Ага. Говорят, она по ночам в окна заглядывает! Думаю, что Лешку нашего она и выманила! Я вот хотел пойти на нее с этим оберегом, да мать велела его Двузубовой отдать. Отец говорит, что только челюсть царь-щуки может колдовскую силу Морены ослабить.

— Ну и зачем, как думаешь, этот оберег бабке моей понадобился? — спросила Нюра так, будто заранее знала ответ.

— Да мало ли. Для какого-нибудь своего обряда, наверное… — Колька пожал плечами, выражая свое безразличие к надобностям старухи Двузубовой.

Нюра вдруг приблизила к нему лицо, вытаращила глаза и медленно произнесла:

— А я думаю, что она эту челюсть уничтожить хочет.

— Ну и зачем?

— Потому что бабка самой Морене служит! — Высказавшись, Нюра отшатнулась и посмотрела на Кольку оценивающим взглядом: впечатлен или нет?

Колька даже дар речи потерял, только крякнул как-то нелепо, по-стариковски. Потом все же нашелся и спросил:

— Ладно, с челюстью понятно: уничтожит, чтобы никто оберег против Морены не использовал. А руки-то мои ей зачем понадобились?

— Ой! — Нюра, спохватившись, хлопнула себя ладонью по колену. — Я же тебе самое главное забыла рассказать! Думаю, что руки твои ей вообще не нужны, просто она хочет, чтобы их у тебя не было. Только я не поняла, почему. Вечером я видела, как твоя мать к нам приходила, и бабка с ней о чем-то говорила. А потом бабка вышла, двух строителей подозвала, топор у них попросила, пошептала над ним и говорит им: «Утром придет мальчик — заберите у него то, что он принесет, дайте вот этот топор и заставьте бревна отесывать, пусть помогает на стройке. Сами этим топором ничего рубить не вздумайте — вмиг руки себе поотрубаете».

— Ох, блин! — вырвалось у Кольки, и он машинально обхватил одной рукой другую.

— Я возьми и спроси у нее: зачем же мальчишке руки отрубать? А она и отвечает: чтобы даром своим, обманом добытым, не смог воспользоваться! Вот и думай сам, о чем это она сказала. Какой дар ты обманом добыл?

Колька не смог ничего сказать: в горле от волнения пересохло, и он закашлялся. А потом вместо ответа произнес тоскливо:

— Вот же засада! И что мне теперь делать?

Вдалеке по обе стороны от них виднелись человеческие фигуры: слева работали помощники Двузубовой (Колька окрестил их про себя «артельными») — одни, забравшись на баржу, сбрасывали бревна в реку, другие, стоя в воде по колено, толкали их к берегу. Справа во главе со Звонарем трудились землекопы: над их сгорбленными спинами ходуном ходили черенки лопат. Некоторые шли по берегу, толкая перед собой тележку, груженую землей. Кто-то нес землю в ведрах. Колька вспомнил слова отца о костях, высыпавшихся из Кудыкиной горы, и понял, что люди уже принялись за восстановление древнего кургана. Он с сожалением подумал о том, что теперь вряд ли сможет им помочь: наверное, придется податься в бега или спрятаться где-то. Вот-вот Двузубова поймет, что «мальчик» не придет к ней, и придумает новый способ, как до него добраться. Поэтому на глаза сейчас лучше не показываться никому — ни своим, ни чужим. Хорошо, что их с Нюркой прикрывают заросли ивняка. Кольке вдруг стало так страшно, что захотелось забиться под какую-нибудь корягу и оттуда наблюдать за тем, что происходит вокруг.

Нюра неожиданно встала, сжимая в руках корзинку, и медленно попятилась со странным, как будто извиняющимся видом.

— Ты куда это? — Колька тоже привстал, уже догадываясь о ее намерениях.

— Сядь немедленно, или я закричу, — пригрозила она, продолжая отступать спиной в кусты.

— Корзинку отдай! — злобно процедил Колька, мысленно ругая себя за беспечность. Вот ведь хитрюга! Все верно рассчитала: если Колька бросится отбирать оберег, она криками привлечет «артельных», и тогда встречи с бабой Дусей вряд ли удастся избежать. А там не то что рук — и головы можно лишиться. А если он позовет на помощь «землекопов», среди которых, кажется, был и его отец, то кто знает, чем тогда все закончится? Может завязаться драка, а стоит ли этот оберег большого кровопролития? Пусть забирает, черт с ней! Но интересно, зачем он ей так понадобился? Старухе она его точно не отдаст — смысл было все это устраивать, если он и так его в терем нес. «Наверное, Нюрка, и правда, боится свою бабку и верит, что челюсть щуки ее защитит», — решил Колька, не подозревая о том, что на талисман из царь-рыбы у Нюрки имелись совсем другие планы.

Хотелось разрыдаться от досады, но Колька с детства знал, что слезами горю не поможешь. Поразмыслив, как быть дальше, он решил не двигаться с места до вечера, а потом под прикрытием сумерек добраться до дома Звонаря и попроситься к нему на ночлег. Тяжело было думать о том, каково будет матери, когда она узнает, что ее сын не был у Двузубовой, и к ночи она не дождется его возвращения домой. Может быть, Колька найдет способ дать ей знать о том, что он жив и здоров. А ранним утром следующего дня отправится на поиски Лешки — и пускай без оберега ему, скорее всего, грозит гибель, это все же лучше, чем отсиживаться, как заяц, в укромном месте и бояться, что однажды «помощнички» Двузубовой вытащат его оттуда. «Наверное, старуха совсем сошла с ума! Хочет меня рук лишить из-за какого-то дара! Может, она думает, что я — могущественный чародей, способный разрушить ее колдовскую силу?» — думал Колька, абсолютно уверенный в отсутствии у него каких-то особых способностей.

Ветер донес с реки странный механический звук, похожий на рокот мотора. Подавшись вперед, Колька всмотрелся вдаль сквозь переплетение ветвей. К берегу приближалось судно странной конструкции, какие бывают у буксиров-толкачей: в отличие от обычного корабля нос его по форме был таким же тупым, как и корма. На синем фоне ярко выделялись белые буквы «Речной-9», а над ними — какие-то цифры, неразличимые издалека. Над бортом, густо облепленным черными резиновыми кругами, возвышалась выкрашенная в белый цвет кабина управления, внутри которой сквозь большие стекла Колька разглядел два мужских силуэта. Еще один человек стоял на палубе и смотрел в бинокль в сторону баржи, на которой столпились «артельные». Заметив направляющееся к ним судно, кудыкинцы прекратили работу по растаскиванию груза и стояли, ожидая, когда буксир причалит к берегу. Поравнявшись с баржей, судно сбавило скорость, совершило плавный разворот и через некоторое время вплотную примкнуло к корме сухогруза. Вскоре шум двигателя стих. «Артельные» исчезли из поля зрения Кольки: наверное, перебрались на палубу буксира, скрывшись за горой бревен — над ней была видна только кабина управления, уже опустевшая.

Колька разочарованно вздохнул: увидеть, что будет дальше, отсюда не удастся, а выйти из укрытия он не мог. Посмотрев вправо, туда, где кипела работа по восстановлению кургана, он заметил, что люди прекратили копать и стоят, глядя на баржу и только что примкнувший к ней буксир. Несколько человек отделились от общей массы и пошли вдоль берега, направляясь прямо к Кольке. Пришлось ужом скользнуть под бревно, на котором до этого они сидели вместе с Нюркой, и еще прикрыться сухими ветками. Тяжелые шаги проследовали совсем рядом. Спустя несколько минут издалека до Кольки донеслись мужские голоса, но как он ни вслушивался, слов было не разобрать. Только он подумал было, что встреча с прибывшими на буксире гостями пройдет мирно, как вдруг голоса стали громче, переросли в крики, послышались ругательства. Беседа перешла в ссору, но понять ее причин так и не удалось. Вскоре шум прекратился, но Колька продолжал лежать под бревном, не рискуя высунуть нос наружу: мысли о топоре, «заговоренном» ведьмой Двузубовой, не шли из головы. Время шло, громкие звуки его больше не тревожили, а звук плещущейся о берег воды убаюкивал, и Колька не заметил, как уснул.

А когда проснулся, в небе над рекой багровел закат.

Вокруг было безлюдно: ни на барже, ни там, где велись земляные работы, не происходило никакого движения. Тело не слушалось, будто приросло к поваленному дереву, под которым лежал Колька, и выкарабкаться из укрытия ему удалось с трудом. В животе урчало от голода, холод пробирал до костей. Сельские дома вдалеке приветливо подмигивали тускло освещенными окнами: хозяева снова зажгли свечи, а, значит, электричество так и не дали. Если Нюрка не соврала о том, что река отрезала село от внешнего мира, то дадут его еще не скоро. Кто-то должен отправиться в райцентр и сообщить о поломке, только, похоже, пока не нашлось желающих рискнуть переплыть реку, у которой не видно противоположного берега.

Поблизости послышалось шуршание, и почти сразу Колька почувствовал, как что-то живое обвивается вокруг его резинового сапога. Он энергично тряхнул ногой и топнул несколько раз, пытаясь раздавить невидимого гада, но не попал, лишь заметил, как нечто темное и длинное, похожее на змею, юркнуло под корень дерева. Это было странно, потому что змей в этих краях Колька никогда не видел, но что же еще это могло быть? Шуршание послышалось вновь, теперь сразу из нескольких мест: казалось, целое скопище змеевидных существ зашевелилось на песке в паре метров от него, но в сгустившихся сумерках ничего нельзя было разглядеть. Колька не стал дожидаться, когда таинственные твари атакуют его, и зашагал по берегу, направляясь к селу.

А когда из-за кустов вдруг вынырнул незнакомец, он чуть не умер от страха, решив, что кто-то из артельных по приказу старухи Двузубовой подкараулил его, чтобы отрубить руки. Но оказалось, что этот человек, с виду — парень лет двадцати, был вообще не из Кудыкино, а городской, чему Колька поначалу даже не поверил, потому что от того разило жареной рыбой, и так провонять ей можно было только в тереме Двузубовой. Парень и не отрицал, что побывал у старухи в гостях, однако утверждал, что рыбу эту не ел. Постепенно они разговорились, и Колька перестал бояться незнакомца, определив внутренним чутьем, что тот не представляет для него опасности. Выяснилось, что парень, назвавшийся Борисом, ничего не знает ни о наводнении, ни о земляных работах по восстановлению Кудыкиной горы, а это в последние дни были главные темы разговоров в селе.

Узнав, что новый знакомый собирается вернуться в терем, Колька сжалился над ним и решил позвать с собой к Звонарю. Говорить о том, что сам он находится в бегах и хочет еще до рассвета пойти искать пропавшего брата, не стал: усиливающийся голод не располагал к долгим беседам, да и не хотелось выкладывать свою беду человеку, появившемуся в его жизни всего полчаса назад.

Звонарь принял гостя неохотно и с подозрением, но этому обстоятельству Колька даже обрадовался: значит, разум постепенно возвращался к его соседу, который еще вчера, беспокоясь о пропаже колокола, походил на ребенка, потерявшего любимую игрушку.

Когда гость улегся спать, Колька поведал Звонарю о своих горестях: рассказал о пропаже младшего брата и о том, как Нюра спасла его от увечья, которое замыслила наслать на него старуха Двузубова, зато нахалка украла челюсть царь-щуки — сильный оберег и семейную реликвию. «Чтоб у ней руки отсохли, воровка поганая!» — пожелал дядя Юра, стукнув в сердцах кулаком по столу. Колька на это ничего не сказал, но подумал, что все-таки не держит зла на Нюрку: ведь его руки остались целы благодаря ей. «Если, конечно, она не наврала мне с три короба», — мелькнула у него неприятная мыслишка.

Звонарь накормил Кольку вареной картошкой и сладким репчатым луком, а потом постелил ему на своей кровати, сам же устроился на старой скрипучей раскладушке. Едва Колька провалился в сон, как его разбудил жуткий вой, донесшийся с улицы. Звонарь отправился в соседнюю комнату, откуда окна выходили на реку, а когда вернулся, проворчал что-то неразборчивое.

Колька проснулся задолго до рассвета. Быстро оделся, трясясь от холода. Хозяин похрапывал рядом на раскладушке, и он не стал его будить. Заглянул в комнату, где спал Борис, и удивился, увидев пустой диван и раскрытое настежь окно. «Куда это он отправился в такую рань?» — В недоумении Колька обошел диван и перегнулся через подоконник. На влажной земле отпечатались глубокие следы чьих-то сапог, и хотя рисунок подошвы был везде одинаковый, но Кольке бросилось в глаза, что следы были разного размера. По глубине отпечатков можно было предположить, что те принадлежали здоровенным мужикам либо эти мужики несли что-то тяжелое.

Колька прошел через кухню в прихожую, захватив из кастрюли на столе две вареные картофелины, натянул сапоги, надел куртку и бейсболку и вышел из дома. Обойдя вокруг, он дошел до окна, из которого только что выглядывал, по пути изучая следы. От этого места к задней стороне двора вела отчетливая цепочка глубоких отпечатков. Обрывалась она прямо у забора. Колька озадаченно почесал затылок: выходило, что гость покинул дом через окно, да еще не один, а в компании неизвестного. Может быть, не так уж прост этот Борис, как ему показалось?