Расстрижонка

Глава 415

– Изволь. Но прежде… Тут меня плешивым называют. Не отказываюсь. Вот оно — гладенько. Елица с Кастусем… э… с князем Кестутом, рассказывали, поди, как они у меня в вотчине, в Пердуновке, живали. Вот вы ныне и думаете: на что головами рисковать за-ради боярича с Угры, ублюдка какого-то смоленского сотника. Выгоды-то с меня никакой.

Елица переводила, иногда останавливаясь подобрать слово. На последней фразе слушатели зашумели: и правда, такое рисковое мероприятие, с такими очевидными тяжкими последствиями… Из-за какой-то «благодарности»? А кто её видел? Ну, была когда-то, но теперь-то…

«Брюхо вчерашнего добра не помнит» — русская народная мудрость. Здесь — московско-литовская.

– Почему Кестут над вами князь? Не только с того, что от своих отца-матери родился. Потому что победоноснее. Потому что умнее. Он, иной раз, и не знает, а решает верно. Чутьё ему говорит — на какую лошадку ставить. Вот он на меня поставил. Вынул меня из московских застенков. Рискнул. И не ошибся. Вы-то все по былому думаете, по прежним слухам да домыслам судите. А Кестут смыслы понимает, путь мой чувствует. Дозвольте представиться, господа вадовасы. Иван, сын Акимов, Воевода Всеволжский. Владетель всех земель от Стрелки Окской до граней земель русских. Сосед добрый князю Суздальскому, да князю Муромскому, да эмиру Булгарскому. По прозваниям — «Лютый Зверь», «Княжья Смерть», «Немой Убийца». Не слыхали? Э-эх, в дебрях обретаетесь, в болотах прохлаждаетесь, свету белого не видите.

Я подождал, пока Елица переведёт мои слова, пока обиженные литваки начнут пыхтеть и возражать, и продолжил:

– С князь Андреем — я в дружбе. С ним вместе на Бяхимовском поле бились, Янин-крепость приступом брали. В княжеском совете бывал, по делам важным посольским меж ним и эмиром Ибрагимом хаживал. И отдал он мне земли многие. Против ваших всех — вдесятеро. Однако ж — долг платежом красен. Попросил меня князь сделать… одно дело. От того дела я и оказался в Московских застенках. Про то говорить не буду. То — не ваша забота. Однако скажу точно: нынче Кучковичам суздальские дружины — как нож острый. Если княжьи гридни в Кучково придут — Кучковичей более не будет. И они про то знают. Помощи ждать им неоткуда, и звать суздальских — они не будут.

Не совсем так. Теоретически можно представить обращение московских вятших — к князьям Черниговским. Здешние вятичи, формально, их вассалы. Но севший в Чернигове сын Свояка Олег женат на сестре Боголюбского и против шурина — не пойдёт. А сидящий на верхней Десне во Вщиже Магог — зять Боголюбскому. Сам не пойдёт против тестя, и другим… отсоветует. Можно позвать Рязанского князя Калауза. «Отъехать» всей Москвой под Коломну — там рязанская дружина стоит. Но Калаузу они не нужны. Обдерёт до исподнего и продаст назад Андрею. А тот уж за измену — и шкуру до костей спустит.

– Ой-ле! Они помирятся. И придут в наши селения. Взыскивать за тебя. Кучковичи будут злые. Очень. Они найдут наши тропинки, они сожгут наши селения. Из-за тебя.

– Х-ха! Если ты боишься Кучковичей — сделай так, чтобы их не было! Чтобы не было тех, кто знает пути-дороги, кто будет горячить сердца суздальских гридней сказками о спрятанных в ваших лесах богатствах, тех, кто «помирятся». Сожги Москву, вадовас.

Слово прозвучало. Стало тихо.

Недаром. Очень «не». Целостность моей лысой головёнки… и других частей тела… где ещё осталось деревянно-тряпичное ощущение… это совсем «недаром».

Москва горит регулярно. Мы ещё можем вспомнить пожары, связанные с нашествиями: наполеоновским, польским, Тохтамыша, Батыя… Но великое множество прочих…

Ближайший, упомянутый в летописи — через 12 лет, при нападении Рязанского Калауза. А так-то горит — постоянно. Иностранцев уже в 16 веке удивляла манера москвичей не тушить пожары, заливая их водой, а растаскивать. Для москвичей эта процедура была хорошо знакома, отработана в деталях, исполнялась весело, с воодушевлением. А на торгах уже стояли готовые новенькие срубы, которые за смешные деньги, за несколько дней можно было поставить на пепелище. И жить себе спокойненько дальше, поджидая очередного «огненного шторма».

Уверен, что за предыдущие сегодняшнему дню полторы тысячи лет, со времен отметившейся на Боровицком холме «дьяковской» культуры, это место выгорало многократно.

Ничего нового. Но есть детали.

– Це-це-це… Кучково — городок крепкий. «Сожги»… Ой-ле! И до нас люди жили, не глупее нас были! И — жгли! А она снова строится!

– На век — одна голова. Тебя волнует что здесь будет через семьсот лет? И после вас люди будут. Не глупее вас. Они сами решат — что им с этим местом делать.

– Господин боярич Иван… Э… Воевода Все… Всеволжский. Кучково — крепкий город. Там много людей. Там гридни боярской дружины. Там городские и посадские мужи. Они будут биться смертно. За свои семьи, за свои дворы. Крепкие стены, глубокие рвы, высокие валы… У нас нет столько воинов. Чтобы взять Москву.

– Кестут, не мешай своему чутью! Твоя благородная душа не позволила тебе забыть о долге передо мной. Но разве это была единственная причина? Разве ты, не зная, лишь предчувствуя, не ощущал, что новая встреча со мной даст тебе новые возможности, откроет новые пути?

Кастусь, милый мальчик, ты, конечно, герой, князь, воин. Вон какие плечи вырастил, ростом почти меня догнал. Два года междоусобицы, опыт управления всем этим… демократической литвой, где всяк тянет в свою сторону, норовит урвать кусок по-жирнее и перегрызть глотку сопернику… Но… Восьми с половиной веков человеческой истории, понимания возможных вариантов и неотвратимых неизбежностей…

– Князь Кестут, вадовасы. Я, Иван, «Зверь Лютый» следую по жизни своим путём. Предназначенным мне судьбою. Вы можете встать на моём пути. И будете сметены. Вы можете отойти в сторону. И следовать своей собственной судьбе. Вы можете следовать за мной моими путями. И разделить со мной мои беды и тяготы, мои победы и славы. Вы — свободные люди. Ваше решение — только ваше. Принимайте его.

А — «князь-волки бегут у стремени. Лысой бесхвостой обезьяны. Скачущей на крокодиле зелёном». Как когда-то я проповедовал битому волхву Фангу в порубе в Пердуновке.

– Для того чтобы решать — надо знать. Кучково — хорошая добыча. Но у нас мало воинов. Звать остальных… долго. Мы не сможем взять крепость. Нам придётся разойтись по своим селениям, ждать русских убийц там. И готовить погребальные костры для наших воинов.

«Подгоняльщик» — не дурак. Вместо высокой духовности, символизма с патетикой — толкует о простых земных делах. «Голов в стаде» — мало, не затопчем. Полностью согласен, истинная правда. Только вывод из этой правды — мне не нравится.

По моим ощущениям, Елица, следуя своим собственным, сугубо личным воспоминаниям, «чувству вины» передо мной, надавила на Кастуся. Тот, отчасти — из благодарности, отчасти — под влиянием своей женщины, надавил своим авторитетом на литваков. Наверняка, что-то обещал. Теперь вадовасы разочарованы результатом. Авторитет Кастуся расползается на глазах. Расплата за «благородный», «бескорыстный» поступок. Как только вожди сгруппируются — они начнут резаться между собой. Кастуся и Елицу — придавят просто за компанию, по дороге.

– Ты прав. «Чтобы решать — надо знать». Я вижу, достопочтенный вадовас, что ты очень мало знаешь о «Звере Лютом». Поэтому никак не можешь решиться. Что ж, я помогу. У вас мало людей, чтобы взять крепость? — И что? Запомни простую истину: «воюют не числом, а умением».

Я улыбаюсь в лицо этим лесным дикарям, немолодым опытным воинам. Произнесённое — оскорбление. Намёк на отсутствие у них, у этих ветеранов и командиров — «умения». Привыкайте. Знать своё место. «Под Кастусем», а не рядом. Потому что он меня вытащил.

Но затягивать «паузу оскорбления» — нельзя. Высказанному сомнению в их профессиональной военной компетентности нужен аргумент:

– Крепость не надо — брать, в крепость надо — войти. И я знаю, где есть подземный ход.

Всё. Теперь меня и эти не выпустят. Елица тоже зависла. Так и не перевела последнюю фразу. Русско-говорящие застопорились с открытыми ртами. Остальные принялись их толкать и пинать. «Русско-неговорящим» — тоже интересно.

– Э… и где?

– Там.

Молодой предводитель, не сдержавший своего любопытства, аж покраснел под моей улыбкой. Они что, ждут что я им вот так просто — всё расскажу, покажу и дам попробовать?

Литваки бурно заспорили между собой, Кастусь растерянно переводил глаза с одного на другого, потом как-то затвердел лицом и голосом, стал им что-то втолковывать. А я стащил драную рубаху и подставил спину под руки Елицы — повязку на спине тоже надо отмочить и переменить.

Зрелище моей спины как-то сбило накал литовской дискуссии.

– Это Кучковичи тебя так?

– Ага.

– Э… Воевода э… Всеволжский… Ты покажешь тайный ход?

– Да.

– А… Тебе не жалко твоих соплеменников? Там, в Москве. Ведь мы их… того..

– Там нет моих соплеменников. Мой народ живёт на Стрелке. А эти… Посмотри на мою спину. Зачем мне их жалеть?

Вадовасы снова бухтели, цокали языками, издавали своё «ой-ле!» на разные голоса. Я скрипел зубами. От ощущений на спине. И помалкивал: надо дать аудитории время понять и прочувствовать.

– Тот, кто бил тебя — да. Но — бой… Там погибнут многие.

Литваки-гуманисты? — Не верю. Просто, идя на дело, необходимо хорошо понимать мотивацию… «подельника». Чтобы не нарваться на неожиданности в самый неподходящий момент.

– Те, кто бил. Те, кто им подавал, охранял, изготавливал, кормил, командовал… Они все — выбрали не ту сторону. Князь Кестут — ту. Поэтому… Как будем делить добычу?

Народ выдохнул и с радостью заговорил о понятном, привычном. О дележе барахла, захваченного при резне.

– Кончайте орать! Елица, переводи. Делим будем так: треть мне… тихо! Нет — значит нет. И я ушёл отсюда. А вы сидите в своих лесах и складываете погребальные костры для своих воинов. Треть Кестуту. Тихо! Если бы не его мудрость и прозорливость — мы бы тут не сидели, и ничего не делили! Треть — вадовасам. Между собой — по числу приведённых воинов. Свои доли вы разделите между выжившими после битвы по своему усмотрению.

Почему я помог Московской Литве сжечь Москву? Перебить множество «русских людей»? Потому, что они — не «русские люди». Они челядь, холопы, поданные… Кучковичей. «Кучковские люди». Кучковичи начали вражду со мной, тащили связанного, били кнутом, мучили, собирались убить. Стали мне врагами. Своих врагов я хочу видеть мёртвыми.

Их люди… Я ничего не имею против немцев. Но солдат вермахта в период с 41 по 45 — это цель. Если только он не успел поднять руки.

Редко бывает так, чтобы моё решение имело лишь одну причину. Жизнь коротка, чтобы решать проблемы поодиночке. Меня встревожило неустойчивое положение Кастуся в роли князя. Я, отчасти, был тому виной. Следовало «отдариться» за своё спасение.

И ещё. Знаешь, девочка, но… Елица. Она… я понимаю, что им было тяжело, что им нужна была какая-то… легенда. Для поддержки душевных сил. Она… нет, она не лгала, не выдумывала. Она рассказывала. То и так, что вокруг меня создавался образ. Могучего, мудрого. Убеждала других и саму себя. А тут… вот он я — битый, поротый.

Короче: мне нравится, когда девочки смотрят на меня с восторгом и обожанием. Приходится соответствовать. А Москва? — А и фиг с ней. «Здесь и сейчас» — «вражий город».

Я довольно точно описал вадовасам расклад в треугольнике Боголюбский-Кучковичи-литваки. Но не учёл четвёртую и пятую фигуры. Что привело к двум тяжелейшим кризисам, разорению всего края. И к немалой выгоде для всей «Святой Руси».

Литваки препирались недолго. Уточнили детали, посмотрели на солнышко, вспомнили фазы луны… Не-не-не! Совсем не по поводу месячных! Подхватили на плечи пяток лодочек полегче, и первый отряд через прибрежные кусты вломился в лес. Или кто-то ждал, что мы вот так, всем табором будем при свете дня сплавляться по Москва-реке? Остальные занялись делом.

«Кто штык точил, ворча сердито…». Но, преимущественно, штопкой обуви. Я уже объяснял — здешняя обувка просто горит.

Наконец, и мы поднялись.

Напрямую по реке — до Кучково вёрст 8. Но ушли в лес, сделали здоровенный крюк, попетляли — кто ж по лесу прямо ходит? Уже в темноте вышли к реке. Точно напротив Чешских ворот. Тут вадавасы несколько поспорили на мой счёт: брать — не брать. Но вспомнили по мою спину. «Не сбежит». И пустили в первую лодку.

Дождались облака, которое луну закрыла и… как на Королевской регате Хенли. Только — молча.

Место, конечно, неудобное. Выше — нельзя. Там устье Неглинной, посад, стены и стража. Плевать на стражу! Но там — собаки. Ниже — тоже нельзя. Там, в районе будущего Владимирского спуска и гостиницы Зарядье — Москворецкая пристань. Там тоже… и собаки есть.

Пошли. Четверо — на берег, в тень, под стенку обрыва, двое на лодочке назад, за пополнением. Что эта троица меня прирежет при малейших сомнениях — и к бабке не ходи. И не пойду. Пойду искать вход в подземный ход.

Ну и где ж эта дырка? Желанная-долгожданная… Ма-асковская. Сов. секретная… Та? — Не та. Как же Градята тогда говорил…? Он-то мне ориентиры давал от стены крепостной. Да и лет восемь прошло. Деревья высохли. Кусты выросли. Или — наоборот? Забавно будет. Если не смогу сыскать… Ага. Вот промоина, вот, под травой разросшейся, дверь деревянная.

Факеншит! Ты ещё головой в неё стукни! Головы литовские как колокола московские! Весь город разбудишь. Я знаю, что она не открывается. И правильно делает. Потому как здесь… ага, вижу… есть сухой корешок… за который надо легонько потянуть… А он… не лизе… А мы его мя-я-ягенько… Ё! Гадская палка! Плоскогубцы кто-нибудь взял? А, может, у кого пассатижи…? Тогда — своими… пальчиками, зубками… А теперь? Как нет?! Ты снизу-то топор вставь и чуть приподними… Ага. Пошла родимая. Забухла за столько-то лет.

Эх, ребяты, не баловались вы спросонок сборкой-разборкой направляющих серверов Делла или Хи-Пи одной марки, но разных серий. Был у меня раз случай…

Наз-з-зад! Придурки! Факел давай. Идиот! Внутрь, внутрь войди. Та-ак, теперь медленно, глядя под ноги. И на потолок. И… Бамбино-кретино-идиотто! Я же сказал — смотреть! Ну и что теперь делать? Какой огонь?! Факеншит уелбантуренный! Кого жечь?! Да, упавшая тебе на голову решётка — деревянная. Жаль — не попала. Больше скажу — дубовая. И голова, и решётка. Её запалить — тут такая дымовуха будет…! Кто там всё рвался топором помахать? Давай, дядя. А я пока отдохну. Чего скочите, бестолочи! Там впереди ловчая яма должна быть. С кольями.

Мы бы не выбрались. Но мир не без добрых людей. В смысле — дураков. Последнюю дверь изнутри мы открыть не смогли. Литваки рвались её порубить, но я предложил просто постучать. Какой-то заспанный посадский мужичок, не открывая глаз, снял засов и был сбит с ног ломанувшимися внутрь воинами.

Подземелье этой башенки. Сунулись по лесенке вверх. А там… Там уже в набат бьют. Хоть и лохи, но бдят. Углядели нашу десантуру на лодочках. Ну и мы… тоже ударили. Только не в набат, а в бубен. Или это — «тыл» называется? А звук — как в бубен. Воротников поубивали, бревно — засов, которым ворота закладывают, выкинули. Только воротины растянули… опять шлем русский, тип 4. Две штуки. Который побольше, Кастусь наверное, что-то заорал по-своему:

– Пирмасис — кайре! Антрасис — тейсте! Ликуси — тейсус! Эйти!

И все побежали. Я — с которые «ликуси», которые — «тейсус». В смысле — прямо. Вот как смотрел, так прямо — и «эйти». В смысле — вперёд.

Цель — усадьба Кучковичей. Очень хочу убедиться что они все… «покинули бренный наш мир». Они — все. И тот… нехороший человек. Который меня с похмелья допрашивал. И та… нехорошая не-инокиня, которая меня… мда…

Я уже несколько раз говорил, что бой — это всегда очень шумно. Я, как «Немой убийца» — просто возмущён! Своё «Ледовое побоище» — вспоминаю с умилением. Там враги орали, но издалека и только с одной стороны. А тут орут отовсюду. Истошно и на разные голоса.

Добежали до боярской усадьбы. Похоже на ситуацию у рыбака с русалкой. В смысле: а… а как?

Я ещё ничего придумать не успел, а молодёжь из литваков — уже к частоколу, строят пару пирамид, как гимнасты в цирке. И — пошли по ним! На забор и внутрь. Впереди — опять шлем 4. Маленький. Елица?! Сдурела… Ну уж нет. Без меня… Парни по запарке и не поняли — что это за здоровяк по ним протопал.

Сверзился в темноту. Мать…! На мягкое. Пошупал — мех. Они чего — шубы на заборе для проветривания вывесили?! Ещё пощупал — зубы. Ну тут я уж и не знаю… А, дошло — собака зарубленная. Тут я и побежал. Один из литваков пытается засов с ворот сбить, а на маленький тип 4 трое туземных придурков с саблями наседают. Не позволю обижать мою девочку!

Ага, такую фиг обидишь. Пока я добежал, пока одного этим неудобным литовским топором… она одного — прирезала, второго — приколола. Приколистка. Я ж расспросить хотел…

Тут бревно упало, ворота открылись, народ побежал… Интересно так: литваки внутрь, а кучковские наружу. Из всяких строений.

А двор-то замощён булыжником, а на камнях в бою стоять никто не умеет… А что говорит классика моей первой жизни? — «Булыжник — оружие пролетариата». А я здесь кто? Я ж тут постоянно пролетаю. Начиная с самого факта пролёта вдоль да по дереву Иггдрасил.

Какое удивительное совпадение! Полный… гармонизм! Одно из очень немногих замощённых булыжником в «Святой Руси» место. И на нём единственный, не побоюсь этого слова, пролетарий. Именно с вот такой классово-осознаваемой само-идентификацией. В боевом прикиде и настроении.

Выковырял каменюку топором. И — заелдырил. Успешно. Наповал.

– Господин новое оружие показал! Берём камни и…

Столько радости и энтузиазма в голосе!

– Авундий! Ты ли это?!

– Я, господине. А тут все наши. А там вон, Фанг режется. Мы только-только подошли. Сейчас добьём ворогов и поговорить можно будет.

Насчёт «сейчас» он несколько погорячился. Местные дрались крепко. Но опыта пролетариата у них не было.

Если серьёзно, то надо понимать, что здешние крепостицы рассчитаны на оборону снаружи. Бой внутри… здесь почти нет каменных строений, как в городах Европы, где почти каждый дом может долго обороняться. Здесь довольно широкие улицы. Потому что пожары не дают строить «окно в окно». А перегородили защитники улицу — атакующие могут и дворами пройти. И, конечно, огонь. Потушить пожар в ходе боя… Так, лютыми пожарами, выжигали восставшую Москву поляки.

Ещё мелочь: Кастусь сразу послал отряды по стенам к воротам. Понятно, что убежать из города можно — съехал по верёвке со стены в любом месте и — ходу. На четвереньках в глубокой темноте рвов — далеко можно убежать. А вот войти в город… Толпы посадских мужиков, кинувшихся на звук набата к городским стенам, потолкались у ворот под копьями и стрелами литваков и отвалили.

Внутри… двукратное численное преимущество. С учётом разницы в вооружении, обученности и свежей опытности — четырёхкратное. Попытки организовать сопротивление… были. Безрезультатные. Тем более… Петенька в какой-то момент рванул из схватки к крыльцу — получил топором в спину. Якуна — умный мужик, но дурак — прикололи в бочке для дождевой воды, где он спрятаться надумал.

Слазил я в подземелья, нашёл того умника, который мне с похмелюги кнут прописал. Узнал у него, где вещички мои сложены и… избавил мир от одного похмелиста.

Я всегда говорил: «если вы знаете, что завтра к вам придёт похмелье — не ночуйте дома».

Тут бежит Авундий:

– Боярич! Горим! Уходим!

Выскочили во двор — красота! Вид, звук, краски… Я — пироман? — Ну, как всякий нормальный человек — люблю смотреть на огонь. А тут…! Я уже говорил: боярский терем — как костёр поставленный. А тут «поставленный» — да ещё и запаленный! Опять же — «дом врагов моих»… Р-роскошно!

Ни одного «она» в сером сюртуке. И «пропасть стыда» — не наблюдается. А так — всё правильно.

Кастусь — умница. Не стал ждать рассвета — «на свету они очухаются». Погнал сотню бойцов к Москворецкой пристани. Там посад закрылся. Частокол у них. Можно, конечно… Но лодочки-то на берегу! Парочка даже с товаром. А вёсел мы и в здешних домах набрали. Посадские за Неглинной… они наплавной мост обрубили. Тоже решаемо. Но лезть туда… ночью, в воду… Ну их.

Я уходил из Москвы в одной из последних лодок. Светало. В предрассветном полусвете начинающегося жаркого майского дня горел Московский Кремль. Точнее: Кучковский кремник. Свежий ветерок от реки раздувал огонь, и по всей линии от Чешских ворот до Боровицкой башни стояла стена пламени. За ней тоже горело, подымались высокие столбы дыма из района боярской усадьбы и торговой площади. Лениво догорал «мокрый», левобережный по Неглинке, посад.

Над частоколом правобережного торчали головы тамошних жителей. Уныло наблюдавших за весёлыми литваками, выпихивающими их лодочки в реку. Лодки лежали на берегу, и Кастусь, по моему совету, велел избавить местных жителей от этого вида движимого имущества. Часть — взяли себе, в нескольких — прорубили дно, остальные… «Плыла, качалась лодочка…».

Ценный опыт, полученный мною от новгородских ушкуйников, получил новую имплементацию: грабёж должен завершаться уничтожением транспортных средств. Чтобы ответка не прилетела.

Нижний посад, также… обезтранспортенный, попытался возражать — там лодейщиков больше. Но на вылазку они не пошли. А кричать да кидать с забора… Закинули им десяток факелов за частокол, они и перестали возражать — делом занялись. Пока их плав. средства… «Вниз да по речке…». Интересно, а до моего Всеволжска донесёт? Не думаю — чтобы у нас, на «Святой Руси», что-нибудь полезное… У нас каждая речка — Тибр. А каждый городок — Пиза.

Я был расстроен. Как ни радовало меня исполнение мести, восстановление справедливости и наказание нехороших, как не грели мне душу возвратившиеся ко мне противозачаточный крестик, костяной палец, мисюрка с никабом, кафтанчик бронебойный, «огрызки» и разные полезные мелочи, но Софьи я не нашёл. Ни — живой, ни — мертвой. Вернее всего — сгорела. Или — задохнулась в каком-нибудь из погребов.

Вернее всего… Но уверенности — нет.

Мы встали лагерем на прежнем месте. Перетряхивали барахло для предстоящей делёжки. Перевязывали раненых. Вадовасов мучила жадность: часть лодок придётся бросить — гребцов на долгую дорогу не хватит. А майна-то взято…! — Не снести.

При лодейном набеге в добыче почти нет скота — тащить в лодках неудобно. Пара коньков приличных кровей с конюшни Кучковичей, вызывали восхищённое цыканье молодёжи.

Мало было и полона. Я обратил на это внимание ещё во время боя: литваки спокойно разбивали головы даже тем, кто сам сдавался. Не гонялись за людьми, а кидали им в спины копья или топоры. Такое бесхозяйственное отношение к «двуногому товару» сперва удивило. Однако нашло очевидное объяснение:

– А куда их? Продать? А кому? Раб — сбежать может. Тут вокруг — недалеко. Расскажет про тропы наши, селища, святилища. Бабы… баба другое дело. Брюхо ей надуешь — она и не побежит. А там… куда ей бечь? На остывшее пепелище? А, ежели мужик её выжил, там уже новая хозяйка. Но нынче нам и баб не надо — свои есть. Поубивало много народу за войну. Овдовели, осиротели… Опять же, по христианству — одна жена. Оно, конечно не у всех, но… кормить-то надо.

Разница между мотыжным и пашенным земледелием. Пять мотыг в доме — пять работниц. Один плуг — пять нахлебниц. Московская Литва, подобно своим соседям — вятичам, кривичам — хлебопашцы, не хлебомотыжцы.

Воины стаскивали добычу в одну кучу, вожди делили на три. Всё это сопровождалось спорами, бранью. То и дело кто-нибудь, самый горячий, хватался за нож или за топор. Кастусь вмешивался, уговаривал, успокаивал. Особый оттенок бессмысленности — происходящему придавало то, что никто не знал — какая кучу кому достанется. Споры о сравнительной ценности несравнимых вещей имели чисто умозрительный смысл. «А вот я сказал — дороже!». Чисто статусы равняют. Что, собственно говоря, и есть самое главное в дележе добычи.

Очевидцы, описывая угон крымчаками русского полона, отмечают, что достигнув безопасного места:

«Татары перерезали горло всем старикам свыше шестидесяти лет, по возрасту неспособным к работе. Сорокалетние сохранены для галер, молодые мальчики — для их наслаждений, девушки и женщины — для продолжения их рода и продажи затем. Раздел пленных между ними был произведён поровну, и они бросали жребий при различиях возраста, чтобы никто не имел права жаловаться, что ему достались существа старые вместо молодых».

«…приступали к дележу ясыря, предварительно помечая каждого невольника раскалённым железом. Получив в неотъемлемую собственность невольника или невольницу, каждый татарин мог обращаться с ними, как с собственною вещью».

«Они… тут же насиловали невольниц, часто перед глазами их родных».

Литваки — не степняки. Такой, накатанной столетиями «охоты на русских», технологии — у них нет. Вообще, захват рабов — для них не типичен. Поэтому, пока старшие, мудрые, славные и вятшие делают дело — делят захваченное имущество, молодёжь растащила по кустам пару десятков пойманных баб и девок и занялась отдыхом: «разгрузкой чресел молодеческих», снятием стресса после боя.

Я несколько завозился с переодеванием: сапоги из-за повязок шли туго. Влез в своё, кафтанчик, «огрызки» нацепил, глянул в реку — красавец! Почти и не видать, как мне досталось. Ничего — заживёт. Как тот лекарь говорил: «пёс смердячий»? Кстати — тоже покойник.

Из кустов выскочил Авундий с ошалелыми глазами и без штанов. Заскочил в реку и стал плескаться.

– Авундий, ты чего? Обделался в бою с перепугу?

– А? Не. Там баба одна… Ну, такая! Так даёт! В смысле — берёт! В смысле — сразу двоих! С двух сторон! Но, вишь ты, я несколько… ну… глубоко. А она и сблеванула. Сщас помоюсь и…

Меня, скажем прямо, после моих… тряпично-деревянных в некоторых местах… на подвиги не тянуло. Да и что там может быть такого? — Или я и не такое видывал? Но Авундий был весь в энтузиазме. Он так рвался похвастать обнаруженной небывальщиной. Отказать — обидеть. А слушать споры старших из-за дележа материальных ценностей… Что я, Стокгольмский арбитражный?