Расстрижонка

Глава 408

Только с комнатушки вышел — моих искать не надобно: крик на весь дворец слыхать. Николай орёт. Так это… заковыристо. С приговором. Но — без вердикта. Заглядываю: они со скотником за грудки уже сцепились.

– Николай, оставь боярина. На сегодня всё, завтра докуёте.

Мужи добрые расцепились, пофыркали. Скотник рукав полу-оторванный пошевелил, хмыкнул удивлённо:

– А и добрый у тебя, воевода, купчик в приказчиках. За выгоду твою бьётся яро, торг ведёт хитро. Славно по-разговаривали. Как в годы молодые. Э-эх, было времечко… Ты, слышь, Николка, ты завтра после ранней заутрени приходи. Да в княжеские палаты не ходи, ходи прям ко мне, вона, напротив, по лесенке на второй поверх, в мою каморку. Там и договорим. Оно быстрее будет.

Выбрались во двор — Лазарь на крылечке сидит, с камнем дворовым — в один цвет.

– Ну что, бледнолицый посланник мой? Живой? Тогда пошли домой. Давай-давай, подымайся. Смотреть — выше, дышать — глубже.

И завертелось. Цыба плакала, что ей уезжать велено. Лазарь в испуге хлопал глазами и поджимал губы — решил, что я его наказываю за… за пищеварение и прочие негоразды.

Пару раз являлись на двор разные… депутации. Типа:

– А вот здрав будь соседушка, а вот как живешь-можешь?

Живу — хорошо, могу, в основном — матерно. Для знакомств-разговоров — не время.

Наглые такие, прилипчивые. Слов не понимают. Ты ему, как из сортира: «Занято!», а он прёт будто президентский кортеж брюхом по осевой. Он — боярин, он — в гости пришёл. По русскому обычаю, хозяин свои дела — в сторонку, гостя принимает. Солнце ясное заявилося.

Это хорошо, когда в дому делать нечего, или к своим делам — душа не лежит. «Гость в дом — бог в дом» — правильно. Если в дому от безделья мухи дохнут.

Я — не Онегин. И дончаков здесь пока нет. Поэтому — словами.

Сказал раз, сказал другой — не доходит. Благо — у меня мужики здоровые. Не жеребцы, но близко. Резан, после пары моих реплик — как наскипидаренный, пар из ушей — аж свистит.

Гости как приехали, так и отъехали. Не, «отъехали» — значительно быстрее. Кое-кто и шапку оставил. В спешке «отъезжания».

Время. Пока суетня — ни сделать, ни подумать. А надо много.

«Ласточку» с Цыбой, «гороховой вдовой» и кое-какими вещицами — послезавтра, чуть светанок — домой, во Всеволжск.

С Салманом. Без бойца — никак. Такая невидаль многим — как кусок лакомый. То, что они с ней мало чего сделать смогут, только на дрова порубить, да паруса на штаны перешить — после дойдёт. Сперва будет «ё!», потом «моё!», а уж потом-то и мозги включаться.

Пристрастие русских людей к вещам чужим редкостным имеет характер острого мозгового заболевания. Сходное явление наблюдалось на реке Тибре и в городе Пизе… Так. Про это я уже…

«Чёрный ужас» одним своим видом — многих распугает. Да и в драчке у пристани они с отсендиным Диком сработались.

Терентию и Чарджи — срочно сочинить инструкцию. Как встречать караван «подъюбочников». В смысле: под ленточками из старой юбки. Суть инструкции — «жёстко». «Вор должен сидеть». Здесь, в «Святой Руси», «вор» — государственный преступник. Для меня — всякий, не исполняющий мои законы.

«Государство — это я».

С Николаем снова прошлись по «повилам на четыре ноги». Что-то закрывается полностью, что-то — частично. Но серное масло придётся покупать. И не только во Владимире. «Серная кислота — хлеб химической промышленности». У меня — нет промышленности. Да и «масло» — не кислота. Но из доступного сегодня — наиболее похожее.

Химики убьют. За «похожее».

Ну и плевать — другого-то нет. Как и химиков.

Коней! Коней — аж горит! Местные тарпаны для серьёзного дела негодны. Нужны кони породистые. И под седло и в упряжки. Коневодство — дело нескорое.

«Раньше сядешь — раньше выйдет» — русская народная мудрость. Про Данилу-мастера. Который присел, а «каменный цветок» — не выходит. С конями ещё медленнее.

– Ищи коней, Николашка! И никому не верь: тут каждый первый — коневод, каждый второй — конокрад. И бычков. Не на привес — на удойность смотри! Ну, не бычков же! Что ты как баран глядишь?! И баранов. Бараны здешние — сами прибегут. Ты смотри на шерсть! Козлов? — Козлов не надо — своих полно. Хотя… Сафьян делают из козлиных шкур… Будет у меня сафьян? Посмотрим. Прикупай и козлов.

Как всё это вывозить? С учётом скорого формирования и ухода Клязьменского каравана. Чтобы не нарваться на откат корабельщиков в форме: «справедливое возмущение широких народных масс»?

Лодейки казна даст, но нужны экипажи — гребцы и кормщики. Ещё надо людей взять — мастеров-охотников. Да не — звероловов, а — добровольцев! На каких условиях? Два года обязательной отработки, как новосёлов? Или как эрзя-лесорубов — на конкретную работу, на срок без продолжения? Артели брать? Лесорубов, землекопов, плотников… Мастера по солеварению есть? Кузнецов по серебру — аж пищит. Цветмет? — Да. По разумной цене. А откуда я знаю — какая разумная?! Ты — купец, тебе решать. Запасы наши, из племён выдоенные, ты сам складывал. Стекловара мне… едрить-колотить!

– Николай, все долги Лазаря — закрыть. Чтобы ни у кого ни одной долговой грамотки на моего посла не было. Лазарь, ты понял? Ни одна гнида не должна иметь ниточку, чтобы тебя дёрнуть. Есть нужда — иди к Боголюбскому. Только и прямо — к нему.

По вышкам. О-ох. Мы с Фрицем разные варианты просчитывали. Но с собой бумаг нету. Сели втроём. Я в потолок смотрю, вспоминаю. Николай — на бумаге строчит, Лазарь рот открывши сидит.

От Боголюбского нужно «да» — вообще, и «да» — от конкретных местных властей, пятачки земли в нужных местах. А где эти «нужные места» — связисты ещё будут определять. По рельефу. Может попасть — на княжеской земле, на крестьянской, боярской… Отчуждение земли при проведении коммуникаций. Нефтепровод, там, линия электропередачи, железная дорога… Это дела всегда скандальные. В наших условиях без приличного вооружённого отряда, с грамотами княжескими, печатями вислыми и мечами точеными — не решаемо.

Местные и потом пакостить будут. По ксенофобии:

– Чужое! И — торчит! А вот не хочу я! Не по ндраву мне!

В диких местностях, в землях племён — я могу пакостников просто вырезать. На «Святой Руси»… Тут надо аккуратнее, по закону.

Ещё хорошо бы получить от князя для этого строительства людей — плотников, землекопов — для исполнения части работ. И — оплату им. И оплату других работ. И, к примеру, зеркал бронзовых…

«Бабушка! Дай воды напиться. А то так кушать хочется, что и переночевать негде» — старинная солдатская приговорка.

По географии — полный перебор вероятных потребностей даёт десяток вариантов. Вплоть до замкнутого кольца через Ярославль. По Оке-Клязьме-Нерли-Которосли-Волге. С отростком вверх. До Мологи. А, чего уж там — до Зубца! Не сразу, конечно. Но перспективу князь видеть должен.

Показать? — У нас ящик с игрушками привезён. Для княжичей. В нём пара маленьких, в локоть высотой, макетов вышек. Деревянные, простенькие, но крашены — ярко. На верхней площадке — резной человечек-сигнальщик, снизу — верёвочки. Снизу дёрнул, человечек — красный бубен белой стороной развернул. Точка-тире.

Понятно, что в реале такой глупости нет, никто такую парусную дуру таскать не будет — сигнальщики работают рычагом подпружиненной жалюзи. Как на флоте. Днём — используется окрашенная сторона перекладинок, в темноте — закрываемый-открываемый источник света в виде скипидарного светильника. За него бы отражатель поставить. В форме параболического бронзового зеркала…

«Исследование светлой зоны параболического отражателя»… да я же сам ей тот диплом делал! Какая женщина! Ух! Нас в тот год только из православных церквей три раза выгоняли! За что? — Ну как бы вам объяснить… «Бог есть любовь». Но это как-то… виртуально. А вот когда реально… паства возражает.

Ща-ща, чуть остыну и пояснительная записка — как живая. В смысле — перед глазами.

К игрушке — таблица кодов кириллицы на бумаге. И полный восторг Лазаря! Дитя-дитём. Деревянных медведей-пильщиков видели? Здесь — не сложнее. Но у моего чрезвычайного, полномочного и единственного посла — «радости полные штаны».

Мужчины и до старости — дети. Раз уж так…

– Завтра пойдёте в детинец вместе. Николай к скотнику, ты, Лазарь — к княжичам. Лучше к Глебу. Он как-то поживее. Мстислав сам прибежит. Отнесёшь эти… вышки. Ещё: модель «Ласточки». И ящик с воинами.

Откуда модель? — Ну, вы обижаете! Я ж по Военно-Морскому музею хаживал, однажды меня оттуда бабушки-хранительницы-«божьи одуванчики» с заломленными за спину руками вывести пытались. Я ж — акын! Где-то в душе. «Что вижу — то и пою». А «пою» я увлекательно. На разные голоса и в лицах. Поскольку самому интересно.

Народ собрался, негры какие-то в очередь становятся. А экскурсии водить — нельзя. И вот только стал я наглядно показывать, как в старину мерили «узел» скорости — налетели злые коршуны-пенсионерки… Спутницам моим — спасибо. Энергичные девушки были, из Донбасса. Вот они и… по-шахтёрски. Отбили меня у музейной напасти. При всём моём глубоком уважении к музейным хранительницам.

С тех пор помню: сначала делают модель корабля, а уж потом, где-то через полгода, и сам броненосец на воду спускают.

Самому бы надо в детинец идти. Установить добрые отношения с княжичами. Особенно — учитывая, что фактически всеми большими последующими воинскими походами будет командовать Мстислав Андреевич. Тут день не то что год кормит — жизнь бережёт! И не только мою. Пока он молодой — сделать другом задушевным. На интересе, на рассказах о новом да непривычном, вырастить внимание, уважение. Ко мне, к делам и людям моим… Как же, блин, эта Софочка… как серпом… не вовремя.

– Ой, а это ж… Это ж Эрик. Ну… тот, который…

И в краску. В багровое. Вспомнил наши тогдашние приключения. Как его, Лазаря, тверского боярина, православного воина, храбреца и хоругви предводителя, как девку глупую, бессмысленную, нурманы, с княжьей помощью, в баньке напоили, разложили да поимели.

– Похож. Сухан по памяти из сухой глины вырезал. Потом гончары вылепили, обожгли, раскрасили. Вот таким Эрик был. Когда на меня в Мологе на божьем поле кинулся.

Эк как беднягу трясёт. И — передёргивает. От воспоминаний.

– Слушай, кончай дрожать! Что было — прошло. Опыт получил — используй.

– Что?! Используй?! Да я забыть пытаюсь! Как сон страшный! Чтобы и не было!

– Коли человеку дано знание — человек может его истребить, втуне спрятать. А может — применить.

– Применить?! Вот такое?! Как???

– По Господу нашему, Иисусу: не делай добрым людям того, чего не хочешь себе.

– А… а злым?

Однако. Хоть и «посол деревянный», а не совсем болван — додумался спросить про «инверсию».

– А злым — наоборот.

– А как… как отличить? Ну… одних от других.

– Слушай меня. Слушай душу свою. На худой конец — закон Русский.

– Но ведь… ведь если я сам… Я же тоже — злым человеком стану?!

– Лазарь, друг мой, ты что — светоч несказанный? Пламень ангельский? Нет? Тогда будь зеркалом. Отсвечивай. Светлому человеку — свет, тёмному — тьма. Можешь чуток подправить. К лучшему. В меру данного тебе господом богом ума, чутья и разумения.

Всепрощение с милосердием — не моя стезя. И, соответственно — не моих людей. «Аз воздам». Принимая на себя последствия и неизбежные ошибки.

Я вытаскивал из ящика, засыпанного опилками, новые глиняные фигурки.

– Вот, узнаёшь? — Старший нурманов, Сигурд. По прозванию «сука белесая». Умный мужик. Это… Ты сегодня его видел. Хан Асадук. Каким он был после Бряхимовского боя. Этот из ваших. Из тверских бояр. Как же его звали-то? В Янине камнем голову разбили. А этот — из хоругви твоей парнишка. На Бяхимовском поле лёг. Упокой, господи, душу грешную. Смотри: Живчик. Это когда мы с ним муромских «конюхов солнечного коня» резали. А тут уже новые пошли, ты их не видал. Оны из мари, шаман ихний, вот эти два — из черемис, на Ветлуге познакомились. Этот из мещеряков. Наглый такой был. Зарезали. Эти два из Яксерго, утки эрзянские…

– Ваня… Не, это тебе идти к княжичам надо. Я ж, ну…

– Жевать перестать. Я знаю. Что мне. Но у меня нынче — другая забота. Потому пойдёшь ты. И будешь… Будешь показывать и рассказывать. Что сможешь. Но — не врать.

Лазарь прав: я могу вокруг каждого из этих кусков обожженной и раскрашенной глины построить запоминающийся, яркий рассказ. Который расположит мальчиков ко мне. Мальчики, может быть, станут правителями, полководцами. Их расположение, уважение, дружелюбие, проистекшие из этих… «сказок среднего школьного возраста» превратятся в указы, налоги, дороги, победы… В судьбы десятков тысяч людей. Которые я смогу сделать чуточку лучше, чуточку сытнее, здоровее, веселее… Или — не превратятся.

Вместо этого наиважнейшего дела — топать хрен знает куда, хрен знает зачем. За экс-супругой взбесившегося ревматика. Для помещения её в пыточный застенок со смертельным исходом. М-маразм!

– Николай, Сухан остаётся с тобой. Мошна у тебя нынче такая… Что б без «живого мертвеца» за плечами — никуда. Ты мне морду не кривь! Во всюда! И в нужник — только с ним! Мне не серебра жалко — тебе голову оторвут. Я помню, что ты купец-невидимка! Чуть… намекнулось — тебя и не видать вовсе. А теперь — за двоих смотри и думай! Вспомни сегодняшнее, как вы со скотником за грудки схватились. Сухан — ваших разговоров не понимает. Вот был бы он рядом, тебя бы оберегал. Тебя за ворот рукой — хвать, он ту руку долой — хрясь. Топором. Дальше такое было бы… Ежели тебя, Николашка, прирежут — мне жалко будет.

Не поспеваю. Ночь — за полночь, а ещё куча дел. Это — не сделал, этого — не сказал. Резан, не наведёшь порядок во дворе… вот в той куче навоза и закопаю. И держать там буду! Пока сам в один цвет с тем дерьмом не станешь! И — в запах! Дик, деточка, угробишь лодочку — повешу на ноке. Или — на гике. И перестань туземцев рупором пугать! Они от этого какают. Хочешь чтобы тебя слушали — говори тихо. Не услышали — подойди и бей. Никакой злобы! Улыбайся и бей. Салман поможет. Салман, если с моими людьми… Матку наизнанку выверну! На маковку на тыковке натяну! Лазарь! Едрит-ангидрит! Рот закрой — муха влетит. Вы ещё всплакните на дорожку! Брысь с отсюдова! Вот и Цыба с тряпками пришла. Брысь все. Ну, показывай. А баское ты мне платьеце построила. Только в плечах теснит. А пояс — не надобно. Не на мою задницу. Главное где? Два платка да два в запас. И мешок по всей фигуре. Ну, спасибо, голубушка. Береги себя. Я-то? Господь ведает. Как по делам своим вывернусь, так и во Всеволжск вернусь. Да не плачь ты, господи! «Плетью обуха не перешибёшь» — слышала? А уж Ванька-лысый — такой «обух»… «оббухнутый»? «обухаренный»?… что и вовсе ничем. Бывайте по доброму, а я пошёл.

И я пошёл. В женском платье и с торбой на плече.

Вот только не надо! Не надо шить мне сарафан! В смысле: любовь к женской одежде.

Всё просто: моя очевидная примета — плешь во всю голову. И чем её закрыть? Зимой хоть ушанку одеть можно. В других княжествах — парик бы сыскал. Но Андрей иудеев-иноверцев извёл — парика сыскать не у кого. Только платок бабский. А дальше — обязалово. Срачница, рубаха, панева, шушун — длинная, ниже задницы, телогрея без пояса. Юбку-то — деваться некуда — завязал. А верхнее… опоясаться — люди коситься будут — уж больно фигура у меня… не по одёжке. Я и так-то… ростом за метр семьдесят. При нормальном женском здесь — «рупь писдесят с кепкой».

Помниться, в одном фильме французские подпольщики так лохов-парижан на переодетого дамой английского лётчика ловили. Как показывает опыт: крупные дамы пользуются популярностью. У больших мужчин, потому что — «под стать», у плюгавеньких, потому что:

«Неужели это всё мое?! — Восторженно кричал муравей в первую брачную ночь, шустро семеня ножками по телу жены-слонихи».

Попалось дорогой несколько восторженных «муравьёв». С потным запахом и хмельными ручонками. Ребятки мои соискателям приключений — и запах подправили, на солёненький от кровушки, и ручки… переставили, откуда у таких и расти должно.

Откуда «ребятки»? — Я конечно, псих, но не дурак — гулять ночью по русскому городу в женском платье в одиночку… Хотя Боголюбово из русских городов такого размера — из самых безопасных. Вообще, русские города уличной татьбой не славятся. На ночь улицы перегораживают рогатками — стража стоит. Городские концы имеют свои стены с воротами — закрывают. Ну и собаки в каждом дворе: чужой по улице идёт — такой лай стоит, что и мёртвого поднимет.

Мы, наверное, тоже штук несколько подняли. Воротников городских — точно. Вылезла пара таких… шалунов:

– Ути-ути… кака красавица идёт! Длинна-ая. На всех достанет.

Придурки. Я не только достану, я и — извлеку. Заколебали. Если и дальше так будет — в шаманы переоденусь. Лучше по епископскому городу волхвом ходить, чем по земле Русской — бабой.

Десятник, однако, «шалунов» унял, калиточку приоткрыл, наружу выпустил. Ребята домой пошли, а я — лодочку искать.

Как ни странно — всё путём. И лодочка на месте, и бабёнка какая-то под ворохом тряпок посапывает. Мужик на песочке сидит, думу думает. Палочку стругает.

Чем-то похож на Перемога. Был у меня в здешней жизни такой персонаж. Из Киева нас с Фатимой увозил. Чтобы пришибить дорогой. Вышло… несколько иначе.

Пять лет прошло — всего ничего. А сколько поменялось. Во мне, мир-то — как был, так и остался. А ножик Перемогов я до сей поры с собой таскаю. Память, однако. О чуде — живой остался.

– Здрав будь, человек добрый, не меня ли ждёшь-поджидаешь?

– Хыр-пыр. Плат сними. Ага. Тебя. Лезь в лодию. На нос! Хр-р-р… пошла, родимая. Весла возьми, дура.

– А в морду?

Мужик и язык проглотил. Не жуя. После чуток прокашлялся:

– Э-э… Х-хыр. Ну, лезь сюды. Кормило-то удержишь? Оглоблища.

– Ещё мявкнешь — зубы выкрошу.

– Х-ха. Здорова ёлка, а ума ни на сколько. В бабское платье влез, а говорить по бабски не разумеешь. Меня Хрипуном кличут. Тебя звать Щепетуха, её (он кивнул в сторону глупо моргавшей со сна, выбравшейся из-под овчины, женщины) — Сторожея. Она мне сеструха. Троюродная, вроде. Ты при ей — служанка. Отливать будешь — только сидя. И подол подбирай. Мокрохвостка. Идём в Ростов по делу. Торговому. Тебе — невнятно. Ну, и ей — святым местам поклониться. По болячкам. По бабским. Будешь бухтеть — в реку вышибу.

Как-то я спец. задание гос. уровня несколько иначе представлял. Хотя, если подумать… Вспомни, Ваня, свой Деснянский поход. Какие бы славы, слова и деньги не воздвигались в начале, дело всегда сводится к простейшим вещам: что ел, как спал, хорош ли стул… у конкретного человека. А что этот человек попутно решает судьбы государств и народов… ваши личные проблемы. Микрофлору толстого кишечника — это не волнует.

Хрипун соответствовал своему прозвищу: хрипел, сопел, ругался и сплёвывал. Как вошли в Нерль Клязьменскую, в её низовых петлях я разок лажанулся с управлением. Обругал меня витиевато и пересадил на вёсла. Можно, конечно, и возразить. Но кормщик он лучше. Пришлось грести — дело пошло быстрее.

До чего ж неудобно в таком одеянии греблей заниматься! Платки на лицо съезжают, подол в ногах путается… Это ещё хорошо — на мне всякого нижнего нет. В затянутом корсете 18 века я бы тут… или, к примеру, стрингами в потной заднице по лодейной банке…

Ванька-оптимист. Хоронить понесут — и там повод найду сказать: «могло быть хуже». Греби-греби. «Зверь лютый» в юбке-трёхполке.

Бабёнка проснулась, согрелась под лучами вставшего солнца, уселась на носу лодки, бездумно уставилась в текущую навстречу воду. Хрипун поглядывал мне за спину, изредка сдвигая кормило в ту или другую сторону. А я впал в транс. Вполне по совету от Мономаха:

«Если и на коне едучи не будет у вас никакого дела и если других молитв не умеете сказать, то „господи помилуй“ взывайте беспрестанно втайне, ибо эта молитва всех лучше, — нежели думать безлепицу, ездя».

Это — совет наезднику. А что делать коню? — Шагать. Или, в моём случае — вгрёбывать.

Год назад мы проходили этим же путём в обратном направлении. Шли с Лазарем и его хоругвью. Два десятка молодых, здоровых парней. Азартных, весёлых, полных надежд. Большинство осталось на Бряхимовском полчище. Кто-то разошёлся по домам. Лазарь стал… «деревянным» послом, Резан — ленивым безопасником. Была команда, со-дружество. Осталось… А всего-то год прошёл. Хочется сказать что-то умное. Или чужое вспомнить:

«Несправедливо жизнь устроена — близкие люди — далеко, далёкие — близко, а недалёкие — сплошь и рядом».

Кстати о недалёких:

– Слышь, Хрипун. Давай-ка вёслами поменяемся. Русло — прямое, тут и я по-рулю.

Мы поменялись местами и продолжили. Длина Нерли под триста вёрст. Нам столько не надо. Нам — полтораста вёрст до Ухтомы, потом ещё сорок до Суходы, а там — волок и вниз, в Ростовское озеро, в Неро.

Здешний путь активно используется корабельщиками, но такой жёсткой системы, как на смоленском «греко-варяжском» куске — нету. Тех порядков, что я у Вержавска видал — здесь не сделано. У Ростика — проходящая лодейка к берегу не пристанет, лодейщики — лагерем, где хотят, не встанут.

Здесь мягче — по деньгам. Не жалко серебра — становись под крышу, нечем платить — ищи место на болоте. «На болоте», потому что берега рек на больших пространствах — низкие. В половодье — болото.

Ладно, встали в селище. Куча чисто бытовых проблем. В дом — последним, за стол — последним, кусок — последним. Взял хлеба краюху — получил от Хрипуна в лоб ложкой — поперёд «большака» не лезь.

Кончится поход — набью мужику морду. Просто чтобы не радовался.

Похлебали хлёбово, в очередь с одной мисы, вышел во двор. В нужник — не зайти: не только вонько, но и гадко. В смысле: гадят они тут.

Нашёл закуток возле забора, только достал, типа как древней иудей — мимо сопливка какая-то бежит. Разъедрить и уелбантурить! Вспоминай, Ваня, конспирацию с богословием: «…всякого мочащегося к стене».

Одно радует: мусульмане постоянно на корточки присаживаются. По всякой нужде.

Когда кому-то ещё хуже, чем тебе — это успокаивает.

Почти Жуковский. И поток у меня… хорошо журчит — целый день к берегу не приставали, вгрёбывали без остановок.

Ну вот, полегчало. Хотя раздражает чрезвычайно. «Раздражает» — всё. Одежда, манеры, постой, навязанный образ… Дорога, задание, попутчики, комарьё… Всё! И я сам — больше всего. Собственная глупость. Ведь знал же, что ходить «бабой по Руси»… — непросто. Ведь все эти… притопы-прихлопы… так — не смотри, так — не ходи… всё знаю, всё пробовал. Нельзя было бабой одеваться. А кем?! Кто на «Святой Руси», входя в дом, не обнажает голову?! Волхвы? — Ага. И в таком костюмчике в епископский город…

И ведь знал же! Но… забыл.

Сходно с автомобилизмом. Вот вы едете-едете, о делах своих думаете, вдруг из кустов… гиббодидировавший там персонаж: «Иди сюда!».

И лыбится… аж до ушей.

– Знака ограничения скорости не видели? Или внимания не обратили? Или дорожных знаков не знаете?

– Да знаю я всё!

– Тогда — «внимания». Ну и как будем… расплачиваться?

Что характерно: правила знают все, очень немногие целенаправленно стремятся к их нарушению. Но «длань народная — не скудеет».

Оно всё — мне последний год — ну совсем ни к чему было.

«Переходя улицу — посмотри налево, потом — направо» — до автоматизма. В городе. Но если вы год ходили по лесным тропам… Вы и их так же переходить будете? А которые с городу приехавшие — первое время пытаются. Потом отпадает за ненадобностью.

Вот я и задвинул эти знания в «чердак сознания». И вытаскивать оттуда — очень не хочется. Противно, знаете ли.

Умственно говоря: деактуализировал отдельные элементы святорусского исконно-посконного жизненного уклада. «Умственно» — потому что ежели говорить душевно, то… то такие слова на бумаге складывать — не по правилам.

Только начали укладываться — опять проблема: Сторожея — ушла в отказ. С криком:

– Чтобы я…! Честная девушка…! С чужим мужиком…! Я с ним рядом не лягу!

Интересно: до какого уровня импотенции нужно довести местное население, чтобы стали возможны «унисекс-казармы» как в норвежской армии?

Хрипун — матерно хрипит, хозяин подворья удивляется:

– Чего встали? Бабы — на поварню, мужики — в сени. Давай-давай, завтра вставать затемно.

Гендерная сегрегация, факеншит! Надо общие спальни с таковыми же сортирами прогрессировать. Или какие-то лежбища, трансгендерно-бисексуального типа? Дикие люди. Не норвежцы. И как в этих условия нормальному спец. агенту под прикрытием — исполнять гос. обязанности?

Выдали подушку с овчинкой, отправили в дровянник. Только расстелил — чего-то в ягодицу кольнуло. Комарик, что ли? Его — хлоп. А там ручка. Мозолистая. А выше — бородёнка. С улыбкой в полтора десятка зубов — от остальных только паузы остались.

– Гы-гы-гы…

Я и подумать не успел — чисто автоматом. И ручка подвывернулась, и зубки пересчитались, и бородёнка во дворе валяется, криком истошным изливается.

Собаки — взвыли, народишко — повыскочил.

– А! Сука! Орясина гадская! Пахома покалечила!

И — в атаку.

Ну что за народ! «Встречают по одёжке». Как провожать-то будут? — Не знаю. Если будет — кому платочком вслед помахать.

Они видят женское платье и прут как на бабу. Один кулак вперёд выставил и аля-улю — как носорог. Сделал. На носу рог: за кисть и с доворотом в стену у меня за спиной.

Ещё бывают в природе двурогие носороги. Я даже картинку видел! Хотел чудака малость подрихтовать. У меня, после дня гребли в этом во всём — острое, знаете ли, стремление к рихтованию. Всего, чего ни попадя. Хочу, чтобы как по Брему — второй рог.

Не дали.

Другой подскакивает — руку для для оплеухи замахивает. Тот же вариант, только дуга пробежки больше — вокруг меня. И, из-за уже лежащего тела, споткнулся в конце — так мордасами по стенке и проехался.

Я уже говорил, что стеновые брёвна со временем растрескиваются? И у этих трещин очень неприятные края получается: острые и занозистые? Во-от… У Брема на картинках таких раскрашенных морд нет. Даже у близкородственных нам павианов.

Третий летит. Уже серьёзно — с дубьём в руках. Замах — богатырский. Три витязя с лошадьми — в одном флаконе. Кабы через ту еловину мировая энергия Ки поступать могла — из его голых пяток искры бы сыпались.

Я чуть внутрь, за порог сарая отшагнул. Тут он и ударил. В стену. Моща…! Нахрена нам на Руси паровозы?! При таких-то людях?! Весь дровянник — как колокол церковный — звоном звенит. Дверные проёмы-то низкие. Он пригнулся и смотрит внутрь. Попал — не попал? Дур-рак. А руки с оглоблей выше притолоки. Ну и «на» — основанием ладони в носопырку. Улетел. Скуля и стеная.

Тут Хрипун проснулся и проскрипел:

– Ещё озоровать будете или спать пойдём? Еёное прозвание — Щепетуха. Потому как она из любого вашего мужичка-петушка запросто может щепы понаделать.

Потом были, с час примерно, дипломатические разговоры, по поводу намерений, повреждений и примирений. Чтобы — без обид. Звучали яркие образные комплименты из арсенала животновода:

– Куды вы, боровы деревенские, лезете? Иль не видать сразу, что на такую кобылищу даже и хряк не вскочит? Тут только жеребцу впору. Да и то — не всякому.

Я скромно стоял рядом с сидящими и выпивающими «кружку мира» мужиками, надвинув на глаза платки, смиренно сложив на животе ручки, и согласно кивал, подтверждая лестную характеристику своего «кобылизма» от «большака». А получив от него по уху — наука бабе за невежество, за побои мужей добрых, жалостливо заплакал и заскулил. Положено бабе честь хозяина блюсть. Хоть бы — на людях. А вот закончим поход — тогда я его… Так, об этом я уже…

Пол-ночи перевели на разговоры, потом я забрался в дровянник, подпёр дверь брёвнышком, но всё равно — сон в пол-глаза. Как бы эти озорники снова «озоровать» не надумали.

Почему я живой остался? Ну что сказать, девочка… Попущение Богородицы. И в тот раз, и вообще.

Я не знаю, что Андрей спросил у Феодора. Я не знаю, что епископ ответил князю. Вообще, слова, которые ты буковками пишешь — здесь значения не имели. Важны интонации, мимика, микропаузы… На вербальном уровне — Андрей не узнал ничего нового. На невербальном… Достаточно, чтобы сделать для себя выводы.

Здесь важна не истина, но правда. Личная правда, ощущение князя: «епископ — солгал». Дальше — очевидное: «единожды солгавший — кто тебе поверит?». Всё, произносимое и произнесённое Феодором, потеряло оттенок правдивости, всё следовало подвергнуть проверке, «презумпция лживости», «утрата доверия».

Они хорошо знали друг друга. Андрей — услышал ложь, Феодор — понял, что Андрей услышал. Утраченное доверие — не восстанавливается. Нужно много времени, чтобы потерянное — потеряло значение, чтобы на месте умершего — выросло новое. При условии отсутствия новых фактов обмана.

Феодор должен был немедленно предпринять действия, чтобы «спрятать концы в воду». Но… чистая случайность — «райский медведь с дубовым хвостом». Епископ допрыгался до сотрясения мозга. На несколько дней он выпал из режима активного управления. «Приболел не ко времени». Это меня и спасло. Понятно, что доносы о моей встрече с Андреем, о тайной посылке «странных людей» в Ростов — к епископу попадали немедленно. Но он не мог их воспринять — головокружение с тошнотой и мигренью. Иначе… нас всех бы просто прирезали по дороге. В этом месте или в другом — не важно. Но у епископа возникла задержка.