Пророк Тьмы

Глава седьмая

— Не соизволит ли многоуважаемый гость приказать открыть ворота, через которые выйдут на арену те, кто должен на ней сегодня оказаться? — так обратился сатрап Хашид к туранскому шаху.

— В своем доме, мой добрый друг, распоряжается хозяин,— с улыбкой ответил Джумаль.

— Тогда не скажет ли досточтимый гость, кого он желает увидеть перед собой в первую очередь? Могучего воина, добывающего славу для своего шаха и скрещивающего мечи с моим сумасбродным гладиатором? Или другой поединок, приготовленный мною только для увеселения столь дорогого гостя, как правитель одной из областей непобедимого Турана?

— Любезный Хашид, делай как знаешь. И не беда, что мы у себя привыкли сперва есть мясо и уж потом велеть подавать шербет.

Кивком поблагодарив шаха за столь мудрый совет, сатрап отдал необходимые распоряжения слугам. После чего опять повернулся к гостю:

— Мы не могли омрачить светлый взор гостя из великого Турана зрелищем, вызывающем зевоту и дрему. Блюдо, кое будет подано сейчас для насыщения перед десертом, клянусь богами, никто не посмеет назвать заурядным. В Туране не могли не слышать о воинственном племени женщин, обитающих в малодоступных областях Черных Корлевств и именующих себя амазонками, тех, кто умерщвляет взятых в плен мужчин, едва те завершают свое мужское дело, равно как и появляющихся на свет младенцев мужского пола. Редко кому удается пленить амазонку… Сейчас ты, мой драгоценный гость, увидишь одну из них в работе.

Сатрап искоса глянул на того, кому предназначались его слова, желая насладиться произведенным эффектом, ибо амазонка, купленная людьми Хашида за огромные деньги на невольничьем рынке в Хоршемише, сама по себе могла стать украшением любой гладиаторской арены в любой стране, привлечь на трибуны толпы зрителей, согласных заплатить за редкое представление немалые деньги — ведь никому, никогда и нигде не посчастливилось еще видеть амазонку в роли гладиатора.

Шах не доставил удовольствие Хашиду — он не удивился, не восхитился, не опечалился, и уж тем более не задохнулся завистью. Нет, Джумаль остался невозмутим.

— У меня не возникло и тени сомнения,— учтиво ответил он,— что у величайшего из всех правивших Вагараном сатрапов везде и во всем встречу я самое лучшее из существующего на этом свете.

Как раз в это время открылись ворота, из которых на арене показались гладиаторы.

В комнату, где возлежал на топчане Амин, услаждаемый растираниями невольничьих рук, вошел неприметный слуга шаха и медовым голосом произнес:

— Уважаемый Амин, не будет ли тебе угодно взглянуть на арену, где сейчас разыгрывается схватка, предшествующая твоей, в которой ты сотрешь в труху местного головастика. Возможно, тебя заинтересует…

— Нет,— отрезал Амин, переворачиваясь на спину. Один его голос мог запугать кого угодно: утробный, проникающий, кажется, не только в уши, но и в каждую пору на теле слышавшего его, вызывая тем самым беспричинную дрожь. — Мне наплевать на такие пустяки. Ступай. Я буду одеваться.

Слуга исчез, словно его и не было здесь вовсе.

Телохранитель Джумаля поднялся с топчана, ступил босыми ступнями на каменный пол, потянулся всем телом. Приняв вертикальное положение, он предстал во всей своей ужасающей мощи. Невероятно высокого роста, обтянутый кожей, отливающей бронзой, которую изнутри распирали глыбоподобные, небывалые для человеческого существа мускулы, при каждом движении переливающиеся так, будто каждый из них был самостоятельным живым существом. И эти переливы действовали на врагов зачаровывающе, нередко под их гипнозом даже отъявленные храбрецы сдавались без боя, неожиданно для себя проникаясь ощущением своей полной ничтожности. Особенно если мускульная игра подкреплялась взглядом Амина. Черные зрачки с маленькой красной точкой посередине, окруженные желтоватыми белками, казалось, проникали в глаза человека, посмевшего скрестить взоры с телохранителем,— как черви проникают в яблоко, чтобы изгрызть его. И чем дольше человек не отводит глаз, тем сильнее становится ощущение, будто его что-то сжирает изнутри, выкачивает кровь, копошится в мозгу, разрушает ткань костей. Бывало, люди умирали от одного только взгляда Амина.

О неимоверной силе шахского телохранителя по Турану ходили легенды. Говорили, например, что он в одиночку однажды поднял ради упражнения помост, на котором стояло полдюжины лошадей.

Амин принялся облачаться, готовясь к выходу на арену. Повязал набедренную повязку из прочного стигийского льна, поверх нее надел кольчугу, покрывавшую бедра от пояса, пластины которой были отполированы столь тщательно, что любая красавица могла бы использовать их для любования собой… Но если в них отразится солнечный луч и попадет в глаза противнику, то кому, скажите на милость, от этого будет хуже?

Широкую безволосую грудь и часть спины закрыли металлические круги, сцепленные меж собой кожаными ремнями, пропущенными под мышками и через плечи. На них, столь же зеркальных, красовался герб правящей династии — выполненный золотом с вкраплениями смарагда (любимого камня шаха) лев, попиранющий растерзанное тело орла на фоне бескрайних песков Турана. Заняли свое место наплечники, наколенники, налокотники и браслеты, защищающие запястья.

Невольницы, до сего момента бездействующие, бросились обувать хозяина их судеб. Сапоги из бархатистой кожи саблезубого тигра, отороченные мехом черного леопарда, оканчивались вздернутым, острым бронзовым носом. Ловкий удар этим с виду простым украшением пропорол голень уже ни одному противнику.

Молчаливые рабыни подали Амину Шлем. Этот подарок однажды преподнес шаху вендийский купец, приведший в Туран караван. «Работа древних мастеров. Очень древних,— пояснил даритель и как бы невзначай добавил: — О! Как я вижу, он придется впору стражу твоего тела — тому, что стоит за твоим плечом…» Купец уехал, а оброненные небрежно слова вскорости подействовали: Джумаль передал своему телохранителю ненужный ему самому, безыскусный с виду, сделанный из какого-то бронзового сплава боевой головной убор. Шлем пришелся как раз по голове — будто специально изготовлен был по мерке для Амина. Как-то гостивший у шаха ученый, мудрец и немного маг Али-аль-Геур, увидев сей бронзовый предмет на голове шахского телохранителя, побледнел, но ничего никому не сказал, ибо, как известно, делиться знанием — делиться жизнью. Али-аль-Геур встречал описания таких шлемов в древних свитках и впервые узрел воочию. И, если верить почти истлевшим пергаментам, в стародавние времена Шлем принадлежал одной из рас, населявших землю до появления людей. Нечеловеческой расе…

Вот и сейчас шлем, хранящий множество тайн великих эпох, покрыл лысую, шишковатую голову шахского телохранителя Амина, готовящегося к выходу на арену. Он, кстати, был не только лыс — на его теле вообще никогда не росли волосы.

— Вон,— приказал он, и уже ждавшие этого распоряжения рабыни бросились прочь из комнаты, чувствуя несказанное облегчение оттого, что некоторое время не придется находиться в одном помещении с наводящим на них ужас человеком.

Перед самым боем шахский телохранитель любил побыть в полном одиночестве.

В то время когда Амин надевал доспехи, а Конан сидел все в той же позе на том же табурете, на арене началось представление, призванное разгорячить публику перед главным сражением, а также усладить почетного гостя невиданным пока в Туране зрелищем. В ворота, через которые выпускали на публичную бойню гладиаторов, вытолкнули женщину. Ту самую — из племени воинственных, непокорных амазонок. Рослая, гибкая, смуглая, с длинными, каштанового цвета волосами, стянутыми на затылке кожаным ремешком,— такой она предстала перед заполнившими зрительские места мужчинами, жаждущими развлечения. Упругой кошачьей походкой двинулась она вдоль трибун, проводя по ним взглядом, исполненным бесконечной, рвущейся наружу ненависти. А по трибунам пробежал восхищенный мужской шепот, когда публика разглядела стройные, крепкие ноги, едва прикрытые потертой, местами порванной кожаной юбкой и высокую грудь, которую не могла утаить простая короткая накидка. Зрители заерзали на своих местах. В ответ на это амазонка выхватила из ножен короткий широкий меч и, направив его вытянутой рукой к трибунам, выплеснула на них поток слов на чужом, непривычном для слуха языке. Переводчик, впрочем, никому не потребовался: суть произнесенного угадывалась по горящим злобой глазам, по звукам, вонзающимся в уши праздной толпы вместо стрел — стрел, которые хотела бы, но не могла выпустить в нее пленная амазонка.

— Хороша! — отметил шах, отломив от виноградной грозди ягодку; в другой руке он держал кубок с легким вином.— Вот разве что такой смазливой мордашке не идет выражение дикой свирепости.

— Жаль, что язык дикарок никому не ведом, кроме них самих,— поддержал разговор Хашид.— Могу лишь представить, какими отборными ругательствами поливает она сейчас весь род мужской, какие немыслимые проклятия насылает на него. Надеюсь, сие благодарно скажется на качестве предстоящего поединка, где она сможет выплеснуть свой гнев на соперника-мужчину. Отведай охлажденные льдом фрукты, мой высокочтимый гость, пока их не нагрело солнце. Их отменно готовит мой повар-шемит.

Открылись другие ворота — противоположные тем, из которых вытолкнули на арену женщину,— и на песок, за долгие годы впитавший в себя целое море крови людей разных рас и народов, вышел еще один идущий на смерть. Но шел он добровольно.

Был он из тех отчаянных или же отчаявшихся воинов, что по доброй воле заключали договор на участие в определенном числе боев, и если побеждали, не умерев при этом от ран, то получали обговоренное вознаграждение. У гладиатора, коренастого, бородатого казака, неведомыми ветрами занесенного в Вагаран из диких запорожских степей, лежащих между хайборийскими землями и Тураном, сегодняшний бой был последним из десяти, которые он обязался провести. Девять побед уже позади.

Еще одна — и можно на вырученные деньги не один месяц всласть побездельничать, ни в чем себе не отказывая. Тем более что за последний бой обещали тройное вознаграждение — во-первых, оплатить ущемленную гордость мужчины, вынужденного сражаться с бабой, во-вторых, особо оценить выполнение личной просьбы сатрапа Хашида. А тот попросил с лучшей стороны показавшего себя в предыдущих боях казака по возможности не убивать амазонку, сберечь ее, таким образом, для новых схваток, но выпороть как следует на потеху публике плеткой, которой казак владел лучше, чем некоторые собственной рукой, и вовремя остановиться, а не добивать, даже если зрители будут требовать смерти. «А еще неплохо бы посшибать с нее плеточкой последнюю одежку. Людям понравится.— Полководец Сдемак, передававший просьбу сатрапа, глумливо осклабился, подмигнул казаку игриво и даже ткнул пальцем в бок,— мол, ты же мужик, должен понимать, что к чему.— За последнее, если выгорит, заплатим особо. И лично от меня пять золотых получишь».

Благодаря всему этому казак ступил на арену в отменном настроении, нисколько не сомневаясь ни в окончательной победе над какой-то там телкой, ни в том, что сумеет исполнит все просьбы и пожелания.

Его настроение улетучилось быстрее пуха под порывом урагана, едва он встретился глазами с той, что шла ему навстречу. Он понял: биться придется только насмерть, а не убьешь ее, так она зубами загрызет тебя. Понял… но просьбу Хашида не мог не попробовать выполнить (к тому же надежда на «вдруг повезет» есть всегда).

Прозвучал гонг, объявляющий о начале состязания. Казак принялся распускать плетку.

На показавшихся на арене гладиаторов, как обычно, зрители сплошь и рядом делали меж собой ставки. Одетая жрецом Неизвестного женщина до боли сжала локоть своего спутника.

— Что же это делается, Веллах,— шепотом, но довольно громким, взволнованно заговорила она.— Они дошли до безумия… Женщину… Выставить женщину! И это — называющий себя цивилизованным мир!

— Тише, Минолия, прошу тебя, тише! — успокаивающе произнес и погладил ее руку Веллах.— Не хватало, чтобы нас разоблачили. Вспомни, мы рискуем не только своими жизнями.

— О да, я помню… Но как бы не хотела я присутствовать при сей мерзости.

— Потерпи. И лучше бы нам помолчать.

— Хорошо… Но куда же смотрят боги, Веллах?!

Кроме широкого короткого меча у амазонки из оружия ничего не было — она сама отказалась взять что-либо еще. Казак же помимо плетки имел при себе булаву на длинной рукояти, висящую до поры до времени на поясе. Мужчина и женщина сходились, чтобы решить, кому жить, кому — нет. Его вели деньги, ее — боль и ненависть.

— Тигрица, сущая тигрица,— говорил в этот момент сатрап шаху.— Скольких моих сорвиголов она оцарапала, одному даже пальцем глаз выколола… Да не смотри на меня так, мой благородный друг! Не за то. Они не посмели бы дотронуться до нее, мой гнев им известен. Виной всему ее дикий, необузданный норов.

— Как ее имя? — лениво поинтересовался Джумаль.

— Неизвестно. Пытались узнать, жестами объясняться, но — увы. То ли не понимает, о чем ее спрашивают, то ли молчит из дикарского упрямства.

— Так, глядишь, и умрет безымянной.

Ни шах, ни сатрап не знали, что настоящая амазонка никогда ни одному мужчине не откроет своего имени. Назвать имя значит в какой-то степени признать равенство с низшим полом. А позорнее этого — лишь самой быть мужчиной…

Плетку, свитую из конского волоса, венчал, утяжеляя, и делал грозным оружием набалдашник из буланой стали с четырьмя острыми гранями. Описав широкий круг, этот четырехгранник, раскрученный рукой чернобородого казака, помчался, со свистом рассекая воздух, чтобы пробить женскую голову.

Широко расставив ноги, женщина-воин присела и выставила над собой меч. Плеточный набалдашник не попал в голову, но казак, едва завидев свой промах, рванул рукоять плетки вниз; по змееподобному телу его оружия прошла волна, а булатный наконечник опять летел вперед, нацелившись в голову противницы. Он ударился о меч, которым амазонка прикрывала себя, послав во все стороны чистый, даже веселый звон. Скорость изменившей направление удара плети значительно уступала первоначальной, да и казак не мог теперь молниеносно вернуть к себе оружие. И женщина воспользовалась этим. Запястье ее руки, держащей меч, совершило несколько кругообразных движений, и — конец плетки вместе с жестоким набалдашником оказался намотанным на клинок. Амазонка резко дернула руку на себя, острое лезвие ее оружия впилось в конский волос и разрезало его. Плеть лишилась нескольких дюймов длины и булатного устрашения.

Казак выругался. Да, с этой бабой придется повозиться.

— Я бы отдала несколько лет своей жизни за то, чтобы эта женщина победила,— тихо проговорила спутница Веллаха. По ее дрожащему голосу Веллах понял, что она плачет.

— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу,— прошептал он.

Усеченная плеть, описывая невероятные зигзаги над головой воина из запорожских степей, уходила вниз, забирала вбок и неожиданно выстреливала, выжигая рубцы на смуглой женской коже, обдирала до крови. Но сбить женщину с ног чернобородому не удавалось. А очень хотелось. «Ладно,— думал казак,— пока все нормально. Еще немного, и я ее подсеку». Вдруг амазонка отчаянно бросилась на него, выставив меч перед собой.

— Й-э-э-х! — взлетел над ареной выкрик, и плетеный конский волос опутал женские ноги, обрушивая амазонку на песок. Рукоять плетки вылетела из ладони казака. Да и пес с ней! Ни к чему теперь.

Сорванная с пояса булава легла в руку гладиатору. Чернобородый сделал шаг к поверженной противнице, взмахивая укрепленной на массивной длинной рукояти шарообразной головкой. Один, ну от силы два удара — и все будет кончено. Начнется месяц беззаботной житухи.

Низвергнувшуюся булаву встретил клинок. Рука, что его сжимала, была не столь сильной, как та, что наносила удар, но разящее железо чуть замедлило свой полет, и женщина успела, извернувшись на песке, уйти от бугристой головки булавы. Смертоносное оружие вошло в песок рядом с ее черными как вороново крыло волосами. Но и меч отлетел далеко от владелицы.

И тут амазонка сделала то, до чего никогда бы не додумался мужчина-боец. Она, рывком приподнявшись, впилась зубами в волосатую конечность, держащую оружие. Казак взвыл, вздернул прокушенную руку, отпустил булаву.

По-прежнему опутанными ногами женщина влепила сочный удар в наиболее чувствительное место противостоящего ей воина, да и всего мужского пола. Чернобородый согнулся от боли пополам. Женские руки ухватили его за льняную рубаху и рванули книзу. Воин завалился на песок рядом с воительницей… И больше ничего не успел сделать, потому что острые ногти тонких хватких пальчиков воткнулись ему в глаза, безжалостно вырывая их из глазниц.

С жутким воем казак вскочил, слепо заметался па арене, прижимая ладони к лицу; из-под них на бороду и грудь стекала кровь. Арена наполнилась его истошными воплями… Впрочем, к крови и воплям трибуны были привычны.

А амазонка неторопливо распутала ноги, встала, отряхнулась, подобрала меч, подошла к уже побежденному противнику и положила конец его мучениям, вонзив клинок точно в сердце.

— Прекрасный бой получился, мой любезный шах, не так ли?

Сатрап Хашид остался доволен исходом поединка. Сохранилась живой и невредимой еще одна приманка для публики на следующие гладиаторские схватки — да какая приманка, ого-го! Завтра весь город наполнится разговорами о прелестной женщине, не уступающей в боевом искусстве мужчинам, послезавтра слухи об этом выплеснутся за городские стены и разойдутся по окрестным и более дальним городам, и на новое выступление с участием амазонки смело можно повышать плату за вход. А сатрап к деньгам был неравнодушен.

— Благодарю тебя, многоуважаемый Хашид, за редкое в наши полные скуки и однообразия дни зрелище.— Джумаль был почти искренен.— О, посмотри-ка, что происходит!

Амазонка подошла к высокой стене, за которой начинались трибуны, выкрикнула что-то громко и вдруг метнула свой окровавленный меч в шевелящиеся, обсуждающие увиденное и передающие друг другу деньги фигуры на каменных скамьях. Запоздало ворвались на арену стражники, тащившие за собой веревочные сети: оружие уже нашло новую жертву, судя по взвившемуся над трибунами полному боли и недоумения крику.

Несколько сетей накрыли воинственную женщину, сбивая с ног и лишая возможности сопротивляться. Сейчас ее уволокут обратно в подземелье.

— Она победила. Я рада,— тихо, успокоение произнесла женщина в наряде жреца.

— А мужчину тебе не жалко? — Ехидство проскользнуло в голосе ее спутника.

— Для мужчины естественно умереть в бою. А вложить меч в руку женщины может только мужчина.

С арены утаскивали, уцепив крюком на длинном древке за грудную клетку, бездыханное тело незадачливого гладиатора. Сейчас разровняют песок, засыплют пятна крови, и все будет готово к новому поединку.

Амин надел перчатки, собранные из стальных колец, в которых руки не ощущали никакого неудобства, а лишь приобретали дополнительную силу удара и защиту. Взял продолговатый медный щит и секиру. Этим полумесяцем, насаженным на тяжелое бронзовое топорище, разрублена уже не одна никчемная человеческая голова. Сегодня — очередь следующей.

Амин был готов к бою. И к победе.

— Что ж, мой высокопоставленный друг,— весело проговорил Хашид и поудобнее откинулся на подушки.— Настало время насладиться десертом. Надеюсь, ты еще не передумал и не хочешь отказаться от нашего маленького спора.

Джумаль любезно улыбнулся.

— Вовсе нет, мой щедросердечный друг! Отказаться от многообещающего финала столь захватывающего представления? Никогда.

— Значит, твой бесценный камень против моей жалкой горстки желтого металла?

— Именно так. Мой никчемный булыжник против целой груды золота.

— Тогда начнем.

Хашид поднял руку.

Повинуясь сигналу, со скрипом поднялись решетки в противоположных концах арены, и на песке появились двое великанов — одинаково бронзовокожих, почти одинакового роста, почти одинакового телосложения.

По трибунам пронесся долгий многосотенный вздох, и воцарилась напряженная тишина. Ради этого боя и пришло сюда почти все мужское население города, а также гости и приглашенные чужестранцы, и никто не хотел упустить хоть малейшей детали предстоящего развлечения.

Хашид повернулся к колдуну Ай-Береку, смиренно ожидающему за спинами знатных господ, и неторопливо кивнул ему. Волшебник склонился в ответном поклоне, после чего закрыл глаза, шепотом произнес короткое заклинание и сделал жест, будто сдергивает скатерть со стола.

Сразу же магическая паутина спала с мозга Конана, свернулась в черный клубок и повисла над самой головой киммерийца — невидимая простому глазу и готовая тут же опуститься обратно, мгновенно повиновавшись приказу волшебника.