Пророк Тьмы

Глава семнадцатая

Ш ах Джумаль запретил кому бы то ни было следовать за ним. От забора, окружающего покойницкую, от калитки, через которую он прошел до неказистого одноэтажного строения, имеющего откровенно запущенный вид, насчитывалось пятьдесят шагов. Неведомо зачем шах принялся считать шаги. «Пятьдесят. Столько же, сколько мне лет»,— подумал он, ступив с дорожки на крыльцо мертвецкой. Поднявшаяся толкнуть дверь рука замерла в воздухе. Джумаль оглянулся. В ночной мгле не разобрать было ни калитки, ни забора, ни, тем паче, дожидающихся своего повелителя телохранителей.

«Зачем мне это? Что позади, то позади»,— искоркой промелькнуло в его сознании… Но искорка тут же угасла.

Вновь всколыхнулось желание во что бы то ни стало увидеть в последний раз сына, оживило занесенную для толчка руку.

Дверь отворилась, Джумаль шагнул внутрь. И поежился. Холод обволок его. Глаза словно подернулись инеем, размывая видимость. Шах поднес ладони к лицу, принялся растирать глазные яблоки, опустив веки. И, почувствовав, что он отогнал пелену, открыл глаза.

Две плошки в противоположных углах небольшой комнаты скупо освещали небогатое убранство последнего приюта. У входа в ледник стоял дощатый стол, рядом — единственный в помещении стул. На котором сидел Амин.

— Я ждал тебя, отец,— сказал сын бесцветным, холодным, как и воздух мертвецкой, голосом, но этот голос окатил шаха волной неземного жара.— Я звал тебя.

— Ты знаешь, что я твой отец? — вырвался у Джумаля вопрос. Увидев Амина, шах не испугался и даже не удивился. Наоборот, он сразу осознал, что так и должно быть, никак иначе, за тем он и шел через ночь сюда, на окраину чужого города.

Конечно, как он сразу не догадался, что его сын, наполовину человек, наполовину страшно подумать кто, может так просто погибнуть, от руки какого-то там смертного?

— Я много узнал.— Очи Амина полыхнули оранжевым пламенем, посередине которого горел ярким красным угольком зрачок.— Мои новые хозяева много рассказали мне… на многое открыли глаза. Ты предал меня.

— Нет! — Шах вскинул руки. Вылетели, упали на пол и раскатились бусинками по полу четки.— Никогда!

— Никогда и никто не должен был узнать, что я твой сын,— замогильным эхом прокатилось по мертвецкой.— А из-за тебя я теперь попал в услужение к другим владыкам, другим правителям.

Амин встал со стула.

— Мы могли быть вместе, отец.

На шаха надвигался его сын, на шее которого пульсировали проступившие толстые жилы. Поступь Амина была грозной, но после каждого шага он неуверенно покачивался. Джумалю показалось, что пальцы безвольно свисающих рук Амина удлинились… Да и все тело мертвого сына претерпело ужасающие изменения. Амин дышал тяжело, и при каждом выдохе в ноздри шаху ударял смрад.

— Ты мог бы стать моим слугой, отец.

Голос и оранжевое сияние глаз Амина гипнотизировали шаха. Ему не хотелось ни думать, ни двигаться, ни возражать. Происходящее замораживало его, как покойника в леднике. Даже сердце Джумаля стало биться реже. Застывали желания, замирали чувства, в лед превращалась память.

— Ты предал меня, отец.

Амин стоял вплотную к Джумалю, нависал над ним неохватными телесами. Поднялась рука с огромными, загибающимися крючьями ногтями и остановилась на уровне груди шаха.

— Ты предал меня, отец.

Какое-то подобие обиды пробилось сквозь лишенную эмоций речь воскресшего Амина. И в мозг шаха вдруг вернулась недавняя мысль: «Что позади, то позади». Что сделано, то сделано. Ничто не воротится, понял он, и ничего не исправить. У каждого своя судьба, и каждый — творец своей судьбы. И он, туранский шах Джумаль, свою судьбу уже сотворил. Поэтому он сумел разлепить пересохшие, онемевшие от холода губы и ответить:

— Да, сын, я предал тебя.

Рука, лишавшая жизни врагов Джумаля, отклонявшая клинки и стрелы, несущие владыке смерть, впилась в плоть шаха. Пальцы вошли в тело, как нож в сырную лепешку. Потом Амин выдернул руку, разрывая кожу, и шах увидел перед собой на огромной ладони еще пульсирующее, еще не остановившееся его, Джумаля, сердце.

Сын и телохранитель сжал пальцы в кулак, сминая отцовское сердце; во все стороны брызнули струйки крови.

И шаха Джумаля не стало.

Амин подхватил оседающего на пол отца, легко, как ребенка, поднял на руки. И жадно, точно к роднику в пустыне, припал губами к зияющей в груди мертвеца ране.

Он пил кровь отца; подбородок его покрывался красными подтеками, на широкой безволосой груди множились багровые капли.

Наконец Амин оторвался от кровяного источника, задрал голову к потолку и издал рев еще более устрашающий, еще более адский, чем тот, что несколько раньше уже был слышен во всех закоулках Вагарана. Отвечая на это зов, в центре опустевшей арены вспенился песок, заструились черные ветвящиеся молнии, и из подземных незримых ходов, тысячелетия пребывавших в запертом состоянии, хлынуло море тьмы, пробивая себе дорогу сквозь тысячелетия; змеящийся, клубящийся туман хлынул на поверхность, быстро находя себе лазейки в толще скал. И одной из таких лазеек оказался подземный лабиринт дворца Хашида. Мимолетное осознание того, что являет собой этот туман, ввергает смертного в бездны беспросветного безумия, ибо, разумом не понимая, что явлено, простой человек инстинктивно осознает, что перед ним сама Смерть.

Уже ничего человеческого не осталось в облике бывшего телохранителя, мертвого гладиатора, новоявленного слуги Черных Владык, существа, восставшего от смерти; отцовская кровь, казалось, напитала его тело новой, неземной силой. И без того гигантские мускулы увеличились втрое, шея исчезла, голова почти провалилась в нагромождение мышц. Глаза расширились на пол-лица, нос превратился в два зияющих отверстия, под которым алела широкая щель рта… Рта? — нет: пасти. Пасти, готовой поглотить все, что было рождено под солнцем. И первыми жертвами новорожденного чудовища, ставленника Темных сил и отпрыска демонов, стали ничего не подозревающие, ожидающие у калитки телохранители мертвого шаха.

Полночь пришла в город Вагаран, ветреная, безмолвная. Равнодушная полная луна заливала его холодным голубоватым светом.

Город Вагаран спал. Спали купцы и оценщики драгоценностей, спали бедняки и попрошайки. Никто из простых жителей не ведал, что эта ночь станет для них последней. А те, кто ведал, не смыкал глаз. Но тоже не мог ничего поделать.

Полночь пришла в город Вагаран.

А вместе с ней пришла и Смерть.

Способный видеть во мгле заметил бы, как центр гладиаторской арены вдруг озарился черным светом; появилась, расширилась, закрутилась воронка тьмы. И из нее начали выплывать смутные силуэты: приземистые, сутулые создания выходили из ниоткуда, разбредались по арене… Но способного видеть во мгле рядом не случилось. Как не случилось и любого другого обычного человека, хотя будь он там, то до него непременно донеслись бы звуки, издаваемые неведомыми пришельцами — клацания, пощелкивания, клекот, завывания, скрипы… Так Древние переговаривались на своем языке.

Наконец-то настал наш час…

Мы здесь…

Мы вернулись…

Наша земля…

Наше небо…

Наш воздух…

Мы снова здесь…

Мы хозяева…

Единственные…

Законные…

Настоящие…

Убить всех людей…

Вернуть наше…

Отомстить…

Отобрать предназначенное нам…

Убить…

Отомстить…

Убить…

Убить…

Но не было рядом никого, кто бы смог услышать и понять эти звуки.

Арена полыхала всполохами черных молний, сияла в свете черных вспышек, горела черным огнем. Черные блики метались по ее стенам, вспыхивали черные искры и мерцали языки черного пламени.

Члены Ордена Последнего Дня ошибались. Древние не были ни мудрыми, ни красивыми, ни справедливыми. Это оказалась раса безжалостных, кровожадных, тупых существ, единственной целью которой было уничтожить все живое на своем пути. И сегодня они вернулись на Землю. И сразу увидели ближайшее строение, населенное подлыми людишками: дворец сатрапа Хашида.