Приговор

– А что Жаклина забеременеет, вы, стало быть, не боитесь, – криво усмехнулся я.

– Не, она не понесет, – уверенно возразила высокая. – Баба Лиза сказывала, что ей, когда еще в первый день насильничали, что-то там внутрях порвали. Так что у ей теперь детей точно быть не может.

– Хорошо вы тут устроились… – процедил я, но они, похоже, не поняли сарказма. – Значит, теперь в селе живут одни старухи?

– Ага, – закивали бабки, похоже, полагая, что это обстоятельство может меня разжалобить.

Я бросил последний взгляд на Жаклину (устав стоять на коленях, она села на пол в так и оставшемся наполовину снятым платье и вновь застыла, больше похожая на окоченевший труп, чем на живого человека), резко повернулся и вышел.

За моей спиной тут же снова хлопнула дверь, и в коридор выскочила хозяйка.

– Так вы, выходит, Жаклину-то не будете? – искательно спросила она, догоняя меня.

Я посмотрел на нее таким тяжелым взглядом, что она попятилась.

– Вы простите ради бога, добрый господин, коли что не так… мы ж как лучше хотели… никто еще не отказывался… – она все пятилась, пока не уперлась в стену. Толчок затылком в бревна словно одарил ее новой мыслью, и она, зачем-то понизив голос, предположила: – А может, вы вообще… не по этой части?

– Да, – подтвердил я, – я не по этой части. А теперь убирайся с глаз моих, пока я тебя не прибил.

– Так вы сразу бы сказали! – просияла старуха, напрочь проигнорировав мою угрозу. – Есть, есть у нас плата и для таких любителей, как вы! Мальчик, единственный, кого спрятать успели! Тогда ему шесть было, сейчас всего вос…

Я развернулся и со всей силы впечатал кулак в морщинистую рожу, ощутив, как хрустнул под костяшками раздавленный носовой хрящ. Кажется, несколько зубов из и без того немногочисленного набора я ей тоже выбил. Старуха сперва ударилась о стену, затем рухнула на пол, деревянно стукнувшись затылком о доски. Я не был уверен, что не убил ее, и не стал проверять.

Быстрым шагом я вошел в нашу комнату и встретился взглядом со смотревшей мне в грудь арбалетной стрелой. Эвьет, увидев, что это я, тут же с облегчением отвела оружие в сторону.

– Я говорил – рано тебе руку напрягать…

– А я арбалет между колен зажала и левой взвела!

– Ладно, молодец, – я открыл одну из сумок, достал чистую тряпицу. – Заверни сюда, что от обеда осталось. Мы уезжаем. Немедленно.

– Опасность? – вновь напряглась расслабившаяся было Эвелина.

– Для нас? Думаю, нет.

– Тогда почему? Хотели же два-три дня…

– Потому что это мерзкое место, – не стал я вдаваться в подробности. – Вроде той собачьей деревни, только без собак.

Кстати, подумал я, собак здесь действительно нет. Мы их не видели и, главное, не слышали. Съели они их, что ли? Или, может, солдаты перебили…

Когда мы, упаковав сумки, вышли в коридор, старухи там уже не было. Лишь на том месте, где она упала, осталось на полу небольшое кровавое пятно (Эвьет в полумраке коридора его, похоже, не заметила). Выходит, бабка все-таки оклемалась.

Мы пересекли двор, наполовину уже затопленный вечерними тенями, открыли хлев, потратили некоторое время, чтобы выгнать наружу не желавших отрываться от свежего сена быков, и запрягли их в телегу (я попутно отметил, что количество тюков на ней заметно уменьшилось). Никто не пытался нам мешать, да я и не ожидал от старух какой-либо агрессии.

Мы выехали на улицу, точнее, на проходившую через село дорогу, и свернули на восток. Село выглядело вымершим, хотя до заката все еще было довольно далеко. Мы миновали заколоченный кабак, а когда уже подъезжали к церкви, часовой на колокольне вдруг начал звонить. Сперва мне показалось, что это сам поп в рясе и клобуке, но это была одна из старух в черном платье и платке. И звон явно был сигналом тревоги, а не призывом к вечерне.

Я встал на телеге в полный рост, разглядывая дорогу сперва впереди, потом позади нас. Насколько хватало глаз, она была пуста в обе стороны, так что звон, похоже, имел отношение именно к нам. Мне это сильно не понравилось, хотя я по-прежнему не представлял себе, чем нам могут угрожать старые крестьянки – даже если предположить, что они выйдут против нас с вилами и косами, бойцы из них совершенно никакие. С другой стороны, не соврали ли они, что в селе нет никого, кроме них? Я принялся нахлестывать быков.

Но пока удары колокола оставались единственным признаком жизни в селе. Мы уже почти пересекли околицу. И вдруг сбоку послышались крики: "Стойте! Стойте!", и на дорогу прямо перед бычьими мордами выбежали две запыхавшиеся старухи. Не слишком внушительный кордон, подумал я. Никаких колюще-режущих инструментов у них при себе, конечно, не было. Я узнал своих пациенток.

– Доб… рый… гос… подин… – задыхались они, почти повисая на оглобле и обливаясь потом. – Вот…

Корявая узловатая рука протянулась ко мне ладонью вверх. В этой ладони лежало несколько медных и серебряных и даже одна золотая монета.

– Тут… четыре кроны и… осьмнадцать хеллеров… с грошом. Вы плату не приняли, так… мы собрали… ох, помру сейчас… не извольте гневаться… больше во всем селе нету… не насылайте на нас опять болезни, добрый господин!

Я спокойно взял деньги – в конце концов, я их честно заработал – а затем повернулся к старухам, которые уже отцепились от оглобли, но все еще семенили рядом с телегой.

– Вы все умрете, – сказал я с удовольствием. – И скоро.

Старухи в ужасе застыли столбом. Мы поехали дальше, не оглядываясь.

Поскольку мы выспались днем (и наши быки тоже хорошо отдохнули), то не стали останавливаться после заката. Ехать, правда, пришлось практически в полной темноте, нарушаемой только светом звезд, но дорога была ровной и шла по открытой местности, не сулившей никаких сюрпризов. Один раз слева проплыли очертания каких-то беленых домиков, но мы так и не узнали, были ли они обитаемы; во всяком случае, света нигде не было, и собаки не лаяли. Затем, уже заполночь, взошла луна, и стало посветлей, хотя не так уж сильно, ибо ночное светило пребывало уже в последней четверти. Изредка на луну набегало легкое облако, наполняясь изнутри призрачным светом.

Лишь когда небо на востоке начало светлеть, мы свернули в подходящую рощицу справа – достаточно густую, чтобы скрыть нас от посторонних глаз, но при этом проходимую для быков и подводы. Был самый холодный предутренний час, и я позволил себе развести небольшой костерок, надеясь, что он не виден за деревьями. Мы наскоро перекусили оставшейся курятиной.

– А теперь, – объявила Эвьет, – когда нам уж точно никто не мешает, объясни, наконец, что это была за штука, разнесшая черепушку Жерома.

Я, конечно, понимал, что этого разговора все равно не избежать. И уже придумал, как свести риск к минимуму.

– Расскажу и покажу, но прежде ты должна обещать, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не возьмешь эту вещь без моего разрешения.

– Обещаю, – легко согласилась Эвелина.

– Помните, баронесса, вы дали слово.

– Дольф! – теперь в ее голосе звучало возмущение. – Я тебя когда-нибудь обманывала? Или брала что-нибудь без спросу? По-моему, если у кого из нас двоих и имеется воровской опыт, то этот кто-то не я!

– Уела, – вынужден был признать я. – Ладно, смотри, – я вытащил огнебой. – Прости, но только из моих рук – иное слишком опасно.

Эвьет принялась разглядывать в свете костра диковинный предмет. Главную его часть составляли четыре металлических трубки, соединенные параллельно в одной плоскости, вплотную друг к другу. С одного конца все они были открыты, с другого оканчивались подобием молоточков. Под самой нижней трубкой располагалась деревянная рукоятка, имевшая расширение вверху; в этом расширении было проделано круглое отверстие, в котором находилась спусковая скоба.

– Похоже на музыкальный инструмент, – заметила Эвелина. – Я видела такой у бродячих артистов, когда мы ездили на праздник в Пье.

– Да, на сиринкс, – согласился я. – Его еще называют флейтой Пана, хотя церковь не одобряет это название, считая пропагандой язычества… Но у сиринкса все трубки разной длины, а здесь – одинаковой. И там нет рукоятки.

– Зато твой инструмент звучит громче, и от его музыки люди буквально теряют голову, – блеснула остроумием Эвьет.

– Кстати, я, признаться, ожидал, что ты потом из-под телеги полчаса от страха не вылезешь, – улыбнулся я.

– Ты в самом деле считаешь меня такой дурой и трусихой? – приподняла бровь баронесса.

– Я считаю тебя очень умной и смелой девочкой. Просто я уже видел, какое впечатление огнебой производит на людей, включая закаленных в боях воинов.

– Ты ведь рассказывал, что вы с учителем работали над военными проектами, и не все ваши изобретения пошли в дело. Я сразу поняла, что это – одно из них. Значит, оно называется огнебой? И как оно работает?

– Ты все поняла правильно, – кивнул я. – На самом деле, ты даже можешь догадаться, каков его принцип действия. Ибо главный его элемент ты видела в деле еще до боевого применения, – это я мог ей сообщить, ибо не собирался рассказывать рецептуру.

– Неужели порошок от клопов? – улыбнулась Эвелина.

– Нет, конечно, – хохотнул я. – Но на самом деле ты не так далека от истины.

– Огнебой – значит, бьет огнем… – рассуждала вслух девочка. – Огонь… А! Вспомнила! Ты посыпал каким-то порошком сырые ветки, и они ярко вспыхнули, несмотря на дождь!

– Ну я же говорил, что ты очень умная, – я вновь расплылся в улыбке.

– Но Жерома не сожгло. Ему разнесло голову.

– Все дело в том, как использовать порошок. Если он просто рассыпан на открытом воздухе, то он хорошо горит и не более чем. На большее, чем разжигание костра, он не пригоден. Но если его сжать в небольшом замкнутом объеме, то даже от малой искры происходит взрыв, подобный взрыву вулкана в миниатюре. Жерло вулкана выбрасывает камни на высоту в несколько миль, а ствол огнебоя выстреливает свинцовые ядрышки с такой силой, что они пробивают самый тяжелый доспех, не говоря уж о кости черепа.

– Здорово! Воистину, химия – великая наука! Так это из этой штуки ты убил своих первых троих?

– Да, и всех последующих тоже… Именно это – мое настоящее оружие. А меч я ношу лишь для видимости. На самом деле я им практически не владею, – признался я не без некоторого смущения. – Ну, то есть, знаю пару самых простых приемов, и могу рубануть того, кто нападет с голыми руками или с ножом… но против сколь-нибудь умелого мечника у меня нет ни малейшего шанса.

– Да, имея такое оружие, можно, конечно, обходиться без меча… Но почему до сих пор ты его не применял? Я имею в виду, во время нашего путешествия?

– Ну, у огнебоя тоже есть свой недостаток – четыре раза можно выстрелить быстро, а потом надо перезаряжать каждый ствол, и это занимает время, – назвал я не главную причину. – А если бы сделать еще больше стволов, он был бы слишком тяжелым.

– Думаю, после четвертого выстрела все, кто еще оставался бы в живых, удирали бы со всех ног, – проницательно возразила Эвьет.

– Это да, – согласился я. – Или стояли бы, остолбенев и намочив штаны. Как громом пораженные, вот уж воистину… Но раз на раз не приходится, знаешь ли…

– Но ведь не из-за этого огнебой не приняли на вооружение в Виддене?

Что ж, от этой темы все равно было не уклониться.

– Нет.

– Так почему?

– Потому, – усмехнулся я, – что иначе новым императором стал бы не Йорлинг, и не Лангедарг, а видденский бургомистр. А мой учитель все же не настолько хорошо к нему относился. Он ни словом не обмолвился о своем изобретении городским властям, – продолжил я уже серьезно. – По правде говоря, как он мне признался, в первый момент он не хотел говорить о нем даже мне. Но нужно было совершать дальние поездки в это опасное время, и требовалось оружие, способное обеспечить мою безопасность – безопасность одинокого путешественника во враждебном мире… Вообще, сам огнебой – это преимущественно моя разработка, – похвастался я. – Я, например, додумался расположить стволы друг над другом – стрельба начинается с верхнего, при этом отдача подбрасывает руку, и следующий ствол оказывается на месте разряженного, почти не сбивая линию прицела… После того, как учитель создал порошок, ему не слишком хотелось заниматься дальнейшими работами в этой области. Он даже самому порошку не стал придумывать название. Так и осталось, просто "порошок"…

– Но почему?! – не вытерпела баронесса.

– Потому что он сам испугался своего творения, Эвьет, – вздохнул я. – Потому что порошок – это абсолютное оружие. Оружие, способное уничтожить все. Ничего подобного в человеческой истории еще не было…

– Думаю, то же самое говорили, когда изобрели арбалет, – усмехнулась Эвелина. – А еще раньше – мечи и копья…

– Нет! Ты не понимаешь! Мощности, а стало быть, и убойной силе любого когда-либо существовавшего оружия положен предел физическими законами и устройством человеческих тел. Слишком большой меч никто не сможет поднять, слишком большой лук – натянуть. Даже, допустим, мы сделаем стационарный лук, который будут натягивать несколько человек или лошадей – так он либо сломается, не выдержав такой силы натяжения, либо его придется делать настолько толстым, что дерево потеряет важнейшее свойство лука – гибкость. Те же самые рассуждения применимы к таранам, катапультам, требушетам и всему прочему. Где-то можно преодолеть ограничения по силе, задействовав систему блоков и рычагов, но – что гласит золотое правило механики?

– Выигрывая в силе – проигрываем в расстоянии, – прилежно ответила моя ученица.

– Именно, а значит, и во времени. Никому не нужно орудие, которое приводится в действие дольше, чем длится само сражение… В общем, любое слишком могучее оружие либо сломается под собственной тяжестью, либо окажется невозможным в обслуживании – а чаще и то, и другое. Но порошок – совсем иное дело! Он не состоит из деталей, ему не нужны ни прочность, ни гибкость. Чем его больше – тем лучше, тем более возрастет сила взрыва, и нет никаких факторов, которые бы его ограничивали. Рецепт его приготовления прост, ингредиенты доступны во многих местах Империи – так что производить его можно гораздо быстрее, чем будут строиться любые укрепления, призванные защитить от него. На строительство хорошего замка уходят десятки, иногда сотни лет. Взрыв порошка уничтожит его за одно мгновение. Всего десяти гран достаточно, чтобы пробить любой доспех. Тысячи фунтов – чтобы обрушить стену любой крепости. Если тысяча рабочих будут производить по фунту ежедневно – а это вполне по силам и Льву, и Грифону – можно будет повторять Комплен и Лемьеж каждый день. Десять тысяч тонн порошка полностью сотрут с лица земли любой город вместе с предместьями… Да, конечно, этой силе можно найти и другое применение. Прокладывать дороги через горы или каналы между реками… Но разве есть хоть малейшие сомнения, как будут использовать порошок люди?

Я замолчал. Некоторое время молчала и Эвелина, глядя на огнебой. Потом снова подняла на меня свои большие черные глаза, в которых мерцало пламя костра.

– Дольф, – сказала она, – ты ведь знаешь, о чем я хочу тебя попросить.

Ну еще бы. Именно поэтому я так не хотел, чтобы она узнала мой секрет.

– А ты знаешь, что я тебе отвечу, – произнес я вслух.

– Но почему?! Я ведь не собираюсь взрывать города. Я не прошу рассказать, как делать порошок. Просто одолжи мне огнебой. Или сделай второй такой же.

– Хотя бы потому, что я связан клятвой. Честно говоря, я… не совсем точно пересказал тебе последнее письмо учителя. Там было не абстрактное "не используй знание во зло". Там было "не используй порошок иначе как для самозащиты".

– Выходит, ты мне солгал? – нахмурилась Эвелина.

– Заменил частную формулировку более общей. Строго говоря, это нельзя назвать ложью…

– Так-так, – саркастически усмехнулась баронесса, – а где ты еще "заменил формулировки"?

– Ну… чтобы быть уж до конца честным – ты правильно удивилась, как это огонь мог полностью уничтожить каменный дом. Сам по себе огонь, конечно, не мог…

– Но в вашем доме хранился порошок.

– Да. Не знаю точно, сколько, но вряд ли слишком много. Однако этого оказалось достаточно, чтобы взрыв обрушил одну из стен, а за ней рухнули и другие – дом был хоть и каменный, но не из дорогих… Будь порошка больше – накрыло бы и убийц, но увы. Хотя надеюсь, что хоть некоторые из них будут до конца своих дней заикаться.

– Неудивительно, что тебя объявили колдуном и отдали приказ о твоем аресте!

– Думаю, это было бы сделано в любом случае. В конце концов, организаторы расправы над учителем о порошке понятия не имели. Хотя, конечно, "страшный гром и дым, с которыми дьявол унес колдуна в ад", послужили такой уликой, о которой инквизитор и его подельники не мечтали даже в своих самых сладких грезах…

Вновь повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костра. Я убрал огнебой в специально сделанный для него карман с внутренней стороны куртки.

– Мне не нравится, что ты скрывал от меня правду, Дольф, – сказала Эвьет, – хотя я понимаю, почему ты это делал.

– Ты – третий человек в мире, узнавший об огнебое и порошке и оставшийся после этого в живых, – сообщил я. – А если не считать создателей того и другого, то – первый. И, надеюсь, последний. Видденцы не в счет, они просто не поняли, что произошло… Ты ведь понимаешь, насколько важно, чтобы эту тайну не узнал никто и никогда? Достаточно легкого намека – и на нас начнется охота по всей Империи…

– Да, – серьезно кивнула Эвелина, – я понимаю. И все-таки, это была бы такая возможность… Только один выстрел! Ну, может, и еще парочка, чтобы уйти от погони – если в охране Карла отыщутся достаточные смельчаки, чтобы преследовать человека с ТАКИМ оружием… Никто бы все равно ничего не понял, рассказывали бы сказки о демоне, поразившем Лангедарга громом…

Я молчал и смотрел в огонь. Я уже все сказал, и не собирался повторяться. Я понимал, что имею дело не с капризным ребенком, который будет занудно выклянчивать игрушку, несмотря ни на что.

– Ничто не может изменить твоего решения, Дольф?

– Ничто, Эвьет. Возможно, из-за этого ты обидишься на меня навсегда, но…

– Нет, зачем же? Я все понимаю. Я должна отомстить за свою семью, а ты должен держать слово, данное своему учителю. Но это же не значит, что мы не можем быть друзьями?

– А разве мы друзья?

– А разве нет?

Краем глаза я видел, что она пытается заглянуть мне в глаза, но продолжал упорно смотреть в костер.

– Мне казалось, мы просто попутчики, – холодно произнес я. – Ты наняла меня, чтобы я тебя учил, а заодно сопроводил к твоему сеньору. Вот и все.

– Да? Ну извини, – она повернулась ко мне спиной, и даже ее рассыпавшиеся по плечам волосы, казалось, обрели некое сердитое выражение.

Вот и хорошо, сказал я себе. Так и надо. Пусть лучше немного подуется сейчас. К чему нам неконструктивные эмоции при расставании?

Просидев так пару минут, Эвелина поднялась и, по-прежнему не глядя в мою сторону, принялась расстилать на телеге свою волчью шкуру. Затем улеглась спиной ко мне. Желать мне спокойной ночи она не стала. Пусть, тем более что все равно уже утро. А главное – спокойствие ночи, равно как и доброта дня, менее всего зависят от пожеланий.

Мне все еще не хотелось спать. Я сидел, глядя на взлетающие над костром искры. Я знал, что поступил правильно, и все равно чувствовал себя скверно. Словно я ударил не просто даже беззащитного – иные беззащитные вполне этого заслуживают – а того, кто специально снял броню из доверия ко мне. Хотя, в конце концов, это и в ее интересах тоже… И вообще, разве после смерти моего учителя я не принял твердое решение, что отныне меня заботят только мои собственные интересы? Разве это решение кто-то отменял?

Костерок догорал, лишь маленькие язычки пламени еще мучительно облизывали обугленные ветки. Я поднялся и затоптал их сапогами, прекратив их агонию. Затем, наконец, лег спать.

Солнце уже подбиралось к полудню, когда мы вновь выехали на дорогу. Прежде, чем тронуться в путь, я вновь перевязал руку Эвелины, сообщив ей, что делаю это скорее для перестраховки, ибо ее организм умеет отлично заживлять раны. Она не ответила. Молчала девочка и потом, когда подвода уже катилась по пыльной дороге за неспешно шагавшими быками. Ну что ж, если ей угодно продолжать дуться, я тоже хорошо умею молчать. У меня в этом плане опыта даже больше, чем у нее.

Эвьет не выдержала первой.

– Раз я тебя наняла, чтобы учил – так учи, – буркнула она.

– Хорошо, – кивнул я, как ни в чем не бывало. – Самый большой орган человека расположен у него снаружи. Это не что иное, как кожа. Толщина кожи – всего одна линия, но за счет большой площади масса кожи составляет около пятнадцати процентов от общей массы тела – больше, чем у какого-либо иного органа. Таким образом, у человека весом в двести фунтов кожа весит тридцать. Больше, чем иной доспех!

На Эвелину это, похоже, произвело впечатление, но она ничего не сказала.

– Разные участки кожи имеют разную чувствительность, – продолжал я. – Моему учителю удалось доказать, что способностью чувствовать обладает не вся кожа равномерно, а особые ее точки, слишком мелкие, чтобы их можно было разглядеть. Чувствительность каждой такой точки одинакова, но различается их плотность, то есть количество на квадратный дюйм, или, что по сути то же самое, расстояние между соседними точками. Самые чувствительные – кончики пальцев, там это расстояние не превышает линию, а наименее чувствительна кожа бедра, верхней части спины и задней части шеи – там расстояние не меньше двух дюймов. Знаешь, как учитель это доказал? Испытуемый закрывает глаза, а исследователь берет две иголки, разведенные на определенное расстояние, и прикасается ими к коже испытуемого. Если тот воспринимает два прикосновения, как одно – значит, расстояние между чувствительными точками больше, чем между иголками.

– Ты хочешь сказать, – недоверчиво произнесла Эвелина, – что если человека кольнуть в спину или бедро, разведя иголки аж на два дюйма, – она для наглядности даже показала пальцами примерно такое расстояние, – то он не поймет, что его укололи в двух разных местах?

– Именно так. Я сам не поверил, пока не убедился на личном опыте.

– Твой учитель колол тебя иголками?

– Не колол – прикасался. Это не больно. И я проделывал то же с ним. Чем больше испытуемых – тем надежней результат. А знаешь ли ты, что происходит, когда от холода или страха кожа покрывается мурашками?

– Что?

– Волоски встают дыбом. И это – лишнее доказательство родства человека и животных. Вздыбленная шерсть лучше сохраняет тепло и выглядит угрожающе для врага, но, будь человек сотворен по некоему разумному плану, зачем бы ему, с его практически отсутствующей шерстью, иметь этот механизм? Да и сами эти редкие волоски, кстати, тоже.

– Знаешь, Дольф, – заявила вдруг Эвьет, глядя куда-то вперед, в голубую дымку над горизонтом, – возможно, тебе это и все равно, но я хочу сказать, что еще ни с кем мне не было так интересно, как с тобой. Ну, разве что с Эриком, но он, конечно, знал гораздо меньше. Вот, – заключила она тоном почти что обвинительным и требовательно посмотрела на меня.

Что я мог ей ответить? Что мне тоже интересно с ней, даже несмотря на то, что она пока знает меньше? Что родство по духу – это не фигура речи, что в ней я узнаю себя в том же возрасте – жадно впитывавшего слова учителя, но в то же время не внимавшего ему в слепом благоговении перед авторитетом, а готового и не боящегося высказывать, а если что – и отстаивать свое мнение? Что, если бы она отказалась от своих планов, имеющих слишком мало шансов на успех, мы могли бы не расставаться в Нуарроте, а… а что? Бездарно и бессмысленно скитаться по пылающей стране двумя бездомными бродягами?

– Хорошо, это способствует успехам в учебе, – сказал я вслух. – Итак, повреждения кожи, причиняемые внешними причинами, можно разделить на механические, или раны, термические, каковые, в свою очередь, делятся на ожоги и обморожения, и химические, коих суть несколько видов…

Дорога потянулась вдоль неширокой речки, змеившейся справа. Мы ехали вдоль берега уже, наверное, часа два, продолжая обсуждать медицинские вопросы, как вдруг Эвьет указала направо: "Смотри! Узнаешь?" В первый момент, увлеченный своей лекцией, я не понял, почему должен узнать обгорелые печи, торчавшие на пепелище на том берегу – мало ли мы таких повидали за последнее время? – но, сопоставив их с хлипким, почерневшим от времени мостиком через реку, сообразил: это были останки той самой деревни, где нас чуть не поджарили вместе с отрядом Контрени. Выходит, мы пересекали мертвую зону, оставшуюся там, где прошла грифонская армия. Хотя, не окажись мы рядом с пепелищем, мы бы даже не заметили этого – ширина "полосы смерти", оставленной семитысячным войском, была совсем небольшой, и, конечно же, здесь, как и по всей округе, все так же буйно зеленели травы, разноцветными коврами цвели полевые цветы, завлекая хлопотливо гудевших насекомых, и беззаботно чирикали птицы. Природе не было никакого дела до человеческой жажды убийств.

Спустя каких-нибудь четверть часа мы уже увидели деревеньку, счастливо избежавшую судьбы, которая ждала бы ее, окажись она всего на полмили западней (или имей у себя церковь, хорошо заметную издали своей высокой колокольней), а еще часа через три засверкали впереди в золотом сиянии вечера шпили и флюгера стоявшего на берегу реки города.

Городишко оказался, на самом деле, так себе – немного покрупнее Пье, но явно меньше Комплена. Толстые стены и круглые пузатые башни белого камня могли бы внушать уважение, будь они, впридачу к толщине, еще раза в два повыше. Дорога ныряла прямиком в скругленную поверху арку ворот, охранявшихся, вопреки обыкновению, одним-единственным стражником (не исключено, впрочем, что его товарищ, в нарушение правил караульной службы, отошел по нужде). Когда мы въезжали в ворота, на тупом веснушчатом лице стража отчетливо отобразилось то, что мой учитель называл когнитивным диссонансом: он явно не мог совместить бесспорно крестьянскую, запряженную быками телегу и городской, весьма вероятно (особенно с учетом рыцарского меча), даже дворянский облик того, кто ею правил. Детина открыл было рот, чтобы востребовать с нас пошлину, причитающуюся с крестьянских подвод, затем, встретившись с моим, уже отработанным, господин-баронским взглядом, передумал и даже попытался изобразить лицом некое подобострастие, потом, видимо, решил, что телега есть телега, кто бы на ней ни ехал, и дернулся в нашу сторону, дабы все же исполнить свой долг.

– Смирно, солдат! – скомандовал я. – Где твой напарник?!

– Он… это… – окончательно растерялся веснушчатый, – не извольте беспокоиться, он сей минут будет…

– "Сей минут!" – передразнил я. – А грифонцы явятся, им тоже подождать предложишь?! Развели бар-рдак! Судьбу Комплена захотели?!

– Свят-свят… – рука караульного дернулась перекреститься.

– Молчать! Как стоишь на посту?! Как отвечаешь старшему по званию?! Ну, я поговорю с комендантом!… Имена! Твое и напарника!

– Ваша милость, не губите… – на сборщика пошлины жалко было смотреть.

– Смирно! Плечи расправить, брюхо втянуть! Пугало огородное! "Не губи-ите…" Где таких только набирают… Молчать! И напарнику своему передай, р-раздолбаю, что если он еще хоть одной ногой с поста…

– Так точно!

– Не слышу!

– Так-точно-мой-гасп-дин!!!

– Ну хоть немного на солдата стал похож… Смирно стоять! Что ты на меня уставился?! Ты меня охраняешь?! Ты город охраняешь! На дорогу смотри!

Оставив бедолагу преданно пялиться на пустой до самого горизонта тракт, мы гордо въехали в город. Колеса загрохотали по скудно присыпанной соломой брусчатке. Эвьет, наконец, перестала сдерживаться и расхохоталась.

– Дольф, ты был бесподобен! "Р-р-развели бар-р-дак!" "На дор-р-рогу смотр-ри!"

– Ага, – улыбнулся я не без самодовольства. – Как там говорил покойный капитан – солдаты бывают умные и мертвые? Он не учел третью категорию – городская стража. Девять из десяти – дармоеды и взяточники, откуда уж тут взяться уму… И так, между прочим, было еще до войны. Ну ладно, пора выяснить, куда это мы попали.

Все необходимое мы узнали у первого же прохожего. Городок назывался Ра-де-Ро, и в нем после того, как разорились все конкуренты, остался единственный постоялый двор под предсказуемым названием "Золотой лев" (было, впрочем, еще некое заведение "Толстый Жакоб", но оно, по словам горожанина, представляло собой "чистую клоаку" и имело славу бандитского притона – что, естественно, не мешало ему функционировать прямо под носом у городской стражи, вполне подтверждая сказанное мной ранее). Итак, мы направились в "Золотой лев", располагавшийся возле рыночной площади. Напротив постоялого двора обнаружилась лавка старьевщика, где я, не особенно даже торгуясь, избавился от остававшегося на подводе барахла Жерома и Магды.

Загнав телегу под навес и быков – в стойло (в общем сарае уже дожидались хозяев несколько лошадей, два мула и один осел), мы отправились смотреть комнаты. Увы, несмотря даже на принятое мной решение не скупиться (ибо наши финансовые дела пока еще обстояли неплохо), по-настоящему хороших номеров найти так и не удалось. Даже дорогие комнаты были грязноваты, и кухонный чад непостижимым образом проникал и в самые дальние углы деревянного здания. То ли "Золотой лев" так испортился после победы в конкурентной борьбе, то ли – что показалось мне более вероятным – победа эта была достигнута специфическими средствами, скажем, не без помощи бандитов из "Толстого Жакоба". В самом деле, едва ли им было безразлично, кто в городе останется единственным, помимо них, участником гостиничного бизнеса, и почва для взаимного сотрудничества была тут самой плодородной.

Но, так или иначе, других вариантов все равно не было, и мы выбрали средней цены комнату на втором этаже, в противоположном кухне крыле. Покосившись на паутину в углу с висевшим в ней мушиным трупом, я решил оставить ее в покое: истребитель мух и комаров нам скорее союзник, нежели враг. А вот антиклопиный репеллент здесь определенно был не лишним. Обернувшись к сопровождавшему нас слуге, я сообщил, что мы берем комнату; он спросил, желаем ли мы ужин в номер. Представив себе местную трапезную, где даже вечный полумрак не в состоянии скрыть грязь и копоть, а ароматы прогорклого масла мешаются с вонью крепкого пива (и тех, кто, рыгая и потея, пьет это пиво большими кружками), я решил, что уж лучше получить еду с доставкой. Мы заказали жареную рыбу, выловленную в местной реке (оказавшуюся мелкой, как и сама речка, но достаточно вкусной); заодно я расспросил слугу о дальнейшей дороге на Нуаррот и получил столь обстоятельное объяснение, что даже расщедрился на чаевые (чего обычно не делаю, полагая нелепым платить слуге за то, за что он и так получает жалование). Исходя из этих объяснений (и пополнившего мою самодельную карту рисунка), выходило, что, при нашей нынешней скорости, мы будем в Нуарроте не позднее чем через три дня.

Ночь прошла без всяких неприятностей (очевидно, благодаря моему репелленту), если не считать какого-то пьяного, вздумавшего орать похабную песню где-то под окнами. Но не успел я подумать, как было бы славно его пристрелить, как неподалеку хлопнула ставня, и послышался плеск выливаемых на голову дебоширу нечистот – после чего концерт прекратился.

Рано утром, позавтракав последней парой вареных яиц из еще остававшихся у нас припасов, мы спустились во двор и направились к скотному сараю. Никого из людей, включая и местную прислугу, в этот ранний час там не было. Я пошел прямиком к нашим быкам, не обращая внимания на других животных, но Эвьет вдруг остановилась, как вкопанная, и дернула меня за рукав.

– Смотри! Это же Верный!

Я недоверчиво посмотрел туда, куда она показывала. Действительно, в одном из денников, пустовавшем накануне вечером, стоял великолепный черный конь со светлой гривой и белым пятном на лбу (ног и хвоста не было видно за досками) – но мало ли на свете похожих лошадей? Тем более что узкие длинные оконца под крышей сарая пропускали внутрь не так уж много света. В таком ракурсе я бы даже не поручился, что это жеребец, а не крупная и сильная кобыла.

Но Эвьет уже бежала к деннику.

– Верный!

Конь повернул голову и коротко приветственно заржал. Даже это еще могло оказаться совпадением, но я уже спешил следом за девочкой.

– Верный, это в самом деле ты? – я отворил дощатую дверцу денника. Красивая черная голова качнулась вниз и вверх, словно жеребец совсем по-человечески кивнул, отвечая на мой вопрос. Я успокаивающе погладил его по шее, убеждаясь, что конь не настроен брыкаться, затем вошел в денник, присел возле правой задней ноги и осторожно потрогал бабку в белом "чулочке".

Пальцы нащупали на привычном месте шрамики от собачьих клыков.

– Да, это он, – сказал я, выпрямляясь. Эвьет не требовались подтверждения: она уже, счастливо улыбаясь, обнимала и гладила по носу склоненную к ней лошадиную морду. Верный довольно пофыркивал.

Но, на самом деле, радоваться было рано. Конь прискакал сюда не сам, и, более того, он был оседлан. Это могло означать лишь две вещи: либо на нем только что приехали (но это вряд ли, шея, которой я только что касался, не была влажной, да и сам жеребец не выглядел уставшим после ночной скачки), либо, напротив, его нынешний хозяин уже собирается уезжать. В любом случае, он где-то поблизости и вот-вот появится. А всех моих денег, даже если впридачу к ним отдать меч Гринарда, и близко не хватит, чтобы выкупить такого хорошего коня.

– Эвьет, хватит нежностей, – скомандовал я, поспешно закрепляя седельные сумки. – У нас в лучшем случае пара минут, – я запрыгнул в седло, выехал в проход между стойлами и обернулся, протягивая руку девочке.

– Эй, какого черта? Это мой конь!

В прямоугольнике света, протянувшемся от открытой двери сарая, стоял, расставив ноги, солдат в чешуйчатом кавалерийском доспехе. В левой руке он держал седельную сумку, а правой уже успел выхватить меч. Свет утреннего солнца, падавший на его правый бок, ослепительно сверкал на обнаженном клинке.

Чего и следовало ожидать.

– Извини, приятель, – ответил я, глядя на него, но по-прежнему протягивая руку Эвелине, – но это мой конь, и я могу это доказать.

– Доказать? – он решительно шагнул вперед. Это был рослый и сильный воин, явно не боявшийся сразиться и пешим против конного. – Что за бред, ты хочешь убедить меня, что я не на нем приехал?!

– Это еще не делает тебя его владельцем, – возразил я (да что ж там Эвелина копается и не залезает на круп?). – Ты даже не знаешь, как его зовут.

– Его зовут Ворон, и…

– Его зовут Верный, – перебил я и громко позвал коня по имени. Тот повернул голову. – Видишь?

– Это ничего не значит, просто имя похоже, – буркнул солдат.

– Хорошо, доказательство номер два: на одной из его ног имеется небольшое повреждение. Если это твой конь, ты, конечно, знаешь, на какой именно и как оно было получено?

– Повреждение?… – растерянно пробормотал кавалерист. – Нет у него никаких…

– Шрам от собачьего укуса на правой задней бабке, – жестко произнес я. – Можешь проверить и убедиться, – я бросил взгляд на Эвелину, стоявшую как раз со стороны правого бока, и наконец понял, что она делала – взводила свой арбалет. Теперь он уже был готов к стрельбе.

– Не морочь мне голову! – рявкнул солдат. – Может, когда-то этот конь и был твоим. Но теперь он мой!

– Ты купил его у конокрада, а это, согласно имперским законам, не наделяет тебя правом собственности.

– Я взял его, как боевой трофей! – возмутился кавалерист и тут же прищурился: – Между прочим, в грифонском городе. Что ты там поделывал, а?

Вообще-то ни Йорлинг, ни Лангедарг не издавали приказов, запрещающих мирным жителям посещать какие-либо города Империи, в том числе – и находящиеся на подконтрольной противнику территории. По сути, такой приказ означал бы юридическое признание факта распада страны, что яростно отвергалось и Львом, и Грифоном. Однако в нашей ситуации это была слабая линия обороны.

– Я не знаю, куда угнал моего коня конокрад… – начал я, но, похоже, и это прозвучало неубедительно.

– Эй, ребята! – заорал солдат, делая шаг назад; похоже, он раздумал драться. – Именем герцога! Здесь грифонские шпионы!

– Тихо ты! – из тени выступила Эвьет, направляя арбалет в его сторону. – Никакие мы не шпионы, но конь и правда наш!

– У грифонцев совсем плохо с людьми – уже сопливых девчонок вербуют? – презрительно осклабился кавалерист.

– Мы такие же йорлингисты, как и ты! – прикрикнула на него Эвелина. – Я – баронесса Хогерт-Кайдерштайн (а вот свое имя она зря назвала, подумал я), и мой сеньор – граф Рануар! А ты посягаешь на мою собственность!

– Я понимаю, тебе не хочется расставаться с таким хорошим конем, – вновь вступил я, еще надеясь уладить дело миром и хватаясь за соломинку, – но в качестве компенсации мы отдаем тебе вот этих быков, а еще подводу во дворе – все это можно неплохо продать… – предложение, конечно, было смехотворным, даже весьма средненький боевой конь стоит доброго десятка таких подвод вместе с быками, что уж говорить о Верном!

И соломинка, естественно, не помогла.

– Какие, к дьяволу, быки?! Если вы и впрямь йорлингисты, так уйдите и не мешайте! Я герцогский гонец, и у меня важное и срочное поручение!

– Обратись к коменданту крепости, пусть найдет тебе другого коня, – предложил я, сильно, впрочем, сомневаясь, что во всем Ра-де-Ро отыщется хоть один достойный конкурент Верному.

– Сдается мне, что вы все-таки шпионы, – покачал головой солдат, похоже, запоздало сообразив, что только что выболтал подозрительным незнакомцам секретную информацию. Конечно, он не сообщил никаких деталей о своей миссии, но сам факт… Не поворачиваясь к нам спиной, он сделал еще один шаг назад, к двери. И я понял, что сейчас произойдет. Пока что его призывные крики не возымели последствий – очевидно, изнутри сарая их никто не услышал. Но сейчас он выскочит на улицу и запрет снаружи дверь на засов раньше, чем мы успеем ему помешать – а вот тогда уже призовет подмогу. И, хотя обвинить нас в общем-то не в чем, и даже наши претензии на Верного не противоречат имперским законам (писанным, впрочем, задолго до гражданской войны) – я не настолько наивен, чтобы иметь желание попадать в руки какой бы то ни было контрразведки. Тем паче в условиях пошедшей в последние недели игры на обострение, и особенно с учетом того, что найдут у меня при обыске.

– Стой! – крикнул я.

– А то что? – он оторвал ногу от земли, делая последний шаг к двери.

– Эвьет, стреляй!

Но выстрела не было. Солдат был уже в дверях. Нас разделяло не меньше восьми ярдов, и у меня совершенно не оставалось времени прицелиться – однако это был единственный шанс. Я выхватил огнебой и выстрелил.

В замкнутом пространстве сарая грохнуло еще громче, чем на открытом воздухе. Животные испуганно шарахнулись в своих стойлах, даже Верный дернулся и резко мотнул головой – как-никак, я пальнул практически у него над ухом. Громко заорал осел.

Кавалерист стоял на ногах, тупо глядя на выползающий из разряженного ствола едкий дымок, и в первый миг мне показалось, что я промазал. Но затем я увидел кровь, обильно текущую по доспехам из дыры в боку, и герцогский гонец сперва выпустил сумку и меч, а затем повалился на пол сарая, все-таки оставшись, к моему облегчению, внутри. Впрочем, его все равно обнаружит первый же, кто войдет, и нет даже смысла оттаскивать труп в какое-нибудь пустое стойло – запах свежепролитой крови вкупе с оставшимся на полу липким багровым следом все равно привлекут внимание.

– Быстрее! – я вновь обернулся к Эвьет, и на сей раз она не заставила себя ждать, мигом запрыгнув на коня. Мы поскакали к выходу; у двери я, уцепившись левой рукой за луку седла, свесился вправо и подхватил с пола сумку мертвеца. Мародерствовать, так мародерствовать.

Уже в следующий миг я убедился, что правильно не стал пытаться прятать тело. К сараю уже бежал какой-то тип с мечом в руке, вероятно, слышавший выстрел, а может быть, и видевший сквозь дверной проем, как упал убитый. Мы чуть не столкнулись; незнакомец едва успел отпрянуть из-под копыт Верного. Во весь опор мы вылетели со двора. Вслед нам неслись крики.

Мы галопом помчались по городу, пугая и заставляя шарахаться к стенам редких по раннему времени прохожих. Теперь для полноты счастья не хватало только заблудиться в лабиринте кривых улочек, но он, на нашу удачу, все же вывел нас к воротам – правда, не к восточным, как я планировал, а к южным, выходившим прямиком на мост через реку. Это меня, впрочем, не смутило – маршрут до Нуаррота можно было выстроить и таким образом, хотя и пришлось бы сделать некоторый крюк вокруг леса, отклонившись сперва к югу, затем к северу. Проскакав мимо сонных стражников, подпиравших стены арки ворот, мы покинули Ра-де-Ро. Копыта выбили гулкую дробь по мосту, словно по натянутой коже барабана. Лишь около получаса спустя, окончательно убедившись в отсутствии погони, я позволил Верному перейти на обычную рысь.

– Это было обязательно? – спросила Эвелина.

– Ты не оставила мне выбора, – сердито ответил я. – Мы же договаривались, что, если я говорю "стреляй" – надо стрелять! Теперь пойдут черт знает какие слухи…

– Я не про огнебой. Обязательно было его убивать? Если он на самом деле герцогский гонец…

– Ах вот оно что. Все еще радеешь о победе Йорлинга? Вроде ты говорила, что больше не жаждешь обеспечить его короной.

– Я… я не знаю. Да, я очень сильно разочарована в нем. Но кто-то же должен победить в этой войне?! И я готова сделать все, чтобы это не был Лангедарг.

– В любом случае, ты нарушила данное мне обещание. В критической ситуации, когда от этого зависела наша жизнь!

– Но он же не нападал! Если бы он напал, я бы выстрелила. Но он, наоборот, пятился…

– Чтобы запереть нас в сарае и позвать стражу. По твоей милости нас чуть не арестовали по подозрению в шпионаже. Тебе объяснить, какими методами проводится допрос в таких случаях?

– Прости, Дольф, – пробормотала она, – об этом я не подумала.

– Думать – это прекрасно… собственно, это лучшее, что может делать человек… но иногда надо просто исполнять приказ! А думать уже потом, когда будет время.

– Я виновата, – произнесла Эвелина, помолчав. – Я нарушила данное мной слово. Ты сможешь простить меня? Если нет, я готова сойти с коня прямо сейчас и идти пешком, а ты поезжай, куда хочешь, и больше я не буду для тебя обузой. Правда, сейчас я не могу расплатиться с тобой за обучение, но потом, когда я восстановлю свое имение, ты все получишь, когда бы ты ни приехал. Ну или, хочешь, доедем все-таки вместе до Нуаррота, но ты уже не будешь ничего мне рассказывать.

Я вдруг подумал, что сегодня – последний день, который мы проводим вместе. Тот путь, что занял бы три дня на быках, на коне уложится в один. И, конечно, не стоит его портить.

– Ладно, – буркнул я, – надеюсь, ты извлекла урок и не повторишь подобной ошибки.

– Спасибо, Дольф! – повеселела Эвьет. – Больше я тебя не подведу, клянусь! Итак, вчера вечером мы остановились на свойствах металлов…

Продолжая беседовать на научные темы, мы несколько часов ехали в юго-восточном направлении, пока не добрались до южной оконечности леса и очередного перекрестка, где располагалась большая деревня, судя по всему, довольно процветающая, насколько это вообще возможно по нынешним временам. Похоже, крестьян здесь не терроризировали ни свои, ни чужие – очевидно, сказывалась близость Нуаррота. Как я уточнил у местного корчмаря, отсюда уже начинались земли, принадлежавшие непосредственно графу, а не его вассалам-баронам. Конечно, здешнее благополучие было весьма относительным, особенно если сравнивать с довоенными временами (тоже, впрочем, не безоблачными) – но все равно местные, все как один, были ярыми йорлингистами; на некоторых крестьянских избах даже висели самодельные львиные флаги. Геральдический зверь на них походил то на тощего кота, то на хвостатого медведя, то вообще на какое-то кривоногое чудище из детских страшилок. Самым популярным именем для хряков и боровов в деревне, как гордо поведал мне корчмарь, было "Карл". Когда сюда дошли слухи о компленской бойне, ни в чем не повинных животных резали особенно охотно. Поскольку это было лишь несколько дней назад, копченое сало и холодец все еще оставались популярными блюдами в корчме. В результате мы с Эвелиной тоже пообедали "карлятиной".

Во время этой стоянки я, наконец, провел инспекцию трофейной сумки. Ничего особо интересного там не обнаружилось – обычный солдатский набор: котелок, деревянная ложка, брусок для заточки меча и ножа, фляга (к моему неудовольствию, с вином, а не с водой, причем, разумеется, с дрянным, что ясно было даже по запаху; я вылил ее содержимое на землю), толстая, прямо-таки сапожная иголка, воткнутая в клубок грубых ниток, несколько сушеных слив, немного корпии и сомнительной чистоты ткани для перевязки… Денег не было, ничего, что могло бы относиться к "важной и срочной миссии" – тоже. А вот сама сумка была явно новее и прочнее моих, особенно одной, готовой, того и гляди, порваться. Так что я решил выбросить ветхую сумку, переложив ее содержимое в свежедобытую.

Поев и отдохнув, мы без особой спешки вновь тронулись в путь, теперь уже по северо-восточной дороге. Теперь нам довольно часто попадались путники (по большей части – крестьяне), а деревни слева и справа от тракта уже не производили впечатления полумертвых (сожженной не было вообще ни одной, хотя отдельные сгоревшие дома попадались – но иногда пожары, в конце концов, имеют и вполне бытовые причины); впрочем, внимательный глаз замечал следы упадка и здесь. Обширные заплаты незасеянных, заросших сорняками участков на полях (очевидно, их просто некому было обрабатывать), понурая тощая скотина, давно не крашеные и не беленые стены, покосившиеся без мужского пригляда заборы… Всего за несколько часов пути мы дважды видели похороны на сельских кладбищах; на втором из них, судя по размеру гробика, хоронили ребенка.

А затем на горизонте показались очертания замка. Построенный на холме, он царил надо всей округой. Это и был Нуаррот. Конечно же, как я убедился, подъехав ближе, он не имел ничего общего с прекрасным видением из моего кошмарного сна. Просто весьма добротное и основательное фортификационное сооружение из серого камня с тремя рядами зубчатых стен (чем глубже внутрь, тем выше) и массивными, квадратными в сечении башнями. Основание холма полуподковой охватывало большое село, чья основная функция, очевидно, состояла в обслуживании нужд замка. В селе имелся постоялый двор, где останавливались мелкие дворяне, посыльные, просители и прочая публика, прибывавшая в Нуаррот, но не настолько знатная, чтобы рассчитывать на гостеприимство в самом замке. Мы сняли там комнату, ибо прибыли лишь на закате, когда, очевидно, просить об аудиенции было уже поздно. При постоялом дворе состоял целый штат прислуги, предназначенной для гостей, желающих предстать на аудиенцию в наилучшем виде – цирюльники, прачки, банщики, портные. Костюм Эвьет все еще выглядел, как новенький, после недавней стирки и починки, а вот моя одежда и впрямь нуждалась в чистке. Пока над ней трудились прачки, я, завернутый в простыню наподобие древней тоги, заодно воспользовался услугами местного брадобрея. Эвелина тоже подровняла волосы (в предыдущие три года она лишь укорачивала их ножом, когда они начинали мешать пробираться через густые заросли).

Поужинав, мы легли спать в чистые постели, дабы рано утром сразу же отправиться в замок. Оценив количество гостей на постоялом дворе, столь контрастировавшее с малолюдностью подобных заведений, посещенных в предыдущие недели, я уже понял, что граф примет нас не сразу и, возможно, придется даже дожидаться здесь аудиенции несколько дней. Я не мог понять, радует меня это или огорчает. Уж если нечто должно быть закончено – пусть оно будет закончено поскорее.

– Эвьет, – позвал я, лежа на спине в темноте, – ты решила, что будешь делать дальше?

– Зависит от той помощи, которую окажет мне граф.

– Ты по-прежнему надеешься убить Карла?

– Что значит "по-прежнему"? Разве что-то изменилось?

– Ну… за последние дни ты многое узнала. И могла взглянуть на проблему по-новому. В частности, понять, что простого и надежного способа сделать это не существует. Даже с моими знаниями…

– Как раз с твоими знаниями существует, – перебила баронесса.

– Но я…

– Можешь не повторять! Я знаю, что ты не можешь мне помочь, поскольку дал клятву. Дал ее тому, кого уже нет в живых, и, значит, никто не может тебя от нее освободить. С моей стороны было бы бесчестно просить, чтобы ты ее нарушил. Но и я дала клятву – клятву отомстить. И освободить от нее меня тоже некому. Ибо я дала ее самому строгому судье…

Я понял, о ком она говорит. Не о своих покойных родителях. О самой себе. Она цитировала мои собственные слова…

– Клятвы – это хорошо, но здравый смысл превыше всего, – возразил я. – Диверсионные операции следует предоставить профессионалам.

– Профессионалы ничего не могут поделать с Карлом уже двадцать лет!

– Из этого отнюдь не следует, что ты сможешь.

– Многие вещи удались только потому, что сделавшие их просто не знали, что это невозможно. Не твои ли это слова?

Она собирается добить меня цитатами!

– Нет. Моего учителя.

– Но ты с ними согласен!

– "Многие" не значит "все". У тебя есть конкретный план действий? По пунктам?

– Появится после того, как я обсужу это с Рануаром. Полагаю, он выделит в помощь мне тех самых профессионалов, на которых ты так рассчитываешь. А еще, возможно, обеспечит меня поддельными письмами и ядами, для которых у тебя не хватает ингредиентов…

Вот этого я и боялся больше всего. Еще не так давно я надеялся, что Рануар не примет всерьез "детские мечты" и не станет рисковать своими людьми и репутацией, используя малолетнюю девочку в качестве подосланной убийцы. Теперь-то я понимал, насколько был наивен! В результате одной только "шахматной комбинации" за какую-то неделю было убито более тридцати тысяч человек с обеих сторон. В том числе – несколько тысяч детей. Кого на этом фоне волнует жизнь одной-единственной девочки? Чью репутацию может ухудшить ее смерть?

– Эвьет, – тихо сказал я, – ты хоть понимаешь, что с тобой сделают, если поймают? Ты помнишь парня на дереве? А ведь он был всего-навсего мелким шпионом. Он не покушался на самого Лангедарга…

– Что ж, – так же тихо ответила она, – постараюсь не попадать им в руки живой. Ты ведь научил меня, как быстро лишить человека жизни.

– Вонзить нож в сердце себе намного труднее, чем кому-то другому.

– Думаю, я справлюсь. Именно потому, что хорошо помню парня на дереве. Да и потом, – добавила она более веселым тоном, – совсем не обязательно до этого дойдет.

– Думаешь, эти самые профессионалы тебя защитят? Пойми, и Йорлингу, и Рануару, и тем, кого пошлют с тобой, нужна только смерть Карла. А до твоей жизни им нет никакого дела.

– А тебе, Дольф?

Внезапный вопрос хлестнул, как оплеуха.

– Мне… я… – промямлил я. – Ты прекрасно знаешь, что я отношусь к тебе с большим уважением. И, конечно, я не хотел бы твоей смерти. Иначе я не завел бы этот разговор, это же очевидно!

– Тогда поехали со мной к Лангедаргу! – воодушевленно воскликнула Эвелина. – Черт с ним, с Рануаром и его агентами. Я умная, ты тоже – неужели мы вдвоем не разработаем отличный план? Меня не заподозрят из-за возраста и пола, а ты мог бы втереться к нему в доверие, как искусный лекарь. Ему ведь уже шестьдесят, не может быть, чтобы у него не было никаких хворей! А для начала свое искусство ты мог бы продемонстрировать на мне. Я бы изобразила какую-нибудь тяжелую болезнь. Или даже согласна на настоящую рану, которую ты мог бы быстро залечить…

– Эвьет, я не…

– Не собираешься рисковать своей жизнью ради моих планов мести, – перебила она; воодушевление исчезло из ее голоса. – Я помню. И я совершенно не в претензии. Ты прав – тебе это не нужно. Но, раз ты не можешь и не хочешь помочь – по крайней мере, не мешай.

– Почему бы просто не дождаться, пока он сдохнет сам? – воскликнул я. – Сама говоришь, ему уже шестьдесят!

– Его дед прожил восемьдесят два года, – жестко возразила баронесса. – А ты сам говорил, что предрасположенность к долголетию наследуется. Ты хочешь, чтобы это все затянулось еще на двадцать лет?!

– С его смертью ничего не кончится. У него есть сын…

– Двадцатилетний мальчишка! – презрительно перебила Эвелина.

– Угу – всего-то на восемь лет старше тебя, – не удержался от смеха я. – Точнее, на девять. Ему, насколько я помню, двадцать один. Ровно столько было Ришарду, когда он после смерти отца возглавил партию и армию Льва, не так ли?

– Ришард в шестнадцать лет уже командовал полком в отцовской армии! А Лоис Лангедарг – безвольная тряпка. Карл возлагал все надежды на старшего, Эдмонда. Кто ж знал, что Эдмонд умрет в тридцать с небольшим… Мой отец называл Лоиса "барышня в штанах".

– Кое-кто из моих знакомых барышень мог бы обидеться на такое сравнение, – улыбнулся я.

– Это точно! – самодовольно согласилась Эвьет. – Не думаю, что он вообще хоть раз стрелял из арбалета, даже на охоте.

Да, до меня, сколь мало я ни интересовался политикой, тоже доходили такие слухи. В отличие от Эдмонда, успевшего зарекомендовать себя в боях и даже сыграть ключевую роль в Тагеронской битве буквально за считанные недели до своей скоропостижной смерти, Лоис с детства отличался слабым здоровьем и вырос вялым избалованным неженкой, всегда знавшим, что короны ему не видать, а посему интересовавшимся главным образом менестрелями, изысканными винами и флиртом со служанками. Злые языки даже утверждали, что служанки – это для отвода глаз, а на самом деле сердце и некоторые другие части тела Лоиса принадлежат не то кому-то из дворян отцовской свиты, не то и вовсе камердинеру юноши. Однажды я видел портрет Лоиса – бледный, длинноволосый, с тонкими длинными пальцами, он и впрямь выглядел женоподобно. Правда, мои сведения были не новее, чем у Эвелины, то есть трехлетней давности – именно тогда, в связи со смертью Эдмонда, тема эта обсуждалась особенно активно. Что стало с младшим и ныне единственным сыном Карла с тех пор, как он неожиданно для всех, и в первую очередь для самого себя, оказался наследником претендента на трон, я не знал.

– Так или иначе, до Лоиса мне нет дела, – вернулась к теме Эвьет. – С ним найдется кому разобраться. А меня интересует Карл. Больше всего мне бы хотелось убить его самой. Но если его убьет кто-нибудь другой, меня это тоже устроит. Что меня не устроит совсем, так это если он останется безнаказанным. У тебя есть что предложить мне, Дольф? – строгим тоном осведомилась она и вновь прибавила слышанное от меня выражение: – В рамках данной парадигмы.

Научил на свою голову.

Впрочем, я ведь не сомневался, что так оно и будет? И ведь, главное, она и в самом деле достаточно умна, чтобы подобраться к Карлу. И она это знает.

– Только то, что я уже сказал, – вздохнул я.

– Тогда давай лучше спать, – подытожила баронесса. – Завтра вставать рано.

Утро выдалось прохладным, хотя и солнечным. Над селением висел зыбкий полупрозрачный туман, а над туманом символом ясности и твердости нависала громада замка. По дороге с вмятыми в твердый сухой грунт колеями, полупетлей обнимавшей холм, мы поднялись к воротам в башне, лишь вблизи окончательно осознав, какая она высоченная – ярдов тридцать, не меньше. Стражники в горящих на солнце латах и круглых шлемах со стальными полями, однако, завернули нас, сообщив, что это главный вход, а запись на аудиенцию в других воротах, к которым вела тропинка, вившаяся вдоль подножья стен. В указанной башне нас, впрочем, тоже не пустили внутрь: кабинетик писца, регистрировавшего посетителей, находился прямо в арке ворот, точнее, в боковой ее нише, за дверью на вершине лестницы из десятка ступенек. Зачем нужны эти ступеньки, почему было не сделать кабинет на уровне земли – едва ли можно было понять, если, конечно, оставаться в рамках здравого смысла, а не маниакальной жажды любого, даже самого мелкого чиновника подчеркнуть свою значительность и вознесенность над простыми смертными. Писец, одетый в черное, лысый как коленка и горбоносый, поскрипел непропорционально большим пером, вписывая наши имена в огромную же книгу, и, когда я уже готов был выслушать вердикт типа "через четыре дня", неожиданно объявил:

– В два часа пополудни.

– Сегодня? – переспросил я, не веря удаче (если, конечно, скорую встречу Эвелины с ее сеньором следовало называть удачей).

– Да, – писец впервые поднял на нас глаза, явно недовольный моей непонятливостью, и тоном "для совсем тупых поясняю" добавил: – Слушайте колокол, он отбивает время.

Этот колокол из замка мы, разумеется, слышали еще с прошлого вечера.

Мы не стали возвращаться на постоялый двор, где все равно было нечего делать, а отправились бродить по окрестностям. Первым делом мы двинулись в обход замка и убедились, что с тыла он имеет не столь величественный вид, как со стороны села и главной дороги; нет, стены и башни, разумеется, выглядели неприступными и здесь, но вниз по восточному склону холма чуть ли не до самого подножья тянулся пегий язык всевозможного мусора, который годами выбрасывали из проемов в башне; запах стоял соответствующий. Ниже, однако, зеленел лес, простиравшийся на восток на много миль, и Эвьет выразила желание погулять там. "Словно хочет проститься с родной для себя стихией", кольнула меня мысль. Да ну, бред, конечно. Уж кто-то, а Эвьет меньше всего походила на идущего на смерть героя. Я рассудил, что вблизи замка в лесу не может быть никаких лихих людей, включая браконьеров и незаконных порубщиков – если таковые в этих местах и промышляют, то не под самыми графскими стенами – и мы спустились вниз. Впервые мы не спешили куда-то или откуда-то, не высматривали добычу и не думали о том, как не стать добычей самим, а просто гуляли, наслаждаясь покоем и тишиной, нарушаемой лишь шепотом листвы да негромкими посвистами птиц. Мы нашли заросли лесной малины – на солнечных местах ягода уже сошла, но в тенистых, наоборот, вошла в самую пору, затем посидели на берегу тихого озерка (оно было не таким большим, как то, где стоял замок Хогерт-Кайдерштайнов, и не овальное, а продолговатой и слегка выгнутой формы – но я догадывался, какие воспоминания оно навевает Эвелине). Я, впрочем, был бы не я, если бы не извлек из прогулки и практическую пользу, отыскав несколько целебных растений и продемонстрировав их моей спутнице.

Затем колокол, доносившийся словно из другого мира, возвестил полдень, и мы не спеша отправились обратно. Пообедав на постоялом дворе, к назначенному сроку мы вновь поднялись к стенам Нуаррота.

На сей раз нас пропустили внутрь. Мы сдали страже оружие ("включая ножи", как уточнил хмурый рыжеусый капрал; об огнебое он, разумеется, не имел понятия) и были препровождены сперва вверх по лестнице, освещенной факелами, а затем по длинной каменной галерее, пронзавшей все три пояса стен. Двое стражников, топавших следом, неприятно напоминали конвой. Наконец мы остановились перед высокой двустворчатой дубовой дверью с ручками в виде бронзовых львиных голов с кольцами в зубах. Один из сопровождающих постучал кольцом о дверь, пытаясь делать это громко и деликатно одновременно, зашел внутрь доложить о нас и почти сразу вышел, сделав сухой приглашающий жест.

Мы вошли и оказались в большом, но строго, почти аскетично обставленном кабинете. Здесь даже не было гобеленов, если не считать одного, с графским гербом высотой в человеческий рост, висевшего как раз на стене напротив входа. Не было и ковра на полу – лишь каменные плиты шахматной расцветки. Под гобеленом громоздился тяжеловесный стол, почти пустой, если не считать простой бронзовой чернильницы и очиненного пера; справа возвышался шкаф с большим количеством ящиков, помеченных литерами. Дневной свет проникал в помещение через высокое окно слева; под этим окном стоял еще один двухтумбовый стол, поменьше, на котором лежали несколько книг и свитков самого казенного вида. Солнечные лучи в этот час озаряли лишь этот стол, оставляя остальную часть кабинета в тени. Стульев для посетителей я сперва не увидел вовсе, затем все же заметил один, задвинутый в левый ближний угол.

Хозяин кабинета стоял возле освещенного стола вполоборота к нам, изучая какие-то записи. Когда мы вошли, он даже не повернул головы. Он был довольно высок, худ, узкоплеч и прям, как палка; круглая голова была подстрижена очень коротко, практически наголо – возможно, с целью сделать менее заметной растущую лысину – из-за чего тело его казалось непропорционально длинным. На нем был долгополый строгий черный костюм – на пуговицах, но без всяких украшений, если не считать едва намеченной полоски кружева по верху стоячего воротника – и кожаные туфли с простыми, без позолоты, пряжками; подобный стиль был явно следствием принципов, а не недостатка средств, немыслимого для хозяина такого кабинета. Я не мог определить его возраст, во всяком случае, в таком ракурсе; ему могло оказаться и 35, и 55. Я никогда не видел сеньора Эвелины даже на портретах, но в одном был убежден твердо: этот человек – не граф Рануар.

Уже хотя бы потому, что деревянная прямизна его осанки не имела ничего общего с военной выправкой. Не требуется даже знать анатомию так хорошо, как я, чтобы отличить руки и плечи рыцаря, привычные к весу меча, щита и доспехов, от телосложения того, кто не берет в руки ничего тяжелее приходно-расходной книги. Да и весь его облик, несмотря на сквозившую в нем (даже в профиль) холодную надменность, не вязался с представлением об аристократе древнего рода, практически самовластно повелевающем десятками тысяч квадратных миль земли и человеческих душ; это была надменность вышколенного слуги, а не господина.

– Дольф и Эвелина Хогерт-Кайдерштайн? – осведомился он бесцветным голосом, по-прежнему глядя не на нас, а в свои бумаги. Именно так я сообщил наши имена писцу, вполне сознавая двусмысленность формулировки, позволявшей предположить, что баронская фамилия принадлежит нам обоим (своей собственной у меня, как и у большинства простолюдинов, нет).

– Да, – ответил я, – и мы хотели бы видеть господина графа.

– Его сиятельство отбыл с войском, – он, наконец, соизволил повернуться к нам, продемонстрировав невыразительное лицо с тусклыми глазами, оставившее меня все в тех же сомнениях относительно его возраста. Зато в чем я практически не сомневался, присмотревшись к нездоровому цвету этого лица, так это в том, что его обладатель страдает запорами и геморроем. – Я Йоханнес Штурц, мажордом, и хозяйственные вопросы находятся в моем ведении. Слушаю вас.

– Хм… я не уверен, что наш вопрос следует классифицировать, как хозяйственный, – я невольно подстраивался под его стиль, одновременно радуясь, что уж с этим субъектом Эвьет точно не станет обсуждать планы диверсионных операций. – Речь идет о вассальном и сеньорском долге…

– Именно о долге я и хочу с вами поговорить, – перебил Штурц. – Согласно этим документам, Хогерт-Кайдерштайны уже в течение трех лет не вносят в казну графства свой процент отчислений от сборов с податных сословий. К сожалению, сложности военного времени и ненадлежащее исполнение обязанностей моим предшественником не позволили заняться этим вопросом раньше. Но, надеюсь, теперь вы дадите удовлетворительное объяснение этому факту?

Что ж, я дал ему "удовлетворительное объяснение". Успокаивающе взяв Эвьет за руку – "не вмешивайся, говорить буду я" – я коротко рассказал ему, что случилось, втайне надеясь, что он хоть немного смутится по поводу тона, которым начал разговор.

– Ах вот как, – он даже и не подумал выразить хотя бы формальное соболезнование. – Постойте, вы сказали – вся семья, кроме несовершеннолетней девицы Эвелины? А кто же, в таком случае, вы?

– Я представляю ее интересы.

– Вы стряпчий?

– Я – доверенное лицо госпожи баронессы, – повторил я, заодно напоминая Штурцу о его собственном, явно невысоком, происхождении, дабы он не слишком заносился.

– Я это подтверждаю, – добавила Эвьет.

– Ну допустим. И что же вы хотите?

– То есть как – что хотим? – я уже с трудом сдерживался. – Я же только что вам сказал! Чтобы верность и жертва рода Хогерт-Кайдерштайн были оценены по достоинству, и господин граф, в чьей верности законам чести и сеньорского долга мы не сомневаемся, обеспечил…

– Все не служащие военным целям оценки и выплаты издержек, связанных с ущербом от действий неприятеля, будут производиться после победы, – вновь перебил Штурц. – В настоящее время все свободные средства должны направляться к скорейшему сей победы достижению. Данный вопрос регламентирован указом его светлости герцога за нумером 382.

– Этот ваш указ…

– Он не мой. Он его светлости герцога, – повторил мажордом с нажимом.

– Да, – я взял себя в руки. – Прошу прощения. Однако указ его светлости не отменяет фундаментального долга сеньора по защите своих верных вассалов, – об указе я слышал впервые – как я уже отмечал, юриспруденция не моя сильная сторона – но вполне верил, что Штурц говорит правду. Тем более что такой указ был со всех сторон логичен, не только экономя средства на ведение войны, но и повышая градус ненависти к врагу и жажду победы над ним (а заодно и подталкивая в армию всех, у кого не осталось других средств к существованию). Наверняка подобный указ существовал и в противоположном лагере, иначе Лангедаргу просто не хватило бы денег продолжать борьбу на равных. Но в то же время ни один из претендентов на трон не решился бы посягнуть на саму основу феодальных отношений, тем более теперь, когда верность вассалов сеньорам часто и без того не блестяща. – Речь не просто о материальной компенсации, – продолжал я. – Речь о том, что девица благородного рода осталась без всяких средств для жизни, без дома и без официальной опеки…

– Да, это верно, – согласился Штурц, – она вправе апеллировать к его сиятельству о попечении. Полагаю, вас не затруднит представить документы, подтверждающие законность ее прав? – мажордом протянул руку.

– Документы?… – растерянно пробормотал я. Удивительно, но за все время эта простая мысль не приходила мне в голову! Сам-то я прожил без документов всю жизнь; если в деловых поездках мне требовалось удостоверить свою личность, достаточно было письма учителя. Но в чем я был всегда подспудно уверен – потому, видимо, и не озаботился этим вопросом – так это в том, что уж у дворян, с их прослеживаемой в самую глубь веков родословной и непомерным вниманием ко всем связанным с этим тонкостям, с документами все точно в порядке…

– В замке был пожар, все документы сгорели, – признала Эвьет. – И приходские книги, видимо, тоже, – очевидно, в скитаниях по окрестностям своего замка она обнаружила и развалины церкви. – Но где-то должны быть записи! Наш род внесен в Столбовую книгу, сведения обо всех рождениях, смертях и браках должны обновляться ежегодно… Мой день рожденья семнадцатого июля.

Штурц открыл какую-то книгу, лежавшую на столе, и принялся листать засаленные по краям толстые пергаментные страницы.

– Да, – признал он, – в реестре дворян графства значится Эвелина-Маргерита-Катарина, из рода Хогерт-Кайдерштайн, рожденная семнадцатого июля двенадцать лет назад. Но это ничего не доказывает.

– То есть как? – возмущенно воскликнул я, хотя уже понял, что он прав.

– Судите сами, сударь, – не замедлил подтвердить мажордом, – ко мне приходит человек, которого я вижу впервые, приводит девочку, которая может быть дочерью соседского крестьянина, и предлагает поверить на слово, что это – баронесса Хогерт-Кайдерштайн. Да еще рассказывает при этом удивительные истории, что эта девочка, во-первых, уцелела при всеобщей резне, а во-вторых, девяти лет от роду оставшись одна в лесу, не только не погибла, но и благополучно прожила там совершенно самостоятельно три года. Если бы я принял подобное на веру, то заслуживал бы участи еще худшей, нежели мой предшественник.

– Достаточно пообщаться с Эвелиной две минуты, чтобы убедиться, что она – не дочь крестьянина, – возразил я, не став выяснять, что именно и за что сделал граф Рануар с предыдущим мажордомом. – Ее образование и воспитание…

– Образование и воспитание, сударь, не дают ровно никаких прав – сословных, имущественных или иных. При отсутствии документов личность данной особы может быть удостоверена под присягой не менее чем двумя свидетелями, знавшими настоящую Эвелину Хогерт-Кайдерштайн три года назад. Вы в число таковых, как я понял, не входите. Можете ли вы представить означенных свидетелей?

– Вам же сказали, все погибли, – ответила вместо меня Эвьет. – Разве что служанки… я не нашла их тела… но я не знаю, где их теперь искать… Дольф говорил, что деревня, откуда они родом, тоже сожжена…

– Дворовые девки не могут свидетельствовать в суде, – обрубил и эту призрачную надежду Штурц. – Впрочем, в исключительных случаях суд может принять их показания – если они выдержат испытание каленым железом…

– Нет! – испуганно отказалась Эвелина. – Не надо каленого железа!

– А как насчет соседей? – поспешно произнес я. – Бывали же гости в вашем замке?

– Редко, – покачала головой Эвьет. – Ну и, главное, они же к родителям приезжали. Филиппа и Женевьеву им уже представляли, а нас с Эриком оставляли на попечение прислуги, чтоб под ногами не путались…

– В таком случае, господа, я полагаю, вопрос закрыт, – развел руками мажордом. – Вас проводят.

– Но послушайте! – воскликнул я. – Вы же даже не пытаетесь установить истину! Полагаю, что по косвенным и сопутствующим признакам…

– Истина, – возвысив голос, перебил меня Штурц, – представляется мне следующим образом. Семья Хогерт-Кайдерштайн действительно была истреблена грифонскими негодяями. Не спасся, конечно же, никто. Позже некие мошенники узнали об этой трагедии и решили использовать ее в своих корыстных целях, выдав одного из членов своей шайки за представителя погибшей баронской семьи. Выбор пал на маленькую девочку, как долженствующую вызывать наибольшее сочувствие и наименьшее подозрение. При этом, вероятно, мошенники хорошо подготовились, собрав сведения о Хогерт-Кайдерштайнах, дабы подтвердить свою легенду "косвенными признаками". Понятно, однако, что любые сведения, подтверждаемые из внешних источников, из этих же источников и могли быть ими получены, а сведения неподтверждаемые, даже при внешнем их правдоподобии, доказательной силой не обладают. Согласитесь, что моя версия звучит куда более реалистично, чем ваша. И я мог бы, – вновь повысил голос он, видя, что я открыл рот для возмущенных возражений, – инициировать формальное расследование по делу о попытке мошенничества. Но вы доставили важные для его сиятельства сведения о том, что род Хогерт-Кайдерштайнов пресекся, и земли их ныне свободны. В благодарность за эти сведения, а также исходя из предписанного нам святой церковью человеколюбия и учитывая, что мошенничество не удалось и реальный ущерб графским интересам нанесен не был – я предлагаю вам незамедлительно и без всяких помех покинуть Нуаррот и более сюда не возвращаться. Мы пришли к согласию?

– Да, – глухо ответил я, сжимая руку девочки. – Идем, Эвьет.

За дверью нас дожидались те же стражники, чтобы проводить на выход – а возможно, и затем, чтобы в случае необходимости быстро прийти на помощь мажордому. Отнюдь не исключаю, что, несмотря на отбираемое у посетителей оружие, подобные прецеденты уже случались.

Несмотря на заверение Штурца, я почувствовал себя спокойно лишь тогда, когда нам вернули меч, ножи и арбалет, а окончательно – когда мы вышли на солнечный свет из-под мрачных сводов башенной арки.

– Этот гад хочет наложить лапу на мой замок! – дала, наконец, волю гневу Эвелина, не особо стараясь демонстрировать аристократическое воспитание.

– Да, – вынужден был согласиться я. – Может быть, именно отсутствие свободного поместья – последнее препятствие для его возведения во дворянство. Титул ведь положено жаловать вместе с землей, этот закон никто не отменял, хотя на практике часто дают лишь символический клочок… Но Штурц не из таких, кто будет хвататься за первый же клочок. Такие годами ждут крупный куш – и дожидаются. Может быть, конечно, он действует в интересах кого-то третьего, но это вряд ли. Не думаю, что Штурц замешан в коррупции. За коррупцию, скорее всего, пострадал его предшественник, а Штурц по-своему честен и действует только в рамках закона. И именно за это его ценит граф.

– Как же мне хотелось его пристрелить! И сейчас, между прочим, хочется!

– Увы. В огнебое всего четыре ствола, мы не можем драться со всем гарнизоном замка. Да и ситуации угрозы жизни не было. Если бы нас попытались арестовать, тогда да, я бы все же попытался пробиться с боем…

– Да я понимаю… Но это такое ужасное ощущение – знать, что прав, и не мочь это доказать! Я просто не могла поверить, что это происходит со мной! Просто… просто какой-то дурной сон! – она зло пнула мелкий камень, лежавший на краю дороги, и тот, описав пологую параболу, запрыгал вниз по склону холма, выбивая мелкие облачка пыли.

– Эвьет, – я погладил ее по плечу, – мне ужасно жаль, что все так вышло.

– Между прочим, прийти сюда было твоей идеей! – Эвелина сверкнула на меня черными глазами.

– В любом случае другого выхода у нас не было, – вздохнул я. – Ну представь себе, осталась бы ты в своем лесу. Все равно не подающим признаков жизни поместьем рано или поздно заинтересовались бы. Тот же самый Штурц – вспомни, с чего он начал разговор. И встал бы вопрос доказательства твоих прав. И его точно так же не было бы. То, что ты бы там жила среди развалин, сама понимаешь, ничего не значит. Особенно в том виде, в каком я тебя встретил… – я запоздало испугался, что она обидится, но Эвьет, напротив, хихикнула.

– По крайней мере, пугала бы захватчиков в качестве лесной кикиморы, – развила она тему и вновь посерьезнела: – Извини, Дольф. Конечно, ты ни в чем не виноват. Ну, поехали бы мы не в Нуаррот, а в другое место – все равно замок стоял бы бесхозный, бери – не хочу… И ладно бы еще грифонцы, а то ведь – свои!

– У своих красть всегда сподручнее, – усмехнулся я.

Мы уже спустились с холма и вошли в селение, направляясь к постоялому двору. Я обдумывал, что делать дальше, коль скоро затея с Нуарротом – возможно, что и к лучшему – потерпела крах. Но Эвьет в очередной раз все решила за меня.

– Ничего еще не кончено, Дольф! – объявила она. И я уже достаточно изучил ее, чтобы понимать: это не восклицание досады, не отказ признать неприятную правду. Это логический вывод из только что проделанных размышлений.

– Что ты имеешь в виду?

– Это только Штурц. Не Рануар.

– Боюсь, жаловаться графу на мажордома бесполезно, – возразил я. – Аргументы Штурца юридически неопровержимы. Если, конечно, граф не знал тебя лично.

– Нет, – покачала головой Эвьет, – меня он ни разу не видел. Даже мой отец, кажется, с ним никогда не встречался… получал и отправлял депеши – да, но не лично…

– Значит, мы ничего не сможем доказать, – констатировал я. На самом деле был еще один способ: нанять лжесвидетелей. Я терпеть не могу таких вещей, но приходится признать, что иногда ради торжества истины приходится прибегать ко лжи. Однако на кону стояло целое баронское владение, пусть и пришедшее в запустение – а это сильно увеличивало цену вопроса. Я понятия не имел, сколько будут стоить качественные показания в таком деле, но догадывался, что несколькими десятками крон тут не обойтись. А кроме того, высокая ставка и, соответственно, высокая заинтересованность противоположной стороны в нашем провале увеличивала риск разоблачения – причем простым отказом от претензий мы в этом случае уже не отделаемся… Нет уж. Подобные авантюры не для меня.

– Сам Штурц так не считает, – возразила Эвьет на мою произнесенную вслух реплику и, когда я недоуменно приподнял бровь, пояснила: – Иначе он бы нас не отпустил. Ты ведь не думаешь, что он и впрямь сделал это из человеколюбия?

– Уж это точно, – усмехнулся я. – В Штурце столько человеколюбия, что я удивляюсь, откуда он вообще знает это слово… А ты, пожалуй, права. Недалекий человек решил бы, что его "милость" – свидетельство нашей полной безвредности для его планов. Однако у Штурца только три способа избавиться от законной наследницы. Первый – попросту убить, но это не в его стиле. Он законник и педант, не говоря уже о том, что сам таких вещей не умеет, а связываться с исполнителями не захочет. Второй – опровергнуть претензии наследницы через суд, выставив ее мошенницей-самозванкой. И третий – убедить ее самой отказаться от претензий. Раз он выбрал третий вариант, значит, не считает второй абсолютно надежным.

– Вот именно.

– Однако и это нам ничего не дает. Я понимаю логику Штурца. Он ловко выведал все наши козыри и убедился, что у нас их нет. Но у него нет гарантий, что мы не припрятали что-то в рукаве. И на всякий случай он выбрал вариант, предусматривающий такую возможность. Форсировать события по второму варианту, пока работает третий, ему ни к чему – а вот перейти от третьего ко второму, если мы не отступимся, никогда не поздно. Но мы-то знаем, что на самом деле никаких козырей у нас не имеется.

– Конечное решение будет за графом. Если он признает меня своим указом, никакое судейское крючкотворство не будет иметь значения. Значит, я предложу ему сделку. Я ему – мертвого Карла, он мне – мои владения. Полагаю, он согласится.

Я вынужден был признать, что она права. Даже не будь Эвелина баронессой на самом деле, признание ее таковой было бы достойной наградой за уничтожение главного врага Львов. Графу же, в свою очередь, скорее всего, не особо важно, кто именно будет владеть землями Хогерт-Кайдерштайнов (в любом случае это будет его вассал) – а значит, ему и нет резона играть нечестно, с прицелом на то, чтобы Эвьет не вернулась живой после своей миссии. Скорее даже, назначение опекуна над поместьем до совершеннолетия Эвелины устроит графа больше, нежели полная передача всех прав на эти земли Штурцу или иному заинтересованному лицу.

– Нужно выяснить, когда и в каком направлении ушло графское войско, – подытожила Эвьет. – Там наверняка есть пехота, а значит, на коне мы их легко догоним, – и вдруг, словно что-то вспомнив, повернулась ко мне: – Ты ведь со мной, Дольф?

– Конечно, – ответил я без колебаний. В нынешних обстоятельствах мое решение сопровождать ее только до Нуаррота теряло смысл. Нуаррот ведь имел значение не как точка на карте, а как место, где я передал бы девочку на попечение ее сеньору. Теперь, выходит, с этим сеньором придется искать встречи в действующей армии… малоприятная перспектива, но никто ведь не заставляет меня лезть прямо в сражение. Переговоры с графом явно будут проходить не непосредственно на поле боя. Вопрос, однако, в том, – думал я, уже дав ответ, – что будет после этой встречи. Ибо придуманная Эвелиной сделка менее всего похожа на "передачу на попечение". Не получается ли, что я сам, по собственной воле, везу Эвьет навстречу гибели, возможно – ужасной гибели? Но если я откажусь ее сопровождать – это ее, разумеется, не остановит. Все, что в моих силах – это обеспечить ей хоть какую-то безопасность по крайней мере до встречи с графом. А дальше? Я ведь не собрался и в самом деле ехать с ней к Лангедаргу? Нет, безусловно нет. Абсурдна сама мысль, чтобы я стал так рисковать своей жизнью. Тем более – ради чужих целей.

Расспросы в селении быстро снабдили нас информацией об армии Рануара. Я, правда, побаивался, не сочтут ли нас грифонскими шпионами, но, похоже, местные об этом не задумывались; и то сказать – слухи и сплетни одно из главных человеческих развлечений в свободное от кровопролития время. Значительная часть графских войск отправилась в поход еще несколько недель назад – очевидно, именно эти силы устроили грифонцам засаду в долине. Однако и армия, выступившая на северо-запад под личным командованием Рануара два дня назад, была довольно крупной – по нынешним, конечно, меркам. Оценки сельских жителей доходили до "тыщ десять войсков!", но крестьяне склонны к преувеличениям. В реальности такие силы даже столь крупное графство, как Рануар, могло выставить разве что в начале войны. Сейчас же, по всей видимости, речь шла о двух-трех тысячах, и то для того, чтобы собрать их в одном месте (с учетом уже находившихся на северо-западе частей), граф должен был весьма основательно оголить свои территории. Игра на обострение продолжалась – да и то сказать, было бы странно, если бы все закончилось простой резней мирных жителей в Лемьеже и окрестностях. Уж не идет ли все и в самом деле к новому генеральному сражению?

Задерживаться близ Нуаррота нам не было никакого резона, так что, несмотря на близящийся вечер, мы отправились в путь по уходящей на северо-запад дороге.

Путешествие протекало без помех. Дважды мы миновали развилки – в первый раз вблизи небольшой деревни, позже – в чистом поле, но, несмотря на то, что во втором случае не у кого было спросить, каким путем прошла армия, определить это не составило труда. Здесь даже не требовались навыки Эвьет – я и сам в состоянии догадаться, что на дороге, где прошла не одна сотня лошадей, остается больше навоза, чем там, где в последние дни ездили лишь одиночные всадники и повозки. В целом мы продолжали двигаться в северо-западном направлении. На этом пути мы миновали большой монастырь, где как раз начали звонить к вечерне; практически лишь по этому звону – более многоголосому, нежели обычный колокол, отбивающий смену стражи и тревогу – и можно было отличить монашескую обитель от обычной крепости. Массивные зубчатые стены и высокие башни с бойницами, вероятно, не раз выручали монахов в эти смутные времена. Однако сейчас, когда теплое, но не жаркое вечернее солнце слева золотило беленые стены обители, а в открытые ворота неторопливо въезжал воз, высоко нагруженный сеном, картина выглядела идиллически мирной. Я, впрочем, менее всего склонен с умилением любоваться монастырями. У меня к чернорясникам свои счеты. Правда, в монастырских библиотеках порою скрыты бесценные знания, но и они заперты там, как в тюрьме.

Когда оранжевое солнце уже почти касалось темного гребня леса на горизонте слева от нас, мы выехали на берег неширокой реки – судя по всему, той самой Ро, которую пересекли с севера на юг накануне утром. Теперь нам предстояло пересечь ее в обратном направлении – восточнее, чем в прошлый раз.

Ни города, ни хотя бы села в этом месте не было, но по крайней мере мост имелся – правда, деревянный и узкий, двум всадникам еле разъехаться. В большинстве случаев это не составило бы никакой проблемы – даже случись нам подъехать к мостику как раз тогда, когда через него переправлялась бы встречная повозка, ожидание заняло бы меньше минуты. Но на сей раз вышло иначе.

Еще за несколько сот ярдов до реки мы услышали в тихом вечернем воздухе доносившиеся с того берега нестройное заунывное пение и какие-то хлопки, словно пастухи гнали стадо – но обычно пастухи все же не щелкают кнутами с такой частотой и регулярностью. Когда мы подъехали ближе, то убедились, что навстречу нам движется некая процессия из трех или четырех десятков человек. Впереди всех шагал грязный босой человек в заношенной, распахнутой на груди грубой рясе на голое тело. Обеими руками он нес, прижимая к плечу и вздымая над головой, большое, чуть ли не в его собственный рост, деревянное распятие, выкрашенное желтой краской, что, вероятно, должно было обозначать позолоту. Он был одним из поющих – правда, из-за тяжести креста у него постоянно сбивалось дыхание, поэтому по большей части он просто открывал рот. К тому времени, как мы достигли переправы, он уже взошел на мост, так что я остановил коня, поняв не без раздражения, что придется пропустить всю процессию.

Следом за крестоносцем топал голый по пояс плешивый толстяк; на его жирной потной груди багровели мокнущие язвы. Словно не довольствуясь ими, он при каждом шаге хлестал себя длинной плетью по спине – через левое плечо, затем через правое, затем снова через левое и так далее. За ним вышагивал некто, напротив, худой до полной изможденности, в грязных лохмотьях; его жилистые босые ноги были закованы в кандалы с длинной цепью, которая с лязгом волочилась по пыльной дороге, а затем загрохотала по настилу моста. Его лодыжки были содраны до крови; он хромал при каждом шаге. Еще одна цепь, обмотанная несколькими витками и замкнутая амбарным замком, висела у него на шее. Это не был беглый каторжник – вне всякого сомнения, свои цепи он носил по собственной воле. Он тоже пытался подтягивать песнопения козлиным дискантом. Следом брел сухорукий с разбитым в кровь – не иначе как многочисленными земными поклонами – лбом, а за ним, положив руку ему на плечо, ковылял слепец с бельмами на обоих глазах, то и дело остервенело чесавшийся свободной рукой. За ними нахлестывал себя еще один самобичеватель с жутко перекошенным и отвисшим на правую сторону лицом ("паралич лицевого нерва", определил я с первого взгляда), дальше стучал костылями хромоногий горбун и так далее, и так далее… Явно не все они принадлежали к самым низам общества – тот же толстяк с плетью наверняка наел себе пузо не на крестьянских или трущобных хлебах – однако все они были грязны и оборваны; вонь застарелого пота, фекалий, гноя и черт знает чего еще ощущалась даже в паре ярдов от процессии. Тут и там на лицах, плечах, впалых грудях и сутулых спинах виднелись гнойные и шелушащиеся язвы, кровавые расчесы, струпья, угри, чирьи и карбункулы. Вероятно, для некоторых из этих людей именно кожные болезни стали поводом отправиться в путь, но большинство, скорее всего, приобрело или по крайней мере преумножило все это богатство уже потом, пытаясь избавиться от первичных недугов при помощи благочестивых обетов не мыться, не менять одежду и отказаться от нормальной пищи.

– Кто это? – с отвращением спросила Эвьет; в своем лесном поместье ей, конечно, не доводилось видеть подобных зрелищ. – Это безумцы?

– В принципе, да, – усмехнулся я. – Хотя с медицинской точки зрения они не душевнобольные. Всего лишь паломники, желающие таким вот образом заслужить милость своего добрейшего бога.

Говорили мы, разумеется, тихо, не желая привлекать их внимания. Крестоносец и в самом деле протопал мимо, не глядя на нас, но измученный толстяк, на миг опустив свою окровавленную плеть, вдруг повернул голову в нашу сторону.

– Скажите, добрые люди, – сиплым страдальческим голосом осведомился он, – далеко ли еще до монастыря святого Бартоломея?

У меня не было никакого желания беседовать с подобной публикой, но надменно молчать было бы еще нелепей, так что я нехотя ответил:

– Какой-то монастырь милях в шести по этой дороге, но я не знаю, какой.

– Ну как же, тот, где забил святой источник, – встрял кандальник, видимо, убежденный, что о подобных вещах должны знать все на свете. Что ж, понятно, куда направляется эта толпа убогих. Мы с учителем как-то исследовали воду из подобного источника. После выпаривания в колбе остается сероватый осадок, представляющий собой смесь различных солей. Их раствор действительно способен приносить определенную пользу здоровью, но, разумеется, никаких чудес не творит – слепые от него не прозревают и горбатые не выпрямляются. Дистиллированная же "святая вода" вообще ровно ничем не отличается от обычной.

– Я не знаю, – терпеливо повторил я. Наверное, проще было сказать, что монастырь тот самый, чтобы отвязались (тем паче что, скорее всего, так оно и было), но за годы жизни с учителем я слишком привык говорить правду, даже в мелочах. Врать я, конечно, могу, но не машинально, как другие.

– Что там? – спросил слепец у своего поводыря, который тоже остановился.

– Сказывают, шесть миль еще идти, – ответил сухорукий.

– Вишь ты, выходит, дотемна не поспеем, – огорчился слепой.

– Тебе-то что? – заржал косорылый, также переставший стегать себя; поскольку смеяться он мог лишь одной половиной рта, выглядело это особенно мерзко. – Тебе и в полдень темно!

– А снова в поле ночевать? – возразил слепой. – И вообще, прикрыл бы рот-то свой смехаческий, пока Господь последнего языка не лишил… – пользуясь остановкой, он принялся яростно скрестись ногтями обеих рук.

– Блох на меня не тряси, шелудивый! – крикнул косоротый и даже шагнул назад, наступив при этом стоптанным башмаком (он был одним из немногих в процессии, кто был обут) на единственную рабочую ногу горбатого. Тот заругался и огрел обидчика костылем по спине.

– Эй, вы! – потерял терпение я, чувствуя, что они готовы передраться прямо здесь. – Проходите и освобождайте мост! Нам проехать надо!

Они замолчали. Взгляды многих глаз – мутных, гноящихся, косых и даже, казалось, вовсе не видящих – устремились в нашу сторону.

– Конечно, добрый господин, – засуетился кандальник, не трогаясь, однако, с места. – А не подашь ли от щедрот хеллер-другой? А мы, как в монастырь придем, за ваше здравие помолимся!

– Вы и себе-то не больно много здоровья вымолили, – усмехнулся я.

– Так то ж за себя, а то за других! – возразил поводырь с разбитым лбом. – За другого-то молитва завсегда доходчивей!

– Проходите! – махнул рукой я, не желая вступать в теологический диспут.

Но они двинулись не столько мимо, сколько в нашу сторону, явно загоревшись идеей выклянчить подаяние. Даже крестоносец, ушедший было вперед, а затем обнаруживший заминку своих ведомых, теперь развернулся и тоже подступал к нам, требуя денег "на храм".

– Разойдитесь! – крикнул я, подавая Верного назад, чтобы не нюхать их зловоние. – Ничего я вам не дам!

– Добрый господин…

– Ради Спасителя нашего…

– Пожалейте убогого…

– Помилосердуйте…

– Заставьте бога молить…

– Ибо сказал Господь: "Кто помог малым сим, помог и Мне!"

Надо сказать, не все они лезли к нам, протягивая руки. Некоторые – те, очевидно, что облачились в рубище в знак смирения, а не в силу социального статуса – конфузились попрошайничать и остались в сторонке. Но и тех, кто напирал спереди и сбоку, уже практически прижав нас к берегу реки, более чем хватало.

– Прочь! – рявкнул я, теперь уже решительно подавая коня вперед. – Дорогу! – для пущей убедительности я положил руку на рукоять меча.

– Сердца у вас нет!

– Бога вы не чтите!

– Вот тебе черти в аду-то попомнят!

– Да еще с девкой!

– Девка-то в мужеское одета, страм-то какой!

– С малолеткой, поди, блудодейничает!

– Да он не еретик ли, братия?

Только что они раболепно пресмыкались, выклянчивая жалкие гроши – и вот уже в их лицах не осталось ничего, кроме злобы. Гнилозубые рты выхаркивали проклятия, грязные руки тянулись к нам, словно хищные когти. Правда, паломники все же пятились перед могучей грудью Верного, но слишком медленно.

Я рванул меч из ножен. Кто-то истошно, по-бабски, завопил, шарахаясь в ужасе, но в тот же миг три или четыре руки вцепились в мое предплечье, не давая извлечь оружие. И, несмотря на все их болячки, силы в этих руках было достаточно. В тот же миг с другого бока кто-то попытался схватить меня за ногу; я, выдернув ногу из стремени, лягнул его в грудь, опрокинув на махавшего сзади клюкой калеку, но другой убогий уже хватал меня за сапог.

– Пристрелю! – крикнула сзади Эвьет. – Пошли прочь, скоты!

Я ничем не мог ей помочь, поскольку все еще боролся с теми, кто держал меня за правую руку. Я бил их кулаком левой и пытался поранить тою частью меча, какую мне все же удалось вытащить из ножен (лезвие обнажилось дюйма на четыре). Одновременно приходилось отбиваться правой ногой, но я чувствовал, что еще немного – и сапог с меня стащат.

– Верный! – крикнул я. – Вперед! Нно!

Конь ломанулся к мосту, свалив кого-то под копыта, но толпа впереди была еще слишком плотной. В то же самое мгновение щелкнула тетива, и один из державших меня хрипло заорал, размахивая простреленной насквозь выше локтя рукой. Он легко отделался – Эвелина явно метила ему в грудь, но рывок коня сбил прицел. Времени на перезарядку не было, но Эвьет не растерялась: почти тут же арбалет мелькнул слева от меня и ударил плашмя другого моего противника по голове. Тот с испугу ослабил хватку, и мне удалось вырвать руку и выдернуть меч. Я кое-как сунул в стремя ногу в полуснятом сапоге и левой рукой, в последний раз заехав кому-то в глаз, потянул поводья, вздергивая Верного на дыбы – дабы в следующий миг он мог обрушиться на врагов передними копытами. Эвьет вцепилась в мой пояс. Раздались визги и вопли. Оборванцы шарахнулись в разные стороны, валя и топча тех, кто недостаточно твердо стоял на ногах. Меч, со свистом рассекший воздух, встретил уже лишь пустоту.

– Эвьет, в порядке? – коротко бросил я, все еще удерживая Верного на месте.

– Да!

– Тогда вперед!

Мы стремительно проскакали по мосту, вынудив еще двух убогих отшатнуться, прижимаясь к перилам; один сделал это так активно, что сломал хлипкое ограждение и шумно свалился в воду. "Что-что, а помыться тебе не помешает!", – подумал я. На другом берегу я, наконец, поправил сапог и позволил коню перейти на спокойную рысь; даже вздумай благочестивые паломники кидаться нам вслед камнями, с такого расстояния они бы уже не добросили.

– Надо было сразу же их мечом разогнать, а не беседы с ними вести, – пробурчала у меня за спиной баронесса. – Стрелу вот истратила…

– Арби-то не пострадал? – осведомился я.

– Он у меня парень крепкий, – по тону было понятно, что она улыбается.

– Признаться, не ожидал от них такой прыти, – ответил на ее упрек я. – Нет, попрошайки, конечно, всегда наглые… но эти все-таки – "божьи люди", сплошь паршой заросли, лишь бы смирение свое продемонстрировать, да к тому же недужные, а туда же…

– А по-моему, не стоит ждать ничего хорошего от тех, кто сам себя плеткой стегает, – возразила Эвьет. – Уж если они с собой так, на что же с другими-то способны…

– Угу, "возлюби ближнего, как самого себя…" Такие возлюбят – мало не покажется.

Вскоре нас ожидала очередная развилка. Одна дорога уходила на север (слегка даже забирая к востоку), другая сворачивала на запад, вдоль Ро – но, в отличие от реки, не петляла, а, если верить моему рисунку со слов трактирного слуги, тянулась прямо до самого Ра-де-Ро. Именно по ней мы приехали бы, если бы лабиринты городских улиц не вывели нас на южный мост вместо восточных ворот. И именно по ней, судя уже по знакомым нам приметам, ушла графская армия. Прямого пути на северо-запад не было: пока что нашему взгляду открывалась лишь равнина, но дальше в том направлении, насколько мне было известно, начиналась сильно изрезанная местность – гряды холмов или даже небольших гор, трудно преодолимые для всадников и повозок (да и для пеших путников тоже едва ли слишком приятные). Соответственно, армия, направлявшаяся в северо-западном направлении, должна была обогнуть их либо с юга, либо с востока, свернув, соответственно, либо на запад, либо на север. Рануар выбрал первое – и я не мог его за это осуждать: если я верно представлял себе желательное для него направление и очертания гористого района, такой путь получался несколько короче. Но вот меня, по понятным причинам, маршрут, пролегающий через Ра-де-Ро, совсем не радовал. Впрочем, в самом городе нам нечего было делать ни с какой точки зрения: армия графа, по всей видимости, находилась там или поблизости как раз в этот момент, а к тому времени, как мы добрались бы до Ра-де-Ро, должна была давно его покинуть. Не будучи столь зависимы от хорошей дороги, как отягощенное обозом войско, мы вполне могли позволить себе срезать угол, проехав северо-восточнее от опасного для нас места.

Но до Ра-де-Ро было еще далеко, и пока что мы просто поехали по дороге на запад, надеясь отыскать подходящий ночлег. Нам повезло: еще до того, как стемнело, впереди показался постоялый двор, стоявший у перекрестка. Мы прибыли туда уже в темно-синих сумерках, под стрекот первых ночных цикад; в некоторых окнах теплились огни, а из трапезной неслись низкие пьяные голоса, старательно, но неумело выводившие какую-то жалостную песню. К нам, топая большими не по размеру сапогами, подбежал мальчишка-конюх, готовый принять на себя заботу о Верном; следом, неторопливо вытирая руки полотенцем, вышел на крыльцо дородный мужчина в фартуке – не то сам хозяин, не то его важно державшийся подручный. Я договорился о комнате и, неприязненно прислушавшись к любительскому хору, велел подать ужин в номер.

В комнате, оказавшейся достаточно приличной для такого рода заведения (и даже пьяные голоса сюда не доносились), я поставил на стол оставленную нашим провожатым зажженную свечу в подсвечнике и, достав мыло, попросил Эвьет полить мне на руки из кувшина. Зажурчала вода, стекая в таз. Легкая саднящая боль в первый миг даже не привлекла моего внимания. Затем я чертыхнулся.

– В чем дело? – девочка посмотрела на меня, затем на мои мокрые руки. Я тоже смотрел на них. Точнее, на тонкую красную линию, протянувшуюся по тыльной стороне правой кисти.

– Это же просто царапина, – удивилась Эвелина, проследив направление моего взгляда.

– Да, поэтому я и не заметил ее сразу… Вся проблема в том, от кого я ее получил. Ты же помнишь этих типов! От них можно было подцепить любую заразу.

– "Промыть рану большим количеством воды и, в случае сомнений, прижечь ее", – процитировала Эвьет то, чему я ее учил. – Может, еще не поздно?

– Поздно, – покачал головой я. – Та дрянь, что была у него под ногтями, уже в моей крови. Что еще вы можете порекомендовать, коллега?

– Ммм… экстракт из корня тысячелистника?

– Верно. Из того, что у меня имеется при себе, это, пожалуй, лучший вариант. Будем надеяться, этого хватит, и завтра я не проснусь, покрытый язвами.

Утро и впрямь не принесло никаких неприятных открытий. Позавтракав и расспросив слугу о прошедшем здесь недавно войске и о дороге, мы выехали в путь. По всему выходило, что мы, выстроив маршрут через несколько окрестных деревенек, благополучно объедем стороной Ра-де-Ро и вновь выберемся на хороший тракт, где и нагоним Рануара уже этим вечером. Ну или, если граф гонит свою пехоту ускоренным маршем, на следующий день.

Небо, к радости путешественников и несчастью опять тщетно ждущих дождя крестьян, в очередной раз было совершенно ясным, без единого облачка, и солнце светило вовсю, припекая даже в утренние часы. Ветра не было, и, за исключением наяривавших в траве кузнечиков, ничто не нарушало тишины. В этой атмосфере мира и покоя легко было забыть, что мы едем по следам армии, направляющейся для участия в жестокой, возможно – решающей битве. Даже селения, мимо которых мы проезжали, не производили такого удручающего впечатления, как обычно. Чаще всего ехать следом за войском, даже движущимся по собственной территории – удовольствие сомнительное: деревни обчищены как интендантскими командами, так и "частной инициативой" отдельных солдат, и у угрюмых и озлобленных жителей невозможно раздобыть ни еду, ни информацию. Однако на сей раз войско двигалось под личным командованием графа по графским же землям, и он, очевидно, следил, чтобы крестьянам не чинилось лишнего разора. В самом деле, глупо отбирать корм у овец, которых сам же стрижешь – правда, большинство представителей правящего сословия не в состоянии понять даже это.

К полудню мы добрались до малоприметной каменистой тропки, о которой узнали на постоялом дворе, и свернули по ней к северу, окончательно оставив реку позади. Солнце к этому времени разошлось вовсю – я люблю тепло и прекрасно переношу жару, но тут уже даже я счел, что это чересчур. Приходилось то и дело утирать пот и прикладываться к фляге, которая в результате быстро опустела. Я уже не чувствовал себя в силах что-либо рассказывать своей спутнице пересохшим ртом и не мог дождаться, когда мы доберемся до очередного колодца или речки. Эвьет, правда, ни на что не жаловалась, но просить у нее поделиться содержимым ее фляги я счел ниже своего достоинства. Справа от дороги показался пруд; я радостно спешился, но, пройдя сквозь высокие сухие камыши, обнаружил, что пруд сильно обмелел, и вода в нем цветущая и мутная. Пить ее я, конечно, не рискнул – только умылся, но и это не принесло особого облегчения, ибо вода оказалась теплой и к тому же пахла тиной и мокрой грязью. Пришлось ехать дальше, вглядываясь в дрожащее над землей марево; вдали уже зыбко маячили вершины холмов, и было в размытой неустойчивости их очертаний нечто тошнотворное; вблизи белая пыль на сухом растрескавшемся грунте казалась нестерпимо яркой под слепящими лучами солнца, и я невольно прикрывал глаза. Как назло, по-прежнему не было ни ветерка, способного принести хоть какую-то свежесть – а впрочем, возможно, он не принес бы ничего, кроме горячей пыли. Казалось, что от вездесущей жары кровь загустела в жилах и тяжело, словно ртуть, бьется в висках.

Наконец в знойной дымке обозначились нечеткие силуэты сельских домиков. Я нетерпеливо пришпорил Верного. "Тебе тоже, небось, не в радость бежать по этой жаре, – подумал я, – зато быстрее напьешься."

– Дольф, куда мы так несемся? – спросила Эвьет.

– Пить, – коротко ответил я.

Вскоре мы уже были у колодца. Я спрыгнул на землю; виски отозвались пульсирующей болью. Вытянув ведро ледяной воды, я пил, пока от холода не заломило зубы, а затем вылил все, что оставалось в ведре, себе на голову. Стало немного легче. Я столкнул ведро вниз и вытащил его по второму разу, чтобы наполнить наши фляги и поилку для Верного.

Корчмы в сельце не оказалось, но я почувствовал, что из-за этой жары у меня совершенно нет аппетита. Меня манила скамейка в тени под развесистым платаном в конце деревенской улицы. Я сунул Эвелине, не считая, пригоршню хеллеров: "Купи себе что-нибудь поесть, а я пока отдохну". Я растянулся на лавке в полный рост, не особо заботясь, что об этом подумают местные – а почему бы благородному господину с мечом и не прилечь там, где он пожелает? – но, не успел я блаженно закрыть глаза, как меня принялась тормошить Эвьет.

– Ну я же сказал, поешь пока… – сонно пробормотал я.

– Так я уже. Винограду хочешь?

– Давай, – я разлепил веки. Сочные ягоды были единственным провиантом, способным меня заинтересовать. Эвелина протянула мне тугую черно-фиолетовую гроздь.

– Ладно, поехали дальше, – резюмировал я, покончив с последней ягодой, и рывком поднялся на ноги (чего, признаться, делать мне совершенно не хотелось). В тот же миг солнце погасло, погрузив мир в непроницаемую черноту. О ч-черт…

– Дольф? – раздался из мрака обеспокоенный голос Эвьет. – С тобой все в порядке?

– Ничего страшного… – на ногах я стоял твердо, это самое главное. – Отток крови от головы, бывает, если долго лежать на жаре, а потом резко встать… – тьма растаяла, вернув миру краски. Болезненно-яркие и контрастные краски слепящего дня. Скорей бы уже вечер! – Пошли.

Вернувшаяся кровь принесла тяжесть и пульсирующую боль в виски и затылок. Проклятье, похоже, мне все-таки напекло голову. Ну ладно, не останавливаться же из-за этого, тем более, что мы уже, небось, почти нагнали графа. И хотя я вовсе не в восторге от перспектив его встречи с Эвелиной, но… но… Я потерял мысль. Ладно, пик зноя уже прошел, теперь будет легче. А девочка держится молодцом, несмотря на это жуткое пекло…

Вновь умывшись колодезной водой, я взобрался в седло и привычно помог влезть Эвелине. Мы выехали из села и продолжили путь на северо-запад. Жара, однако, не спадала. Солнце словно приклеилось к небу или, скорее, вплавилось в него. Ох, слышал бы мой учитель, что за безграмотные ассоциации приходят мне в голову… С другой стороны, какая умная мысль придет в голову, которая так болит. Надо чем-то натереть виски. Мятой… да, мятой… а, кой черт, все равно не поможет… тем более, когда так трясет! Верный, ну что ты разгарцевался? Не можешь идти плавнее? Плавнее… от слова "плавиться"… я сейчас точно расплавлюсь, и мозги вытекут через уши… ну и пусть, может, тогда голова перестанет болеть… надо стравить давление… либо отвести газ из реторты, либо уменьшить нагрев… нагрев, учитель! мы слишком сильно нагрели раствор… вы слышите меня? нет, он не слышит, стенки реторты не пропускают звук… эй, почему я в реторте? я же должен быть снаружи! я наблюдатель! выпустите меня! здесь слишком много стекла! слишком много липкого стекла… уберите его-о-оно ползет, ползет… оно заполняет мне нос, рот и горло… горячее и вязкое, как вечность… почему тоска горячая и плоская?

Холодное. Плоское. Мокрое. Выход, оно значит выход. Я тянусь к нему. Оно не здесь… Нет, теперь здесь – это уже здесь. А прежнее здесь – это там. Там, где я был. Я был в реторте…

Я окончательно осознал, что холодное и мокрое – это смоченное водой полотенце у меня на лбу, я лежу на чем-то мягком, надо мною дощатый потолок, освещенный мягким рыжеватым светом масляной плошки, а сбоку на меня с тревогой глядят черные глаза Эвьет.

И голова все-таки болит. Правда, не так сильно, как раньше.

– Дольф?

– С утра меня звали так, – попытался улыбнуться я. Голос прозвучал хрипло.

– Ну наконец-то! Я уж боялась, ты совсем не очнешься!

– Где мы?

– На постоялом дворе. Извини, пришлось залезть в твой кошель…

– Само собой. Сейчас вечер?

– Ночь.

– Ты, наверное, спать хочешь? – посочувствовал я.

– Выспалась уже… урывками, правда… Вообще-то сейчас ночь не того дня, когда ты потерял сознание. Прошло больше суток.

– Дела… Мы так и не догнали армию?

– Какая уж тут армия! Что мне было, бросить тебя посреди дороги и бежать догонять графа?

– Полагаю, что нет, – ответил я серьезно. – Постой, а как же ты доставила меня на постоялый двор? Я же, наверное, не мог держаться в седле?

– Еще бы ты мог! Как ты с коня валиться начал, я тебя еле удержала. Потом уложила Верному на шею, ну и привязала, как смогла, твоим и моим поясом. Самой-то пешком идти пришлось, сзади я бы так править не смогла…

– Неужели до самого постоялого двора?

– Нет, до деревни, где мы были. Хорошо еще, не очень далеко отъехали. Я сначала думала там на постой встать. Но эти сиволапые уперлись, как сговорились! "Больного не пустим!" Холеры они, видите ли, боятся! Да где холера, а где вы! Она же далеко, на западе! Ведь правда, Дольф? – спросила она уже другим, обеспокоенным тоном.

– Правда, – улыбнулся я. – Если бы у меня была холера, я бы, как бы это поприличнее сказать… с горшка бы не слезал. Холера – это, по сути, всего лишь жуткий понос. И умирает человек просто-напросто от обезвоживания. А если все время пить много подсоленной воды, есть хорошие шансы поправиться. Так что не так все страшно, как думает простонародье… хотя приятного, конечно, все равно мало. Постой… – настала моя очередь обеспокоиться. Я потрогал под одеялом собственную грудь и убедился, что рубашки на мне нет. Тогда я вытянул из-под одеяла руки и откинул их за голову, чувствуя, какие они тяжелые. – Эвьет, посмотри внимательно, только не трогай. У меня под мышками нет никаких бугров и вздутий?

Девочка поднесла поближе масляную плошку и принялась смотреть с таким тщанием, что у меня неприятно заныло в животе.

– Нет, – объявила она наконец, – совершенно ничего похожего.

Я вздохнул с облегчением.

– Значит, не чума. Скажи, что у меня нет язв на лице, и я почувствую себя совсем счастливым.

– Можешь чувствовать себя счастливым, Дольф.

Я широко улыбнулся. Вот вам простой рецепт счастья: подхватите неизвестную заразу, поваляйтесь в жару и бреду, очнитесь с головной болью и убедитесь, что у вас не чума, не холера и не оспа.

– Так как ты меня все-таки довезла?

– Я хотела нанять кого-нибудь из них, чтобы отвезти тебя на постоялый двор на телеге, но они отказывались. По той же причине. Тогда я сказала, что покупаю телегу. Но никто не продал. Или говорили – самим нужно, или ломили такие цены, словно это императорская карета! А мне ведь еще нужно было платить на постоялом дворе, а может, и лекарю… В общем, я пожелала им той холеры, которой они так боятся, и пошла пешком. Хотя и понимала, что до ночи не пройду и полдороги. Там, конечно, еще были деревни по пути, но вряд ли тамошняя публика сговорчивей… Но на дороге мне попался мужик на телеге, ехавший порожняком. Тут все повторилось – я ему "продай", он ни в какую… Тогда я наставила на него арбалет и сказала, что покупаю его развалюху за пять крон, а если этого мало, добавлю сверху еще одну арбалетную стрелу…

– Переплатила, – констатировал я. – Крестьянская телега не стоит и половины.

– Ну извини, Дольф – как-то не занималась прежде их покупками… Те, в деревне, хотели еще больше.

– А лошадь?

– Лошадь я ему оставила. Пришлось запрячь Верного. Кажется, ему это не понравилось, он, должно быть, никогда раньше не ходил в упряжке… Надеюсь, он на меня больше не обижается.

– Эвьет, он просто конь.

– Если он не умеет разговаривать, это еще не значит, что ему все равно! Ну вот, так я и привезла тебя сюда. Слуга помог дотащить тебя до кровати. Наученная опытом, я не стала говорить, что ты болен. Сказала, что ранен. Извини, пришлось испачкать тебе рубашку кровью для правдоподобия…

– А откуда взялась кровь?

– Ну… – Эвьет смущенно приподняла левый рукав, продемонстрировав перевязанное запястье. – Ты не думай, я сначала нож тщательно прокалила, как ты учил!

– Понятно, – усмехнулся я. – Решила навести симметрию.

– Да нет, правая-то по всей длине располосована была, а здесь только маленький надрез! Я ж понимаю…

– Ты молодец, – сказал я серьезно. – Знаешь, ради меня еще никто не проливал свою кровь. Хотелось бы, чтобы этим случаем все и ограничилось… Ну-ка дай-ка мне взглянуть на твою перевязку… Хорошо справилась. Трудно было одной рукой?

– Ну а зубы-то на что? – улыбнулась Эвелина.

– Вообще-то на то, чтобы есть, – улыбнулся я в ответ. – Хотя случаи разные бывают. Кстати, я что-нибудь ел?

– Я поила тебя куриным бульоном. А из лекарств давала экстракты корней тысячелистника и солодки, настой чабреца, отвар ивовой коры, а чтобы сбить жар – настой цветов липы и черной бузины. Хорошо, что на твоих склянках и коробках помечено, где что…

– Учитель приучил. "В лаборатории не должно быть безымянных препаратов."

– Я все сделала правильно?

– Эвьет, ты замечательно справилась. Ты – самая лучшая моя ученица!

– А разве у тебя были другие?

– Вообще-то нет, – смутился я. – Прости, я совершенно не умею говорить комплименты.

– И не надо, – серьезно возразила Эвелина. – Комплименты – это всегда преувеличения. Я хочу слышать только правду.

– Ты не только все правильно сделала, но и не растерялась там, где многие на твоем месте впали бы в панику. И я очень тебе благодарен. Это – чистая правда.

Девочка улыбнулась, но тут же вновь придала своему лицу деловитое выражение:

– Как ты себя чувствуешь?

– Пока еще неважно, – поморщился я. – Ты, кстати, тоже попей тысячелистник и солодку для профилактики. Не хватало только, чтобы и ты заразилась… А что касается меня, на жаропонижающие больше не налегай – только если снова впаду в беспамятство. Жар помогает организму убить заразу, хотя слишком сильный жар может убить сам организм. Типичный случай, когда разница меж пользой и вредом носит лишь количественный характер…