Приговор

– Ну что, попробуем остановиться на ночлег там? – нарушила молчание Эвьет. – Надеюсь, здесь не выйдет, как вчера. Никаких баррикад, по крайней мере, нет.

– В этом селе что-то не так, – покачал головой я.

– Что?

– Пока не знаю.

– По-моему, село как село… – произнесла баронесса, но здесь я уже не стал полагаться на ее наблюдательность. Это в лесу ей не было равных, а нормальных крестьянских поселений она не видела, как минимум, три года, а скорее всего, и больше. Даже если прежде ей случалось проезжать через них с родителями, семья барона вряд ли обращала внимание на быт каких-то мужиков.

– Может, подъедем пока поближе? – продолжала меж тем Эвелина. – Отсюда все равно ничего толком не разглядишь.

Ну что ж, пока мы не приблизимся к околице больше, чем на расстояние полета стрелы, нам едва ли может грозить реальная опасность. Рассудив так, я тронул каблуками бока Верного, призывая его начать спуск. Извив дороги внизу в этом месте как раз подходил почти к подножью холма, а затем выгибался в направлении села.

Мы уже почти спустились, когда в одном из домов, частично уже накрытых тенью, отворилась дверь, и во двор вышел человек. Возможно, я бы даже не обратил на это внимания, тем более что с такой высоты его уже было плохо видно за забором, но на какой-то миг его голова и плечи оказались на солнце, ярко блеснув металлом. В следующее мгновение фигура целиком оказалась в тени, но я уже натянул поводья.

– В селе стоят солдаты, – объяснил я Эвьет, разворачивая коня.

– Грифонские?

– Понятия не имею. И не хочу выяснять.

– Но, может быть, это наши!

– Все может быть. Только, боюсь, они об этом не знают, – усмехнулся я. – И потом, даже если они ничего против нас не имеют, место для ночлега нам тут вряд ли найдется, раз уж в селе расположились военные.

– А почему ты думаешь, что они тут в каждом доме? Ты скольких видел?

– Одного, но их тут гораздо больше. Теперь я понял, что мне тут не понравилось. На улицах никакой живности. Ни гуси не бродят, ни свиньи в лужах не купаются… Обычно в погожий летний вечер крестьяне не загоняют животных по сараям. Но, когда в селе стоит воинская часть, потенциальной пище лучше не расхаживать по улицам бесхозной. Конечно, солдатам ничего не стоит и в птичник или хлев наведаться. Но там все же есть надежда, что возьмут "по-божески". Может, даже чуть-чуть заплатят, если командир особенно хороший попадется. А с улиц будут хватать без малейшего стеснения…

– Эй, стойте!

Я обернулся. Двое всадников, вооруженные луками и мечами, выехали из села и скакали за нами следом. "Держись крепче!", – сказал я Эвьет и пришпорил Верного, одновременно отворачивая влево, чтобы выскочить на равнинную дорогу прежде, чем они сумеют ее нам перекрыть. Ибо карабкаться вверх по склону, когда сзади тебя догоняют лучники, не очень благоразумно.

– Может, спросим, что им надо? – крикнула Эвелина, вцепляясь в мой пояс.

– Я знаю, что им надо… – ответил я, пригибаясь к холке коня. – Они видели, что мы ехали в село, а потом вдруг развернулись. Им это показалось подозрительным. Вполне их понимаю, но доказывать им, что я не шпион, не собираюсь.

– Но, удирая, мы усиливаем их подозрения!

– Остановившись, мы бы их не развеяли. И вообще, быть вне подозрений хорошо, но быть вне досягаемости лучше. Нно, Верный!

Они скакали нам наперерез, и это был самый опасный момент. Проскочим или нет? Заступить нам путь они, похоже, не успеют, но оказаться в зоне обстрела их луков тоже не хочется… Я пригнулся еще ниже, продолжая погонять коня.

И Верный мчался во весь опор. Черной стрелой он рассек траву у подножия холма – здесь, к счастью, почва еще не была болотистой – и вылетел на дорогу, почти сразу же вписываясь в поворот. Я бросил короткий взгляд через плечо. Передний солдат был от нас ярдах в восьмидесяти – опасная дистанция, с которой уже вполне можно стрелять, правда, делать это на полном скаку не очень удобно – но затем расстояние вновь стало увеличиваться. Их кони явно уступали нашему, несмотря даже на то, что Верный нес двоих (впрочем, двенадцатилетняя девочка весит не так уж много). И то сказать – рыцарский скакун против лошадей простых солдат, хорошо еще, если не реквизированных на каком-нибудь крестьянском подворье. Затяжная война опустошает ряды не только двуногих бойцов. Породистые боевые кони тоже становятся редкостью.

Однако кавалеристы не бросили преследование, что было бы с их стороны самым разумным. Но когда это люди, тем более – в охотничьем азарте, руководствовались разумом? Тем более что дорога, по которой теперь скакали и мы, и они, петляла. И это давало им пусть очень небольшой, но шанс.

Когда из-за такой петли расстояние между нами по прямой впервые стало уменьшаться вместо того, чтобы расти, один из преследователей выстрелил. Я заметил это краем глаза, но стрела, очевидно, упала так далеко, что я даже не услышал ее шороха в траве. Дорога в основном была сухой, хотя попадались короткие, буквально в несколько ярдов, участки, где она как-то резко превращалась в черную жирную грязь. Я опасался, как бы Верный не оступился или не поскользнулся на всем скаку в таких местах, но он с легкостью преодолевал грязевые барьеры.

Когда дорога вновь изогнулась дугой, расстояние между нами, даже сократившееся на краткое время, все равно было уже слишком велико даже для умелого лучника. И гнавшиеся за нами уже не пытались стрелять. Но, пытаясь в последнем усилии достать ускользающую дичь, они сделали нечто куда более глупое – попытались срезать, рванув напрямик через траву. Вероятно, их часть была укомплектована не местными, и они плохо себе представляли, на каких почвах растет такая трава…

Испуганное ржание слилось с громкой человеческой бранью. Я оглянулся и увидел сквозь травяные заросли, как барахтаются в трясине лошадь и свалившийся с нее всадник. Второй солдат, успевший вовремя остановиться, теперь сдавал задом вспять, не рискуя даже разворачиваться на опасном участке.

– Да помоги же мне, Олаф! Куда ты, твою мать! Я не могу вылезти, Олаф, это не шутки! Олаф, чтоб тебя!!!…

Но Олаф, ощутивший, наконец, под копытами твердую землю, развернулся и погнал коня обратно в село. Убедившись в твердости его намерений, я позволил Верному снизить темп. В вечернем воздухе все еще разносились крики и проклятия обреченного, но затем его последний отчаянный вопль "Нееет! Я не хочууу!" оборвался, и вновь наступила тишина.

– Жуткая смерть, – сказала Эвьет. – Может, нам все-таки стоило вернуться и ему помочь? Вдруг это были все же йорлингисты…

– В таком случае, мы оказали им услугу, – с усмешкой ответил я. – Чем меньше в армии дураков, тем лучше для нее же. Правда, сильно умный вообще не станет воевать… И, знаешь ли, мне совершенно все равно, из-под какого флага по мне стреляют. Тот, кто пытается меня убить, по определению является моим врагом, какими бы мотивами он ни руководствовался.

– Но если он делает это по ошибке?

– Если в результате я умру, мне будет от этого не легче. Нет, конечно, бывают ситуации, когда ошибка разъясняется ко взаимному удовлетворению. Но в данном случае никакие объективные причины не требовали погони и стрельбы. Не стали незнакомцы заезжать в село – ну и скатертью дорога! Но нет, этой публике очень хотелось развлечь себя охотой на себе подобных. Ну вот и доохотились. Жалко, что только один, а не оба.

На это Эвьет уже не стала возражать. Мы продолжали путь, постепенно удаляясь от Аронны, и через некоторое время болотная трава по краям дороги уступила место невысоким деревцам, и мы снова оказались в лесу, на сей раз, впрочем, довольно редком. Низкое солнце, казалось, просвечивало его насквозь. Затем лесная дорога раздвоилась, и я выбрал левую, которая вела как раз на северо-восток.

Самый прямой путь, однако, не всегда оказывается самым правильным. На закате выбранный курс привел нас на берег реки – того самого притока, мимо устья которого мы проплыли днем – однако никакой переправы здесь не оказалось. Вероятно, прежде здесь был мост, но он был разрушен кем-то или чем-то – не сохранилось даже деревянных свай. До противоположного берега, впрочем, было не более полусотни ярдов.

– Вот что, – решительно заявила Эвьет, – я должна научиться плавать.

– Прямо здесь и сейчас?

– Ну а когда же еще? Или ты предлагаешь сидеть и ждать, пока река пересохнет?

Я окинул взглядом лес и пустынный берег с полоской песка между травой и водой. Было очень тихо и спокойно, как всегда бывает вечером погожего дня; лишь изредка перешептывались камыши в заводях. Не похоже было, что в ближайшее время здесь объявятся посторонние. Прямо перед нами, там, где дорога упиралась в берег, располагалась удобная отмель, где можно войти в воду, не опасаясь сразу оказаться на глубине. Спешившись, я зашел в реку по голенища сапог и убедился, что на дне отмели – плотный речной песок, а не вязкий ил. То, что надо.

– Хорошо, – подвел я итог своей инспекции.

Существовала, однако, проблема деликатного свойства. Учиться плавать в одежде крайне неудобно (не говоря уже о том, что потом ее придется сушить), а отправлять человека, который только собирается научиться плавать, в воду одного без присмотра – так и попросту опасно, даже на мелководье. Как совместить требования здравого смысла с нормами приличий? Меня-то, положим, чужая нагота никак не может смутить – за время своих занятий медициной я навидался человеческих тел во всяких видах, включая выпотрошенный. А грязные мысли меня не посещали даже в юности. Мой учитель говорил, что похоть заложена в человеке лишь как возможность, но не как предписание, и при правильном воспитании она так и не возникнет; мой личный опыт вполне подтверждает эту теорию. Но как объяснить Эвьет, что мой взгляд не оскорбителен для ее целомудрия?

Но, пока я терзался этой несвойственной мне проблемой, Эвелина уже, не глядя на меня, сама скинула сапоги, пояс, распустила шнуровку на груди и принялась разоблачаться без малейшего стеснения. Уже собираясь стащить брюки, она все же вспомнила о правилах и обернулась в мою сторону:

– Это ничего, что я раздеваюсь при тебе, Дольф? Я тебя не смущаю?

– Нет, – улыбнулся я. – Для меня человеческое тело ничем принципиально не отличается от тела любого другого существа. Сказать по правде, я опасался, что это ты смутишься.

– Ну, ты же сам говоришь, что родство по духу важнее кровного. А мой отец видел, как я купаюсь, и Эрик тоже. Да и чего тут стыдиться? Разве в том, чтобы мыться или купаться, есть что-то грязное или бесчестное?

– Нет, разумеется. Вся грязь и бесчестье – только в глазах смотрящего.

– Но ты-то не такой.

– Я ценю твое доверие, – серьезно ответил я.

– Это простой логический вывод, – пожала плечами Эвьет, не иначе как вспомнив наш урок под дождем. – Если бы ты хотел причинить мне зло, у тебя уже были для этого возможности.

Она бросила брюки на песок и решительно вошла в воду.

– Теплая, – удовлетворенно констатировала она, зайдя по пояс. – Не то что в моем озере.

– Окунись несколько раз, чтобы привыкнуть, – посоветовал я, подходя к кромке воды. – Глубже пока не заходи. Перво-наперво помни – человеческое тело легче воды. Поэтому утонуть человек может лишь, если нахлебается по собственной глупости. Ну или если потеряет сознание или силы, но тебе это не грозит. Для начала просто набери побольше воздуха, задержи дыхание и научись проплывать так хоть пару ярдов, держа голову над водой. Как почувствуешь, что река устойчиво тебя держит – научишься и дышать во время плавания. Бывает еще такая опасность, как судорога в ноге, но с ней бороться очень просто – нужно тянуть носок на себя, а пятку – от себя. Ну что, готова попробовать? Присядь, чтоб вода была по горло, потом медленно отталкиваешься ногами вперед, как бы ложась на воду, и делаешь руками вот такие гребки, а ногами работаешь вот так… Если вода попадет в рот или в нос, сразу просто становись на дно, помни, что здесь мелко.

Эвьет следовала моим инструкциям и, кажется, уже начала отталкиваться от дна, чтобы поплыть, но вдруг снова поднялась из воды.

– Что случилось? – спросил я, делая шаг в реку.

– Ничего, – сердито ответила она.

– А все-таки?

– Ну… – она старалась не смотреть на меня, – когда вода перед самым лицом, потерять опору под ногами… знаю, что надо, а…

– Помни, здесь ты можешь в любой момент снова достать до дна.

– Да умом-то я понимаю! – воскликнула Эвьет несчастным голосом. – Но… Ладно, сейчас я соберусь. Скажи, Дольф, ты будешь сильно презирать меня, если у меня не получится?

– Ну, из-за…

– Нет, ты скажи, что будешь! – гневно перебила баронесса. – Скажи, что и смотреть на такое ничтожество не захочешь! А впрочем… ты прав насчет самого строгого судьи. Главное, что я сама себя буду презирать!

И она, сжав губы в линию, снова присела в воде – а затем резко оттолкнулась и забила по воде руками и ногами.

– Плывешь! – крикнул я. – Молодец! Не останавливайся!

Она проплыла около трех ярдов, прежде чем снова встала на дно, шумно выдохнула и откинула с лица мокрые волосы, демонстрируя широкую улыбку.

– Власть над желаниями, да, Дольф?

– Точно! А теперь я объясню тебе, как правильно дышать…

Через полчаса Эвьет уже так освоилась в воде, что выражала готовность плыть через реку. Но я сказал, что соваться на глубину ей пока все-таки рано.

– Ну ладно, тогда я вдоль берега вон до тех камышей!

– Хорошо, – кивнул я – И хватит на сегодня – видишь, уже смеркается.

Она поплыла вниз по течению в сторону ближайшей заводи. Я провожал ее взглядом, пока она не скрылась за камышами. Похоже, ей так понравилось, что она не собиралась останавливаться.

– Эй, Эвьет! – обеспокоенно крикнул я. – Возвращайся!

Почти тут же до меня донесся громкий всплеск и вроде бы даже приглушенный вскрик. Затем стало тихо.

– Эвьет! – я побежал по берегу в ту сторону. – С тобой все в порядке?

– Да… – донеслось в ответ, но каким-то странным тоном, так что я не стал снижать темп. Через несколько мгновений я чуть не столкнулся с ней, когда девочка выскочила мне навстречу из камышей, решив, очевидно, возвращаться назад посуху.

В руке она держала черную арбалетную стрелу.

– Это еще что? – я сунул руку под куртку и бросил быстрый взгляд по сторонам.

– Это еще одна причина, по которой человек может утонуть, – ответила Эвьет. – Такая вот штука в спине.

– В тебя стреляли?!

– Не в меня. В него. Он там, в заводи.

Я дернулся было в направлении травяных зарослей, но Эвьет продолжала:

– Видимо, тело запуталось в камышах. Я плыла и почти уткнулась в него. Брр, ну и мерзость!

– Так он мертв, – наконец понял я.

– Уже давно, – кивнула Эвелина. – Раздулся весь. И лицо рыбы объели… или раки, не знаю… Но стрелу я все-таки выдернула. В хозяйстве пригодится. Свои стрелы я всегда подбирала, а теперь мы лишились нескольких и в собачьей деревне, и на пароме…

У меня не было никакого желания осматривать утопленника. Несмотря на мой медицинский опыт, в чем-в чем, а в отношении к полуразложившимся трупам у меня нет разногласий с большинством людей. Я лишь спросил:

– Это солдат?

– Вряд ли, – качнула головой Эвьет. – Доспехов нет. Да в них бы он и не всплыл.

В самом деле, мне следовало самому сообразить. Впрочем, я ведь не видел, на какой глубине находится мертвец… Стало быть, убегавшего и, скорее всего, безоружного застрелили в спину. И покажите мне хоть кого-нибудь в этой стране, кого это удивит.

– А-ахх! – Эвелину передернуло, и она зябко обхватила себя за мокрые плечи. – Х-холодно здесь! – и она побежала к своей одежде. Я обогнал ее, вытащил из сумки волчью шкуру и набросил на девочку, чтобы та быстрее согрелась. Пока Эвьет пританцовывала, кутаясь в шкуру, я завладел ее трофеем и уселся на песок. Солнце уже зашло, но света пока еще было достаточно, чтобы разобрать, что именно я держу в руках.

– Черная стрела, – констатировал я. – Мне уже доводилось видеть такие. И результаты их применения.

– Ее цвет имеет значение? – Эвьет примостилась рядом.

– Еще какое! То есть не сам по себе, конечно – им просто маркируют такие стрелы… Видишь этот наконечник? Он сделан как бы елочкой, с боковыми зубцами с обратной насечкой. Это страшная штука. Когда такая стрела вонзается в тело, ее практически невозможно вытащить – чем сильнее тащишь, тем сильнее зубцы расходятся в стороны, впиваясь в окружающие ткани. Из живота, к примеру, такую стрелу можно выдернуть только вместе с кишками – притом, что даже простая рана в живот крайне мучительна и обычно смертельна… Тебе удалось ее достать только потому, что ты тянула ее уже из гнилой плоти, поэтому зубцы разошлись не до конца.

– И то я удивилась, почему приходится тащить с такой силой, – кивнула Эвелина. – Мой отец сказал бы, что это подлое оружие. Он даже к арбалетам, если не для охоты, относился с сомнением – ну это он, впрочем, зря…

– Даже церковь издала специальную энциклику, запрещающую такие стрелы, – подтвердил я. – Но, разумеется, запрет соблюдался недолго. Первым его нарушил Грифон, а там и Лев в долгу не остался… Лучше выброси ее.

– Я не буду применять ее против простых солдат или животных, – ответила Эвьет, – но могут найтись и те, кто заслуживает такой стрелы.

– Не в этом дело. Просто эти стрелы одноразовые. Пусть даже тут зубцы раскрылись не до конца – все равно форма наконечника нарушена, причем несимметрично. Такой стрелой едва ли получится попасть в цель.

– Ты прав, – она взяла у меня стрелу, сломала об колено и зашвырнула обломки в траву.

Хотя я и понимал, что труп не причинит нам вреда – находясь ниже по течению, он не отравлял нам воду – располагаться на ночлег рядом с ним все равно не хотелось. Я решительно поднялся, отряхивая песок.

– Одевайся, – велел я Эвелине. – Поедем обследуем другую дорогу. Может, она все-таки приведет нас к жилью. Или хотя бы к переправе не вплавь. Да, кстати! Чуть не забыл тебя поздравить с тем, что ты научилась плавать и преодолела свой страх.

– Не с чем тут поздравлять, – ответила Эвьет, сворачивая шкуру. – Не испытывать неразумных страхов – это всего лишь нормально. Это не повод для гордости, это просто исчезновение повода для стыда.

Она сказала это серьезно, без всякого кокетства и скромничанья, и я подумал, что эта двенадцатилетняя девочка заслуживает уважения больше, чем абсолютное большинство когда-либо встреченных мною взрослых мужчин.

Впрочем, кто сказал, что такое сравнение должно считаться лестным?

К тому времени, как мы вернулись к развилке, последний отсвет зари уже умер; молодая луна на юго-западе стояла еще довольно высоко, но в этой фазе давала слишком мало света. В лесу воцарилась полная тьма; лишь холодные яркие искры звезд глядели сквозь прорехи в слившейся с черным небом листве, будто глаза неведомых лесных обитателей. Откуда-то издалека донесся тоскливый и монотонный голос ночной птицы, словно бы повторявшей безнадежные жалобы кому-то могучему, но равнодушному. Верный неспешно шагал вперед, и я не подгонял его: в такой темноте ехать быстро рисковано, даже и по дороге. Да и кто его знает, когда по этой дороге ездили в последний раз…

Я представил себе, как бы тряслась от страха в ночном лесу обычная девчонка – да и какому-нибудь суеверному рыцарю с ладанкой на шее стало бы здесь не по себе. Но для Эвьет лес был все равно что родной дом. Впрочем, многие и в собственном доме боятся вымышленной нечисти под кроватью. Однако после тех реальных ужасов, что выпали на долю Эвелины, она едва ли могла воспринимать всерьез придуманные кошмары.

Помимо птичьих жалоб да изредка раздававшихся во тьме шорохов, ничто не нарушало ночную тишину. Но вот до моего слуха стал доноситься другой, более постоянный звук. Кажется, это был ритмичный плеск воды. Мы вновь приближались к реке, ниже по течению, чем в прошлый раз. Вскоре лес расступился, а затем мы, наконец, выехали на берег.

Никакого моста здесь тоже не оказалось; черная вода казалась бездонной, а ее плеск – таинственным и зловещим. Ночное светило уже почти зашло у нас за спиной, но здесь, на открытом месте, где не было деревьев, еще озаряло бледным светом траву, конец дороги и стену бревенчатого здания, стоявшего на самом берегу справа от нас. Массивное сооружение с узкими окнами, сейчас к тому же закрытыми ставнями, выглядело угрюмо и неприветливо. Тем не менее, именно к нему сворачивала дорога, и именно отсюда доносился ритмичный плеск колеса. Это была мельница.

Я подъехал к дверям, спешился и постучал. Никакого ответа не последовало, что меня, впрочем, не удивило – хозяин, должно быть, уже спал. Я принялся стучать снова и снова.

– Может, здесь тоже все заброшено? – предположила Эвьет.

– Нет, двери заперты изнутри, – возразил я.

– А может, они там все умерли. Сначала заперлись, а потом… от болезни какой-нибудь. Или от печки угорели, – по ее тону было понятно, что она говорит серьезно. И я подумал, что такое и впрямь могло случиться. А если мельник там один, он мог умереть и просто от старости. Или с перепою. Да мало ли причин – это родиться человек может только одним способом, а вот умереть…

– Скорее, просто не хотят пускать ночных гостей, – тем не менее, сказал я вслух. – Но я так просто не отстану, – и я забарабанил в дверь с новой силой.

– Кто вы и что вам нужно? – наконец глухо донеслось изнутри.

– Мы мирные путники, ищущие ночлег, – я постарался придать своему голосу как можно больше добродушия. – Меня зовут Дольф, а со мною моя юная племянница Эвелина. Я искусен во врачевании и механике, так что, если вам нужна помощь в одной из этих областей…

– А в махании мечом ты случайно не искусен? – перебил меня голос из-за двери.

– По нынешним временам неблагоразумно путешествовать без оружия, – уклонился я от прямого ответа, – но я обнажаю его только для самозащиты.

– А я свое держу наготове всегда! И, кстати, шуток – не понимаю. Вам все ясно?

– Вполне, – ответил я. – Так мы можем войти?

За дверью загрохотал отодвигаемый засов, судя по звуку – внушительный.

– Входите.

Мельнику оказалось уже, должно быть, под шестьдесят; длинные волосы и борода были совсем седыми (почти сливаясь по цвету с его простой домотканой рубахой), а лоб пересекали резкие глубокие морщины – несколько горизонтальных и одна вертикальная. Однако он был высок (на дюйм выше меня, хотя я и сам не коротышка), широк в плечах и держался по-молодому прямо. А главное – его мускулистую правую руку и впрямь оттягивала впечатляющих размеров палица, явно самодельная, но, при всей своей незамысловатости, способная составить серьезную проблему даже для умелого фехтовальщика с лучшим рыцарским оружием. Никаким клинком ее не перерубить, а вот ей сломать или выбить меч – запросто. Если, конечно, дерущийся ею обладает достаточной силой и сноровкой – но похоже, что на это старый мельник все еще не жаловался. В другой руке он держал горящий факел, который при необходимости тоже можно использовать, как оружие.

Окинув нас с Эвьет подозрительным взглядом из-под кустистых бровей, мельник отступил назад, позволяя нам пройти в дом.

– Наверху есть пустая комната.

– Благодарю, – ответил я. – А где я могу оставить нашего коня? И не найдется ли для него овса? Я заплачу, – добавил я поспешно.

– Там за углом сарай, где стоит моя лошадь. Отодвинешь щеколду и войдешь. Я ей недавно в кормушку овес засыпал, наверняка осталось еще. Пусть твой тоже угощается. Щеколду потом не забудь снова закрыть!

Позаботившись о Верном (хозяйская лошадь оказалась гнедым тяжеловозом, далеко не первой, однако, молодости, как и сам мельник), мы вернулись в дом.

– Да вы, небось, еще и сами есть хотите? – сумрачно осведомился хозяин.

– Не откажемся! – ответил я за двоих.

– Есть рыбная похлебка, вареная репа и ржаные лепешки. Я тут по-простому живу, без разносолов.

Я заверил его, что мы не привередливы.

– Ну тогда пошли наверх… Меч свой только тут оставь. Э, да у тебя еще и арбалет? Хороши же нынче мирные путники… Его тоже снимай.

Несмотря на неодобрительный взгляд Эвьет, я подчинился. Непохоже было, чтобы здесь нас поджидала опасность, несмотря на медвежьи повадки хозяина. Наш мир таков, что в нем скорее настораживает радушие, нежели грубость… Да и, даже в наихудшем случае, на самом деле я ничем не рисковал.

– Ты тоже можешь отложить свою дубину, – заметил я, кладя меч и арбалет на громоздкую лавку справа от входа.

– Когда я приду в гости к тебе, тогда и будешь говорить, что я могу, а что нет… – проворчал мельник и начал подниматься на второй этаж по крутой лестнице, массивной и основательной, как, похоже, все в этом доме, опираясь своей палицей о ступени. Мы последовали за ним.

Мельник привел нас в помещение, служившее ему, очевидно, кухней и столовой. Указав нам на лавку возле стола без скатерти (оба предмета мебели были сколочены все в том же грубо-тяжеловесном стиле), он осведомился:

– Похлебку разогреть, что ль, или холодную будете?

– Лучше разогреть, – ответил я.

Старик, наконец, поставил свое оружие к стене (впрочем, в пределах досягаемости) и разжег очаг при помощи своего факела, затем затеплил огонек стоявшей на столе коптилки и загасил факел, сунув в кадушку с водой. Подвесив котелок над огнем, он вдруг повернулся к Эвьет:

– А ты чего все молчишь? Немая, что ль?

– К чему лишние слова, если Дольф все говорит правильно, – пожала плечами баронесса.

– Дольф? – прищурился мельник. – Я думал, он твой дядя.

– Ну да, дядя, – на ходу перестроилась Эвелина. – Но я зову его просто Дольф, он сам так попросил. Он говорит, что, когда его называют дядей, чувствует себя стариком.

– Эвьет, ты так выболтаешь все мои секреты, – изобразил смущение я.

– Вот что я тебе скажу, девочка, – произнес мельник, недобро зыркнув в мою сторону. – Что бы он тебе ни наговорил – не бойся. Если ты с ним не по своей воле, то только мигни – я его живо по стенке размажу, кем бы он ни был.

Эвьет прыснула – настолько нелепым показалось ей такое предположение.

– Нет, все в порядке, – весело пояснила она. – Никто меня не похищал и не принуждал.

– Ну ладно, коли так. А ты, – он обернулся ко мне, – не серчай. Сам знаешь, небось – люди, они всякие бывают.

Он поставил перед нами две глиняные тарелки (сам он, очевидно, уже поужинал), положил деревянные ложки и продолжил свои расспросы:

– А что ж ты, да еще с девчонкой, по ночам путешествуешь?

– Так вышло, что ночь в дороге застала, – ответил я. – Мы здешних мест не знаем. Хотели переправиться выше по течению, а там дорога прямо в реку упирается… Хотя вообще-то ночь – самое безопасное время. Ибо те, с кем лучше не встречаться, тоже люди и ночью предпочитают спать.

– Тоже верно, – хмыкнул мельник. – По нонешней поре день для злодейств сподручнее. Хотя, смотря для каких… А моста выше нет, да. Был раньше, хотя и не чиненый сто лет, по нему уж опасно ездить было, но еще прошлой весной его совсем снесло.

– Что ж новый не наведут? Вроде речка неширокая, не так много работы.

– А по этой речке граница графств проходит. На этом берегу грифонские вассалы, на том львиные… Вы сами-то чьих будете?

– Ничьих, – ответил я поспешно, прежде чем Эвьет успела открыть рот. – Мы из вольного города. И войну эту в гробу видали.

– Вот и правильно, – кивнул старик. – Я тоже ни за кого. Ко мне муку молоть и те, и другие ездят. А мука – она и есть мука, ни на цвет, ни на вкус не различишь, из чьего зерна она смолота…

– Как же ездят, если переправы нет?

– Ниже по течению брод есть. Но вообще ты прав, в последнее время с того берега меньше клиентов стало. Хотя, может, им просто молоть нечего… Ну, кажись, согрелось, – он опустил черпак в котелок, осторожно попробовал, затем, сунув руку в рукавицу, снял котелок с огня и разлил похлебку по тарелкам.

– Ездят, – продолжал он, усаживаясь на табурет напротив нас. – Хоть и граница. Но мост строить не будут, нет – ни те, ни эти. Хотя обоим нужен. Но – "как же так? Мы построим, а те будут пользоваться?"

– Могли бы договориться, чтобы работу пополам, – усмехнулся я, поднося ложку ко рту.

– Э, "договориться"… Чтобы договориться, друг другу хоть на малый грош доверять надо, – покачал головой мельник. – Ну ладно, вы ешьте, разговорами сыт не будешь…

После того, как мы поужинали, хозяин показал нам комнату, где даже обнаружились две кровати с набитыми сухой травой матрацами и подушками – правда, без простыней и одеял, но уже и это было неплохо (я опасался, что спать придется на каких-нибудь пыльных мешках).

– Ну ладно, девочке спать пора, – сказал он, – а с тобой давай еще потолкуем. Говоришь, ты лекарь? Пойдем, может, присоветуешь что от бессонницы…

Я кивнул Эвьет, одновременно указывая взглядом на дверную щеколду – мол, запрись, когда я выйду. Она улыбнулась с видом "не учи ученого". Придется, конечно, ее разбудить, когда я вернусь, но это меньшее зло, чем спать с открытой дверью в чужом доме.

Мы с мельником возвратились на кухню, по-прежнему освещенную огоньком коптилки.

– Существуют настойки из трав, способные погрузить человека в сон, – начал я, – но они имеют скверное побочное действие. Как ни банально, лучшее средство от бессонницы – это физический труд на свежем воздухе, умеренная пища без излишков жирного и сладкого и, по возможности, спокойная жизнь без потрясений. Но здесь всего этого, как я понимаю, вдоволь…

– Угу, – усмехнулся мельник, – особенно спокойной жизни. Так что, это все, что может посоветовать твоя наука, лекарь?

Я расспросил его о самочувствии, но не обнаружил никаких тревожных симптомов. Единственной жалобой было то, что "спина ныть стала, как мешки потаскаешь – раньше-то такого не было…" Я велел ему снять рубаху и провел осмотр; в коже уже чувствовалась старческая дряблость, но мышцы под ней еще сохраняли силу, и даже позвоночник, несмотря на нагрузки в течение всей жизни, оказался деформирован меньше, чем я ожидал.

– Для своего возраста ты в очень недурной форме, – подвел итог я. – Хотя с мешками, конечно, надо осторожнее. Лучше уж больше времени потратить, но поменьше за один раз перетаскивать. И разогреваться перед такой работой обязательно…

– В общем, с роду я к лекарям не обращался и, чую, не много потерял, – перебил он, натягивая рубаху, и шагнул в полутемный угол. – Буду и дальше лечиться домашним средством, – он вернулся к столу с большой мутной бутылью, заткнутой тряпкой.

– Что это? – спросил я, хотя и догадывался.

– Светильное масло, – осклабился он и плеснул из бутыли в коптилку. В воздухе разлился резкий сивушный запах. – Ну, давай за встречу, – он поставил на стол две глиняные кружки.

– Я не пью спиртного, – твердо сказал я.

– Что так? – нахмурился он.

– Ничего, кроме вреда, от него нет. Оно отравляет тело и помрачает ум.

– А по мне, пить боится тот, у кого дурное на уме.

– Если боится – может быть, – ответил я. – Только причем тут боязнь? Ты вот головой об стенку не бьешься потому, что боишься? Или потому, что тебе это просто ни к чему?

– Хитер ты, лекарь, – покачал головой мельник. – Значит, не будешь?

– Нет.

– Ну а я все-таки выпью. А ты хоть просто посиди за компанию…

Не люблю пьяных, но, в конце концов, это мы напросились к нему в гости.

Он наполнил свою кружку, отхлебнул, поморщился, закусил свежей репой и, чуть помолчав, спросил:

– Последние новости знаешь?

– Какие?

– Это я тебя хочу спросить – какие.

– Да никаких особенных новостей, – пожал плечами я.

– Ну война-то идет?

– А куда ж она денется? Люди убивают друг друга. Только какая же это новость?

– И то верно…

– А что ж ты меня о новостях распрашиваешь? – запоздало удивился я. – Сам говоришь, к тебе с обеих сторон муку молоть ездят. Что у них не выспросишь?

– А, с этим тупым мужичьем поговоришь, – пренебрежительно махнул рукой старик. – Они и на порог-то заходить не хотят. Деньги сунул, мешок забрал, и прочь. Слыхал, небось, что про нашего брата толкуют? Мельник колдун, мельник с нечистой силой знается, мельнику водяной колесо крутит, а черт по ночам в гости ходит… Уже, небось, давно бы инквизицию натравили, да только кто ж им зерно молоть будет? И все только потому, что я знаю, как заставить воду крутить жернова, да живу тут один на отшибе…

– Кретины, это точно, – кивнул я. – Знаю эту "логику". Кто не в стаде, тот им уже непонятен, а кто непонятен, тот враг. А по-моему, жить на природе в одиночестве – это замечательно. Если хочешь, я тебе даже завидую.

– Не завидуй раньше времени, лекарь! – с неожиданной резкостью ответил мельник и прибавил уже спокойнее. – Я не всегда жил один.

Я промолчал. Он снова сделал большой глоток из кружки и уставился куда-то мимо меня.

– Пятеро нас было, – сказал он наконец. – Я, Матильда, два сына и дочка.

Почти как в семье Эвьет, подумал я. Неужели я услышу похожую историю?

– Матильду я первую потерял, – продолжал он. – Четырнадцать лет назад это было. Тогда тоже скверный год выдался, только не засуха, наоборот, холод и дожди все лето, может, помнишь… Ну и неурожаи, конечно. Урожая нет – и у меня дохода нет, а налог-то плати. Налог в тот год только повысился. Чувствую, ну, совсем край, надо ехать с поклоном к графскому управляющему, чтоб отсрочил платеж. Собрал, конечно, сколько мог, чтоб сунуть ему, иначе он и смотреть не станет… в смысле, не стал бы, сейчас-то тот уже помер, хотя новый ничуть не лучше… Ну вот, а на мельнице Матильду оставил на всех делах… дети еще маленькие были, не помощники… Ну, управляющий меня послал, конечно. Господину графу нужны деньги на войну – Грифону тогда как раз задницу надрали, знаменитая Бойня-в-тумане, может, слышал, вот они и собирали срочно новую армию – а ты, мол, тут с какими-то неурожаями. И вообще, мужики и то платят, а ты-де вообще дармоед, за тебя всю работу вода делает… Знаю я, как мужики платят – зерно на подводу мытарям, а сами крапиву да лебеду потом жрут. Потому что лучше лебеду жрать, чем солдаты дом спалят. Только управляющему что за дело? Может, конечно, я дал мало… но больше дать – так даже и с отсрочкой налог заплатить не хватит… – он еще глотнул из кружки. – Ну вот. Но я все же не совсем зазря съездил. Сумел подзанять денег в городе – ладно, думаю, за этот год расплатимся, а в следующем видно будет. Возвращаюсь с такими новостями на мельницу, а Матильда среди дня в кровати лежит. Мне улыбается, а сама бледная вся… Пока я в разъездах был, нам большой заказ привезли, это ж радость, деньги сразу. Ну, она и подхватилась мешки таскать, как я сам едва ль таскал. А, надо сказать, она как младшенького нашего родила, так до конца и не оправилась, хворость у нее осталась по бабской части… ты, лекарь, небось знаешь, как это по науке называется… а тут с мешками этими… как, говорит, оборвалось что внутри… а потом кровь прямо из… ну, ты знаешь, откуда. Она говорила – ничего, отлежусь, после родов же отлежалась… и я тоже думал – обойдется все. А ей все хуже и хуже. А потом говорит – видать, грехов на мне много, вот господь здоровья и не дает, привези священника, хочу исповедаться. Ну, я и поехал за священником, да не в приход за нашим пьяницей, а в город, чтобы уж хорошего привезти, не какого-нибудь. Пока узнавал, кого из святых отцов больше чтят, пока уговаривал со мною поехать… в общем, приехали мы, а она уже не дышит…

– За врачом надо было ехать, а не за священником! – не выдержал я. – И не в последний момент, а сразу!

– Да знаю я вашего брата врача, – он снова выпил. – Наговорят ученых слов с четыре короба, деньги возьмут, а толку никакого. Нешто вам выгодно, чтоб человек поправился и не болел? Нет, вам нужно, чтоб он болел подольше, да почаще вас к себе звал, и за каждый визит платил… Ты на меня сердито не смотри, я правду говорю… Опять же, если господь захочет, так и без всяких врачей исцелит. А если не захочет, так хоть из самой столицы лучших докторов привези, толку не будет…

Сочувствие, которое я начал было ощущать к этому человеку, испарилось без остатка. Он, презиравший "тупое мужичье" с их дикими суевериями, сам оказался ничуть не менее дремуч и невежественен, и притом самоуверен в своей дремучести. Небось, еще и "самого хорошего священника" искал по признаку наибольшей беспощадности к еретикам, ведь именно таких больше всего чтит толпа… Ну что ж, подумал я, послушаем, как он уморил остальную свою семью.

– Вчетвером мы, значит, остались, – продолжал свой рассказ мельник. – С долгами кое-как рассчитались, хотя тяжело было… не один год было тяжело, все в новые займы влезали, чтоб по старым расплатиться… но вот вроде бы дела поправились, да и старшенький мой, Лео, уж подрастал, я думал – он мельничные дела на себя возьмет, а я уж и отдохну на старости лет… а он приходит ко мне и говорит: благослови-де, отец, иду в солдаты записываться. Ну не дурень? Пропадешь, говорю, ни за куриный чих, мало, что ль, костей по полям валяется… А он говорит – за правое дело иду, за Льва и его светлость герцога Ришарда, истинного наследника имперского трона, который защитит простой народ от грифонского тиранства… у меня, говорит, и имя подходящее, мне сам бог велел… мы-то его Лео до всякой войны назвали, когда ни Львов, ни Грифонов еще не было – кто ж мог знать… и потом, говорит, тому, кто записывается, сразу пять золотых дают, да потом ежемесячное жалование, а какие трофеи мечом возьмешь, те вообще без счета… Ну а я что – драться, что ли, буду со взрослым сыном? Отпустил по-хорошему. Да и, по чести сказать, те золотые, что он нам оставил, в хозяйстве были совсем не лишние… Ушел и сгинул. Обещал, что будет весточки присылать, да где там… Два года так прошло. Жеанне, дочке моей, как раз шестнадцать исполнилось, а Гильому, младшенькому, четырнадцать. Сначала-то с ним беда вышла – застудился он, когда раков в речке ловил, ну и слег с сильным жаром…

Я даже не стал уточнять, обращался ли мельник к врачу.

– …а под вечер к нашей мельнице, вот как вы примерно, четверо солдат выехали. Йорлингисты. Я бы и не стал их пускать, ты сам видел, ко мне, коли засов затворен, так просто не войдешь, дом на совесть построен – да Жеанна уговорила – это ж мол, наши, вдруг чего о брате знают… Мы хоть и вроде как на грифонской земле живем, но раз Лео ко Львам ушел, выходило, что наши те, а не эти… ну да такое нередко бывает…

Я кивнул. Действительно, в этой войне место жительства давно уже ничего не гарантировало, да и вассальные присяги нарушались множество раз. Что уж говорить о простолюдинах, которым нет особого резона хранить верность Льву или Грифону – иные господа благородные дворяне умудрились уже раз по пять перебежать туда и обратно, не чувствуя ни малейшего урона для своей драгоценной чести. И их принимают и там, и там, что самое смешное. И знают, что предал и еще предаст, а все-таки рыцарь с конем и оружием, а то и с замком и ополчением – на войне вещь не лишняя.

– …в общем, пустил я их. А Жеанне велел в комнате сидеть и носа не показывать. Так нет же, не утерпела, явилась на кухню, где они со мной ужинали. Ну и, конечно, хиханьки-хаханьки, улыбочки-прибауточки… сестра героя (хотя они, конечно, ничего про Лео не слышали), твой, мол, брат по крови – наш по оружию, так что мы-де теперь, почитай, родня… а и какая ты, сестренка, красавица… а она, дуреха, уши развесила, ну девка молодая, да всю жизнь на мельнице, парней, почитай, не видела, лестно ей, что сразу четыре кавалера с нею любезничают, и тоже им что-то такое отвечает. В общем, еле вытолкал я ее оттуда, а этим, конечно, не нравится, уж больно ты, говорят, папаша, строг с такой славной дочкой… да ну ее, говорю, девка-дура, бабы мужчинам только помеха, давайте-ка, господа солдаты, лучше с вами еще выпьем! А сам думаю – не отпущу их, пока в лежку не лягут, не родился еще человек, чтобы меня перепил… Вот и эти совсем жидкие оказались, со второй кружки уже валятся, один еще как-то на ногах держался, а остальных совсем развезло. Ну, оттащили мы с этим его товарищей на первый этаж, уложили там… я вижу – до утра точно не проснутся, а утром им не до девок будет, голова будет, что твой церковный колокол… ну, и сам спать к себе пошел. А нет бы мне, старому дурню, смекнуть, что не пьяные они, а притворились только! Под утро просыпаюсь, слышу плач… я к двери, а она не открывается! Эти гады дали мне время уснуть, да дверь комнаты снаружи лавкой подперли, а сами к ней – ты, мол, нам сама авансы делала, так теперь не кобенься… А двери тут, сам видел, так просто не вышибешь… я думал – в окно, хоть и со второго этажа, так ведь потом в дом не войти, сам, когда этих впустил, изнутри засов запер… В общем, когда я дверь, наконец, высадил, да к Жеанне прибежал, этих ублюдков давно и след простыл – но сделали они все, что хотели, кажется, не по одному разу даже… она мне особо не рассказывала, да и я не распрашивал, к чему уже… только утешить ее пытался, а она плакала все… День плакала, второй плакала, под вечер только успокаиваться стала… ну я подумал уже – слава богу, свыкаться начала… и с этим люди живут, а если, не дай бог, ребенок, так на то бабки знающие есть, хоть церковь и запрещает… в общем, как я ей спокойной ночи желал, вроде совсем уж нормальная была, улыбнулась даже… а утром из комнаты не выходит, я захожу – а она под балкой в петле из простыни висит…

Мельник снова наполнил кружку и залпом осушил ее, не закусывая.

– Вот так, лекарь. А, я тебе еще про младшенького не досказал… Нет, он не помер тогда, поправился. Но как узнал, что с сестрой случилось, загорелся – отомщу да отомщу. Да я бы и сам этих гадов их же кишками удавил, да где ж их теперь сыскать? А он дождался, пока пятнадцать стукнуло, и приносит домой пять золотых: не поминай лихом, отец, записался я в грифонскую армию, буду убивать йорлингистских собак, пока сил хватит. А если, говорю, собственного брата на поле брани встретишь? А он смотрит на меня этак по-взрослому и говорит – ты сам знаешь, отец, что Лео давно в живых нет… Пять лет уж, как Гильом ушел. И ни о нем, ни о Лео так ничего и не знаю. Вот такое у меня тут, лекарь, завидное одиночество и спокойная жизнь без потрясений.

Проснувшись поутру, я увидел над собой потемневший от старости бревенчатый потолок. В комнате уже вовсю хозяйничало яркое утреннее солнце, отчетливо демонстрируя то, что мы едва ли могли разглядеть в сумраке – здание было очень старым, его крепкие бревна местами проточили жуки, и в помещении, похоже, никто не убирался много лет. На полу густым пушистым слоем лежала пыль, нарушенная лишь нашими с Эвьет следами, а в углах висела паутина, тоже какая-то пыльная и, кажется, пережившая собственных создателей. Мне вдруг представилось, что сейчас, выйдя из комнаты, мы не найдем никакого мельника, а если что и найдем, то разве что обросший паутиной скелет, обхвативший костяными пальцами давно сухую бутылку… Пожалуй, мой учитель не одобрил бы подобных фантазий – он говорил, что научные загадки реального мира куда интереснее всех суеверных выдумок. Но, по-моему, и выдумки бывают забавны – если, конечно, относиться к ним, как к выдумкам, а не принимать за чистую монету.

Мельник, разумеется, пребывал в полном здравии – даже на удивление полном, учитывая количество выпитого накануне, так что у меня опять не было возможности применить свои медицинские познания. Однако я подумал, что могу оказать ему услугу в качестве механика, и выразил желание осмотреть устройство мельницы. Устройство это, как я и предполагал, оказалось весьма примитивным; из всех возможных усовершенствований я выбрал то, что выглядело наиболее полезным и с медицинской точки зрения.

– Есть на чем нарисовать? – осведомился я.

– Можешь прямо на стене, – он протянул мне уголь

– Тебе больше не придется таскать тяжелые мешки, – пояснял я, чертя схему. – Если соорудить вот такую замкнутую ленту, натянув ее на катки, приводимые в движение от того же мельничного колеса, то по этой ленте можно переправлять мешки прямо на подводу во дворе. А вот так нужно устроить шестерни, дабы лента начинала двигаться лишь после того, как жернова сделают нужное число оборотов и наполнят мешок…

Мельник сперва недоверчиво хмыкал и чесал бороду, но в итоге все же проникся моей идеей.

– Эдак меня уж совсем в чернокнижники запишут, – усмехнулся он, – слыханное ли дело – чтоб мешки сами двигались! Но, похоже, дело стоящее. Ты не хочешь остаться, чтобы помочь мне все это построить? А я бы с оплатой не поскупился…

В другое время я бы, возможно, и согласился, но, раз уж я решил доставить Эвьет к ее сеньору, мешкать не стоило – да и она сама наверняка была бы против промедлений.

– Мы спешим, – твердо ответил я, – но надеемся, что ты не поскупишься и с платой за чертеж.

Он заплатил мне серебром (золота у него, получавшего основной доход с селян, конечно, не было) и дал провизии в дорогу. Мы по-быстрому позавтракали и отправились в путь – сперва по берегу до описанного мельником брода, затем через реку и далее по дороге, уводившей в восточном направлении.

На этой дороге мы повстречали небольшой отряд кавалеристов, скакавших на запад в облаке пыли. Они стремительно промчались мимо в грохоте копыт и бряканье железа, обдав нас запахом лошадиного и человечьего пота; к какой из армий они принадлежали, я так и не разобрал. До нас им, по счастью, не было никакого дела. Затем мы обогнали крестьянскую подводу на сплошных, без спиц, колесах, которую медленно тащили два замученных слепнями вола, а незадолго до полудня въехали, наконец, в большое село, где не было ни солдат, ни одичавших собак, ни чересчур подозрительных хозяев, и можно было просто спокойно пообедать в деревенской корчме. Словно бы и не было никакой войны…

Впрочем, последняя иллюзия быстро развеялась. Разговоры о войне и передвижениях войск доносились из-за соседних столов. Я прислушался, желая уяснить обстановку, но, похоже, посетители, в большинстве своем – простые селяне, лишь пересказывали друг другу противоречивые слухи; тем не менее, похоже было, что в последнее время боевые действия вновь активизировались, хотя трудно было сказать, местное ли это обострение или же Лев и Грифон и в самом деле готовятся к решительной схватке. А затем вдруг вспыхнула перебранка, почти мгновенно переросшая в полномасштабную драку. Как выяснилось, за соседними столами оказались сторонники противоположных партий. Я подумал, что надо поскорее убираться отсюда, но, увы, дерущиеся, уже дубасившие друг друга не только кулаками и ногами, но также кувшинами, табуретами и лавками (хорошо еще, ни у кого не оказалось под рукой ножей), фактически перекрыли выход, так что оставалось только ждать. Того же мнения, видимо, придерживалась и корчмарка, здоровенная бабища лет сорока с попорченным оспой лицом, даже не пытавшаяся вмешаться в побоище, несмотря на явный урон, наносимый ее заведению. Наконец лангедаргцы, оказавшиеся в меньшинстве, были вышвырнуты на улицу, откуда пообещали вернуться с подкреплением. Один из них остался лежать на полу корчмы с окровавленной головой. Я подумал, не следует ли оказать ему помощь, но, оценив недобрые взгляды победителей, решил, что лучше не вмешиваться. Мы с Эвьет поспешно проглотили остатки обеда и покинули корчму.

– Вот же идиоты, – проворчал я, садясь в седло. – Уж им-то какое дело, кто победит – Йорлинги или Лангедарги? В их жизни все равно ничего не изменится. Да и самая кровопролитная их драка не принесет никакой пользы ни одной из партий.

– Ну… – протянула Эвелина с сомнением.

– Ты довольна, что побили сторонников Грифона? – догадался я. – Но ведь они не имеют отношения ни к гибели твоей семьи, ни к другим подобным злодеяниям. Это не солдаты, это простые крестьяне.

– А по-моему, тот, кто одобряет и поддерживает злодея, должен считаться его соучастником, – возразила Эвьет. – Даже если сам он ничего страшного и не сделал. Ведь он не сделал не потому, что осуждает действия злодея, а потому, что не может или боится.

– Ну, своя логика в этом есть, – согласился я. – Но тут имеются нюансы. Например, насколько одобряющий осведомлен о том, что творит одобряемый. Или насколько безгрешна другая сторона…

– Ты регулярно пытаешься меня уверить, что Лев ничем не лучше Грифона. Но это неправда! Ришард – благородный человек, это признают даже многие из его врагов…

– Не знаю, не доводилось с ним общаться, – усмехнулся я. – И тебе, кстати, тоже. Ты судишь лишь со слов отца, который, как ты говоришь, мало интересовался политикой…

– Зато Эрик интересовался!

– Тринадцатилетний мальчик, восторженно пересказывающий где-то услышанные легенды… Если Ришард не совсем дурак, у него на службе состоят специальные люди, придумывающие и распространяющие истории о благородстве своего господина. И он платит им щедрее, чем иным своим офицерам…

– Ты не можешь этого знать!

– Во всяком случае, мне доводилось пользовать одного менестреля, состоявшего на подобной службе у Лангедарга. Он спел свою песню не там, где следовало, и ему переломали кости, пробили голову и отбили все потроха. Я догадывался, что он делал это от большой любви к золоту, а вовсе не к Карлу, и расспросил его о подробностях – а ему уже было нечего терять, и он мне рассказал… Спасти его мне не удалось, уж больно сильно его избили.

– Ну вот – по Карлу ты судишь о Ришарде!

– Так в войне, особенно когда силы примерно равны, если одна сторона применяет некий полезный прием, его вскоре начинает применять и другая. Никто не захочет оставлять врагу преимущество, а разговоры о чести – для тех самых оплаченных менестрелей… Так было с черными стрелами, и много с чем еще.

– Все равно у тебя нет доказательств, что истории о благородстве Ришарда – ложь!

– У меня нет доказательств, что они – правда. А доказывать надо истинность, а не ложность.

– Почему?

– Сама подумай, что будет, если встать на обратную позицию. Тогда любое – абсолютно любое! – утверждение будет считаться истинным, пока не доказано обратное. Например, что луна состоит из козьего сыра, или что весь мир создан вот этим камнем, валяющимся слева от дороги… Ну и так далее, включая утверждения, противоречащие друг другу. Что есть очевидный абсурд. Это не говоря уже о том, что доказательство ложности во многих случаях вообще невозможно. Докажи, к примеру, что этот камень не обладает разумом! Не разговаривает, ничего не делает, никак не проявляет свою личность? А может, он просто не хочет?

– Хм… логично, – согласилась Эвьет. – Но что же из этого следует – что никому и ничему нельзя верить?

– Вера – вообще весьма скверная вещь… Она заполняет пустоты, образовавшиеся из-за отсутствия знания. Но это бы еще полбеды. Хуже, что когда знание, наконец, приходит на свое законное место, обосновавшаяся там вера не хочет его пускать.

– Хорошо, что инквизиторы тебя не слышат.

– А также никто другой, кто мог бы им донести.

– А мне ты, стало быть, веришь, – озорным тоном констатировала она. – Противоречие, Дольф?

– Я не верю, я знаю, – возразил я. – Ты не веришь в бога, как и я.

– С чего ты взял?

– Когда ты купалась, я обратил внимание, что ты не носишь крест. И я ни разу не видел, чтобы ты молилась. Ни перед сном, ни перед едой. Ты так и не поинтересовалась у меня числом и днем недели – то есть тебе неважно, постный сегодня день или скоромный, простой или церковный праздник. Ты три года не была на исповеди, но не выразила ни малейшего желания посетить священника, хотя это можно было сделать еще в Пье… Ну как, достаточно?

– А ты наблюдательный, – весело заметила Эвьет и добавила уже серьезно: – Вообще-то ты прав. Я не верю и не хочу верить в бога, который допускает… все это. В последний раз в своей жизни я молилась тогда, в день штурма. И сколько бы я ни прожила – тот раз останется последним.

– Попы сказали бы, что это очень наивно и по-детски – не верить в бога только потому, что он не помог тебе лично, – ответил я. – Но разве ты такая одна? Разве мало говорят на проповедях о силе молитвы невинного ребенка – и разве хоть одному ребенку это помогло? Если зло приходит в мир как кара за грехи, то отчего за грехи одних страдают другие – в то время как сами грешники процветают? Богословы исписали тысячи страниц, пытаясь найти хоть сколь-нибудь разумные ответы на эти вопросы – но, насколько мне известно, преуспели лишь в том, чтобы прятать отсутствие ответов за кудрявыми словесами. И кострами инквизиции, пылающими во славу бога любящего и всемилостивого… Кстати, возвращаясь к теме Ришарда. Даже если он и впрямь благороден, это отнюдь не означает, что все, кто воюют под его знаменами, ведут себя столь же достойно. С этим ты, надеюсь, не будешь спорить? А то могу привести некоторые примеры…

– Не буду, – вздохнула Эвьет. – Понятно, что ни один самый достойный правитель не в состоянии уследить за каждым своим подчиненным.

– Однако бог лишен этого оправдания, – закончил я свою мысль. – Он же всеведущ. И при этом его подчиненные даже не просто творят злодеяния по отношению к кому-то внешнему – они постоянно делают это по отношению друг к другу. Те же самые мужики, не будь войны, все равно нашли бы повод подраться, хотя бы даже самый пустячный – причем его пустячность ничуть не уменьшала бы жестокости драки…

– Меня можешь не убеждать, – невесело усмехнулась Эвелина. – Меня уже убедили.

Из села вело две дороги, не считая той, по которой мы приехали – одна продолжалась на восток, вторая ответвлялась от нее на север. Мы направились по этой последней.

На первый взгляд казалось, что эти места меньше пострадали от войны, чем те, что к югу от Аронны (которые, впрочем, и до войны были менее населены). Вероятно, здесь, ближе к центру графства, позиции йорлингистов были сильнее и их войска могли оперативнее реагировать на действия противника – а потому лангедаргские рейды были здесь редкостью. Но, хотя за полдня пути нам попалось лишь одно полностью сожженное селение, в остальных деревнях, мимо которых мы проезжали, хватало опустевших домов и заросших бурьяном огородов. В некоторых селах не больше трети дворов производили впечатление обитаемых. Почти не было заметно и скотины, во всяком случае, свободно разгуливающей. Я обратил внимание на маленькое, всего в полтора десятка голов, стадо коров, которое стерегли сразу три пастуха (один старик и двое мальчишек лет четырнадцати), вооруженные не только обычными пастушескими кнутами, но и луками.

– Они собираются отбиваться от солдат? – спросила Эвьет.

– Нет, – покачал головой я. – От солдат им все равно не отбиться, да и кому охота навлекать карательную экспедицию на свое село. Скорее всего – от жителей соседней деревни.

– Думаешь, та деревня на стороне Лангедарга?

– Думаю, что те такие же йорлингисты, как и эти. Но в первую очередь они на стороне собственного желудка.

Некоторое время спустя над нами пролетела стайка диких уток – я, признаться, не обратил на них внимание, но Эвелина была начеку и успела взвести арбалет и выстрелить прежде, чем они удалились на недоступное расстояние. Выстрел оказался успешным, так что об ужине мы могли не беспокоиться. С ночлегом, однако, дело оказалось сложнее. Успокоенный количеством поселений, мимо которых мы уже проехали, я рассчитывал, что ближе к закату мы наверняка отыщем какое-нибудь жилье – но, как назло, по бокам дороги снова потянулись леса, сперва имевшие вид небольших рощиц, но затем все более основательные, и к тому времени, как солнце скрылось за деревьями, конца им все еще не было видно.

Я уже настроился на ночевку под открытым небом (погода, к счастью, на сей раз не сулила никаких неприятностей), как вдруг впереди, где дорога изгибалась вправо, замерцал между деревьями огонек костра. В принципе, это мог оказаться кто угодно, но едва ли лихие лесные обитатели стали бы разводить огонь прямо у дороги; скорее всего, это тоже были какие-нибудь припозднившиеся путники. На всякий случай я все же протянул Эвелине арбалет. Путники тоже разные бывают.

Мы проехали поворот и увидели в вечернем сумраке полдюжины кибиток, стоявших на обочине передками в нашу сторону. Лес в этом месте отступил от дороги, образовав небольшую поляну; на ней ближе к повозкам горел костер, а подальше щипали траву стреноженные лошади. Значит, караван. Стоит ли ночевать вместе с ними – еще вопрос, но, по крайней мере, расспросить их о дальнейшей дороге имеет смысл.

Над огнем на крепких рогатинах висел довольно приличных размеров котел, в котором что-то булькало – не иначе, там готовился ужин для всех караванщиков. У костра спиной к нам сидели двое – рослый мужчина и ребенок. Они никак не отреагировали, когда мы подъехали, и я подумал, что караванщики чересчур беспечны. Остановиться на ночь посреди леса и не выставить часовых – такое и в довоенные годы едва ли было разумным… Впрочем, возможно, это не торговый караван, а просто беженцы, у которых нечего взять? Наличие в караване детей лишь подтверждало эту мысль. Хотя беженцы, путешествующие не на своих двоих, уже не настолько бедны, чтобы чувствовать себя в безопасности.

– Путь добрый, – приветствовал я сидящих, спешиваясь и в то же время делая знак Эвьет оставаться пока на коне.

– И вам, – глухо буркнул мужчина, по-прежнему не глядя в мою сторону.

– Откуда едете? – осведомился я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более приветливо.

– Из Комплена, – последовал столь же глухой ответ. Вообще голос незнакомца был какой-то странный, словно он говорил, не закрывая губ.

– Как удачно! – искренне заметил я. – Мы как раз направляемся в Комплен. Далеко до него?

Он снова что-то пробурчал себе под нос – не то, что они были там вчера, не то – позавчера.

– Послушайте, любезный, – потерял терпение я, – я думаю, нам будет легче беседовать, если вы перестанете обращаться к костру и обернетесь в мою сторону.

Он медленно повернулся, и падавший сбоку пляшущий свет пламени озарил то, что было его лицом.

Я навидался всяких людей – и живых, и мертвых. Но тут я невольно отпрянул, еле удержавшись, чтобы не вскрикнуть. На меня смотрело чудовище.

Фактически у него было два лица, точнее, полтора. Между переносицами двух носов помещался третий глаз, неестественно выкаченный, но, кажется, зрячий. Ртов тоже было полтора – левый смыкался с правым, образуя сплошную широкую пасть; при этом слева зубы были более-менее нормальными, справа – редкими и кривыми, доросшими до разной длины. В сумраке я не разглядел, сколько у него языков. Но подбородков было тоже два – левый, сросшийся с правым.

– Ну что? – спросило это существо, моргнув разом тремя глазами. – Так легче?

– Ты только посмотри на его рожу! – раздался глумливый тоненький голосок. В первый миг я даже не понял, что адресован он не мне, а монстру. Говорил тот, кого я со спины принял за ребенка – но теперь я увидел, что у этого "ребенка" морщинистое лицо и редкая, но длинная седая бороденка.

– Он пристает к тебе, Хуго? – осведомился кто-то сзади.

Я резко обернулся. За мной стояло еще одно страшилище. Все его лицо сплошной коркой покрывали бородавчатые наросты, которые казались слипшимися в единую безобразную массу. Бородавок не было только на веках и губах.

– Дольф! – судя по голосу, Эвьет была не на шутку напугана, и я отлично мог ее понять. От такой встречи и днем в центре города испытаешь оторопь, а уж в ночном лесу… – Кто все эти твари?!

– Эй! – еще одно чудище высунулось из ближайшего фургона. Обрюзгшее тело, судя по очертаниям, было женским, но голова… Голова была в два с лишним раза больше, чем положено иметь человеку, и более всего походила на неряшливо увязанный тюк или на бесформенный багровый кусок теста. БОльшую часть этой головы представляла собой огромная опухоль, тяжело свисавшая на правое плечо и на грудь. Эта опухоль практически вытеснила лицо – глаза, нос и рот съехали на левую сторону, образовав этакое крохотное карикатурное личико. Рот едва раскрывался, и все же способен был издавать осмысленные звуки: – Офооно, у ее афайеф!

"Осторожно, у нее арбалет!" – догадался я. Признаться, я и сам уже рефлекторно потянулся за оружием.

– Ладно, ребята, пошутили и будет! – еще одна фигура шагала к нам от второго фургона, и я с облегчением понял, что это, похоже, обычный человек. Он вошел в круг света, отбрасываемого костром. Обветренное лицо с грубыми чертами и старым шрамом на правой щеке, чудом не задевшим глаз, принадлежало человеку лет сорока пяти, немало, должно быть, повидавшему в жизни. Он был коротко, хотя и неряшливо, обстрижен; нижнюю часть лица обрамляла жесткая курчавая бородка.

– Гюнтер, – представился он, протягивая ладонь для приветствия (почему-то левую). Я не одобряю обычай рукопожатия, тем паче с незнакомцами – неизвестно, какую заразу можно подцепить таким способом – поэтому просто коротко наклонил голову, одновременно покосившись на его правую руку. Из рукава вместо кисти торчал железный крюк.

– Хозяин цирка уродов, – продолжал Гюнтер. Я уже и сам успел догадаться, что представляет собой загадочный караван, а вот для Эвьет услышанное объяснение, похоже, стало облегчением. Она опустила арбалет.

– Не думайте, сударь, сам я не из этих, – добавил владелец цирка, от которого, конечно, не укрылся мой взгляд на его крюк. – У меня была нормальная рука. Я ее потерял на войне.

– Да мне, в общем-то, неважно…

– Многим важно. Уродами-то они брезгуют. Вот и думают, что я сам себе руку отрубил, чтоб за нормального сойти. Мол, лучше быть калекой, чем уродом. Хотя калекам за их увечье подадут разве что из жалости, а чтоб уродов посмотреть, народ платит из любопытства. Любопытство-то куда посильней жалости будет… Но я свою руку на войне…

– Ладно, ладно, – перебил я. Что-то уж больно настойчиво он убеждает меня в военной версии. Нет, наверное, рука у него и впрямь была нормальной, вот только в сражении ли он ее лишился? Или просто в результате пьяной драки? А то и вовсе на плахе за воровство. Что, впрочем, отнюдь не исключало военного прошлого. – Я Дольф, а это Эвелина. Мы едем в Комплен. Верно ли я расслышал, что вы выехали оттуда только вчера?

– Позавчера. Скверный городишко, почти ничего там не собрали… Посмотреть-то всякий горазд, а платить – говорят, денег нет. За еду, мол, выступайте, ага, спасибо большое… Говорят, они там все деньги на оружие спустили…

– Оружие? В городе стоят солдаты? – заинтересовался я.

– То-то и оно, что нет! Раньше стояли, а теперь ихнее сиятельство местный граф куда-то их услал, в более, мол, важное место. Одно тамошнее ополчение осталось, вот они его спешно и вооружают. Да толку-то? Видывал я ополченцев в бою, ну что сказать – бараны баранами, не знают, с какого конца за меч держаться… Знающих парней надо нанимать, а не покупать железяки необученным олухам. Оружие, оно само воевать не умеет. Я вот сам пятнадцать лет наемником, пока не…

– А на чьей стороне вы воевали? – осведомилась Эвьет невинным голоском Девочки-Внимающей-Герою.

– Да на обеих, конечно же! – хохотнул Гюнтер. – Уж за пятнадцать-то лет я за кого только не воевал! Даже восточными варварами успел покомандовать, был у Грифонов такой полк, так и назывался – Дикий. Визжали так, что уши закладывало, и в плен к ним было лучше никому живым не попадать – честно, меня самого тошнило, как видел, что они творят… да только против тяжелой рыцарской конницы жидковаты оказались, одно слово – неверные. А потом еще черномазых обучал, этих уже Львы из-за южного моря привезли, тоже язычники, конечно. Ну, тоже те еще солдаты. Росту за два ярда, головы рубить горазды, но понятия о дисциплине – никакого, о тактике уж и не говорю. Только и пользы, что лицом страшны, будто демоны… Но это только поначалу работало, пока в новинку было. А потом на Латирольских холмах их из длинных луков всех положили, ни один со своим копьем даже добежать до грифонских порядков не успел. Я тогда опять к Грифонам перешел. В нашем деле что главное? С одной стороны, конечно, кто больше платит, но с другой – где меньше шансов без головы остаться. А за пятнадцать лет оно столько раз менялось… Пожалуй, в общем выходит, что за все время я и Львов, и Грифонов примерно одинаково на тот свет отправил, – подвел он итог своей военной карьеры.

Иными словами, с точки зрения противоборствующих сторон результат деятельности Гюнтера был нулевым. Он просто убил без всякой пользы большое число народу и получил за это от обеих партий неплохие, надо полагать, деньги. Каковые, скорее всего, просадил по кабакам, раз вместо того, чтобы мирно уйти на покой, допрыгался до потери руки, а теперь вот разъезжает по стране, показывая уродов зевакам. Каковые этими уродами брезгуют, но, чем большее отвращение испытывают, тем больше денег за это платят.

Очень разумно устроен мир людей, не правда ли?

Я бросил быстрый взгляд на Эвьет, заметив, как затвердело ее лицо и сжались пальцы, обхватившие ложе арбалета. Но, перехватив мой взгляд, она заставила себя расслабиться и даже слегка улыбнулась: не волнуйся, Дольф, я держу себя в руках.

Самому Гюнтеру, столь охотно рассказывавшему о своем прошлом незнакомцам, похоже, не приходило в голову, что кто-то может захотеть отомстить ему за пролитую кровь. Если бы он был сторонником Льва или Грифона, то есть убивал за идею – тогда, конечно, стоило бы попридержать язык, не зная, с чьими приверженцами имеешь дело. Но он убивал ради денег, а значит – какие могут быть претензии? Просто работа, ничего личного. Возможно, впрочем, уверенности в своей безопасности ему придавало и соотношение сил. В случае ссоры, вероятно, подопечные Гюнтера встали бы на сторону своего хозяина. Правда, у меня был меч, у Эвьет арбалет, а ни у кого из уродов я оружия не видел (только у самого Гюнтера висел на поясе кинжал в обшарпанных ножнах) – но кто их знает, что они там прячут под одеждой или в своих кибитках…

– Славные были времена, – произнес владелец цирка. – Вы-то, сударь, не воевали?

– Нет, – не стал кривить душой я.

– То-то я смотрю – хоть и при мече, а осанка не солдатская… Меч фамильный? – он, очевидно, принимал меня за дворянина.

– Нет, – буркнул я, догадываясь, что иначе он на правах "старого солдата, знающего толк в таких вещах" попросит посмотреть. Не хватало еще выслушивать его пренебрежительные реплики о моем мече. Я и сам знаю цену этому куску железа, но терпеть не могу, когда ко мне обращаются в покровительственном тоне, тем более – такие вот субъекты.

– А, – понимающе кивнул он, – младший сын, верно? Старшему достается и поместье, и все дела, а младший даже приличного меча не может себе позволить? Знавал я вашего брата… то есть не в смысле вашего брата, а в смысле таких, как вы, сударь. Из них часто получаются знатные вояки, – он хохотнул над своим нехитрым каламбуром. – На вашем месте я бы поступил на службу. Война – это лучший способ заработка для мужчины! Тем паче, сейчас и Льву, и Грифону чертовски нужны люди. Я бы и сам тряхнул стариной, кабы не… – он покрутил в воздухе свой крюк. – Приходится теперь сами видите чем зарабатывать. Впрочем, это тоже честный хлеб. У меня уроды настоящие, не то что у других.

– А что же, другие используют грим? – заинтересовался я.

– Да нет, это-то вряд ли, за такое мошенничество в первом же городе в смоле и перьях вываляют, это самое малое… Они просто детей покупают у всякой голытьбы, которой кормить нечем, ну или воруют, но это уж дурни, купить – оно безопаснее, и обойдется недорого… Ну и делают из них уродов. В бочку там засовывают и так держат, чтоб горбатый вырос, руки-ноги ломают и бинтуют, чтоб неправильно срослись, надрезы всякие хитрые, ну и всякое такое. Иной раз забавно выходит, а иной прямо оторопь берет, что у них получается…

– И что же вас удерживает от подобной практики? – ровным тоном осведомился я.

– Ну так, во-первых, долго это, много лет надо ждать, пока из ребенка урод вырастет, а деньги-то сейчас нужны. А потом, ну, неинтересно как-то. Ногу сломать всякий может. Интересней, когда само такое уродилось, а ты его отыскал, и другого такого ни у кого нету. Вот, к примеру, всем этим искусникам с их инструментами, сколько б ни бились, ни в жизнь человека с двумя носами и тремя глазами не сделать, да чтоб третий глаз еще и видел. Верно, Хуго?

– Это точно! – самодовольно подтвердил трехглазый.

– Скажите, Гюнтер, – осведомился я, – а у вас у самого есть дети?

– Ну а у какого мужчины их нет? – хохотнул он. – По всей стране, я полагаю. Правда, ни одного из них я не видел…

– Возможно, видели, просто не знаете об этом. В каком-нибудь цирке. Их матерям едва ли был в радость такой подарок, не так ли? Или на поле боя. Самым старшим из них ведь уже должно быть хорошо за двадцать? Так что кто-то из тех, кого убили вы или ваши люди…

– Хха, – он тряхнул головой, ухмыльнувшись. – А ведь и впрямь может быть. Никогда об этом не задумывался. Жизнь вообще – забавная штука, верно?

На его лице не было ни тени смущения, так что я решил не стучаться в глухую стену и вернуться к сугубо практическим вопросам.

– Как нам лучше доехать до Комплена? – спросил я.

– А вот по этой дороге прямо до второй развилки, на ней направо, а как лес кончится, до разрушенной крепости и за ней опять направо, через разоренные виноградники, потом дорога изгибается налево и в конце концов сливается с другой, что с юга идет. Вот по той уже на север прямо до Комплена, – объяснил он, не удивляясь резкой перемене темы.

– Лес еще долго тянется?

– Миль двадцать будет. Так что до жилья скоро не доберетесь. Хотите, тут ночуйте, место в фургоне найдется. Если в общий котел чего добавите, совсем хорошо будет.

Я посмотрел на Эвьет. Ошибиться в значении ее ответного взгляда было невозможно, и я хорошо ее понимал. Впрочем, с научной точки зрения мне было бы интересно обследовать столь редкие патологии – однако едва ли мне позволили бы сделать это бесплатно. Гюнтер, судя по всему, нуждался в собеседнике, точнее, в слушателе его разглагольствований о войне, коими он, вероятно, уже успел утомить своих подопечных – однако не стал бы ради этого отказываться от денег за то, чем, собственно, вся компания зарабатывала на жизнь. Все же я закинул удочку, сообщив о своих врачебных познаниях и предложив осмотр циркачей.

– Благодарю, но в этом нет нужды – у нас все здоровы, – ответил Гюнтер, как мне показалось, чересчур поспешно (и, разумеется, не подумав узнать мнение своих "здоровых" подчиненных). Не иначе, он опасался, что мое искусство способно превратить кого-нибудь из них в нормального человека. Опасался он зря: возможно, некоторым из них хирургическая операция и могла бы помочь, но риск смерти от болевого шока и кровопотери был бы слишком велик, да и желания браться за столь сложную работу без солидного вознаграждения у меня не было. Но как было убедить невежественного наемника, что мой медицинский интерес не опасен для его бизнеса?

– Я не возьму платы, – уточнил я. – И ничего не буду с ними делать, просто осмотрю.

– Вы очень добры, сударь, но – не нужно, – повторил он уже с нажимом.

– Ну, в таком случае мы, пожалуй, поедем дальше, – пожал плечами я.

– Как вам угодно. Доброго пути, – ответил он с явным облегчением.

– Ну и мерзость! – с чувством произнесла Эвьет, когда фургоны циркачей остались позади. – Неужели люди платят деньги, чтобы смотреть на такое? По-моему, если им и платить, то за то, чтобы они никому не показывались.

– Людей влечет все отвратительное. Даже шуты и скоморохи, родившиеся совершенно нормальными, стараются как можно сильнее изуродовать себя нелепым костюмом и гримом, дабы собрать больше денег. Человек, опять-таки, единственное существо, которое ведет себя столь нелепо. Животные сторонятся своих уродливых собратьев, бывает, вообще их убивают. Это перебор, конечно, и все же стремление сохранять свою породу в чистоте куда логичней, чем поведение человека… Мы, кстати, еще не всех видели. В шести фургонах явно едет больше народу, даже учитывая реквизит. И кого-то среди них Гюнтер очень не хотел показывать врачу. Пожалуй, я догадываюсь, почему. Вопреки его словам, не все они родились уродами. Кого-то сделала таким болезнь, и эта болезнь опасна. Скорее всего, речь идет о проказе на поздних стадиях. Такие больные очень редко демонстрируют свою внешность на публике, и потому невежественные зеваки не в состоянии отличить ее от безвредных форм уродства…

– Они возят с собой прокаженного? Но это же безумие! Они заразятся сами!

– Проказа – очень хитрая болезнь. Она внушает людям едва ли не больший ужас, чем чума и холера, но, на самом деле, она куда менее заразна. Можно жить бок о бок с прокаженным много лет и оставаться здоровым. Но уж если болезнь начнется, ее не остановить. Это не чума, от которой есть шанс выздороветь. Безусловно, Гюнтер рискует. Но на войне он рисковал куда больше. Ну а мнения остальных он, очевидно, не спрашивает.

– И все из-за денег…

– Разумеется.

– По-моему, этот Гюнтер – самый большой урод среди них всех, – резюмировала Эвелина.

Мы проехали в резвом темпе еще пару миль, прежде чем свернули с дороги и расположились на ночлег под деревьями. Пока я ломал ветки для костра, Эвьет ощипала утку. Мы по-быстрому зажарили птицу и приступили к трапезе. Шустро расправляясь со своей порцией, я вдруг заметил, что Эвьет недовольно морщится, держа в руке надкушенную ножку.

– Что-то не так? – обеспокоился я. – Мясо, конечно, не совсем прожарилось, но…

– Да нет, не в этом дело. Просто, – девочка смущенно улыбнулась, – как вспомню эти гадкие рожи, весь аппетит пропадает.

– Берите пример с меня, баронесса. Мы с моим учителем с удовольствием ужинали сразу после анатомирования трупа.

– Ну, я тоже не боюсь мертвецов. Но слышала бы твои застольные разговоры моя мама!

– А что? Она ведь, насколько я понимаю, не брезговала хозяйничать на кухне? И в чем тут отличие от разделки того же зайца или птицы?

– Ну, если подумать, то действительно…

– Вот и незачем забивать себе голову предрассудками. К тому же, что касается этих уродов – они ведь не виноваты, что такими родились…

– Это верно, – согласилась Эвьет, – но красивее они от этого не становятся. Дурак тоже не виноват, что таким родился, но это же не повод его уважать? Однако насчет предрассудков ты прав, – и она решительно впилась зубами в утиную ножку.

Мы легли спать под большой елью, раскинувшей над нами приятно пахнущий шатер своих тяжелых ветвей – не самая плохая крыша теплой и ясной ночью – а наутро перекусили остатками ночной трапезы и продолжили путь. Лесная дорога, по которой мы ехали, была, наверное, самой хорошей из всех, что попадались мне за последнее время, и это внушало опасения. Если на полузаросших тропках разбойникам нет смысла устраивать засады, ибо они рискуют умереть от голода прежде, чем дождутся добычи, то по такому тракту явно ездят достаточно часто, и следы подкованных копыт это подтверждали. Так что мы с Эвьет внимательно поглядывали по сторонам и прислушивались, не замолчат ли внезапно или, напротив, не раскричатся ли впереди птицы. Но то ли нам просто везло, то ли страх перед разбойниками отвадил от этой дороги даже тех немногочисленных торговцев, что еще рисковали путешествовать с товаром и без большой охраны – а следом были вынуждены оставить эти места и те, кого они опасались. Отпечатки копыт в этом случае были, очевидно, оставлены лошадьми солдат, а также простых крестьян, с которых много не возьмешь.

Так или иначе, впереди, подобно выходу из туннеля, засиял, наконец, ничем не загороженный свет летнего дня, и мы, так никого и не встретив, выбрались из леса. Дальнейший путь протекал опять-таки без приключений; вокруг, правда, снова потянулись опустошенные земли – сожженные и брошенные деревни, вытоптанные и поросшие сорняками поля, кое-где – гниющие или уже очистившиеся до скелета останки лошадей и ослов. Проезжали мы и мимо повешенных, то целыми гроздьями свисавших с раскидистых ветвей старого дуба, то вывешенных в ряд, словно солдаты в строю, на сколоченных прямо вдоль дороги длинных виселицах. Судя по степени разложения, большинство казней состоялось примерно в одно время, меньше месяца назад. Несколько раз, проезжая мимо мертвых деревень, мы видели собак, отдыхавших среди пожелтевшей травы или лениво переходивших дорогу. Никакой агрессии они не проявляли. Псы были сытые.

Судя по демонстративно выстроенным вдоль дорог виселицам, произошедшее здесь не было результатом вторжения лангедаргцев на йорлингистские земли. Боевые части, чинящие расправу над побежденными, обычно не обременяют себя лишней работой. Здесь потрудились каратели самих йорлингистов. Очевидно, крестьяне, зажатые в мертвые клещи засухой с одной стороны и военными поборами с другой, подняли бунт, который и был подавлен со всей рыцарской решительностью. Была ли то инициатива местного барона, или к расправе приложил руку и сам граф Рануар? С другой стороны, мятежники тоже наверняка не проявляли милосердия к представителям властей, попавшим к ним в руки. И бунт, не пресеченный быстро и жестоко, распространялся бы, как пожар по сухой траве…

Наглядным подтверждением тому служила разрушенная крепость, о которой упоминал Гюнтер. Вероятно, именно сюда свозили оброк с округи, и именно она приняла на себя первую волну ярости восставших. Ничем, кроме ярости, я не мог объяснить масштабы разрушений, открывшихся нам. Обычно командир, берущий фортецию, не стремится разрушать ее в большей степени, чем это требуется для победы, ибо рассчитывает, что теперь завоеванное сооружение сможет использовать уже его армия. Однако, как хорошо было видно сквозь широкий пролом на месте бывших ворот, здесь стены и башни разбивали и крушили изнутри, то есть уже после того, как штурм оказался успешен. Несмотря на то, что каменная кладка крепости выглядела не очень внушительно – не иначе как ее построили уже во время войны и наспех, на месте какого-нибудь простого двора, обнесенного частоколом – крестьянам, которым неоткуда было взять осадно-штурмовые орудия, очевидно, пришлось изрядно потрудиться, чтобы причинить такие разрушения (впрочем, надо полагать, какие-то примитивные тараны из срубленных деревьев они все же изготовили). И если такой гнев приняли на себя мертвые камни – можно только догадываться, что бунтовщики сделали с попавшими к ним в руки защитниками крепости.

Перед руинами дорога разветвлялась, и мы, следуя совету Гюнтера, свернули направо. Вскоре слева и справа потянулись разоренные виноградники – сперва просто поваленные столбики и стелющиеся по земле засохшие, вытоптанные конями лозы, а затем и сплошное пепелище. На выжженной земле среди почерневших остатков кустов тут и там валялись пустые раковины виноградных улиток, сгоревших вместе со своим "пастбищем"; их было неожиданно много – глядя на зеленые заросли, даже и не подумаешь, что они дают приют такому количеству этих существ. Воздух был сухим и горьким; порывы ветра, налетавшие с востока, поднимали пепел в воздух и несли над дорогой вперемешку с пылью, заставляя жмуриться и отворачиваться.

Наконец гарь закончилась; канава с жидкой грязью на дне отделяла бывший виноградник от зарослей высокой травы, до которой не добрался огонь. И, едва мы переехали хлипкий мосток через канаву, из этой травы на дорогу вышли трое.

Это были всего лишь крестьянские мальчишки лет девяти-десяти – оборванные, босые, с перемазанными сажей лицами (впрочем, наши с Эвьет лица после езды против ветра через гарь, вероятно, выглядели не лучше). Очевидно, они заприметили нас еще издали и теперь, едва выйдя на дорогу, как по команде вытянули пригоршней правые руки и наперебой загнусавили, прося милостыню.

Не то чтобы я был принципиальным противником подаяния – уж к этому моя биография никак не располагала. Но, во-первых, лишних денег у меня не было. А во-вторых, когда в безлюдной местности вас пытаются остановить незнакомцы, соглашаться – верх глупости, как бы невинно они ни выглядели. В этих травяных зарослях вполне могут прятаться и взрослые бандиты, выставившие подобную приманку…

Поэтому я лишь сжал каблуками бока Верного, побуждая его ускориться. Мальчишки, однако, стояли у нас на пути и продолжали гнусавить свое, словно не видели несущегося прямо на них коня.

– Прочь! – крикнул я и махнул для ясности рукой. – В сторону!

Тот, что в середине, дернулся было отбежать, но двое других схватили его за руки, растягивая их в стороны и принуждая остаться. Я успел заметить, как он побледнел и крепко-крепко зажмурился – от передних копыт Верного его отделяло уже меньше двух ярдов. В следующий миг конь взвился в воздух и с легкостью перемахнул через живую преграду. Эвьет коротко вскрикнула, крепче вцепляясь в мой пояс – должно быть, прежде ей не доводилось совершать такие полеты. Восклицание, впрочем, явно было восторженным, а не испуганным.

Мы помчались дальше, не снижая темпа. Прилетевший сзади камень, чудом не задев Эвьет и меня, ударился в седельную сумку. Я оглянулся через плечо. Один из мальчишек грозил нам кулаком, другой, кажется, сжимал в руке еще один камень. Впрочем, расстояние было уже слишком большим для броска.

– Пристрелим! – тем не менее, крикнул я, адресуясь не столько маленьким мерзавцам, сколько их вероятным сообщникам. Эвьет в подтверждение моих слов повела из стороны в сторону арбалетом, который, правда, не был заряжен. Троица сочла за благо поскорее скрыться в высокой траве.

Еще пару раз я оглядывался назад, но преследовать нас никто не пытался. Я совсем уже было успокоился, как вдруг Эвьет воскликнула:

– Ты видел, Дольф?

– Что? – я принялся озираться по сторонам.

– Много следов на дороге. И кровь. Только что проехали.

– Кровь? Свежая?

– Вроде засохшая… вот еще!

Теперь уже и я различил бурые пятнышки в пыли под копытами. Читать следы из седла быстро скачущего коня не слишком-то удобно, но, когда заранее знаешь, куда смотреть, задача упрощается. Рядом с пятнами видны были отчетливые отпечатки подкованных копыт. Всадник ехал в том же направлении, что и мы, и, должно быть, не раньше сегодняшнего утра.

– Его лошадь ранена, – уверенно заявила Эвелина. – Видишь, шаг сбивается. Правая передняя нога… и, возможно, не только.

– Лошадь? Не он сам?

– Ты у нас лекарь, Дольф. Ты можешь отличить на вид лошадиную кровь от человеческой?

– Увы, нет.

– А я тем более ничего не могу про него сказать, пока он на землю не ступил… Вижу только, что лошади его все хуже. Вот, видишь – ее вообще вправо повело!

– Или он сам решил с дороги свернуть, – теперь кровь была видна на сухих стеблях травы справа, и ее было больше, чем на дороге, где, наверное, ветер уже припорошил пылью мелкие брызги. – Гм, конь это или всадник, а с таким кровотечением он долго не протянет. Уже не протянул, точнее. Сколько, по-твоему, этим следам – часов пять?

– Может, и меньше. Давай поедем следом – может, его еще можно спасти? Ведь это, наверное, один из наших.

На миг я задумался. Для меня, разумеется, йорлингисты были ничуть не более "нашими", чем лангедаргцы, и смерть кого-то из них сама по себе едва ли могла меня расстроить. Однако резон в предложении Эвелины был. Если этот человек еще жив – с него можно получить плату за медицинскую помощь. Если мертв – разжиться чем-нибудь из его припасов. Если, конечно, его еще не успели обобрать. Возможен, правда, и такой вариант, что мы найдем лишь мертвую лошадь. Что ж – если она пала недавно, то ее мясо вполне съедобно, хоть такое блюдо и не в обычаях Империи.

Главное, однако – это не разделить участь того, кто оставил следы. Ведь придется сворачивать в эту травяную гущу, местами достигающую чуть ли не трех ярдов в высоту. Там может скрываться все, что угодно. Но от места, где нас пытались остановить мальчишки, мы уже отъехали больше чем на милю. Если там и впрямь была засада – она не могла столь же стремительно переместиться сюда, а две разных банды на таком близком расстоянии промышлять не могут…

Я решился и натянул поводья, разворачивая Верного туда, где косо уходил в траву кровавый след. "Заряди арбалет и держи наготове", – велел я моей спутнице прежде, чем мы углубились в шуршащие заросли.

Двойной след – судя по всему, тот, кто истекал кровью, получил раны и слева, и справа – постепенно отклонялся от дороги, затем начал петлять: не то конь совсем изнемог, не то всадник уже плохо понимал, куда правит. Я понял, что мы вот-вот увидим развязку. И действительно, не прошло и минуты, как Верный остановился, едва не наступив на лошадиный круп.

На примятой траве лежала на правом боку явно породистая белая кобыла. Сейчас, впрочем, казалось, что она не белой, а небывалой бело-красной масти: несчастному животному нанесли полдюжины колотых ран с одной только левой стороны, а, судя по запекшейся уже крови, натекшей на траву из-под правого бока, там дело обстояло не лучше. Теперь кровь больше не текла, и ползавшие по телу мухи подтверждали то, что было и так очевидно.

Всадник тоже был здесь; это был воин в пластинчатом доспехе и круглом рыцарском шлеме, с мечом в ножнах, но без щита, наручей и поножей. Вне поля боя мало кому охота таскать на себе полное вооружение, особенно в летнюю жару… вот только поле боя теперь везде. Он лежал, так и не выбравшись из-под придавившей его ногу туши. На его доспехах я крови не видел, на черных штанах тоже – впрочем, ее там можно было и не заметить. Я еще раз оглянулся по сторонам и прислушался, а затем спрыгнул на землю.

Я снял с лежавшего шлем, увидев молодое лицо и слипшиеся от пота волосы, и пощупал пульс на шее. Пальцы ощутили частое, но совсем слабое биение. В сочетании с восковой бледностью (пятна сажи резко выделялись на изжелта-белой коже) и синюшными губами диагноз не вызывал сомнения – обширная кровопотеря. Так, куда он ранен? Доспехи вроде целы… Я внимательно осмотрел левую ногу, теперь уже обнаружив на штанине пятна крови. Его или лошадиная? Очевидно, и та, и та. Две колотых и одна резаная рана, но неопасные, кровотечение уже прекратилось – наверняка дело не только в них. Хорошо бы узнать у него самого, прежде, чем тащить его из-под лошади. Я быстро пошарил в его седельной сумке, нашел флягу, поболтал возле уха – хорошо, вода есть, не придется расходовать нашу, вытащил пробку, смочил ему лоб и виски, похлопал по щекам. Он слабо застонал, но в себя не приходил. Ладно, придется использовать нюхательную соль…

Это сработало. Веки дрогнули, затем приподнялись. Раненый с трудом сфокусировал на мне мутный взгляд.

– Х-холодно… – выдохнул он, хотя солнце припекало вовсю. – Пить…

– Сначала скажите, куда вы ранены – если это внутреннее кровотечение, питье может быть опасно.

– Ноги… особенно правая. Я пытался зажать… потом… не помню…

Я приложил горлышко фляги к его вялому рту. Он сделал несколько шумных глотков; острый кадык дергался на выскобленной бритвой шее. Затем его глаза вдруг широко открылись, словно вслед за сознанием проснулось изумление.

– Это были дети, сударь! Вы понимаете? Дети…

– Я видел. Засада на дороге. А взрослых в банде много?

– Вы не поняли… там только дети. Самому старшему лет тринадцать… Я остановился, чтобы развязать кошель и бросить им монету… и тогда они набросились из травы все разом… стали бить ножами меня и Клаудию…

– Клаудию? – я нагнулся, пытаясь определить состояние зажатой седлом ноги.

– Моя кобыла… Мы еле вырвались. Если бы не доспехи… Главное, ведь я хотел дать им денег…

– Им нужна была не одна монета, а все, что у вас есть. Вы убили кого-нибудь из них?

– Это же дети… рыцарь не воюет с крестьянскими детьми…

– Зато дети воюют с рыцарями, и, как видим, достаточно успешно, – я удивлялся, откуда берутся такие наивные на двадцать первом году войны. Наверное, книжный мальчик, выросший в безопасном замке на старинных легендах и балладах менестрелей… – Чем больше из них вы бы зарубили, тем меньшую опасность они бы представляли для следующих путников. А теперь из-за вашего благородства в ту же ловушку… здесь больно?

– Нет…

– А здесь?

– Я вообще ничего не чувствую. Разве вы ко мне прикасаетесь?

– Ясно… Вы можете определить, сколько времени здесь пролежали?

– Я… не помню… кажется… еще до полудня… – он вновь был близок к обмороку.

– Очнитесь! – я вновь ударил его по щеке и добился возвращения осмысленного взгляда. – У меня для вас три новости. Две плохих и одна хорошая. Первая состоит в том, что у вас задета правая бедренная артерия. Вы должны были истечь кровью еще несколько часов назад. Но ваша лошадь умерла первой и тем вас спасла: при падении седло пережало ногу, и кровотечение остановилось. Это была хорошая новость. А вторая плохая состоит в том, что нога оставалась пережатой слишком долго. Без притока крови в ней мог начаться некроз тканей. В этом случае, как только мы вас вытащим и кровообращение восстановится, оно разнесет трупный яд по телу и убьет вас. Альтернатива – немедленная ампутация правой ноги по самый пах. Правда, я не гарантирую, что смогу ее выполнить в таких условиях. У меня нет ни пилы, ни других приспособлений. Мне придется просто рубить вам ногу мечом, чего мне, признаюсь, прежде проделывать не доводилось. Но я, по крайней мере, могу попытаться. Вы все поняли? Мне нужно ваше решение.

Он молчал так долго, что я подумал, будто он опять потерял сознание. Но посиневшие губы снова шевельнулись:

– А… есть надежда… что этот, как вы сказали, некроз… еще не…

– Я не знаю. Зависит от точного времени, от того, как именно были пережаты сосуды…

– Тогда я лучше рискну.

– Риск велик в обоих случаях.

– Тем более… Не хочу жить калекой. Вытаскивайте меня.

– Эвьет! – позвал я. – Иди сюда, будешь ассистировать, – я просунул руку под нижний край доспеха и снял с раненого пояс. – Так, этим зафиксируем повязку, но это потом – сначала нужно вновь пустить кровь в ногу, но так, чтобы она не хлынула опять из раны. Дай руку. Прижимай вот здесь. Со всей силы прижимай, пока я тащу его из-под лошади, поняла? Потом нужно будет согнуть ему ногу и прижать к животу… – я слазил в свою котомку и приготовил тампоны. Затем отстегнул свои ножны вместе с мечом – чтобы не мешались и чтобы использовать их, как рычаг, подсунув под бок лошади. – Ну что, готова?

– Подождите! – подал вдруг голос раненый.

– Что такое?

– Я хочу помолиться.

– Вы и так потеряли слишком много времени! – раздраженно заметил я. – Вы хотите молиться, или вы хотите остаться в живых?

– Это недолго.

Я пожал плечами. Мой принцип – никого и никогда не спасать против его воли.

Рыцарь прикрыл глаза и беззвучно зашевелил губами, положив руку на грудь – вероятно, там под доспехами скрывалась какая-нибудь ладанка. Мы с Эвьет молча ждали.

– Ну что, все? – спросил я, видя, что его губы замерли. – Вот черт, опять отрубился. Ладно, начали!

Правой рукой я уперся в подсунутый под седло меч, а левой потащил застрявшую ногу, в то время как Эвьет пережимала пострадавшую артерию. Я знал, что у нее не хватит сил делать это долго. Правда, раненый потерял слишком много крови, и давление у него было заметно ниже нормы. Но все равно, действовать надо было быстро. Нога вынырнула на свет без сапога, оставшегося в стремени, но так было даже проще контролировать ее состояние. Немного крови все же вытекло между пальцами Эвьет, но, когда я прижал бедро раненого к его животу, кровотечение остановилось. Я разрезал ножом штанину рыцаря по всей длине. М-да, бледно-синюшная кожа покойника – ну а что я, собственно, ожидал… Но, пока я проводил тампонаду раны, казавшаяся уже мертвой конечность начала потихоньку розоветь.

– А удар-то был грамотный, – заметил я. – Эти ребятки недаром решились напасть с ножами на конного рыцаря в доспехах.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Эвьет, вытирая запачканные кровью руки о траву.

– Подожди, я полью тебе на руки из фляжки… Я имею в виду, что целили именно в бедренную артерию. И те, что нападали слева, видимо, тоже, просто у них сноровки не хватило. Сидящему на лошади не так просто нанести удар именно с внутренней стороны бедра… Большинство людей полагают, будто для жизни опасны только раны туловища и головы, но никак не конечностей. Наш новый знакомый, несмотря на поколения своих рыцарских предков, очевидно, придерживался того же заблуждения. Но не эти дети неграмотных крестьян. А поскольку преподавать им анатомию было решительно некому, узнать об особенностях артериального кровотечения они могли только из личной практики. Полагаю, они промышляют здесь со времени бунта, а то и дольше. Хорошо, что они не проявили достаточно настойчивости и не пошли за своей ускользнувшей жертвой. Видимо, все-таки не знали, что он неминуемо скоро свалится… Так, ну вот, кажется, кровоснабжение ноги восстановилось. Теперь можно наложить повязку и притянуть ее ремнем. Хм, как нам теперь его везти, вот в чем вопрос. Мало того, что у нас нет второй лошади, так еще и просто посадить его в седло – плохая идея. По идее, ему голову надо пониже, а ногу повыше…

Раненый снова заморгал глазами.

– Получилось? – слабо спросил он.

– Пока вроде да, но ходить вы еще не скоро сможете. Вы знаете ближайшее место, где о вас могут позаботиться? Или, лучше, куда можно съездить за помощью, чтобы ее прислали сюда…

– Ближайшее? Я не знаю… я ехал в наш лагерь… нагнать армию… она сейчас… сейчас она должна быть уже… простите, сударь… все так путается…

– Эй! Эй, очнитесь!

Но на сей раз это был не просто обморок. Пульс, сделавшийся совсем нитевидным, исчезал под моими пальцами. На лице и шее выступил холодный липкий пот. Я дернулся было снять с него доспех, чтобы сделать массаж грудной клетки, но тут же понял, что это бесполезно. Если это яд омертвевших тканей, стимуляция кровообращения лишь ускорит неизбежное.

Через несколько минут я протянул Эвьет флягу, где еще оставалась вода:

– Теперь ты полей мне на руки.

– Он умер? – поняла девочка.

– Да. Было слишком поздно… Зря только извел на него корпию. Ну ладно, посмотрим, что мы унаследовали, – я вытряхнул на траву седельную сумку мертвеца. – Ага, вот и кошель… увесистый! Десять… двадцать… слушай, Эвьет, да мы с тобой богачи!… тридцать…

– Дольф!

– Ты только глянь – золотой двукроновик имперской чеканки! Времен даже не последнего императора, а его деда! Видела такие когда-нибудь?

– Дольф, тебе не кажется, что это мародерство?

– Ему эти деньги все равно уже не нужны, – пожал плечами я. – В отличие от нас. Сорок…

– Да, но… – голос баронессы звучал без прежнего напора. – У него, наверное, остались наследники…

– Ты в самом деле считаешь, что мы должны все бросить и отправиться их разыскивать? – усмехнулся я. – Сорок восемь крон одним только золотом, включая имперские, а тут еще серебро и медь… Мы, кстати, даже имени его не знаем.

– Имя, полагаю, можно узнать, – возразила Эвелина и потянула меч покойника из ножен. – Если он такой богатый, скорее всего, это фамильное оружие. Точно, вот герб! – она вдруг замолчала.

– Что-то еще не так?

– Это барон Гринард.

– И что? – мне эта фамилия ничего не говорила.

– Ты действительно зря тратил на него свою корпию, – жестко произнесла девочка. – Это грифонец.

– Ты так хорошо знаешь все дворянские гербы в Империи? – заинтересовался я. – А также кто из них на чьей стороне?

– Во всяком случае, гербы старых родов, – ответила Эвьет будничным тоном. – У отца была копия Столбовой книги, зимними вечерами я любила ее рассматривать… Ну, может, про всех-всех я и не помню, кто чей вассал, но про Гринардов знаю точно. Их владения не так далеко от наших. В свое время наши роды даже чуть было не породнились… Сестра моей прабабушки вышла замуж за второго сына тогдашнего барона Гринарда. Но она умерла при родах, и ребенок тоже не выжил. Так что у нас с ними нет общей крови, – поспешно произнесла Эвелина, словно оправдываясь. – Их сюзерен – Лангедарг.

– Если никто из них не переметнулся на другую сторону, – проворчал я, тут же понимая, впрочем, что этот юноша с его прекраснодушными понятиями о рыцарстве едва ли мог нарушить вассальную клятву.

– Только не Гринарды, – подтвердила и Эвелина. – Отец говорил, что они – убежденные грифонцы. У них и родовой девиз – "Моя честь зовется верность".

– Ну, родовые девизы замечательны тем, что придумывают их одни люди, а живут потом под ними совершенно другие… Но, допустим, в данном случае громкие слова соответствуют истине. Если бы точно такая ситуация была у сторонников Льва, ты ведь считала бы, что это повод для гордости?

– Я и сторонникам Грифона в этом не отказываю. Принципиальность достойна уважения, даже если это принципиальность врага.

– Но при этом, по-твоему, нам не следовало пытаться его спасти? Тебя смутило, что я беру деньги у мертвого, но ты считаешь, что не нужно спасать живого, который, по твоим же словам, достоин уважения?

– То, что враг достоин уважения, не означает, что его не надо убить, – пожала плечами Эвьет. Я вдруг подумал, до чего дико звучит подобная спокойная фраза из уст двенадцатилетней девочки. А хуже всего то, что она, в общем-то, права. Во всяком случае, в том мире, который нас окружает…

– Тем не менее, твоим первым движением было спасти его, а не выяснить цвета его знамени, – заметил я вслух.

– Ты прав, – признала Эвьет, явно недовольная собой. – Как-то не подумала, что он может быть с той стороны. Здесь уже довольно далеко от границы графства…

– Войска опять пришли в движение, границы больше не актуальны, – возразил я. – Он, кстати, тоже не подумал, что мы можем быть не из его стана. Чуть было не рассказал нам, где расположены их части. Ему, должно быть, просто не пришло в голову, что враги могут оказывать ему помощь…

– Обыщи его как следует, Дольф. Может, у него с собой какая-нибудь секретная депешa.

Но никакой депеши у молодого Гринарда, погибшего столь нелепой смертью, не оказалось. Его доспехи мне тоже были не нужны – по ряду причин, включая и ту, что я не люблю таскать на себе лишнюю тяжесть, да и толку от нее, как показывает практика, немного – а вот меч, фамильный он или нет, я решил взять себе. Уж всяко лучше моей железяки, даже с чисто эстетической точки зрения. Свой старый я решил просто бросить здесь. В другое время я бы, наверное, все же попытался его продать в том же Комплене (а заодно и стоивший явно больше доспех, и сбрую несчастной Клаудии), но, имея полный кошель, туго набитый золотом и серебром, решил не мелочиться и не обременять Верного лишним грузом. Хоронить мертвеца, несмотря на укоризненный взгляд Эвелины, я, конечно же, тоже не стал. Я лишь уложил его ровно и воткнул в изголовье свой старый меч – вертикально, на манер креста; такова была максимальная дань бессмысленным условностям, которую я согласен был заплатить.

Мы вновь выехали на дорогу, по-прежнему безлюдную, на сколько хватало глаз (малолетние бандиты, очевидно, скрывались где-то в дебрях травы), и продолжили наше путешествие по описанному Гюнтером маршруту. Вскоре мы, наконец, покинули пределы земель, опустошенных мятежом; вновь стали попадаться бедные, но все же не лишенные жителей деревеньки. К вечеру мы выехали к постоялому двору, больше напоминавшему деревянный форт, обнесенный крепким и высоким частоколом; ворота были заперты, и мне пришлось довольно долго стучать в них кулаками и ногами, прежде чем с той стороны кто-то подошел, шаркая ногами, и, осмотрев нас через щель, более походившую на бойницу, сиплым голосом изрек:

– Беженцев не принимаем!

– Мы не беженцы! – оскорбленным тоном возразил я.

– У вас одна лошадь на двоих.

– Нам так удобней. И вообще, это не ваше дело. Вам что, не нужны наши деньги? – я поднес к его смотровой щели золотой. Демонстрировать более крупные богатства было небезопасно.

– Ладно, проходите… – донеслось спустя несколько мгновений, и заскрипел отодвигаемый засов.

Отперевший нам ворота (и тотчас вновь задвинувший засов, едва мы вошли) оказался средних лет бородатым мужичонкой, единственной примечательной чертой коего были ноги, точнее, обутые в грубые башмаки ступни: они словно достались ему от человека на две головы выше ростом. Этими лапищами он загребал при ходьбе, поднимая пыль. На поясе у мужичонки висел не то длинный кинжал, не то короткий меч – что, прямо скажем, не входит в обычный наряд трактирного слуги, но в наше время чего только ни насмотришься.

В трапезной зале с маленькими мутными окнами царил полумрак – не иначе, здесь экономили свечи. Я заметил, кстати, что в качестве люстры тут используют тележное колесо, подвешенное на трех цепях под потолком. За одним из столов сидели какие-то крестьяне, все – мужчины; угрюмо и сосредоточенно они в молчании хлебали деревянными ложками из мисок какое-то не слишком аппетитное, зато, очевидно, дешевое варево. Иных гостей в зале не было. За монументальным прилавком, об который, должно быть, во время трактирных драк разломали не один табурет, было темнее всего, ибо в этой части помещения окон не имелось вовсе. Все же сумрак был еще не настолько густым, чтобы скрыть очертания грузной седоволосой фигуры, сидевшей по ту сторону прилавка.

– Это хозяин? – спросил я у приведшего нас.

– Да, но ужин и комнату у меня заказывайте…

– Я предпочитаю договариваться с хозяевами, а не со слугами, – холодно возразил я, направляясь к прилавку. Ногастый, однако, топал рядом, вероятно, не потеряв еще надежды сорвать с меня лишние несколько хеллеров.

Коротко поприветствовав трактирщика, я сообщил ему наши скромные потребности – ужин без вина для нас, овес для коня и комната с двумя кроватями на одну ночь – и спросил о цене. Тот кивнул, но ничего не сказал, а заговорил опять-таки ногастый:

– Комнаты всякие есть, на втором попросторней по четвертаку, на третьем потеснее и попроще за пятнарик, свечи отдельно. Мера овса дешевле чем в гривенник не обойдется, сами знаете – засуха…

– Любезный, я не с тобой разговариваю! – возмутился я, но хозяин постоялого двора лишь снова кивнул, подтверждая полномочия своего слуги. До меня стало доходить. Выслушав местные цены, явно завышенные по сравнению с качеством услуг (но что поделать – так сейчас везде, кроме совсем уж кошмарных притонов), я заказал ужин (бобы и яичницу с луком – мясо здесь стоило совсем запредельно, как видно, скота в округе почти не осталось) и комнату на третьем этаже. Я не из тех, кто шикует, даже когда у меня есть деньги. Эвьет тем более не привередничала, наслаждаясь уже одним запахом свежезажаренной яичницы – в лесу она, правда, нередко питалась птичьими яйцами, но обычно выпивала их сырыми.

Мы сели поближе к окну, выходившему на закат; впрочем, вечерний свет, пробивавшийся сквозь толстое – явно местного кустарного производства – и вдобавок грязное стекло, выглядел скорее зловеще, чем красиво. Ужин нам принес все тот же слуга, и, когда он ставил тарелки, я негромко спросил его, верно ли я понял, что его хозяин немой.

– Да, – буркнул тот, – а что?

– Да ничего, – пожал плечами я. – Просто ни разу не видел, чтобы немые становились трактирщиками. Повар или конюх – куда ни шло, а…

– А как трактирщики становятся немыми, вы видели? – сердито перебил слуга.

– А, так он лишился речи в результате… травмы? – понял я.

– Ну да. Кажется, ученые доктора так это называют.

– Такие случаи могут быть излечимы, – заметил я, чувствуя профессиональный интерес. – Если это последствие психического потрясения…

– Нет, это последствие ножа, которым ему отрезали язык, – грубо оборвал мои догадки слуга.

– Кто? – только и произнес я.

– Солдаты. За то, что он требовал с них плату за постой. И отрубили руку, которую он протягивал за деньгами. Вы, чай, и не заметили?

– Чьи солдаты? – мрачно осведомилась Эвьет.

– А черт их знает! Вроде бы наши, – ему, похоже, даже не приходило в голову, насколько неуместно звучит слово "наши" в таком контексте. – Хотя в Комплене я слышал, как глашатай господина графа вещал, что все беззакония на наших землях чинят грифонцы, которые специально притворяются йорлингистами. Ну, городские, может, в это и впрямь верят… – скептически качнул головой он. – Им там, за стенами, хорошо. Они настоящей войны не нюхали.

– Мне жаль твоего хозяина, – сказал я.

– А, чего уж теперь жалеть, – махнул рукой слуга. – Повезло еще. Могли вообще заведение спалить. Тогда куда? Только милостыню просить, а кто ж подаст? И без того калеки на каждом углу… Только он мне не хозяин. Он мой зять.

– Вот как? – удивился я. – Мне показалось, он старше тебя.

– Ну да. А что ж я, девку за молодого обормота выдавать буду, у которого что в голове, что в кармане – ветер? Который сегодня по бабам бегает – бабы-то нынче до этого дела голодные, мужиков на всех не хватает – а завтра вообще на войне сгинет и жену брюхатой бросит? Нет уж, тут человек солидный, с собственным делом. А что языка и руки нет, так детей не руками делают…

– И дети, значит, есть?

– Нету, – вновь помрачнел тесть трактирщика. – Третий уже мертвым родится.

– При таком возрасте отца это неудивительно, – констатировал я.

Он посмотрел на меня, как всегда смотрят на человека, говорящего неприятную правду, и пробурчал:

– Заболтался я с вами. Плату извольте внести.

Я отсчитал ему оговоренную сумму без всякой прибавки от себя – на каковую он, очевидно, рассчитывал, рассказывая мне все это. Однако я не имел к несчастьям его семьи никакого отношения и платить за них не собирался. Его лицо обрело еще более недовольное выражение, и он, шаркая, побрел прочь от нашего стола.

Мы покинули постоялый двор рано утром, дабы к вечеру уже точно быть в Комплене. Погода уже не радовала солнцем – за ночь откуда-то натянуло облаков, и было даже прохладно. Впрочем, облака эти пока что выглядели не слишком внушительно и едва ли предвещали дождь. Дорога, как нам и было сказано, постепенно отклонялась влево и в конце концов влилась в широкий тракт, идущий почти точно на север. Здесь, в выгодном месте на перекрестке, когда-то тоже, по всей видимости, располагалась придорожная гостиница, но ныне одинокое двухэтажное здание стояло заколоченным. На когда-то беленой, а теперь уже изрядно облупившейся стене кто-то углем неряшливо нарисовал большого грифона, очевидно, выражая свои политические симпатии. Эвьет что-то сердито пробурчала, но все же не стала требовать, чтобы мы остановились и стерли картинку.

И вновь под копытами Верного миля за милей тянулся пустынный тракт. Несмотря на многочисленные следы копыт, колес и сапог (а также кучки навоза, часто уже растоптанного башмаками), нам на пути почти никто не попадался. Только раз мы обогнали старика, куда-то трусившего на таком же старом облезлом осле, а спустя еще какое-то время нам встретился деревенский дурачок. Впрочем, возможно, он родился и в городе, тем паче что никаких деревень, даже разрушенных, до самого горизонта заметно не было. Так или иначе, он шагал нам навстречу, почти совсем голый, коричневый от грязи и загара, и на шее у него моталась ржавая цепь, на которой висели, позвякивая, несколько амбарных замков. Шагал и бормотал что-то невнятное. Я не был уверен, что он вообще нас замечает. Однако, почти уже поравнявшись с нами, он вдруг остановился и выпучил на Верного безумные глаза, вытягивая палец с черным обломанным ногтем.

– Конь вороной, – сказал он неожиданно отчетливо. – И на нем всадник, имеющий меру в руке своей.

Я усмехнулся. В руке у меня в тот момент были только поводья, да и на коне нас ехало двое. Все же меня удивило, откуда в этом, фактически животном, мозгу могла взяться подобная цитата. Бездумно повторяет услышанное на сельской проповеди? Я повнимательней пригляделся к тем немногочисленным лохмотьям, которыми он все же прикрывал свою наготу. От них нестерпимо воняло фекалиями, и определить их происхождение едва ли уже было возможно – но, пожалуй, они вполне могли оказаться и остатками монашеской рясы. Такое бывает. Сперва человека сводят с ума чудовищным монастырским режимом – кормежка впроголодь, хронический недосып, ежедневное многочасовое твержение молитв и монотонный физический труд – а потом объявляют "одержимым бесами" и прогоняют прочь. Если, конечно, вообще не отправляют на костер в качестве лечения от одержимости… Пока мы ехали мимо, он все торчал на месте, поворачиваясь следом за нами и указывая на меня пальцем.

– Интересно, он на каждую черную лошадь так реагирует? – произнесла Эвьет.

– Кто его знает, – пожал плечами я. – В следующий раз он может так прореагировать на огородное пугало. Или вообще на нечто, видимое только ему. Его мозг разрушен, и поведение слабопредсказуемо.

– Таких людей нельзя вылечить?

– Насколько я понимаю – нет. Иногда помрачение рассудка исцелимо, но не в таких тяжелых случаях. Единственное, что может для них сделать врач – это убить из сострадания.

– Что ж ты его не убил? – усмехнулась Эвелина.

– Вероятно, потому, что не испытываю сострадания к убогим.

– Они в нем, похоже, и не нуждаются, – заметила Эвьет. – Мне показалось, он вполне доволен собой. Он же просто не в состоянии осознать собственное убожество.

– Вот-вот. Нет на свете счастья более прочного, полного и безмятежного, чем то, которое испытывает пускающий слюни идиот. Людям, считающим счастье своей целью, следовало бы почаще вспоминать об этом.

– Значит, ты не считаешь счастье своей целью?

– Нет, конечно. Что может быть глупее, чем тратить кучу усилий, дабы достигнуть состояния, в котором идиот пребывает от рождения?

– Церковники ведь тоже говорят нечто подобное?

– Отнюдь нет! – горячо возразил я. – Церковная аскеза не имеет с этим ничего общего. Монахи остаются в рамках все той же системы ценностей, нанизанной на ось "счастье – несчастье", или, проще говоря, "удовольствие – неудовольствие". И стремятся к наслаждению ничуть не меньше, а то и больше, чем самый распоследний кутила. Просто они рассчитывают, отказываясь от земных утех, купить себе тем самым вечное блаженство в раю. И чем суровей они будут истязать себя здесь, тем лучше, по их мнению, им будет там. Тоже, кстати, забавная человеческая глупость – представление о том, что, дабы получить что-то хорошее, надо непременно испытать что-то плохое. Страдать и жертвовать. А если кто-то достигает блага без страдания и жертв, то он хуже мошенника. Хотя это ровным счетом ниоткуда не следует…

– Кажется, я понимаю, откуда взялось такое представление, – перебила Эвьет. – Из обычной торговли. Чем ценнее то, что ты хочешь получить, тем больше ты должен отдать взамен.

– Да, но даже в торговле то, что ты отдаешь, совсем не обязательно обладает ценностью для тебя. Важно, чтобы оно было нужно твоему контрагенту, а тебе оно может быть даже обременительно… Но главное, мир – не меняльная лавка, а жизненные блага – не товары, измеряемые в штуках, фунтах и пинтах. Кому и сколько надо платить за талант, за достижения собственного ума, да даже и просто за счастливую случайность? Если люди считают, что контрагентом в данном случае является бог, а платить ему следует страданием, то получается, что человеческие страдания являются ценным для бога товаром. Интересное представление о всеблагом и всемилостивом, не так ли?

– Я и сама никогда не могла понять, как можно одновременно верить в божественное милосердие и в вечные муки, – согласилась Эвелина. – Если бы я была всемогущей, я бы употребила свою власть не на то, чтобы вечно пытать Лангедарга, а на то, чтобы он исправился, не стал развязывать войну и не погубил мою семью. Богу ведь ничего не стоило позаботиться об этом заранее, до того, как стало поздно.