Приговор

– Тебе когда-нибудь говорили, что ты очень умная девочка? – улыбнулся я.

– Да, – серьезно ответила Эвьет. – Папа говорил. И Эрик тоже. А мама чаще говорила, какая я красивая. Когда я совсем маленькая была, мне это нравилось, а потом перестало. В красоте ведь нет никакой заслуги. Женевьева вон тоже красивая была, а толку? Как будто я зверушка какая – "ути-пути, смотрите, какая симпатичненькая! А какие глазки, а какой носик, а какая шерстка!" Дольф, если когда-нибудь захочешь сказать мне что-нибудь приятное, пожалуйста, не говори, что я красивая!

– Хорошо, не буду! – рассмеялся я. – Лучше присоединюсь к тому, что говорили твой отец и Эрик. И не потому, что хочу сказать тебе приятное – хотя я не против – а потому, что это так и есть. Так вот, к вопросу об уме, счастье и монахах. Они, как мы выяснили, стремятся к несчастью – и добро бы еще только к собственному – в надежде тем обеспечить себе загробное счастье. Я же вообще не нахожусь на этой оси. Я не стремлюсь ни к счастью, ни от него – оно просто не является для меня самостоятельной ценностью. Помнишь, я говорил, что тело – не более чем инструмент разума? Интересы инструмента не могут быть целью для его хозяина.

– А причем тут тело? Счастье – это же состояние души.

– Что такое душа? Ни одному медику, рассекавшему трупы и оперировавшему живых людей, никаких следов чего-то подобного обнаружить не удалось. Зато я с ходу могу назвать тебе десяток трав, грибов и ягод, экстракты которых способны вызвать радость и беспричинный смех или, напротив, уныние и сонливость, или все сметающую ярость – слышала о берсеркерах? – или вообще превратить человека в раба, страстно мечтающего лишь об одном – очередной порции того же эликсира. Да взять даже обыкновенное вино… Мы пока не знаем, как именно возникают чувства, но ясно, что ничего возвышенного в них нет – раз уж они столь зависимы от химических субстанций, основа у них вполне телесная.

– А у разума?

– Скорее всего, тоже… Мой учитель говорил, что мозг вырабатывает мысль, как печень вырабатывает желчь. И все же разум – это нечто большее, чем его материальная основа. Это то, что делает нас – нами. Можно лишиться любой из конечностей, любого из чувств – и остаться собой. Пусть даже измениться, но не исчезнуть. Но где нет разума, нет и личности. Чувства есть и у животных, и у идиотов. Разум – это единственное, что по-настоящему отличает нас от них.

– Не всех! – фыркнула Эвьет.

– Это точно, – печально согласился я. – В словах говорящего ворона больше смысла, чем у иного человека…

– И что же – разуму не нужно счастье?

– Именно. Он просто не испытывает в нем потребности – как, конечно же, и в несчастии.

– А в чем испытывает?

– Я думаю, ты и сама можешь ответить на этот вопрос.

– В знании? – не обманула моих ожиданий Эвьет.

– Разумеется, а еще?

– А еще в свободе! Меня всегда возмущало, когда говорят "грешно об этом думать". Никто не может запрещать мне думать!

– Именно так, Эвьет! Ты прямо почти цитируешь моего учителя. Он говорил, что нет права более незыблемого, чем право думать, и нет преступления худшего, чем покушение на это право.

– Ну… – засомневалась Эвелина, – если сравнивать с убийством невинных…

– Так убивающий человека убивает и его мысль. Хотя по мне уж лучше честно убить, чем ментально искалечить, превратить в куклу, послушно исполняющую заведенные ритуалы и не смеющую в них усомниться… Но ты права, конечно – мир, где тебя могут убить в любое время и по любому поводу, потребностям разума никак не отвечает. Разуму нужен еще и покой. Не следует путать его с сытым отупением, конечно же…

– Кстати, о сытости. Мы не слишком отупеем, если пообедаем? Я что-то проголодалась.

– Что мне в тебе нравится, Эвьет, так это твое умение закруглить философский диспут, – рассмеялся я.

Мы перекусили под открытым небом еще остававшимися у нас припасами и поехали дальше. Меж тем снова распогодилось; в небе плыли лишь отдельные пушистые облачка, волоча по полю свои тени. Мир снова был полон светом и теплом. В воздухе танцевали оранжевые и синие стрекозы, трепеща слюдяными крылышками; одна из них даже уселась на голову Верному и некоторое время сидела, слегка пошевеливая членистым хвостиком, но потом конь дернул ухом и согнал ее. Я знал, что эти изящные создания – на самом деле беспощадные хищники, но думать о насилии и убийствах не хотелось.

Идиллическую картину, однако, вскоре нарушила опрокинутая на бок телега на обочине. Уже подъезжая к ней, я почуял характерный запах, и действительно, из-за телеги торчали иссиня-бледные голые ноги взрослого мужчины. Грабители почти всегда раздевают своих жертв.

– Мертв? – уточнила Эвьет.

– Ты разве не чувствуешь? Уже пару дней.

– Давай посмотрим, может, там остался кто-нибудь раненый.

– Если бы и остался, столько бы не прожил, – пожал плечами я, но все же потянул правый повод, побуждая Верного свернуть к телеге.

Никого живого там, конечно же, не было. Рядом с мужчиной лежал, вытянувшись, мальчик лет десяти; скрюченное тельце еще одного ребенка, пол которого я не понял (ему было не больше трех, и его рубашонкой убийцы не прельстились), валялось у борта телеги. Мужчину закололи ударом в грудь, детям размозжили головы. Еще дальше от дороги в бурой от крови траве лежала женщина – на спине, с широко раздвинутыми ногами. Ей отрубили обе руки по самые плечи – надо полагать, чтобы не сопротивлялась. Она истекла кровью – скорее всего, еще до того, как насильники закончили свое дело; впрочем, их это едва ли смутило. На груди у женщины сидела сытая ворона, лениво клевавшая почерневший сосок. Завидев нас, она и не подумала взлетать, а лишь нахохлилась и угрожающе шевельнула крыльями – "пошли прочь, это моя добыча!"

– Поехали отсюда, – тихо попросила Эвьет.

– Не нравится мне это, – пробормотал я, когда мы снова выехали на дорогу.

– Кому такое понравится!

– Очевидно, тем, кто это сделал. Но я не про то. Место здесь открытое, для засады не подходящее. Нападавшие действовали нагло, и их, вероятно, было много. Скорее всего, они двигались по дороге большим конным отрядом, и этим людям с их телегой просто некуда было деваться.

– Ты ведь не думаешь, что это могли сделать наши солдаты?!

– Вряд ли, конечно. Все-таки своя территория… Но, кто бы это ни сделал, они могут быть неподалеку, и встречаться с ними не входит в мои планы.

– Скоро мы будем под защитой стен Комплена, – решила подбодрить меня Эвьет.

– Надеюсь, они понадежнее, чем в Пье, – усмехнулся я. – И еще надеюсь, что нас впустят в город.

– Отчего же нас не пустить? – удивилась Эвелина. – Мы бы не могли угрожать городу, даже если б хотели.

– Если они достаточно напуганы – а, судя по словам Гюнтера, это вполне вероятно – то могут закрыть ворота и не пропускать ни внутрь, ни наружу вообще никого.

На самом деле, хоть я и не сказал этого вслух, просто закрытые ворота были еще не худшей возможностью. Я опасался, что город осажден. Убийство тех людей на телеге хорошо вписывалось в логику армии, совершающей стремительный рейд по вражеским тылам и потому не заинтересованной оставлять в живых встречных свидетелей. Покойный барон Гринард, спешивший присоединиться к своим, ехал в том же направлении, что и мы – во всяком случае, так было до перекрестка с заброшенной гостиницей. Но и теперь, после перекрестка, я обратил внимание, что почти все следы копыт и сапог на дороге ведут на север. И за те почти уже полдня, что мы едем по тракту, нам навстречу не попался ни один путник со стороны Комплена, если не считать умалишенного.

Тем не менее, все это были лишь косвенные догадки, и я продолжал ехать на север, рассчитывая, что в случае чего мы заблаговременно заметим опасность. Наконец впереди показались белые стены и башни, и впрямь более внушительные, чем в Пье, хотя по-настоящему крупным городом Комплен все-таки не был. С немалым облегчением я убедился, что никаких войск вокруг не стояло; округа вообще оставалась пустынной, и лишь недалеко от ворот (я уже ясно видел, что они открыты) пасся под городской стеной одинокий мул. Над стеной тянулись в небо полупрозрачные дымки – очевидно, из городских труб.

Верный, повинуясь моей команде, перешел на рысь; до заката оставалось еще часа четыре, но мне и впрямь хотелось поскорее оказаться под защитой городских укреплений. Однако, когда до ворот оставалась уже какая-нибудь пара сотен ярдов, я понял, что что-то в открывшейся нам мирной картине мне не нравится. Еще через несколько мгновений я осознал, что именно – на башнях не было видно часовых. Что еще страннее, не было их и в арке ворот. И это в городе, который срочно закупает оружие и тренирует ополчение в страхе перед врагом?! Я натянул поводья, не чувствуя желания влетать в этот город на полном скаку.

– Дай-ка мне арбалет, Дольф! – потребовала Эвьет, тоже, как видно, почуявшая неладное. – Слишком тут тихо.

Мы проехали сквозь полумрак арки надвратной башни и поняли – почему.

За аркой дорога превращалась в широкую улицу – белые стены домов справа ярко горели на солнце, левая сторона лежала в густой тени; изломанная граница тени, отражавшая контур крыш, зубцами вгрызалась в булыжную мостовую. Эта улица, вероятно, пронзала город насквозь; две другие, значительно уже, сразу же ответвлялись от нее влево и вправо, изгибаясь вдоль городской стены. Подобная планировка, очевидно, позволяла защитникам города быстро перебрасывать свои силы к наиболее угрожаемому участку стены.

Увы, им это не помогло. И на главной улице, и на боковых, повсюду, куда хватало глаз, в разных позах валялись трупы, десятки и десятки убитых. Больше всего их было возле ворот – некоторые лежали друг на друге, по двое и по трое, и булыжник мостовой был весь в крови, казавшейся почти черной в тени надвратной башни и стен. Кровь была повсюду, не только на камнях улицы – во многих местах она забрызгала стены и ставни, а кое-где темные потеки можно было различить даже на крутых скатах крыш – видимо, кто-то из защитников пытался отстреливаться оттуда, но сам был сбит стрелами нападавших. Действительно, большинство мертвецов было изрублено, но из некоторых торчали обломанные стрелы; уцелевшие боеприпасы рачительные победители, очевидно, выдернули, дабы использовать снова. На заливаемых солнцем камнях кровь уже засохла, но в сточной канаве, куда ее натекло больше всего, еще стояла вязкой массой. В горячем неподвижном воздухе висел густой тяжелый запах пролитой крови и начавшей уже гнить плоти. В южном климате все растет быстро. И разлагается тоже.

Верный встал, как вкопанный, не желая шагать по телам. Мы с Эвьет молчали, потрясенные увиденным. Лишь негромкое жужжание мух нарушало тишину мертвого города.

– Гюнтер был прав насчет ополченцев, – пробормотал я наконец.

– Что? – переспросила Эвьет, словно очнувшись.

– Это даже не был бой. Это было избиение. Взгляни, решетка поднята, и на створках ворот не было следов тарана. Очевидно, ворота открыли изнутри.

– Думаешь, они сами их пустили?

– Ну это вряд ли, только в первые годы войны защитники городов велись на обещания "вы нас пропустите, а мы вас не тронем". Теперь последний дурак знает, что таким посулам верить нельзя… Скорее группа обученных вояк, заранее проникшая в город под видом мирных жителей, ударила защитникам ворот в тыл. Едва ли эта группа была многочисленной, но компленцы не смогли ее остановить. А уж когда в город вошли основные силы… Судя по тому, как лежат тела, ожесточенное сопротивление было только здесь. А потом началось беспорядочное бегство – и добивание бегущих…

– Дольф, нам надо не рассуждать, а убираться отсюда! – спохватилась Эвелина, но я покачал головой:

– Судя по состоянию тел и крови, штурм состоялся, самое позднее, вчера утром. Не думаю, что грифонцы еще в городе.

– Я слышала, что обычно дают три дня на разграбление.

– Это устаревший стереотип, – усмехнулся я. – Ты слышишь какие-нибудь звуки, напоминающие разграбление?

– Вообще ничего.

– Вот именно. Не говоря уже о том, что, будь они здесь, они бы выставили своих часовых. Здесь никого нет. Комплен не был их целью, просто лежал у них на пути. Они уничтожили его и пошли дальше. При той нехватке сил, которую теперь испытывают обе стороны, они не могут себе позволить роскошь оставлять гарнизон в каждом взятом городе. Приходится выбирать приоритеты. К тому же они, кажется, не заинтересованы в лишних слухах о своем походе.

– Ты что же, хочешь сказать, здесь вообще никого не осталось в живых?!

– Очень может быть. Сколько здесь было жителей – тысяч пять? Для того, чтобы вырезать их всех, профессиональным солдатам не нужно очень много времени.

– Ты говоришь так, словно речь идет о скоте!

– О нет! Скот убивают только тогда, когда необходимы мясо и кожа. Если кто-то забьет пять тысяч голов скота из ненависти, ну или чтобы бросить их туши гнить во славу знамени определенного цвета – его назовут сумасшедшим. Но если он проделает такое с людьми, его назовут героем.

– Лангедарг! – с ненавистью процедила Эвелина. – И за это он тоже ответит!

Я тронул ногами бока Верного, и он осторожно шагнул вперед по еще липким от крови камням.

– Ты уверен, что нам нужно туда ехать? – спросила Эвьет.

– Ну, ты ведь не боишься мертвецов?

– Не боюсь, но… это так отвратительно… и этот запах…

– Наш путь, так или иначе, лежит через этот город. Свернуть на площади между ратушей и церковью, и мы окажемся на дороге, ведущей в сторону Нуаррота… Можно, конечно, отыскать ее снаружи, объехав город вокруг, но я не уверен, что в той стороне имеется только одна дорога – недолго и перепутать. К тому же, если здесь все-таки остался кто-то живой, неплохо бы узнать, куда и как давно ушли грифонцы.

– Ты прав, – вздохнула Эвьет. – Поехали.

– Закрой глаза, если тебе тяжело смотреть. Я скажу, когда мы выедем наружу.

– Ну нет! – живо возразила Эвелина. – Тут надо смотреть в оба! И ты тоже не расслабляйся. Я совсем не уверена, что здесь никого нет.

Пока что, однако, наши голоса и шаги Верного, переступавшего через мертвецов, были единственными звуками в могильной тишине Комплена – если не считать периодически доносившегося гудения мух. Но я хорошо понимал настроение Эвьет. Казалось, что сам город сопротивляется нашему присутствию; ехать по нему было тяжело даже физически. Жара, которая совсем не чувствовалась на открытой равнине, но здесь сгустилась, словно в печи, отражаясь от раскаленных камней и не находя выхода в узких лабиринтах переулков; резкие, контрастные тени, стены, такие белые на солнце, что больно было смотреть, ослепительно сверкающие стекла – и в уцелевших окнах, и в виде осколков на мостовой; плотный удушливый воздух, где жирный сладковатый дух разложения мешался с сухим и горьким запахом гари… В Комплене почти не было деревянных строений, поэтому он не выгорел дотла – но все же пожары похозяйничали во многих домах, облизав белые стены черными языками сажи и обрушив кровли. Сейчас огонь уже догорел, но что-то еще тлело под обломками, и слабые агонизирующие дымки, издали принятые мною за дым очагов, кое-где еще тянулись в пустое небо.

Хотя улица, по которой мы ехали, была достаточно широкой и прямой, представляя собой продолжение проезжего тракта, узкие и кривые улочки вокруг давали, в принципе, защитникам города неплохие возможности для обороны. Но, как я и предположил в самом начале, городское ополчение пыталось дать отпор лишь у ворот, а, когда там заслон был прорван, организованное сопротивление прекратилось. Погибшие у ворот встречали врага лицом к лицу, но почти все, кого мы видели теперь, были убиты ударом или выстрелом в спину. Большинство мертвецов лежали в том виде, в каком упали, не ободранные мародерами – как видно, победители и впрямь очень спешили. Но, несмотря на это, почти ни на ком из ополченцев не было доспехов (в лучшем случае – кожаные), и оружие их было по большей части такого рода, что грифонские солдаты на него не польстились – я заметил лишь несколько сломаных мечей и копий, а в основном кто сжимал простой мясницкий или плотницкий топор, кто дубину, а кто-то и вовсе оглоблю.

– Кажется, я знаю, куда не доехала телега торговца, утонувшая в Аронне, – сказал я вслух.

Но, чем дальше мы углублялись в город, тем меньше попадалось даже и столь плохо экипированных бойцов. Прикончив последних защитников, грифонские солдаты занялись мирными горожанами. В этой части города трупов на улицах было уже не так много, но на самом деле главная бойня развернулась именно здесь – просто большинство жителей встретили смерть в своих домах, стоявших ныне с выбитыми дверями и выломанными оконными решетками. На мостовой тут и там валялось какое-то тряпье – разорванная одежда, истоптанные окровавленными сапогами простыни, одеяла и прочие ошметки домашнего скарба. В некоторых местах улицы, словно снегом, были засыпаны пухом из вспоротых перин и подушек; кое-где этот пух, слипшийся и побуревший, покрывал кровавые лужи, словно струпья – рану. Очевидно, к тому времени, как войско достигло этих мест, командирам уже было ясно, что с вооруженным сопротивлением покончено, и они больше не гнали солдат в прежнем темпе, предоставив им возможность пограбить и поразвлечься. Стали попадаться раздетые донага трупы обоего пола. Посередине улицы валялась, ослепительно горя на солнце, надраенная жестяная вывеска булочника; на штыре, где она крепилась прежде, висел сам булочник – без штанов и башмаков, но в своем белом колпаке.

– Эй! – крикнул я, приостанавливая коня. – Есть кто-нибудь живой?! Мы не враги! Я врач, я могу оказать вам помощь!

Мне откликнулось лишь эхо, испуганно шарахнувшись от каменных стен. Подождав пару минут, мы поехали дальше. Внезапно у меня над головой скрипнула ставня и раздался какой-то плачущий звук. Я вскинул голову и тут же понял, что это просто кошка, высунувшаяся в окно третьего этажа. Кошка была породистая, с длинной белой шерстью, но сейчас белая мордочка животного была вся перепачкана красным. Похоже, голод в ближайшее время ей не грозил.

По мостовой потянулся сплошной кровавый след, приведший в конце концов к лежавшему вверх спиной трупу женщины в изодранных ошметках платья. Ее возраст было трудно определить – лицо и голова превратились в сплошное месиво. Грудь и живот, судя по ширине кровавой полосы, были не в лучшем состоянии. Ее лодыжки были связаны длинной веревкой, обрезанной и брошенной тут же – очевидно, несчастную тащили за ноги волоком за быстро скачущим конем, пока она не разбила себе голову о камни.

Мы выехали на рыночную площадь и поехали между торговыми рядами. Ни церкви, ни ратуши здесь не было, так что это была не та площадь, где нам следовало свернуть. На деревянном прилавке слева, словно жуткие тыквы, были выложены в ряд отрубленные головы, в том числе несколько детских. Кто-то из грифонцев, демонстрируя свое незаурядное чувство юмора, а заодно и грамотность, даже написал у них на лбах цифры, обозначающие цену, как нередко делают городские продавцы тыкв. Сразу же за торговыми рядами возвышалась виселица – ее воздвигли не захватчики, это было место, где компленцы сами устраивали казни. Меня всегда удивляла манера людей устанавливать виселицы и эшафоты прямо на рыночной площади – понятно, что в таком случае у казни будет больше зрителей, а посетители рынка совместят, так сказать, приятное с полезным, но идею торговать едой в нескольких ярдах от трупа вряд ли можно назвать здоровой. Сейчас на виселице вниз головой висел очень толстый человек, подвешенный за левую ногу. На нем был дорогой костюм из черно-синего бархата (хотя драгоценные пуговицы и кружева, конечно, срезали), белые чулки, а на затянутой петлей ноге даже уцелела туфля с позолоченной пряжкой. Видимо, это был кто-то из городской верхушки, возможно, сам бургомистр. Странно было видеть его гигантский живот (в котором, наверное, мог бы поместиться в позе эмбриона взрослый мужчина) свисающим практически на лицо. Лицо и вся лысая, в толстых складках, голова были почти коричневыми от прилившей крови. Скорее всего, он мучился недолго – давление огромного количества крови, циркулировавшей в такой громадной туше, должно было быстро разорвать сосуды мозга. Вокруг виселицы валялось в крови несколько обезглавленных тел.

Здесь же было воздвигнуто круглое каменное возвышение, с которого оглашались приговоры, указы и другие важные объявления. Обычно такие места оборудуют там, где глашатая слышно лучше всего, так что, подъехав поближе, я повторил свой призыв, но он вновь остался безответным. Мы покинули площадь, углубившись в следующую улицу.

Слева и справа потянулись лавки. Здесь, разумеется, убийцы тоже дали волю своей фантазии. Прилавок шляпника издали выглядел нетронутым, даже с выставленным на продажу товаром – вот только, если подъехать ближе, становилось ясно, что вместо деревянных болванок шляпы надеты на отрезанные головы, насаженные на шесты. Над лавкой сапожника вместо жестяной ноги в башмаке висела настоящая, отрубленная чуть выше колена. Самое жуткое зрелище являла собой лавка мясника. На крюке для туш висел торс взрослого мужчины со вскрытой брюшной полостью, откуда свисали красные лохмотья и сероватый кусок сальника, весь в жировых наростах, похожих на большие желтые сопли. Скорее всего, это были останки самого хозяина. В качестве окороков на прилавок были выложены три человеческих бедра, судя по всему, женские (я невольно поймал себя на мысли, что ищу взглядом четвертое). Там, где у мясника были развешаны колбасы, теперь свисали склизкие сизые петли кишок, облепленные мухами. В глубоких блюдах для студня расплылись лужами жира две отрезанных женских груди – причем, похоже, принадлежавшие разным женщинам.

– Дольф, ты когда-нибудь уже такое видел? – слабым голосом спросила Эвьет.

– Видел нечто похожее, но в меньших масштабах. Эта война никогда не была торжеством милосердия, но в ранние годы жестокости было все же поменьше. Однако, чем дольше люди воюют, тем больше растет остервенение. И дальше будет только хуже.

– Прости… меня, кажется, сейчас вырвет.

– Приподними голову, открой рот и глубоко дыши. И не думай обо всем этом, как о людях. Ты ведь разделывала животных, и ничего.

– Да, я сама себе говорю… но – этот запах…

– Дыши ртом, – повторил я. – Черт, я не знал, что тут все настолько плохо. Ну ничего, мы уже добрались до центра. Скоро выберемся отсюда.

Действительно, впереди показалась площадь с высоким островерхим зданием со стрельчатыми окнами, увенчанным позолоченным шпилем. Это, очевидно, была ратуша. Флага на шпиле не было.

Выехав на площадь, мы увидели и церковь, прежде скрытую справа за домами. А еще мы увидели росший посреди площади, чуть ближе к правому краю, старый разлапистый дуб, что довольно необычно для города. Вероятно, с этим деревом была связана какая-нибудь местная легенда, может быть, даже освященная церковным авторитетом, что и обеспечило его сохранение.

Мы объехали дуб, направляясь к проходу между ратушей и церковью. С балкона ратуши, откуда в праздничные дни обращались к горожанам члены магистрата, тянулась вниз длинная веревка. На ней, подвешенный за связанные руки, висел голый труп беременной женщины. Ее живот, распоротый от солнечного сплетения до промежности, свисал двумя большими складками, между которыми висела не то кишка, не то оборвавшаяся пуповина. Скорее даже второе, ибо на камнях внизу точно под ней, в луже крови и слизи, мокро блестел багрово-сизый скрюченный комок плоти. Неподалеку на брусчатке валялся сброшенный с ратуши сине-желтый флаг Льва. Впрочем, теперь его основным цветом был коричневый: флаг был старательно обгажен человеческим и лошадиным дерьмом. Я слышал тяжелое дыхание Эвьет, старавшейся обуздать свой гнев.

Я перевел взгляд направо, дабы тут же наткнуться на картину, не многим более эстетичную. К воротам церкви, украшенным резьбой на благочестивые темы, длинными плотницкими гвоздями был прибит вниз головой человек в одежде священника. Черная ряса, подхваченная веревкой на поясе, запрокинулась, скрыв его лицо, зато выставив на всеобщее обозрение жирные волосатые ляжки и несвежее исподнее. Вот уж кого, впрочем, мне было совершенно не жалко. Однако не вся кровь на церковном крыльце, в которой купался подол вывернувшейся рясы, натекла из его ран. Часть этой крови вытекла из щели под воротами, и нетрудно было догадаться, что творилось теперь внутри самой церкви, где, очевидно, многие горожане надеялись найти убежище. Теоретически в полумраке молитвенного зала или в помещениях за алтарем кто-нибудь мог избежать смертельного удара, но лезть туда и проверять это у меня не было никакого желания. Тем более что поп, прибитый сразу к обеим створкам ворот, превратился в своеобразный замок, отпереть который можно было, лишь выдернув половину гвоздей из его тела – или же разрубив его пополам сверху вниз.

Я уже совсем собирался проехать мимо, и все же – как говорится, для очистки совести – решил еще раз выкрикнуть свой призыв. В конце концов, мне действительно не помешало бы узнать если не о планах (едва ли ведомых чудом спасшимся жертвам), то хотя бы о количестве и вооружении побывавших в городе лангедаргцев. Но прежде я обернулся к своей спутнице. Она была бледна, но с тошнотой, похоже, справилась, и даже постаралась улыбнуться мне.

– Ты как? – спросил я.

– Ничего, Дольф, я в порядке.

– Тогда я еще раз крикну, хорошо?

Она молча кивнула, не выпуская из рук арбалет.

– Э-гей! – закричал я в очередной раз. – Есть кто живо-ой?

И вдруг в ответ мне донесся слабый стон! Но он шел не из церкви, а с прямо противоположной стороны.

Я потянул повод, поспешно разворачивая коня обратно в сторону дуба. Мы объезжали дерево с другой стороны и потому не заметили сразу того, что увидели теперь.

На самом нижнем суку, корявым коленом изогнувшемся к земле, висел… висело… нечто, мало напоминавшее человека. Тем более что мы смотрели против солнца и не могли разобрать подробностей в густой тени раскидистой кроны. Тем не менее, стон, очевидно, издавал именно этот… предмет или существо.

Я подъехал поближе и спрыгнул с коня, ныряя под дерево – и оказался с этим лицом к лицу. Эвьет, последовавшая моему примеру, тихо вскрикнула – хотя, казалось бы, навидалась в Комплене уже всего.

Это все-таки был человек, и притом – живой человек. Или, точнее, то, что от него осталось. У него не было ни рук, ни ног, ни гениталий; не было, конечно же, и никакой одежды. Тем не менее, ужасные раны были тщательно прижжены, дабы он не истек кровью; экзекуция наверняка проводилась под присмотром сведущего медика. У него были длинные густые волосы – именно на них он и висел, привязанный ими в нижней точке сука – и, тем не менее, это был мужчина. Определить это можно было только по торсу: узнать его лицо было невозможно.

И все-таки я его узнал. Просто потому, что уже видел эти длинные, запачканные кровью волосы и голубые глаза, смотрящие с кровавого лица. Тогда оно показалось мне лицом с содранной кожей. Но на сей раз кожа действительно была содрана. Нож прошелся по лбу у самых корней волос, по вискам, по скулам и по щекам, но не замкнул свой путь через подбородок – и теперь лицо несчастного кошмарной вывернутой маской свисало ему на грудь. По обнажившемуся багрово-блестящему мясу во множестве ползали мухи – их было, наверное, не меньше двух десятков. Я видел, как конвульсивно дергаются не прикрытые больше кожей лицевые мышцы. Глаза, лишившиеся век, превратились в жуткие шары, мучительно вращавшиеся в своих орбитах – ведь страдалец не имел теперь возможности не то что закрыть их, но даже моргнуть. Не менее жутко выглядели обнаженные десны и оскаленные зубы, лишенные губ.

В какой-то мере именно этот парень, невольно убивший паромщика и послуживший причиной гибели телеги с военным грузом, стал виновником ужасного конца Комплена. Но то, что с ним сделали, явно не было местью уцелевших горожан (они не могли знать об этой причинно-следственной связи), равно как и простым развлечением победителей. Постарались, конечно, грифонцы – но старались они не просто так (все жертвы, которых мы видели доселе, были убиты пусть и жестоко, но быстро), как и сам он не просто так стремился избежать встречи с ними на реке. Он явно был каким-то агентом Льва, располагавшим ценной информацией – и лангедаргцы знали это. Упустив на переправе, они настигли его здесь, в йорлингистских землях, где он, видимо, уже чувствовал себя в безопасности. Конечно же, ни он не знал ничего о назначении погубленной им телеги, ни грифонцы не затеяли этот поход ради него – все просто так совпало, к немалому, должно быть, удивлению обеих сторон.

Сказал ли он им в конце концов то, что они хотели от него услышать? Похоже, что нет, иначе ему позволили бы умереть раньше. Но объяснялось ли это невероятной стойкостью йорлингистского лазутчика? Я очень сомневаюсь, что кто-либо может выдержать подобные пытки. Когда отрубание конечностей используют как метод допроса, их не отсекают сразу целиком – их режут по частям. С прижиганием на каждой стадии, естественно… Скорее всего, подумал я, бедняга просто попал в худшую из возможных тупиковых ситуаций – допрашиваемого, который на самом деле не знает того, о чем его спрашивают. Дознаватели, разумеется, не верят и удваивают усилия, а у него нет никакого способа доказать им это – ведь это то самое "доказательство отсутствия", о некорректности которого я говорил Эвелине…

Обдумывая все это, я в то же время, признаюсь, не без интереса наблюдал за тем, во что превратилось его лицо. Все-таки не каждому анатому удается увидеть вживую работу лицевой мускулатуры (хотя бы той ее части, что сохранилась после ножа палача). Нет, безусловно, сам бы я не стал проделывать такого с живым человеком даже ради науки. Но раз уж это все равно произошло – возможностью следовало воспользоваться. К тому же я был почти уверен, что после всего пережитого рассудок и сознание покинули его.

Однако испещренные кровавыми прожилками шары глаз сосредоточились на мне, и обнаженные челюсти раздвинулись. Но вместо слов раздался лишь новый стон. Причиной было не отсутствие губ – без них еще можно достаточно внятно говорить. Причина стала ясна мгновением позже, когда следом за стоном изо рта выплеснулась темная густая кровь. У него был отрезан язык! Вот это уже выглядело странным для допроса. Очевидно, это был последний жест отчаяния палачей: "не хочешь говорить нам – не скажешь больше никому!" Информация, которой они так и не добились, должно быть, и впрямь была важной…

Но едва ли он теперь пытался сообщить эту информацию нам – тем более, понимая, что сделать это не удастся. Человек в таком состоянии может просить лишь об одном, и это понятно без слов…

– Дольф! – воскликнула и Эвьет. – Добей же его наконец, чего ты ждешь?!

Я кивнул, доставая нож – не тот, которым резал пищу, а тот, который использовал при операциях.

– Смотри, – обернулся я к моей ученице. – Если хочешь быстро избавить человека от страданий, удар наносится вот сюда, между ребрами и краем грудины. Большинство людей считают, что сердце сильно смещено влево, но на самом деле оно ближе к центру. Нож должен быть, по возможности, с узким лезвием, чтобы легко проходить между ребрами, да и проткнуть грудную мышцу им проще, – и с этими словами я, придержав подвешенное тело левой рукой, правой резким и сильным движением вонзил нож.

Туловище коротко вздрогнуло лишь один раз. На всякий случай я еще проверил пульс на шее. Все было кончено.

И в тот же миг, выдергивая нож, я услышал испуганный крик Эвелины: "Дольф!"

Я резко обернулся. Со стороны церкви к нам молча бежали пятеро – четыре мужика лет по сорок и совсем молодой парень. Это были не солдаты. Все они были заросшие, в грязной одежде – не иначе как отсиживались в каком-нибудь подвале и вылезли наружу через не замеченный нами ход. Трое были вооружены ножами, один держал занесенный топор, а парень размахивал на бегу вырезанной из полена дубиной. И выражение их свирепых физиономий было самое недвусмысленное.

– Стойте! – крикнул я. – Вы не так поняли! Я врач, я оказал ему последнюю помощь!

– Мы не грифонцы, мы свои! – кричала и Эвьет.

Однако непохоже было, чтобы наши слова произвели на них впечатление. Я заметил по крайней мере у двух из них пятна крови на одежде, но двигались они слишком проворно для раненых.

– Остановитесь и опустите оружие! – крикнул я уже более грозным тоном.

Первый из бегущих оказался возле Верного и грубо ухватил его за повод. Конь возмущенно заржал, мотая головой.

– Не трожь моего коня! – рявкнул я, поспешно пихая окровавленный нож в котомку и хватаясь за меч. – Всем стоять!!!

Нас разделяли уже считанные ярды, и, поскольку даже при виде вылетевшего из ножен меча они не проявили готовности остановиться, я без паузы выкрикнул:

– Эвьет, стреляй!

Но она не выстрелила! Ведь это явно были компленцы, а значит, для нее – "свои". Она лишь отбежала назад, продолжая их увещевать.

Это была роковая ошибка. Ей следовало, по крайней мере, отскочить ко мне – с толстым стволом дерева за спиной я занимал очень неплохую оборонительную позицию. Но она предпочла сохранить дистанцию с противником. Вообще-то с точки зрения стрелка-одиночки это была правильная тактика, но теперь она была не одна. А главное – она все еще не понимала, что всякий, бегущий на тебя с топором, является врагом по определению, независимо от подданства и политических симпатий.

Мой меч со свистом рассек воздух слева направо, вынудив четверых нападающих – пятый все еще пытался обуздать Верного – все-таки остановиться. Сколь бы недалеким ни был их ум, а тот факт, что мое оружие длиннее, чем у любого из них, включая парня с дубиной, был понятен и им. Стало быть, не имея возможности зайти со спины, они практически не имели шансов достать меня, а вот наоборот – очень даже. Вероятно, будь я один, этими неприязненными взглядами на мой меч, с последующим негероическим отступлением, все бы и кончилось. Мне не пришлось бы даже применять иное средство. Но теперь… теперь они сочли, что имеют дело с командой, в которой есть слабое звено. В то время, как трое – с дубиной, ножом и топором – пританцовывали вокруг меня, четвертый рванулся за Эвьет.

Она со своим арбалетом, конечно, показала бы ему, кто тут слабое звено. Но она все еще надеялась решить дело миром! И потому, сердито крикнув: "Да выслушайте же меня!", лишь попыталась увернуться, стремясь уйти от преследователя и в то же время не слишком удаляться от меня. Увы, не слишком удачно. Взрослый мужчина в хорошей физической форме способен двигаться быстрее двенадцатилетней девочки. Ему удалось схватить ее за руку, державшую арбалет.

Эвьет поняла, что время для разговоров кончилось. Она развернулась и со всей силы ударила его сапогом по голени (я уже успел рассказать ей, что кость в этом месте фактически не защищена мышцами, и такой удар весьма болезненен). Компленец, скривившись в мгновенной гримасе, выплюнул грязное ругательство и невольно ослабил хватку. Девочка вырвалась, но в тот же миг он достал ее ударом ноги, и Эвьет упала на камни.

– Ах ты ублюдок! – рявкнул я, бросаясь с мечом вперед. Тот тип, что пытался преграждать мне путь, размахивая ножом, был вынужден шарахнуться в сторону, и вовремя – он разминулся со смертью всего на пару дюймов. При этом он запнулся пяткой о камень и грохнулся на мостовую. Очень хорошо. Но противник Эвелины уже успел навалиться на нее, не давая подняться. Щелкнула тетива арбалета, но из такого положения баронесса не смогла прицелиться, и стрела ушла в воздух, никого не задев.

– Брось меч! – крикнул мерзавец мне, прижимая нож к горлу девочки.

Ах, так. Ну что ж, твари, вы сами выбрали свою судьбу. Вам осталось жить всего несколько мгновений.

Я остановился и, хотя и не стал бросать меч на мостовую, быстрым движением отправил его обратно в ножны.

– Все, – успокаивающе сказал я. – Вы хотите денег? Сейчас я отдам вам деньги, – и сунул руку под куртку.

Но в этот миг Эвьет, полузадавленная прижавшим ее к брусчатке громилой, сумела все-таки поднять голову и крикнуть: "Дольф, сзади!"

Когда я рванул с мечом к ней на выручку, это не было мгновенной вспышкой безрассудства. Да, я был здорово зол, но в то же время вполне отдавал себе отчет в своих действиях. Я понимал, что открываю неприятелю спину, но учитывал и местоположение каждого из врагов. В тот момент, когда я остановился и полез под куртку, я знал, что в ближайшее мгновение никто из них не успеет приблизиться настолько, чтобы нанести удар – а следующего у них уже не будет.

Однако я не ожидал, что парень просто-напросто бросит мне в голову свою дубину.

Я успел начать поворачиваться и одновременно, еще не видя опасности, уклоняться. Успел увидеть и понять, что именно в меня летит. Успел уйти от прямого удара, который, вероятно, раскроил бы мне череп. Но не успел уйти и от удара по касательной – а дубина была все-таки изрядно тяжелой.

Свет померк.

– Господин барон!

Барон? Я в гостях у какого-то барона? Или не в гостях, а…

– Дайте еще флягу!

Что-то булькает, льется мне на лоб, затем в рот. Надеюсь, не спиртное и не какая-нибудь иная отрава. Нет, чистая вода. Тепловатая, правда. Но все равно хорошо. Я жадно глотаю, кашляю, моргаю несколько раз. Расплывчатые пятна внезапно обретают резкие очертания. Надо мной синее небо и редкие облака. А несколько ниже – довольно немолодое уже загорелое лицо с вислыми усами и плешивым лбом. Брови выгорели на солнце, светлые волосы вокруг плеши срезаны очень коротко, но все же не наголо – а может, успели отрасти после последнего бритья. В руке у склонившегося надо мной фляга, но на нем кольчуга и стальные наплечники. Солдат.

– Очнулись, господин барон? Как вы себя чувствуете? Голова не кружится?

Вроде бы нет, по крайней мере, пока я лежу. Но ноет. Должно быть, изрядная гематома. Точнее, целых две: с одной стороны меня огрело дубиной, другой я приложился о камни при падении. Я протягиваю руку потрогать и натыкаюсь на довольно грубую ткань повязки.

– Просто ссадина, ничего страшного, – поясняет вислоусый. – Я промыл и перевязал. Я, изволите видеть, исполняю при отряде роль лекаря.

Коллега, значит. Вот уж кто точно университетов не кончал. Просто старый солдат, освоивший, во многом методом проб и ошибок, смежную, весьма полезную для солдата профессию. Обычное дело.

Я упираюсь локтями в землю – или на чем там я лежу? кажется, брусчатка, только под головой что-то мягкое – и делаю движение подняться. Вислоусый помогает мне сесть. В первый момент перед глазами начинают роиться темные точки, но затем слабость проходит. Нет, голова не кружится, и тошноты нет. Кажется, отделался легким испугом.

Я кивком благодарю "коллегу" за помощь и оглядываюсь по сторонам. Я все еще на площади в Комплене. Но теперь вокруг солдаты. Похоже, небольшой конный отряд. Ага, и Верный тоже здесь! Двое спешившихся кавалеристов осматривают его с явным почтением. А рядом еще один рыцарский конь – без собственных доспехов, которые по карману немногим, но в остальном в полном боевом оснащении – к седлу приторочены копье и пятиугольный щит с дворянским гербом. Должно быть, командира отряда… а где же он сам? Я поворачиваю голову в другую сторону и вижу сидящего в седле знаменосца. Ветра нет, и тяжелое знамя бессильными складками висит на древке. Но в его цветах ошибиться невозможно.

Серебряное с черным.

– Эвьет!

Я резко вскочил, не думая, что расплатой за подобную прыть может быть новый обморок. Действительно, в глазах потемнело, но вновь ненадолго. Я оглядывался по сторонам. Девочки нигде не было.

– Эвьет!!!

Я вновь обернулся к солдату, только что оказывавшему мне помощь. Он подался назад, удивленно вздергивая брови – должно быть, выражение моего лица в этот миг не располагало к близкому общению. Я бы, наверное, схватил его за грудки, не будь он в кольчуге.

– Где она?! Где девочка?! Что вы с ней…

– Я здесь, дядя!

Эвелина шла ко мне, выйдя из-за дерева в сопровождении нескольких воинов. Но арбалет в ее руке в еще большей степени, чем улыбка на ее лице, убедил меня, что это – почетный эскорт, а не конвой.

– Представь себе, – начала она рассказывать еще по пути, – они пытались забрать мой арбалет! Мол, "мы подержим это у себя, пока ваш дядя не очнется, а то вы можете случайно пораниться!" Нет, ты представляешь? "Случайно пораниться!"- она прыснула. – Пришлось преподать им небольшой урок стрельбы. А вот мои трофеи, – она подняла кулак, в котором был зажат целый пук арбалетных болтов. – За каждую истраченную стрелу – и попавшую в цель, само собой – я брала с них четыре. Продешевила, наверное, – вздохнула она.

Один из сопровождавших ее выделялся среди прочих кованым нагрудником поверх кольчуги и похожим на ведро глухим рыцарским шлемом, который он нес на полусогнутой руке. Он был постарше меня, но не так чтоб намного – наверное, лет тридцати пяти или чуть больше. Его волосы были пшеничного цвета, а широкая щетка усов – темнее, почти коричневая; в отличие от большинства своих солдат, бороду он брил. Он направился прямо ко мне.

– Ваша племянница – настоящая амазонка, господин барон, – широко улыбнулся он, подходя. – Еще немного, и она оставила бы нас вовсе без боеприпасов.

"Возможно, это и было ее целью", – подумал я, перехватив искрившийся лукавством взгляд Эвьет.

– Позвольте представиться – Робер Контрени, командир этого отряда, – продолжал рыцарь.

Очевидно, я должен представиться в ответ. Но как? Меня же здесь считают каким-то бароном…

Но Контрени даже не заметил моего замешательства. Очевидно, он уже знал мое "имя". Черт, перемолвиться бы с Эвьет хоть минутку без свидетелей…

– Счастлив познакомиться с вами, сударь, – не останавливался Контрени. – Знаете, я имел честь начинать службу под знаменами вашего батюшки. Как он, кстати, поживает?

Не ловушка ли это? Что, если меня спрашивают о здоровье человека, давно покойного? Правда, командир отряда производил впечатление человека прямодушного и неискушенного в тонкостях подобных провокаций – но первому впечатлению никогда нельзя доверять… Однако теперь уже необходимо что-то ответить об этом совершенно неизвестном мне "батюшке". Человек, годящийся по возрасту мне в отцы, притом старый вояка – значит, что?

– К сожалению, не очень хорошо, – опустил уголки губ я. – Старые раны дают о себе знать.

– Да, да… Жаль это слышать. Ну, во всяком случае, я рад, что смог оказать небольшую услугу его сыну и внучке.

– Ах да, сударь! Вы ведь спасли нам жизнь, а я все еще не поблагодарил вас! И должен заметить, что вовсе не считаю эту услугу небольшой. Покорнейше прошу вас простить мою неучтивость. В свое оправдание могу сослаться лишь на полученную контузию, – я дотронулся до повязки и смущенно улыбнулся. Кажется, выспренний аристократический стиль удавался мне неплохо – во всяком случае, не хуже, чем моему собеседнику.

– Не сочтите за дерзость, господин барон, но с вашей стороны было опрометчиво ехать без сопровождения, тем более – через эти земли.

– Я торопился нагнать войско, – черт, а что в войске делать малолетней племяннице господина барона? Ладно, что-нибудь придумаем…

– Я так и думал, – кивнул Контрени, – и все же не следовало ехать напрямую через город. Конечно, в нем провели зачистку, но никогда нельзя быть уверенным…

– Как вы сказали? "Зачистку"?

– Ну да. Разве вы не слышали это выражение?

Ах вот, значит, как теперь называется массовое убийство гражданского населения. "Зачистка". Безобидное такое словечко из того же смыслового ряда, что стирка и уборка мусора…

– К сожалению, мне доселе не доводилось бывать с действующей армией на вражеских территориях, – сказал я вслух.

– Ну, теперь вы сами изволите видеть, до чего презренные твари эти йорлингистские псы. У них нет понятия о чести даже по отношению к своим. Мародеры, которые на вас напали, принялись грабить собственный город сразу же, как ушла наша армия. У одного из них все карманы были забиты золотыми и серебряными крестами, вы представляете? У другого за пазухой нашли алтарную чашу…

Ага. Кошмарный грех святотатства. А прибитый к воротам поп и резня, учиненная в церкви лангедаргцами – это, стало быть, в порядке вещей. Я мог поклясться, что этот человек не лицемерил – он действительно не видел здесь никакого противоречия!

– Возмутительно, – изрек я вслух. – Что вы, кстати, с ними сделали?

– Двоих, что сразу бросились бежать при нашем появлении, тут же застрелили, остальных повесили. У них тут дерево очень удобное, – осклабился Контрени. – Впрочем, виноват, возможно, у вас были на них какие-то особые планы?

– Я не любитель… эээ… изобретательности по этой части.

– Во всяком случае, они послужили нам отличными мишенями для стрельбы, – вновь улыбнулся грифонский командир. – Особенно вашей племяннице. По три стрелы в каждый глаз – это было бесподобно!

– Этот подонок посмел ударить меня, – холодно произнесла Эвьет. – Я жалею только о том, что он уже сдох, когда нам пришло в голову устроить это состязание.

Видя и слыша ее в эту минуту, я очень сильно сомневался, что она говорит это лишь для отыгрывания роли. Впрочем, несмотря на только что сказанное, я бы тоже не стал церемониться с мародерами – особенно с тем, который хватал и пинал Эвьет. Счастье еще, что он не успел сделать ничего больше. Этот грифонский отряд, как бы мы ни относились к их братьям по оружию, подоспел удивительно вовремя.

– Ты как, в порядке? – спросил я Эвелину, больше, впрочем, для проформы, ибо по ее походке и поведению видел, что серьезных повреждений она не получила.

– Пустяки, – отмахнулась Эвьет. – Может быть, пара синяков. А ты? Я сначала перепугалась, видя, что ты не встаешь, но их лекарь сказал, что с тобой все будет нормально…

Ага, много этот коновал понимает. Небось, считает, что если череп не проломлен и пульс есть, так уж и "все нормально". Сотрясение мозга я мог заработать запросто. Хоть и не смертельно, но приятного мало, особенно учитывая, что Комплен теперь мало подходит на роль лазарета… Но, кажется, и впрямь обошлось. Будем надеяться, что симптомы не проявятся позже.

– В таком случае, – вмешался Контрени, – предлагаю незамедлительно трогаться в путь. Собственно, мы остановились здесь только потому, что услышали крики, а вообще мы тоже спешим нагнать главные силы. Так что мы сможем сопроводить вас и обеспечить вашу безопасность. Видите, как все удачно складывается?

Да уж, удачней некуда. Почетный эскорт на глазах превращается в конвой. Но не могу же я им сказать, что на самом деле нам нужно в Нуаррот. Если, конечно, грифонское войско направляется не туда же. Но если туда же – у нас еще бОльшие проблемы…

– Сердечно благодарю вас, сударь, – поклонился я. Меня всегда забавляло это выражение – благодарность от лица насоса для перекачки крови. Почему не благодарят от имени печени или селезенки? Я бы еще мог понять выражение "желудочно благодарю", да и то при условии, что оно адресовано повару…

– Не стоит благодарности. Как я уже сказал, для меня честь оказать услугу дому Гринардов.

Гринард! Ну конечно же! Фамильный меч у меня на боку! (Он снова был в ножнах, но этот рыцарь наверняка успел его осмотреть.) Все-таки вредно получать дубиной по голове. Мне следовало догадаться сразу. Хорошо, что Эвьет моментально сообразила, как представить нас нашим нежданным спасителям. А еще хорошо, что Контрени не осведомлен о семейных обстоятельствах своего бывшего командира. Того, что они знают друг друга лично, Эвелина, конечно, предвидеть не могла. И, ведай Контрени, что сын старого барона на самом деле лет на десять моложе меня, да и внучки подходящего возраста у него, весьма вероятно, нет… Хотя, возможно, существовал еще и старший сын? Или даже два, один из которых может быть отцом девочки – впрочем, та может быть дочерью их сестры, или вообще приходиться им не родной, а двоюродной племянницей… Не нарваться бы на какого-нибудь разговорчивого лангедаргца, который знает все эти подробности!

Эвьет тем временем тоже озаботилась вопросами генеалогии. Мы вместе с Контрени как раз подошли к нашим лошадям, и баронесса тем невинным голоском, в котором не знающий ее ни за что не заподозрил бы шпильку, прощебетала, глядя на рыцарский щит:

– Прошу простить мне мое невежество, сударь, но я не могу припомнить вашего герба по Столбовой книге. С какими домами состоит в родстве ваш род?

Я успел заметить на лице командира гримасу неудовольствия, которую он, впрочем, тут же стер улыбкой:

– Мой род не такой древний, баронесса. Я был посвящен в рыцари только в прошлом году.

– Ах вот как, – кивнула Эвелина, очевидно, ожидавшая услышать именно такие слова. – За военные заслуги, я полагаю?

– Именно так, – он даже приосанился, словно компенсируя только что сделанное неприятное признание. Вообще-то, оставляя в стороне сомнительность заслуг такого рода как таковых, кичиться следовало бы как раз тем, кто пожалован титулом за личные достижения, а не тем, кто без всяких заслуг унаследовал его от далекого предка. Если бы, конечно, в человеческом обществе имелось хоть немного здравого смысла.

– Не сомневаюсь, что в будущем ваши воинские подвиги будут вознаграждены еще более достойным образом, – резюмировала Эвьет, и я явственно услышал ледяную нотку в этой фразе. Но Контрени ничего не заметил и лишь улыбнулся еще шире, слегка наклонив голову в ответ на комплимент.

Я сел на коня и протянул руку Эвелине, дабы помочь ей сделать то же самое. Контрени, который уже собирался надеть свой шлем, вдруг задержал свое движение, глядя на нас. Он словно видел нечто неправильное, но пребывал в неуверенности, пристойно ли об этом спросить.

Я понял, что его беспокоит.

– Вас удивляет, что у нас один конь на двоих?

– Ваш скакун превосходен, но, по правде говоря, действительно несколько… эээ…

В самом деле, насколько я понимаю дворянские обычаи, в двенадцать лет уже положено уметь ездить верхом самостоятельно. А Эвьет умела и раньше – она ведь рассказывала, как отец брал ее на охоту.

– Дело в том, – пояснил я, – что два дня назад лошадь моей племянницы сломала ногу. Найти же достойную замену в этих местах крайне затруднительно.

– В самом деле, не на мужицкой же кляче ездить благородной деве, – понимающе закивал Контрени, вложив в слово "мужицкой" все гордое презрение человека, возведенного в дворянское сословие всего год назад. – Да и тех, по правде говоря, в округе почти не осталось, – добавил он, имея, должно быть, в виду кляч, а не дев. – Однако в распоряжении нашего отряда имеются четыре заводные лошади, и я позволю себе предложить нашей очаровательной амазонке одну из них.

– Благодарю вас, сударь, – наклонила голову очаровательная амазонка. Мне это не очень понравилось: если придется удирать, я скорее положусь на Верного, пусть и несущего двух всадников, чем на неизвестную мне и Эвьет лошадь. Но отказ выглядел бы странно и подозрительно, да и ни к чему было раньше времени обижать нашего любезного защитника. Кстати, не слишком ли он любезен? Впрочем, пока что все его услуги не требовали от него никаких особенных жертв и усилий. Он просто изо всех сил старался быть галантным, сообразно своему новому рыцарскому статусу – или, по крайней мере, своему представлению о таковом. Забавно: выходит, я изображал аристократический стиль перед ним, а он – передо мной. И весь этот обмен светскими любезностями происходил посреди города, наполненного смрадом тысяч изрубленных, изувеченных и расчлененных трупов… Я (как, очевидно, и Эвьет) успел уже принюхаться к этому запаху, но не сказать, чтобы вовсе перестал его чувствовать.

По приказу Контрени Эвелине подвели серую в яблоках кобылу с большими печальными глазами, явно уступавшую статями Верному, но столь же явно превосходившую крестьянских лошадей. Девочка легко вспорхнула в седло – при наличии свободного стремени посторонняя помощь ей не требовалась. На сей раз она, пользуясь официально подтвержденным статусом "амазонки", с явным удовольствием оставила себе свой арбалет. Отряд, в коем оказалось два десятка человек (не считая нас двоих), резво зацокал подковами по брусчатке, втягиваясь колонной в жерло улицы слева от ратуши и продолжая, таким образом, путь на север, а не на северо-восток, куда нужно было бы нам. Четверть часа спустя мы выехали через распахнутые настежь северные ворота, оставив ужасы Комплена позади.

Вечерело, но на сей раз я мог не задумываться об ужине и ночлеге; нельзя отрицать, что у путешествия в составе группы все-таки есть свои преимущества – при условии, что ею командуешь не ты. Контрени, впрочем, справлялся со своими обязанностями вполне грамотно; мы ехали в быстром, но ровном темпе, вполне посильном хорошим лошадям, и всадники уверенно держали попарный походный строй. Двое кавалеристов были высланы вперед в качестве головного дозора. Командир вместе со знаменосцем ехали в передней части колонны, но не самой первой парой, и это тоже было резонно, повышая их шансы в случае внезапной атаки из засады, пропустившей головной дозор. Мы с Эвьет держались наиболее защищенной середины. Наилучшие возможности для внезапного бегства – да и для разговора, не предназначенного для чужих ушей – давала бы замыкающая позиция, но желание опекаемых ехать позади всех, на потенциально небезопасном месте, выглядело бы слишком странным.

Впрочем, пока что никаких опасностей заметно не было. Местность оставалась совершенно безлюдной, и теперь это уже совсем не удивляло. Мы проехали через брошенную деревню; в отличие от тех, что мы уже видели прежде, большинство домов этой были явно покинуты совсем недавно. Кое-где валялись убитые собаки и окровавленные птичьи перья. Во многих домах и сараях были распахнуты двери, откуда-то даже еще слабо тянуло подгорелой кашей – не иначе, хозяева бежали столь поспешно, что не погасили печь. Но, похоже, далеко им убежать не удалось: целая стая ворон, хрипло каркая и перепархивая с места на место, трудилась над чем-то, раскиданным в траве между деревней и близлежащим лесом. Кавалеристам нетрудно догнать пеших, слишком поздно заметивших приближающуюся армию… Контрени даже не стал посылать солдат обыскивать хлевы и птичники – и так было ясно, что никакой пригодной в пищу живности тут не найти. Однако у его бойцов, судя по всему, еще не иссякли собственные припасы.

Первым живым существом, которое мы увидели после Комплена – если, конечно, не считать ворон – стала собака на обочине дороги в нескольких милях за деревней. Она стояла задом к дороге, вяло помахивая хвостом и даже не оборачиваясь на грохот копыт скачущего позади отряда. На шее у собаки был ошейник с цепью, но второй конец цепи, ни к чему более не прикрепленный, просто валялся в пыли. Собака была занята делом: она ела.

– Ты видел? Видел, что она ест?! – воскликнула Эвьет, когда мы проехали мимо.

– Да, – кивнул я.

– Но это же младенец!

– Точнее, ребенок в возрасте около года. А как ты думаешь, чем питаются все те сытые бродячие псы, которых мы видели до сих пор?

– Как-то не задумывалась… – смешалась Эвьет. – Может, мышей ловят, или зайцев…

– Это только тогда, когда заканчивается более доступная еда.

– Брр, мерзость какая.. надо было ее пристрелить!

– И на обочине гнило бы два трупа. А так останутся только чисто обглоданные кости. Люди почему-то уважают убийц и разрушителей и терпеть не могут падальщиков, которые делают исключительно полезное дело.

– Думаешь, ребенок был уже мертв, когда…

– Судя по всему, да. Он был слишком мал, чтобы прийти сюда самому. Его труп просто выбросили на обочину.

– Кто? – Эвелина с ненавистью посмотрела на едущих впереди солдат.

– Очевидно, его собственные родители, – охладил ее гнев я.

– Родители?!

– Никому другому не нужно тащить с собой годовалого ребенка. В пути он умер, и они просто скинули его с повозки.

– Родители похоронили бы своего ребенка!

– Только не в том случае, когда они спасаются бегством от наступающей армии.

Эвьет некоторое время молчала.

– Знаешь, – негромко сказала она наконец, – я все не могу отделаться от воспоминаний о том… на дереве…

– Да, такое не скоро забудешь, – согласился я, также понижая голос. Мне не хотелось, чтобы нас услышали солдаты, едущие спереди или сзади. Эвелина, очевидно, тоже не забывала, что едет в окружении врагов. – Ты узнала его?

– Разве его можно было узнать?

Я коротко пояснил ей, кто это был и за что он принял муки.

– Почему они не убили его, как остальных в городе?

– В первый миг я подумал, что для устрашения тех, кто его найдет, но это вряд ли. В городе в тот момент устрашать было уже некого, а когда там появятся новые йорлингисты, они не знали. Думаю, все дело в том, что они просто исполнили свое обещание.

– Обещание?

– Да. В конце концов, у парня был нож, и он мог покончить с собой при их приближении, но не сделал этого. Вероятно, они пообещали ему, что оставят в живых, если он сдастся. Или даже еще лучше – что ни один волос не упадет с его головы. При том способе, каким они его подвесили, это действительно было исключено. Скорее уж упало бы все остальное…

– Разве то, что они сделали, не обрекало его на смерть?

– Формально – нет. При всей ужасности нанесенных ему увечий, ни одно из них не было смертельным. При наличии должного ухода он мог бы прожить еще многие годы. Забавно устроен человек, да? Он может умереть от самого ничтожного пустяка – например, подавиться рыбьей костью длиной в полдюйма, или простудиться из-за того, что сидел на сквозняке, или уколоть палец и подцепить столбняк… и в то же время выживает, несмотря на самое горячее желание умереть, в ситуациях, подобных этой. Конечно, вися на дереве без воды и пищи, он бы долго не протянул. Но это была бы уже не их проблема – они его не убили и оставили в состоянии, в котором он в принципе мог выжить.

– Наверняка он умолял их о смерти.

– Наверняка, но свое слово они сдержали. Точнее, он – офицер, который ими командовал. Есть, знаешь ли, среди господ рыцарей такая категория. Вместо того, чтобы, подобно остальным, руководствоваться принципом "мое слово – хочу дал, хочу взял", они особенно гордятся тем, что неукоснительно блюдут собственные обеты. Своеобразно блюдут, конечно. Сам Ришард Йорлинг-старший, отец нынешнего, однажды дал слово вражескому полководцу, что не станет заковывать его в железа, если тот сдастся. Тот поверил и капитулировал. Ришард велел заковать его в кандалы из бронзы.

Эвьет, и без того невеселая, нахмурилась еще больше.

– Львисты, конечно же, не считают это подлостью, – продолжал я. – Они считают это примером блестящего остроумия, проявленного их вождем. А вот другой, не менее блестящий пример. Коменданту одной осажденной крепости также была предложена капитуляция. При этом командир осаждающих – тоже, разумеется, родовитый аристократ – сказал: "Клянусь спасением своей души и честью своего рода, что вам будет позволено идти, куда пожелаете, и никто из моих людей вас не тронет". Тот сдал крепость и вышел. Ему позволили пройти мимо вражеских солдат, и ни один человек его не тронул. А затем ему вдогонку спустили специально натасканных на людей собак.

– На чьей стороне был этот умник? – мрачно спросила Эвелина.

– Я слышал эту историю в разных вариантах. Йорлингисты говорят, что на стороне Грифона, а лангедаргцы – на стороне Льва.

– Тогда, может быть, это вовсе выдумка?

– Не думаю. То, что мы видели в Комплене, похоже на выдумку?

Эвьет вновь замолчала. За все дни нашего знакомства я еще не видел ее такой мрачной. Разумеется, поводов этот день дал более чем достаточно. Я подумал, что, может быть, она чуть развеется, когда мы сможем нормально побеседовать наедине, не опасаясь грифонских ушей.

Солнце уже коснулось зубчатой кромки леса на западе, когда впереди показалась неширокая речка и небольшая деревенька на ближайшем к нам берегу. Первым туда добрался, разумеется, головной дозор; в тихом и недвижном вечернем воздухе далеко разнесся собачий лай, быстро и резко, впрочем, оборвавшийся. Дозорные встретили основной отряд у околицы; я подъехал поближе к Контрени, надеясь, что он не откажет "господину барону" в праве получить оперативную информацию.

– Похоже, никого, – доложил один из дозорных. – Ушли недавно – день, от силы два.

Командир кивнул и велел своим солдатам обыскать дома. Те поскакали по единственной улице деревеньки, спешиваясь во дворах и все так же попарно, с мечами наготове, заходя в жилища и сараи. Кое-где на дверях висели замки – их тут же сбивали; большинство построек, впрочем, стояли нараспашку. Довольно скоро бойцы возвращались обратно, не найдя, по-видимому, ничего интересного; деревня явно была не из богатых, домики маленькие, в основном – крытые соломой. Всего в деревеньке насчитывалось две дюжины дворов. Лишь из третьего дома справа солдат вышел, на ходу обтирая меч найденным в избе полотенцем.

– Кто? – лаконично спросил Контрени, подъезжая ближе.

– Какой-то дед парализованный, – ответил тот. – На лавке лежал. Мы сперва подумали – мертвый, а потом я смотрю, он за нами глазами следит. Бросили его тут помирать, вот ведь зверье. Фу, ну и воняло от него… – кавалерист отбросил в песок окровавленную тряпку. Его товарищ тем временем куском угля крест-накрест перечеркнул ворота, обозначая, что в доме труп, и для ночлега лучше выбрать другое жилище.

– Скоты, – согласился Контрени, имея в виду, разумеется, хозяев дома. – Не правда ли, господин барон? Бросили родного отца умирать медленной смертью.

– Полагаю, они еще рассчитывают вернуться, – возразил я.

– Когда? – усмехнулся рыцарь. – Через неделю, когда у них перестанут трястись поджилки? И потом, скотину, чай, не оставили ждать возвращения. Всю с собой увели, какая еще была…

– Кроме собак, – заметил я. Псов, впрочем, оказалось всего полдюжины; они валялись в пыли и в траве, пронзенные стрелами. Меня удивило, однако, что три собаки были на цепи. Это действительно выглядело бессмысленной жестокостью со стороны бежавших хозяев. Так торопились, что не подумали об участи обреченных животных? Или надеялись, что голодные псы сумеют защитить брошеные дома от чужаков? Тоже нелепо – убить удерживаемую цепью собаку легко не то что мечом, но любым подручным средством… ну хотя бы выдернутым из ограды колом.

Солдаты, окончив осмотр помещений, вновь собрались на улице, ожидая дальнейших распоряжений.

– Ночуем здесь, – решил Контрени. – Выбирайте дома, какие нравятся, занимайте их минимум по двое. Воду брать из реки, ничего, найденного в деревне, не есть и не пить – наверняка отравлено. В темное время за околицу не выходить. Караул несут… – он назначил две смены караульных, до середины ночи и до рассвета, и вновь обернулся ко мне: – Вас, господин барон, и вашу племянницу я приглашаю отужинать со мной.

Командир отряда выбрал для себя самый большой и богатый дом, что было предсказуемо. Впрочем, "большим и богатым" это жилище смотрелось лишь на фоне прочих, а так это была обыкновенная крестьянская халупа с затянутыми бычьим пузырем оконцами. Контрени вместе с солдатом, исполнявшим при нем роль денщика, уже прошли внутрь, но мы с Эвьет задержались во дворе. Для обстоятельного разговора времени, конечно, не было, но я вспомнил, что не выяснил по крайней мере один важный вопрос.

– Эвьет, как меня зовут?

Она на миг вздернула брови, подумав, должно быть, что удар по голове все же не прошел для меня безвредно, но тут же сообразила, что речь идет о моем "баронском" имени.

– Я просто сказала им, что ты – молодой барон Гринард. Я знаю их герб и как звали того, с кем мы чуть не породнились – Арманд. Но я не знаю нынешних Гринардов.

– Жаль, настоящий не успел нам представиться… Ладно, придется рискнуть и остаться Дольфом, на случай, если кто-нибудь спросит. Дольф Гринард – звучит нормально. А тебя я уже звал при них "Эвьет", значит, тоже останешься Эвелиной. И, на всякий случай, ты мне не родная племянница, а двоюродная.

– Как скажешь, дядюшка, – улыбнулась Эвьет.

Больше мы обсудить ничего не успели, ибо из низкой двери, пригнувшись, вышел денщик и от имени своего господина "покорно попросил" нас к столу.

"Званый ужин" в походных условиях состоял главным образом из холодного копченого мяса, которое мы, впрочем, съели с удовольствием, не уточняя, чем это мясо было при жизни (не исключаю, что лошадью или ослом, а возможно, что и собакой). Контрени хотел также предложить нам вина, не делая исключения и для Эвьет, но, разумеется, встретил вежливый, но твердый отказ. За едой почти не говорили. Если командиру отряда и любопытно было узнать, чего ради я еду в действующую армию с ребенком, то задать господину барону напрямую столь бесцеремонный вопрос он не решился. А если бы и решился, я бы ответил, что дело это семейное и конфиденциальное; впрочем, пожалуй, намекнул бы, что девочка едет, естественно, не участвовать в войне, а встретиться с неким находящимся в армии высокопоставленным лицом.

В общем, мы постарались закончить ужин побыстрее и, сославшись на понятную после событий этого дня усталость, откланялись. Домик, который я выбрал для нас, был невелик, зато, судя по всему, в нем проживало совсем немного народу, а потому было почище и поопрятнее. Все же забираться под местное одеяло я не решился. Кровать была только одна; мы легли поверх лоскутного одеяла, сняв только сапоги. Эвьет специально придвинула к кровати лавку, чтобы положить на нее свой арбалет. Я проявил к своему мечу меньшее почтение, поставив его в угол к печке рядом с кочергой.

К тому времени, как мы, наконец, улеглись, уже совершенно стемнело. Где-то во мраке избы застрекотал сверчок.

– Ну и денек, – вздохнул я, лежа на спине и глядя в невидимый потолок.

– Это точно, – откликнулась Эвьет, – недаром мне не хотелось ехать через Комплен.

– Ты была права, – согласился я, – но не во всем. Знаешь, мы с тобой оба привыкли к одиночеству, но, раз уж мы теперь путешествуем вместе, то должны это учитывать и координировать свои действия. У нас это отлично получилось в собачьей деревне и очень плохо – сегодня. Если уж приходится сражаться – надо делать это спина к спине или бок о бок. Тебе не надо было отбегать от меня. Тогда бы ничего нам эти типы не сделали. И, если в критической ситуации я говорю "стреляй!", надо стрелять.

– Да, я и сама потом подумала… А ты бы сумел сдерживать четырех, пока я перезаряжаюсь?

– И не только сдерживать, – заверил ее я. Собственно, не будь тогда Эвелины со мной, я бы, скорее всего, разделался с ними сразу, даже не притрагиваясь к мечу. Но мне не хотелось демонстрировать ей… этот способ. Ибо я прекрасно понимал, какой будет ее реакция. Я решился тогда, когда было уже поздно.

Называя вещи своими именами, получается, что я чуть не погиб из-за того, что нарушил свой принцип всегда путешествовать в одиночестве. Точнее, нет – путешествовать вместе с другими людьми мне доводилось и раньше. Но мне не было никакого дела до них, их безопасности и их мнения. Я нарушил принцип всегда быть в одиночестве. Конечно, Эвьет сделала все, что могла, чтобы меня спасти. Но это – исправление ущерба, который, не будь ее, вообще не был бы нанесен. Скверно. Чертовски скверно. Чем скорее я сбуду девчонку с рук, тем лучше.

Хотя я не мог не признаться себе, насколько жаль будет расставаться. Впервые за все годы, прошедшие после смерти моего учителя, рядом со мной был кто-то, с кем я мог нормально поговорить. Поговорить на равных, несмотря на разницу в возрасте. Ей не хватало знаний, это естественно – но отнюдь не ума. Кто-то, кого я по-настоящему уважал…

– Дольф, – ее голос в темноте прервал мои непростые раздумья.

– Да?

– Это он.

– Кто?

– Контрени.

– Он… человек, убивший твою семью? – догадался я. Теперь понятно, о чем таком мрачном она думала в последние часы…

– По крайней мере, папу и Эрика. Кто убил маму и Филиппа, я не видела. Женевьеве горло перерезал другой, это точно. Но Контрени был одним из тех, кто… делал ей больно.

– Делал ей больно?

– Во всяком случае, я думаю, что ей было больно. Она так кричала… Хотя я не очень поняла, как именно они это делали. Во всяком случае, не руками. Просто наваливались сверху и…

– Понятно, – перебил я. В самом деле, чего уж тут непонятного. Это ныне рыцарь Контрени с почтением рассуждает о благородных девах. Да и то это почтение вряд ли распространяется на девушек йорлингистских домов. А для простолюдина Робера было особое удовольствие в том, чтобы изнасиловать аристократку. Люди вообще мало от чего испытывают такое наслаждение, как от унижения того, кто выше их. Пусть даже только по социальному статусу. А уж если по уму и личным качествам, то и подавно…

– Что это было? – требовательно спросила Эвьет.

– То, что церковь называет плотским грехом, – усмехнулся я, – а мой учитель называл вторым злом после смерти. Ибо оно отнимает у человека не жизнь, но разум. Это был едва ли не единственный пункт, в котором оценки моего учителя сходились с мнением церкви… И тем не менее – это то, что большинство мужчин хочет постоянно проделывать с женщинами.

– Большинство? – с недоверчивым испугом переспросила Эвьет.

– Увы.

– Но ведь ты – нет?!

– Да, мне это не нужно.

– Слава богу, – с облегчением констатировала Эвелина.

– Скорее, слава здравому смыслу, – уточнил я.

– Да, верно. Никак не отвыкну от этого дурацкого выражения. Так это и есть то, что называют бесчестьем?

– Да, но почему-то лишь тогда, когда речь идет о женщинах. И только если не в браке. Хотя пусть кто-нибудь объяснит мне, как обмен кольцами перед попом и запись в приходской книге может превратить бесчестное дело в честное – притом, что суть совершенно не меняется…

– Но что же женщины? Неужели все терпят и не сопротивляются? Женевьева не могла, их было слишком много. Но не всегда же…

– Не всегда это происходит насильственно. Считается, что женщинам это тоже нравится.

– Считается?

– На самом деле большинству из них поначалу больно и неприятно. Но они убеждают себя, что должны получать от этого удовольствие. И в итоге многие действительно начинают его получать. Мой учитель говорил, что таких около половины. Остальные просто терпят.

– Но зачем?!

– Потому что убеждены, что так надо. Потому что то, что называется любовью, основано именно на этом. Твоя сестра, все время грезившая о кавалерах, в конечном счете грезила именно об этом. И, можно сказать, получила, что хотела – хотя вряд ли оно ей понравилось. Прости, если это звучит жестоко, но это так. Она, конечно, хотела по-другому – не с солдатней, а с прекрасным рыцарем… но, когда люди занимаются этим, и простолюдин, и рыцарь одинаково превращаются в животное. Даже хуже, чем в животное – звери не доходят до такого умопомрачения… К тому же Контрени теперь рыцарь – что изменилось?

– Так, значит, вся эта любовь… все эти бредни, нелепости и безумства, предательство друзей, обман родителей и о чем там еще пишут в книгах… все эти страдания и слезы на пустом месте… все это, в конечном счете – ради вот этого мерзкого дерганья задом?!

– Ну, если не углубляться в анатомические подробности, то да. А если углубляться, то все, право же, еще мерзее.

– Нет, я, конечно, всегда знала, что любовь – это величайшая глупость… с тех самых пор, как услышала первые сказки и баллады на эту тему… но я даже предположить не могла, что – настолько! – возмущению Эвелины не было предела. – А Женевьева-то… Когда я говорила, что она – дура, она отвечала: "Сама ты глупышка, вот вырастешь – узнаешь…" Ну вот я выросла и узнала! И с еще большим правом повторю то же самое!

Эвьет замолчала на некоторое время и лишь возмущенно-презрительно фыркала. А затем вдруг заговорила другим, сухим и холодным тоном:

– Ну ладно. Допустим, Женевьева сама виновата, что мечтала о всяких гадостях. Но за Эрика и за отца он заплатит сполна. Мне понадобится твоя помощь, Дольф. Я бы пробралась в его дом и справилась одна, если бы хотела просто убить его. Но я не хочу, чтобы он умер во сне, ничего не успев понять.

Ну вот. Я знал, что проблемы только начинаются.

– А ты уверена, что это именно он? – спросил я вслух.

– Абсолютно. Я эту рожу и эти двухцветные волосы никогда не забуду. Тогда, правда, у него борода была. Это теперь он бреется, аристократа из себя корчит…

– Но ты говорила, те были пехотинцы, а этот кавалерист.

– Это он теперь кавалерист! Как же, в рыцари пожаловали… Ездить верхом он, небось, и раньше умел, только денег на коня и снаряжение не было. А теперь награбил по таким замкам, как мой… Я уж приглядывалась, не из нашей ли конюшни его лошадь. У нас были похожие, но вроде бы не точно такие. Ну да неважно – не у нас, так у других, не сам отнял, так купил на отнятые деньги…

– Это он командовал теми солдатами?

– Нет, ну то есть не всеми. Он чем-то вроде десятника был, не выше. А всем распоряжался другой, чернявый такой. Но какое это имеет значение?! Он убил моего папу и моего любимого брата. Грабил и жег мой замок. И он бесчестил Женевьеву, будь она хоть трижды дурой. Он должен умереть, и его смерть не должна быть легкой.

– Он спас нам жизнь, – напомнил я.

– Только потому, что считает нас грифонцами!

– Когда он и его люди примчались на наши крики, он этого не знал. Ты ведь сказала ему, что мы Гринарды, уже после того, как они разделались с мародерами?

– Ну и что? Он видел, что на нас напали компленцы, а Комплен – львиный город. Значит, мы – враги Льва, значит – кто?

– Угу. Ты рассуждала в той же порочной логике, когда поначалу сочла мародеров нашими друзьями.

– Я уже признала свою ошибку. Но речь не обо мне, а о Контрени. Я не пойму, ты что, хочешь сказать, что он не заслуживает смерти?!

– Заслуживает, – вздохнул я, – как и очень многие другие. Но это не так просто сделать. Перед его домом часовой, на улице тоже караулы…

– Едва ли эти вояки представляют, что такое подкрадываться к добыче в лесу, – презрительно ответила Эвьет. – У зверей-то чутье куда лучше, чем у человека. Я смогу пробраться незамеченной.

– А вот за себя я не поручусь.

– Все равно, они нас знают. Если мы скажем, что у нас срочное и секретное дело…

– Даже если часовой и пропустит нас к своему командиру, то уж наверняка прежде его разбудит и заручится его согласием. И как ты себе представляешь дальнейшее? Мы входим, Контрени если и не успел нацепить оружие и доспехи, то, во всяком случае, готов к неприятностям, ибо просто так командира военного отряда среди ночи не будят. И мы набрасываемся на него, ты затыкаешь ему рот, я вяжу ему руки – или наоборот? Он достаточно силен физически, если ты не заметила. Сильнее не только тебя, но и меня. А нам еще нужно сделать все быстро и бесшумно…

– А у тебя нет какого-нибудь снадобья, которое его вырубит?

– Есть. Но оно действует не мгновенно. И ты же не ждешь, что он сам захочет его выпить?

– Надо было подмешать ему в вино за ужином. Но тогда у меня просто не было времени обсудить это с тобой…

– Мой учитель говорил, что на свете нет ничего бесполезнее упущенной возможности. Да и это, кстати, было бы не так просто. Я не помню, чтобы он оставлял свою кружку без присмотра.

– Ну что ж. Значит, придется подождать до следующего ужина. Человека всегда можно отвлечь.

– Эвьет. Помнишь, ты говорила, что не собираешься тратить время и силы на сведение счетов с исполнителями?

– Да. Я не собираюсь гоняться за ними по всей Империи. Но уж если кто-то из них сам идет мне в руки… Слушай, Дольф, скажи честно. Ты что – не хочешь мне помогать?

– Эвьет, я очень тебе сочувствую. Но вспомни, о чем мы договорились. Я обещал учить тебя тому, что знаю. А вовсе не рисковать собственной жизнью ради твоих планов мести.

Девочка долго молчала, и я уже подумал, что теперь мне будет непросто вернуть ее расположение.

– Ты прав, Дольф, – вздохнула она наконец. – Это не твоя война.

Она молчала еще некоторое время, а потом загоровила вновь:

– Знаешь, мы с тобой уже столько знакомы…

– Шесть дней, – с усмешкой уточнил я.

– Да? А ведь и правда… А кажется, что уже гораздо больше. Это, наверное, потому, что ты за это время рассказал мне так много интересного… но почти ничего – о самом себе, – она выжидательно замолчала.

Я тоже хранил безмолвие. Стрекотал сверчок. И еще что-то негромко шуршало и постукивало – кажется, ночной мотылек бился об окно.

– Ну что ты молчишь? – потеряла терпение Эвьет.

– Ты не задала никакого вопроса.

– Ну хотя бы… где твой дом?

– Его сожгли, – просто ответил я.

– Лангедаргцы? – с готовностью подхватила она.

– Нет.

– Йорлингисты? – я не видел этого в темноте, но был уверен, что она нахмурилась.

– Нет.

– Тогда кто?

– Просто люди.

Снова повисла пауза.

– Дольф, ты не хочешь рассказать мне все с самого начала? – спросила Эвьет, не дождавшись продолжения.

– За этим лучше к церковникам, – зевнул я. – Уж они все точно знают. Сначала бог сотворил небо и землю и как там дальше…

– Я серьезно! – обиделась Эвелина.

– Тогда серьезный ответ – нет, не хочу.

– Почему?

– Это довольно грустная история.

– Знаешь, Дольф… – вздохнула она, – моя история тоже не из веселых. Но когда я рассказала ее тебе, мне стало легче, правда. Хотя тогда я даже совсем тебя не знала. Может быть, и тебе будет легче, если ты все расскажешь?

А почему бы, в самом деле, и нет. Если это отвлечет ее от мыслей о мести – уже хорошо.

– Ну ладно, – решился я. – Сначала, говоришь? О начале у меня как раз слишком смутные сведения. Своих родителей я не знаю. Подозреваю, что они и сами фактически не знали друг друга. Я родился на улице. То есть я, конечно, не могу этого помнить. Но есть у меня подспудная уверенность, что я появился на свет прямо на улице, где-нибудь под забором, на безымянной улочке трущобного квартала. Было это в вольном городе Виддене – это довольно далеко отсюда… Моя мать, наверное, вскоре умерла, а может быть, просто бросила меня, как лишнюю обузу. Кто-то, очевидно, все же подкармливал меня, раз я не умер, но я ничего об этом не помню. Мое первое воспоминание относится, должно быть, годам к трем или четырем. Я голоден, но это мне не внове, потому что я голоден всегда. Однако на сей раз я чувствую умопомрачительно вкусный запах, каких не бывает в моих трущобах. Должно быть, я забрел в другую часть города. И я иду на этот запах, иду, кажется, через целый квартал – меня чуть не сшибают колеса повозки, вокруг меня шагают ноги в блестящих сапогах и башмаках с пряжками, одна из них брезгливо отпинывает меня в сторону со своего пути, но я поднимаюсь и иду дальше, пока не упираюсь в высокую дверь. Я не достаю до ручки, но тут кто-то выходит изнутри, едва не сбив меня, и я проскакиваю в щель. Вокруг пахнет так, что мне кажется, будто я попал в рай. Хотя рай – это, наверное, уже более поздняя ассоциация, тогда я вряд ли знал это слово… Запах не один, их много, они сочатся с высоких полок, один вкуснее другого. Но путь к ним преграждает огромный жирный человек. Он делает шаг ко мне. Его брюхо нависает надо мной, словно набрякшая грозовая туча, застя потолок. За этим брюхом я даже не вижу снизу его лица. Но я протягиваю руку и говорю, как меня учили (кто учил? уже не помню): "Добрый господин, подайте немножко покушать!" В ответ оттуда, из-за брюха, словно небесный гром или глас самогО разгневанного бога, раздается рев: "Пошел прочь, грязный попрошайка, пока я не спустил собаку!!!" Этот голос наполняет меня таким ужасом – даже не слова, а голос как таковой – что я, не помня себя, бегу прочь, с легкостью вышибая тяжелую дверь – она открывалась наружу – и мчусь дальше по улице, вглубь незнакомого района, пока не падаю, поскользнувшись на какой-то грязи и расшибая себе лоб о булыжник… Можно сказать, что таково мое первое впечатление от этого мира. Нет, конечно, не все были, как тот лавочник. Кто-то что-то подавал, что-то я сам находил среди мусора, дотянув, таким образом, лет до шести или семи – я ведь так и не знаю точно своего возраста. Словом, до того времени, когда рост уже позволял мне стянуть какую-нибудь еду с прилавка. Это было куда выгодней, чем просить – хотя, конечно, и куда опаснее. Из лавок таких, как я, разумеется, прогоняли сразу – а вот рыночная площадь, особенно при большом скоплении народа, предоставляла шанс. Но, если бы меня поймали, избили бы до полусмерти – а то и не до "полу-". Много ли ребенку надо? Один хороший удар подкованным сапогом, особенно если по голове упавшему… Один раз я видел, как такое случилось с таким же воришкой. Они не сразу поняли, что он уже мертв, и все продолжали его пинать. Потом разошлись, сплевывая и ругаясь, оставив труп на мостовой. Особенно возмущался торговец, ставший жертвой воровства – мальчишка не просто стянул у него гирлянду сосисок, но и успел одну из них надкусить, нанеся тем самым почтенному негоцианту невосполнимый ущерб в целых полтора хеллера… Кстати, это не были голодные годы. Это были времена, которые ныне принято считать золотым веком – царствование последнего императора… Но мне везло. Наверное, потому, что я был очень осторожен и расчетлив. Однако никакое везение не длится вечно. Меня заметили и за мной погнались – целой толпой, как это у людей водится. И, конечно, догнали бы. Но я заметил двоих мальчишек, на пару лет старше меня, подававших мне знаки из переулка. Я помчался туда. Там была щель между домами – такая узкая, что взрослому не протиснуться, да и ребенку-то непросто. Они буквально впихнули меня в эту щель, где я еле мог дышать, а затем криками "вон он, вон! держи!" направили погоню по ложному следу. Когда опасность миновала, они помогли мне выбраться. А дальше, как водится, объявили, что помощь была не бесплатной, и что, во-первых, я должен отдать им свою добычу, потому что без разрешения промышлял на их территории (это был настоящий медовый пряник размером больше ладони и ценой в шесть хеллеров, один из лучших моих трофеев – правда, они милостиво разрешили мне откусить от него один раз), а во-вторых, отныне я буду работать на них. Разумеется, очень быстро выяснилось, что последнее заявление было явным преувеличением – во главе воровской шайки, членом которой я стал, стояли вовсе не они. Вся шайка состояла из детей не старше двенадцати лет, но главарем у нее был взрослый. Такой неопрятный сутулый старикашка с длинными сальными волосами вокруг плеши. Мы должны были звать его "мастер". Он корчил из себя "мастера воровского цеха", а мы были вроде как ученики и подмастерья, которых он обучает воровским премудростям. В качестве платы за науку мы, естественно, должны были отдавать ему все, что добывали в ходе "практических занятий" – утаить добычу было невозможно, свои же товарищи тут же донесли бы мастеру – а он, в свою очередь, давал нам еду и кое-что из одежды. У нас было даже несколько довольно дорогих костюмов разного размера, но они не принадлежали никому персонально – это была специальная одежда, чтобы "работать" в богатых кварталах, не вызывая подозрений, и надевали ее, только отправляясь на такое дело. Мне, правда, в таком пощеголять так и не довелось – и, может, оно и к лучшему: один мальчик как-то порвал рукав такого костюма, так мастер избил его ремнем так, что тот потом неделю не мог сидеть… Надо сказать, организация подобной шайки – дело чертовски выгодное. Маленький ребенок вызывает меньше подозрений, способен пробираться туда, куда взрослому не пролезть чисто физически, ему легче спрятаться, а если его поймают, то даже не посадят в тюрьму – просто отлупят и все, что возьмешь с ребенка? В то время как сам мастер ровно ничем не рисковал – он ведь никогда не выходил на дело, и даже краденое сбывал не сам, а через старших мальчишек, доставлявших товар скупщикам. Хотя, конечно, некогда он изучил воровское ремесло на личном опыте, иначе не смог бы давать уроки нам… Несерьезные кражи еды с рынка мастера, конечно, не интересовали. Более того, нам было строго запрещено рисковать по пустякам – мастер ведь не хотел лишаться своих работников, даже на время, нужное, чтобы оправиться от побоев. Основных направлений деятельности у шайки было два – кражи кошельков и иных ценных вещей у прохожих на улицах и кражи из квартир. В последнем случае были особенно ценны детские габариты, позволяющие пролезть, скажем, через дымоход, или через маленькое оконце. Большие мальчики тут годились хуже, чем мелюзга вроде меня. В то же время доход от удачной операции мог быть просто фантастическим, вплоть до нескольких сотен крон – понятно, конечно, что доставались они мастеру, а исполнителям – в лучшем случае пирожное в качестве премии… Так что ответственность была велика, и посылали "на квартиры" только самых смышленых из младших, способных, в числе прочего, отыскивать домашние тайники. Я, пройдя соответствующий курс обучения, оказался в их числе. И вот – мне было семь или восемь лет, и на моем счету уже было несколько успешно "сработанных" жилищ – мастер указал мне на каменный дом, стоявший слегка на отшибе от других. Я, как обычно, подошел к делу тщательно, сначала долго наблюдал за зданием снаружи, убедился, что там, похоже, на два этажа всего один жилец, который, однако, выходит из дома не слишком часто и на непредсказуемо разное время. Я принял решение не ждать его ухода, а "работать" ночью, пока хозяин будет спать. Ложился он, правда, поздно – свет в окне гас далеко за полночь. Но тем крепче он должен спать, говорил я себе. Перелезть через ограду – это был один из немногих городских домов, имевших собственный забор – было плевым делом. Все окна были закрыты, однако южная стена дома поросла плющом, который наверняка не выдержал бы вес взрослого человека, но мне помог взобраться до самой крыши. На крыше было оборудовано что-то вроде открытой башенки – круглая площадка с высокими перилами по периметру; очевидно, оттуда существовал спуск вниз, но я знал, что эта дорога может окончиться у запертой с другой стороны двери чердака, и потому для начала оценил знакомый мне путь – через трубы дымохода. Их было три. Одна, судя по запаху – кухонная, дымила еще недавно и до сих пор источала тепло; я побоялся, что очаг еще слишком горяч, чтобы в него приземляться, тем более – босыми ногами. Другая труба выглядела более гостеприимно, но, когда я спустил в нее камень на веревке, он быстро стукнулся о препятствие. Похоже, этот дымоход изгибался коленцами, проходя через несколько комнат – в таком легко застрять и задохнуться, я слышал подобные жуткие истории от старших мальчиков. Наконец, третья труба вроде бы вела напрямую в какое-то помещение второго этажа – но мне совсем не понравился идущий из нее запах. Он был почти выдохшийся – но даже и на этой стадии в нем угадывалась резкость, от которой, будь запах посильнее, наверное, слезились бы глаза и першило бы в горле. А главное, я вообще не мог понять, чем это пахнет. Никогда прежде, даже проходя мимо мастерской кожевенника, мне не доводилось вдыхать ничего подобного. В общем, спускаться вслепую туда, откуда так пахло, мне совсем не хотелось – да и вряд ли, сказал я себе, в таком месте хранят деньги. Так что я полез через ограждение круглой площадки. Светила луна, и в ее свете я различил на полу площадки изображение, которое мне захотелось рассмотреть поподробнее. Я зажег огарок свечи, который был у меня с собой. Пол был выложен плиткой таким образом, что она делила круг на двенадцать равных секторов. Я уже видел солнечные часы, устроенные подобным образом, но часам нужен центральный стержень, а здесь его не было. Лишь стоял, да и то не в центре, а возле перил, трехногий табурет – самый обыкновенный. Но в каждом секторе, ближе к ограде, был выбит какой-то непонятный символ, везде свой. Для меня, правда, тогда любые символы были непонятными, ибо читать и писать я не умел, однако видеть обычные буквы и цифры мне доводилось, и я был уверен, что это – не они. Такие же символы через те же интервалы были нанесены и на перила, но они не совпадали с теми, что на полу! Осмотрев их, я понял, что они идут в том же порядке, но смещены относительно пола на четыре сектора. Не знаю даже почему, вероятно, из какого-то подсознательного представления о гармонии, мне захотелось устранить этот сдвиг, и я, ухватившись за один из тонких вертикальных столбиков ограды, потянул на себя! Глупая затея, да – пытаться сдвинуть вручную не то балюстраду, не то пол под ней? Но, не успел я об этом подумать, как все кольцо ограды действительно начало поворачиваться! Причем довольно легко и без скрипа. Я совместил знаки на перилах и на полу и замер в ожидании, что сейчас что-то произойдет – ну, например, откроется проход вниз. Но ничего не происходило. Приблизив огонек свечи к перилам, я заметил, что, помимо больших символов, на них нанесено что-то вроде зарубок с мелкими надписями рядом – но эти знаки шли уже вовсе не через регулярные промежутки. Больше я ничего не успел рассмотреть, потому что на луну набежала туча, и почти сразу же порыв ветра задул мою свечу. Мне вдруг стало страшно. Вспомнились истории о злых алхимиках и чернокнижниках, которыми мы, мальчишки, пугали друг друга по ночам в общей комнате, служившей нам спальней. Таинственные знаки, странная башенка с крутящимися перилами и загадочный неприятный запах прекрасно вписывались в антураж подобных историй. Проникать в подобный дом, да еще ночью, резко расхотелось. Однако мысль о вполне конкретных побоях, которые ожидают меня, если я вернусь ни с чем, оказалась сильнее воображаемых страхов, и я снова вернулся в центр круга, отыскивая ход внутрь. Здесь не было никакой ручки или кольца, за которое следовало бы тянуть, но ведь как-то хозяин попадал на эту площадку? Если, конечно, его не возносила прямо сквозь крышу колдовская сила… Но я предпочел поискать более разумное объяснение и стал старательно шарить ногой по полу. Действительно, вскоре я почувствовал под пальцами тонкую щель. В центре площадки был круглый люк, как я и предполагал – тщательно и плотно пригнанный, чтобы дождь и снег не попадали внутрь. Оставалось понять, как его открыть. Люк был, естественно, поделен на те же двенадцать секторов, что и вся площадка; я принялся с усилием ощупывать их по очереди, и действительно, четвертый или пятый слегка просел под пальцем моей ноги, и раздался громкий щелчок. Люк дрогнул; я поспешно отскочил в сторону, и он открылся, сам собой откинувшись вверх! Это было устроено с помощью простого противовеса, но мне тогда показалось лишним подтверждением колдовской версии. Однако, убедившись, что из люка никто не показывается и вообще ничего страшного не происходит, я отважился сесть на край открывшегося отверстия и нащупать ногами ступеньки круто уходившей вниз лестницы. Подождав для верности еще немного, я начал спуск в кромешную темноту. Снова зажечь свечу я не рискнул, опасаясь, что ее огонек выдаст меня внутри дома. Опасения насчет запертой двери чердака не подтвердились; вскоре у меня под ногами оказался еще один люк, но он был самый обычный, с кольцом, за которое надо было потянуть. Однако, когда я пролез через него и продолжил спуск, две ступени подо мной как-то странно спружинили, и люк сам захлопнулся над моей головой. Я замер – звук был довольно громкий – но никакого переполоха не поднялось и на этот раз, и я, наконец, спустился на голый каменный пол какой-то комнаты второго этажа. Было по-прежнему совершенно темно – окна были закрыты ставнями. И в воздухе стоял необычный запах, точнее, целый букет запахов – иной, нежели из трубы, без той резкости, но тоже незнакомый и не слишком приятный. Первым делом я затаил дыхание и прислушался. Острый слух – одно из главных качеств для вора-домушника. Поскольку после того, как свет погас в окне на первом этаже, он не зажигался больше нигде в доме, я был уверен, что спальня хозяина внизу – однако осторожность никогда не повредит. Тем более, что в комнате, куда забрался вор, его может поджидать не только человек, но и собака. Хороший сторожевой пес, конечно, поднял бы лай, когда я был еще на чердаке – но и избалованный домашний любимец, дрыхнущий, пока на него не наступишь, может устроить чужаку веселую жизнь, если его все-таки разбудить. Но никакого дыхания или движения слышно не было. Тогда я осторожно двинулся в обход помещения, дабы определить, где здесь двери и закрыты ли они; только убедившись, что меня не увидят из соседних комнат, я готов был зажечь огонь. Сперва мои протянутые в темноту пальцы наткнулись на какие-то большие стеклянные сосуды; я ощупал край стола, на котором они стояли, и двинулся левее. Короткое пустое пространство – и я вновь коснулся рукой чего-то холодного, но на сей раз это было не стекло, а металл. Предмет, лежавший на небольшом столике, слегка звякнул; я поспешно прижал его пальцем и чуть не порезался об острое лезвие. Сперва я подумал, что это нож, но лезвие было небольшим и странно изогнутой формы – таких ножей мне видеть не доводилось. Рядом лежали еще какие-то металлические инструменты – какие-то пилы, клещи, сверла, но вовсе не такие, какими пользуются обычные ремесленники, а то и что-то вообще непонятное. И, чем больше я их ощупывал, тем страшнее мне становилось: живо вспомнились рассказы об ужасных орудиях палачей, которыми те рвут и терзают плоть своих жертв. Ничем другим, по моему разумению, эти штуковины быть не могли. Мастер, верно, рехнулся, посылая меня в такое место! Но, как ни сильно мне хотелось сбежать, я все же двинулся дальше по комнате в поисках двери. Теперь на пути у меня уже не было никаких столов, но, ожидая уже коснуться стены, я вдруг наткнулся рукой на какие-то палки, расположенные горизонтально друг над другом и вдовабок сильно искривленные. Недоумевая, я поднял руку повыше и понял, что трогаю… чьи-то зубы! Я в ужасе отшатнулся. Не думая уже об открытых и закрытых дверях, я вытащил дрожащими руками кремень и огниво и с пятой или шестой попытки сумел, наконец, зажечь свечу. Мои самые жуткие предположения подтвердились – прямо передо мной, глядя на меня пустыми глазами и глумливо скалясь, стоял человеческий скелет! Не знаю, как мне удалось не завопить во все горло. Я птицей взлетел вверх по лестнице, но на сей раз чертов люк и не подумал открываться. Свеча погасла на бегу, пришлось зажигать ее еще раз. И при ее свете я увидел, что скелет – это далеко не единственный ужас того места, куда я попал. В стеклянных сосудах, которые я нащупал первыми, плавали куски тел! До того дня мне не доводилось видеть человеческие внутренности, но уж на требуху животных я насмотрелся – это было почти единственное мясо, которое нам перепадало. Да, теперь я понял, для чего нужны блестящие инструменты на столике! А в самой большой банке был закупорен уродливый младенец с большой длинной головой и крохотными скрюченными ручками и ножками. А еще посреди комнаты стоял самый большой стол. Совершенно пустой. Зато с ремнями, свисающими по бокам – как раз такими, какие нужны, чтобы привязать руки и ноги жертвы… Из комнаты вела единственная дверь, и я бросился туда, уже не думая, что может ожидать меня снаружи – лишь бы прочь из этого кошмара. Но она оказалась заперта. И более того – стоило мне дернуть за ручку, как по всему дому разнесся громкий звон колокольчика! Я понял, что это ловушка. Последней надеждой на спасение было окно. Лучше выпрыгнуть со второго этажа, чем попасть в руки тому, кто устроил все это. Но увы – на окне оказалась крепкая решетка. Колокольчик все трезвонил. Я понимал, что на сей раз побоями мне не отделаться. Меня привяжут к столу и заживо разрежут на куски, которые потом распихают по банкам. Небось, это все, что осталось от предыдущих воров… Оставалось лишь попытаться подороже продать свою жизнь. Я схватил со столика с инструментами тот, что больше всех походил на нож. Спрятаться было негде – разве что залезть под один из столов, но там бы меня быстро увидели. Я понял, что единственный шанс – встать сбоку от двери со стороны петель, тогда, открываясь, она закроет меня от вошедшего, и, когда он сделает шаг вперед, высматривая со своим факелом – или что там у него будет – где же вор, у меня будет надежда проскочить мимо него. И я побежал в этот угол, позволив свече погаснуть. Но, едва я оказался там, где хотел, плита пола поддалась под моим весом, и я услышал во мраке грохот упавшей решетки. Я рванулся назад, но было поздно: железная решетка отсекла угол, куда я сам себя загнал, от остальной комнаты. Вот теперь ловушка захлопнулась окончательно! Мне оставалось лишь ждать неизбежного. Колокольчик смолк, и в тот же миг дверь открылась, озарив комнату ровным светом фонаря. А затем тот, кто его держал, вошел и сразу повернулся ко мне. Это был мужчина лет сорока с небольшим, хотя в первый момент он показался мне старше из-за густой волнистой бороды, которая, казалось, образовывала одно целое с его длинными, до плеч, волосами. Несмотря на всю эту, темную с проседью, растительность, злодеем он не выглядел – его лицо скорее хранило мудрое и усталое выражение. Оружия у него при себе не было – только фонарь со стеклянными стенками, довольно дорогая, кстати, вещь. "Положи ланцет, – вздохнул он, глядя на меня сквозь решетку. – Он, конечно, простерилизован, но порезаться-то все равно можно. Там, позади тебя, есть полочка на стене." Я повиновался, понимая, что сопротивление бесполезно. "Ты неглупый мальчик, – продолжал он, – не только сумел сюда забраться, но и сообразил, куда нужно встать в случае тревоги. Но, как видишь, до чего можешь додуматься ты, могут додуматься и другие. Это всегда следует учитывать." Он еще немного помолчал и произнес с усмешкой: "А я-то надеялся, что моя дурная репутация, по крайней мере, хранит меня от воров. Ну и что нам теперь с тобой делать?" Упоминание о дурной репутации окончательно подкосило мой боевой дух. Мастер-то об этом ничего не сказал! Ну, ясное дело – в легендах самые большие сокровища всегда хранятся у самых страшных злодеев… В общем, мне до сих пор неприятно об этом вспоминать, но слезы хлынули у меня в два ручья, и я заблеял что-то на тему "дяденька-только-пожалуйста-не убивайте". "Я в жизни своей никого не убил, – строго сказал он. – Правда, были люди, которым я не смог помочь. Но их убил не я, а болезнь." "А… т-там?" – несколько осмелел я, показывая в сторону скелета и банок с частями тел. "Эти люди умерли сами. Я анатомировал их тела, чтобы знать, как человек устроен изнутри и как болезни влияют на его органы. Без этого знания невозможно правильно лечить живых. Другие, конечно, пытаются – ну и результат налицо. Если кто из их пациентов и выздоравливает, то разве что за счет силы собственного организма." "Так вы… лекарь?" "Я – исследователь. Устройство человеческого тела – лишь одна из сторон моего интереса." Я понял, что резать на куски меня, пожалуй, не будут, и есть шанс отделаться простыми побоями. Но, пока хозяин дома не приступил к этому, я дерзнул попытаться утолить собственное любопытство: "А можно спросить, зачем башенка на крыше? Почему там крутятся перила и что значат двенадцать значков?" (Считать, надо сказать, я умел – до десяти, по пальцам, выучился сам, а в шайке научили и до ста.) "А ты наблюдательный, – улыбнулся он. – Это для астрономических наблюдений. Неподвижный круг – положение зодиакальных создвездий на момент весеннего равноденствия, лимб – текущее положение. На лимбе отмечены также полуночные направления на основные звезды…" Тут он, как видно, вспомнил, что говорит с трущобным мальчишкой, который едва ли слышал об астрономии, и перебил сам себя: "Ты чего-нибудь понимаешь?" "Не очень", – признался я. "А хотел бы?" "Да! – честно ответил я и в порыве откровенности добавил: – Я вам этот… лимб повернул на… весенний момент – это ведь не страшно? Его же легко повернуть обратно?" "Придется дождаться следующей ясной полуночи, чтобы сделать это точно. Впрочем, в любом случае это приходится делать каждый раз. Давно хочу построить механизм, который вращал бы лимб без моей помощи, но пока не знаю, как обеспечить столь медленное и при этом равномерное движение…" "Вы предсказываете судьбу по звездам?" "Нет, – покачал головой он, – это невозможно, и те, кто утверждают обратное, попросту невежды или обманщики. Движение звезд подчинено строгим законам математики и отличается четкой периодичностью, а в судьбах людей не наблюдается ничего подобного." "Вот-вот, – подхватил я, – я много раз думал о детях дворян и богачей, родившихся в один день и час со мной. Разве их судьба похожа на мою?" "Соображаешь, – похвалил он. – Более того, известны случаи близнецов, один из которых, к примеру, умер в раннем возрасте, а второй прожил долгую и благополучную жизнь – хотя уж им-то, казалось бы, звезды должны были предписать одно и то же…" "А вообще как-нибудь предсказывать будущее можно?" – спросил я. "Все гадания – сущая чепуха, ибо основаны на вещах, никак не связанных друг с другом, – ответил он. – Предсказания возможны только там, где есть причинно-следственная связь. То есть одно явление порождает другое, наверняка или с большой вероятностью. Например, если некто лазит по ночам без спросу в чужие дома, можно предсказать, что рано или поздно его ждут серьезные неприятности…" Я понял, что время разговоров кончилось. "Ладно, бейте, чего тянуть, – вздохнул я, – только можно не по голове, а? Меня потом все равно еще мастер побьет, за то, что дело завалил…" "Мастер? Это тот негодяй, который посылает тебя воровать?" Я вспомнил, что о мастере нельзя рассказывать никому за пределами шайки, а уж в особенности – если попадешься, и прикусил язык. Но ему и так все было ясно. "А родителей у тебя, надо полагать, нет?" "Нет…" "А впрочем, если бы и были, что толку… – продолжал он и вдруг спросил: – Есть хочешь?" Это было все равно, что спросить, две ли у меня руки или дышу ли я воздухом! "Ладно, – решил он, – пиршества не обещаю, но кое-что с ужина осталось. Пойдем. Но прежде, чем я подниму решетку, я хочу, чтобы ты усвоил две вещи. Во-первых, я не делаю золото из свинца. Более того, я убежден, что металлы суть элементарные, а не составные субстанции, и потому ни один из них не может быть превращен в другой химическим путем. Во-вторых, простого золота у меня тоже обычно не водится. Доходы у меня небольшие, а те, что есть, я сразу же трачу на свои исследования. Поэтому обокрасть меня было очень глупой идеей." "А зачем тогда это?" – осмелел я, указывая на решетку. "Затем, что я не люблю, когда без разрешения роются в моих вещах, – строго сказал он. – Не говоря уже о том, что многие вещи в этом доме в руках невежды могут быть просто опасны. В первую очередь – для него самого." Затем он вышел из комнаты и что-то сделал снаружи, в результате чего решетка поползла вверх. И я пошел за ним следом, уже не думая о бегстве. Покажите мне трущобного мальчишку, который бежит от еды! Я понимал, что предложение накормить не было уловкой с целью куда-то меня заманить – я ведь и так был полностью в его руках. Мы пришли на кухню, и он поставил передо мной миску с бобами, куда положил кусок самого настоящего мяса, дополнив все это огромным ломтем пышного хлеба и несколькими сливами! Может, для него это и не было пиршеством, но для меня… "Так вы меня бить не будете?" – уточнил я, прежде чем сесть за стол. Если бы, по странной прихоти, он собирался и побить, и накормить меня, то я предпочел бы получить побои сначала. "А если бы я тебя побил, ты бы бросил воровать?" – усмехнулся он. "Нет", – честно ответил я, да и зачем мне было врать – специально, чтобы напроситься на колотушки? "Ну а тогда какой смысл? – резюмировал он. – Ешь, мясо даже еще теплое. Эй, эй, не руками! Тебе же вилку дали, как приличному человеку!" В самом деле, я не сразу и заметил на столе этот странный двузубый предмет. Пришлось научиться им пользоваться. После чего я усиленно заработал челюстями, следуя не только инстинкту, но и трущобному принципу – любую пищу надо съедать как можно быстрее, пока не отобрали. Однако мне пришлось умерить свой пыл, потому что хозяин дома уселся напротив и стал распрашивать меня о моей жизни, и приходилось отвечать. Наконец я обсосал последнюю сливовую косточку и осоловело откинулся на спинку стула. "Еще хочешь?" – усмехнулся хозяин. "Хочу, – честно ответил я, – но некуда." "Вот что, – посерьезнел он. – Если ты думаешь, что я кормлю ужином всякого, кто пытался меня ограбить, то ты ошибаешься. Это было бы неправильно со всех точек зрения. Но мне нужен ассистент… помощник, а ты кажешься мне смышленым парнишкой. Поэтому я готов предложить тебе работу. Не бойся, какие бы слухи обо мне ни распускали, ничего страшного делать не придется. Зато узнаешь много интересного, что вряд ли сможешь узнать где-то еще. Лишних денег на оплату у меня нет, разве что мелочь на карманные расходы, но, по крайней мере, ты будешь сыт, обут и одет. Разумеется, если вздумаешь снова воровать, и не только у меня, а вообще у кого бы то ни было – мигом окажешься опять на улице и отправишься получать колотушки от своего "мастера". Ну как, договорились?" Естественно, мне не надо было долго раздумывать. Да один такой ужин в шайке пришлось бы разделить на троих, и то лишь после удачного дела! Об интересных знаниях я в тот миг, честно говоря, еще не очень задумывался… В общем, вот так я и познакомился со своим учителем. Человеком, которому я обязан, по большому счету, всем. Даже своим именем. Я ведь не знаю, назвала ли меня как-нибудь мать или те нищие, что не дали мне умереть в самые первые годы жизни. Не исключено, что они звали меня просто малявкой или как-то вроде этого. Потом, когда я жил на улице один, дать мне имя было некому, да оно и не требовалось. В шайке у меня не было имени, а была кличка, как и у других. Учитель был очень удивлен, когда узнал все это. Сказал, что впервые сталкивается с человеком без имени, и что это надо срочно исправить. Так я и стал Дольфом… Ты не спишь?

– Нет, конечно, – откликнулась Эвьет. – Ты здорово рассказываешь, я прямо словно все это вижу. Надо же, я тоже не представляла себе, что можно дожить до восьми лет, не имея имени. И тебе еще повезло, что ты покончил с такой жизнью. А другие? Те мальчишки из твоей шайки? Они на всю жизнь так и останутся с воровскими кличками?

– Те, что не знают собственных имен – очевидно, да. Но это, знаешь ли, самая малая из их проблем.

– Ты больше не встречал их?

– Нет. В первое время я вообще не выходил из дома – это было опасно, мастер мог решить, что я решил скрыться с награбленным, и объявить на меня охоту. А позже… если я и видел каких-нибудь оборвышей, то не присматривался к ним, а они едва ли могли узнать меня – в новой одежде, умытого и причесанного. Учитель заставил меня вымыться в ту же ночь, еще до того, как я лег спать, а костюм и башмаки я получил на следующий день. Поначалу моя работа была самой банальной – прибираться в лабораториях (в доме их было несколько, для исследований в разных науках), мыть колбы и реторты и все такое. Но постепенно я стал принимать участие в опытах и исследованиях. Правило учителя было простое – можно спрашивать обо всем, но нельзя браться за то, в чем ничего не понимаешь. Ну и, конечно же, первым делом я должен был научиться читать – благо почитать в том доме было что… Передо мной открывался огромный мир, о котором я прежде даже не задумывался – и я был потрясен количеством задач и загадок, еще ждущих своего решения. Нельзя сказать, что до этого времени мой ум бездействовал – будь это так, учение вряд ли пошло бы мне впрок – но он был подчинен исключительно задачам практического выживания. Вопросу "как?" Теперь же мне открылись вопросы "почему?" Хотя, разумеется, и "как" тоже. Но уже куда более интересного плана, чем "как украсть и не попасться". И настало время, когда мы стали не просто ученым и его ассистентом, не просто учителем и учеником, а – равноправными коллегами. Он, конечно, по-прежнему знал больше меня – хотя я очень старался наверстать. Но мои идеи уже не были наивными суждениями или повторением пройденного другими. Теперь они уже представляли самостоятельную ценность, и мне случалось находить решение там, где учитель оказывался в тупике. Конечно, так было не всегда. Я не хочу сказать, что превзошел его. На самом деле даже не сравнялся. Это был человек великого ума и великих знаний. И все же – я к нему приблизился. Так, чтобы работать уже не на него, а вместе с ним. И, знаешь, нет более высокой и чистой радости от общения с другим человеком, нежели совместными усилиями найти решение сложной интеллектуальной задачи… А во внешнем мире за это время произошли большие события. Еще когда мне было около десяти, умер император, и началась свара вокруг престолонаследия, обернувшаяся войной Льва и Грифона. Правда, вольный город Видден хранил нейтралитет, и основные баталии разворачивались пока что вдали от него. Но для нас существовала угроза более близкая. Помнишь, учитель упоминал о дурных слухах, ходивших вокруг него? "Колдун", "чернокнижник", "еретик"… И об этом шушукалась не только городская чернь, не только малограмотные лавочники. К этим разговорам с хищным нетерпением прислушивалась инквизиция. Церковники были давними врагами моего учителя – как, впрочем, и всякого свободного и стремящегося к знаниям человека… Несколько написанных им книг были запрещены церковной цензурой, и ему самому пришлось за свою жизнь сменить несколько городов из-за опасности ареста. К счастью, эти шакалы слишком бездарны и плохо организованы, чтобы устраивать охоту на неугодных им по всей Империи – а в условиях войны это стало тем более затруднительным… В Виддене ситуация складывалась благоприятнее, чем в других местах – вскоре после своего прибытия в город мой учитель спас малолетнего сына видденского бургомистра. Он вылечил ребенка, от которого уже отказались городские врачи. Это обеспечило ему благосклонность и покровительство видденских властей, благо тамошний бургомистр бессменно занимал свой пост на протяжении многих лет. Конечно, человеческая благодарность редко длится долго, но дело тут не только в благодарности. Бургомистр понимал, что человек с такими знаниями полезен. Действительно, учитель впоследствии неоднократно пользовал по медицинской части и его самого. Но он был полезен не только как врач. Когда всем стало ясно, что война будет долгой, и боевые действия стали охватывать все большие территории, в том числе уже и не слишком далекие от Виддена, городской совет обратился к моему учителю с предложением о разработке и совершенствовании различных видов оружия. Сам учитель презирал войну. Он называл ее "обычные дела животных", намекая не только на геральдических зверей, ставших символами обеих партий, но и на уровень интеллекта участников. Однако деньги, выделявшиеся на военный заказ, были для нас очень даже не лишними. Кроме того, позаботиться о безопасности города, где мы жили, и впрямь стоило. Уже доходили слухи о том, что ни Лев, ни Грифон более не признают суверенитета вольных городов. Тогда это были только слухи, это сейчас невозможно представить, что армию могут остановить не крепкие стены и хорошо вооруженный гарнизон, а какой-то там правовой статус, пожалованный давно покойным правителем… В общем, учитель взялся за разработку оружия для обороны города и добился в этом ничуть не меньших успехов, чем в других сферах своей деятельности. Точнее говоря, мы добились, ибо я тоже принимал в этом участие. Там были и простые приспособления, например, раскладные треножники, на которые устанавливались тяжелые арбалеты для повышения точности стрельбы, или прицельные планки, позволяющие определить расстояние до цели по ее видимому размеру – исходя из обычного человеческого роста – и тут же сразу получить необходимый для стрельбы угол; учитель придумал даже дополнительную шкалу с отклоняемой воздушным потоком пластинкой, позволяющую учесть поправку на ветер. Были и изобретения посложнее, включая целые боевые машины, приводимые в движение лошадьми. Самые грандиозные из них так и остались макетами, но в любом случае городской совет высоко ценил все эти разработки и, естественно, не позволил бы тронуть столь полезного для города человека. Церковникам оставалось лишь бессильно шипеть и витийствовать против "дьявольской прелести суетного знания" на своих проповедях. Все-таки, хотя инквизиция имеет право проводить собственное следствие, окончательное вынесение и исполнение приговора – прерогатива светских властей. Обычно это – чистая формальность, но не в таких случаях, как этот. И ссориться с городской властью в условиях войны, когда город оказался практически отрезан не то что от Святого престола, но и от резиденции архиепископа, церковники явно не хотели. Но и окончательно сдаваться не собирались… Я на протяжении многих лет даже и не знал всех этих подробностей. Меня занимали наши исследования, почти все время я проводил в лабораториях и библиотеке, а в город выходил редко, только тогда, когда этого требовало какое-нибудь дело. Лишь когда я всерьез занялся медициной – а это было на девятом году моей новой жизни – мне стало понятно, что "дурная репутация" – это не просто косые взгляды и шушуканья. Мертвые тела для анатомических исследований приходилось добывать с большими трудностями и предосторожностями, и даже безобидный сбор растений в окрестных лугах и лесах, как предостерег меня учитель, мог стать основанием для обвинения в колдовстве. "Будь осторожен, Дольф, – говорил он мне, – меня они тронуть не посмеют, но я не уверен, что, если ты дашь им повод, удастся отстоять и тебя". Тем не менее, наша совместная работа продолжалась. Город несколько раз переживал неприятные моменты, когда к его стенам подходили вооруженные отряды то одной, то другой стороны – а то и просто шайки разбойников и дезертиров – но всякий раз, оценив крепость видденской обороны, они вынуждены были убраться. Затем наступило некоторое затишье – во всяком случае, в наших краях. Надо сказать, что, хотя бОльшую часть времени я не покидал дома, иногда я, напротив, предпринимал довольно дальние поездки. Учителю не хотелось отпускать меня в эти неспокойные времена, но делать было нечего – то были дела такого рода, которые нельзя было доверить обычному малограмотному посыльному. Скажем, приобрести какую-нибудь редкую книгу, или, если у нас не хватало на это средств (что случалось заметно чаще), сделать из нее обширные выписки. Или заказать у мастеров из другого города какую-нибудь деталь механизма, которую мы не могли сделать самостоятельно, и проследить, дабы она была изготовлена правильно. Впрочем, по мере того, как война и порождаемый ею хаос все более разрушали связи между различными провинциями и городами Империи, даже и простая доставка писем, которыми мой учитель обменивался с некоторыми своими коллегами (ни один из коих, впрочем, не знал так же много, как он), превратилась в проблему…