Приговор

Фигура, оставаясь безмолвной, медленно подняла голову и обернулась ко мне. Вот тут и впрямь самое время было кричать от ужаса. Из спутанных волос на меня глядело лицо мумифицированного трупа. Сухая морщинистая кожа плотно обтягивала череп с черной дырой вместо носа; в лунном свете блеснула студенистая масса в глубине левой глазницы – мутная слизь, где нельзя уже было различить ни зрачка, ни радужки (правый глаз загораживал нависший клок волос); лишившиеся доброй половины зубов челюсти скалились в злобной ухмылке, и по подбородку, блестя, стекало и капало на пол что-то черное. А может, и темно-красное – при таком освещении определить было невозможно. Крючковатые пальцы, похожие на птичьи когти, продолжали впиваться в какой-то продолговатый темный предмет, который эта тварь держала перед грудью.

Я попятился.

– Дольф! – услышал я обеспокоенный голос за спиной. – Нужна помощь?

– Свет! – крикнул я в ответ, одновременно остро сознавая, что никакого оружия при мне нет. Сильной, правда, ночная тварь не выглядела, но кто знает, на что она способна на самом деле… – Мне нужен свет!

Я услышал резкий треск разрываемой ткани, затем – торопливые удары огнива о кремень. Жуткое существо по-прежнему сидело на полу, не делая попыток ни броситься на меня, ни убежать. До меня дошло, что я ощущаю запах, который вряд ли мог бы исходить от духа, даже очень нечистого. Вонь скорее выгребной ямы, нежели разрытой могилы.

Затем по стенам заметались отсветы пламени, и, быстро скосив глаза, я увидел подбегающую ко мне Эвелину. В правой руке она держала уже взведенный арбалет, в левой – мой меч, на который, по уже опробованному нами варианту, была намотана горящая тряпка. Здесь, где все деревянное сожгли задолго до нас, это не могло привести к пожару. Тряпку Эвьет, судя по всему, оторвала от матраса.

– Давай! – я поспешно взял у нее меч и шагнул вперед, протягивая огонь поближе к сидевшему на полу страшилищу. Оно начало отползать назад; я задержал руку. Теперь я ясно видел, что моя догадка подтвердилась – из редкозубого рта на подбородок стекала кровь, а уродливые пальцы с обломанными черными ногтями вцеплялись в крупную свежепойманную крысу, из бока которой уже был выгрызен изрядный кусок. Разглядел я также бельмо на левом глазу и мутный и гноящийся, но, по-видимому, все-таки зрячий правый, колтун в седых волосах, свежие следы босых ног на пыльном и грязном полу, изгвазданные и изодранные останки когда-то явно дорогого, возможно – бального платья…

– Дольф! – голос Эвьет дрожал, но скорее от отвращения, чем от страха. – Что это такое?!

Руки девочки сжимали арбалет, нацеленный "этому" прямо в лицо. Я сделал успокаивающий жест, призывая Эвелину опустить оружие. Мне уже все было ясно.

– Полагаю, хозяйка этого дома, – ответил я на вопрос. – Последняя из проживавшей здесь семьи. Остальные умерли или были убиты. Слуги, очевидно, разбежались, когда им стало нечем платить. Прихватив с собой все, что смогли унести. Остальное разграбили и уничтожили шляющиеся по округе бродяги и мародеры. А она так и живет здесь. Когда кто-нибудь приходит, прячется на втором этаже. Питается крысами и объедками, остающимися после забредающих сюда переночевать.

– Сколько же крыс ей надо ловить в день, чтобы не умереть с голоду? – брезгливо спросила баронесса.

– Сама видишь, она крайне истощена. Хотя ты права, вряд ли ее рацион исчерпывается крысами. Ее пальцы черные от земли. Она выкапывает и ест червяков, жуков, гусениц…

– Дольф! Меня сейчас стошнит!

– Как я уже говорил, человек – тварь живучая, – невозмутимо констатировал я.

– А что у нее с носом?

– Судя по этим рубцам, его отрезали.

– Кто? Солдаты?

– Кто-то из незваных гостей. Скорее всего, просто бродяги. Едва ли тут замешана идеология.

– Но зачем?!

– Для развлечения, – пожал плечами я.

Старуха меж тем продолжала сидеть на полу, ничем не показывая, что понимает хоть что-то из наших слов. Впрочем, на то, чтобы ставить ловушки на крыс, у нее ума еще хватало – едва ли она смогла бы поймать проворного и кусачего грызуна голыми руками. Убедившись, что мы ее не трогаем, она возобновила свою мерзкую трапезу.

– Дольф, – тихо спросила Эвелина, – она ведь дворянка?

– Скорее всего, да.

– Значит, ее сеньор – граф Рануар…

– Вряд ли она обращалась к нему за помощью, – возразил я, поняв, о чем думает баронесса.

– Но ведь она не сразу дошла до такого состояния!

– Многие люди предпочтут скорее сгнить заживо, нежели предпринять какие-то решительные меры. Даже не героические, просто решительные. Попытаться отстоять свои законные права, например. При этом они вовсе не отказываются от борьбы за жизнь. Просто вместо того, чтобы стараться что-то изменить, они стараются приспособиться. Жить в дерьме и питаться крысами и червяками… Причем они даже видят в этом особую добродетель. "Господь терпел и нам велел."

– Мерзость какая. Никогда не понимала таких.

– Впрочем, – добавил я, – справедливости ради надо заметить, что решительные меры далеко не всегда приносят положительный результат. В конце концов, все войны развязываются именно сторонниками решительных мер… Но такие люди могут потерпеть крах – а могут и победить. Приспособленцы же всегда будут ползать среди дерьма и жрать объедки.

– Скажи честно, Дольф, – требовательно произнесла Эвьет, – я ведь не была на нее похожа, когда мы встретились?

– В смысле ума и воли – конечно же нет. Но по части одежды и прически, по правде говоря, некоторое сходство наблюдалось.

– Извини, – смутилась девочка, отводя взгляд.

– За что?

– За то, что тебе пришлось смотреть на меня в таком виде. Понимаешь, когда не видишь себя со стороны, как-то не задумываешься…

– Ничего страшного. Не забывай, я сам рос в трущобах, так что не отличаюсь строгостью в вопросах этикета. Хотя, конечно, опрятность – штука нужная.

– Все равно, ни за что и никогда я бы не стала такой, как она, – твердо заявила Эвелина. – Я думала, что не встречу никого презреннее, чем та старуха в деревне с собаками. Но та, по крайней мере, была простой крестьянкой. А эта – аристократка…

– Боюсь, что предел человеческого падения не зависит от сословия, – возразил я. – И сомневаюсь, что он вообще есть, этот предел.

Бывшая хозяйка дома меж тем уже доела крысу целиком, с головой и лапками. Изо рта у старухи теперь торчал лишь длинный голый хвост, подрагивавший в такт движению ее челюстей. Эвелина сглотнула, борясь с тошнотой, и решительно вновь подняла арбалет. Старуха не выразила ни испуга, ни протеста, явно не понимая, что происходит.

– Не надо, – покачал головой я. – Она безвредна.

– Человек не должен жить в таком состоянии!

– Не должен, – согласился я, – но что ты будешь делать с трупом? Оставишь гнить прямо тут, или, может, тебе охота тратить время и силы на похороны?

– Если и тут, что страшного, – пробурчала Эвелина, еще недавно бывшая сторонницей соблюдения похоронных формальностей. – До утра провонять не успеет, а утром мы уйдем.

– Она воняет уже сейчас, – усмехнулся я. – Но мы-то уйдем, а дом станет непригоден на долгое время для тех, кто придет следом.

– Для бродяг и мародеров?

– Может быть. А может, для таких путников, как мы. Кто ведает? Знаешь, я называю это "принципом неумножения грязи". Ты не обязан убирать грязь за другими. И ты не сможешь убрать ее всю, даже если очень захочешь. Но если ты можешь сам не увеличивать количество грязи – не увеличивай его. Как в буквальном, так и в переносном смысле. Даже если все вокруг поступают иначе.

– Ну, пожалуй, – без энтузиазма согласилась Эвьет. – А она не заявится к нам, пока мы спим?

– Не заявится. Я загоню ее обратно на второй этаж, – я снова шагнул вперед, приближая импровизированный факел (уже, впрочем, догоравший) к лицу полоумной. – Ну, пошла! Пошла! Наверх!

Старуха стала отползать, демонстрируя вполне животный страх перед открытым пламенем, а затем, видя, что я не отстаю, поднялась на ноги и, понукаемая взмахами пылающего меча, словно изгоняемая из рая Ева, заковыляла к лестнице. Странно, что она вообще отважилась спуститься, пока посторонние оставались в доме – но, как видно, голод оказался сильнее жалких остатков благоразумия, еще сохранявшихся в ее мозгу. Теперь, однако, она утолила аппетит и готова была удалиться. Уже без дополнительных понуждений с моей стороны она полезла на четвереньках вверх по ветхой лестнице, привычно перебравшись через сломанные ступени; прочие, хотя и скрипели, выдерживали вес ее исхудавшего почти до скелета тела.

– Ну ладно, – сказал я Эвелине, когда старуха скрылась из виду, – покарауль тут еще немного, чтоб она не вернулась, а мне надо сходить на двор, – и почти вприпрыжку устремился к дверям.

Мой расчет оказался верным – старуха больше не спустилась, но знать, что она где-то рядом, было неприятно; из-за этого и я, и, кажется, Эвелина просыпались еще несколько раз за ночь, дабы убедиться, что она к нам не подкрадывается (хотя она и впрямь едва ли могла причинить нам какой-то вред). В итоге мы встали раньше, чем рассчитывали, и покинули дом в серых предрассветных сумерках.

Было прохладно, чтобы не сказать – холодно. Небо оставалось хмурым, а подножие холма и весь мир вокруг, казалось, утопали в рыхлых сугробах; то был густой туман, клубами висевший над землей в безветренном воздухе. Нетрудно было вообразить, что мы находимся вовсе не на холме высотою в полсотни ярдов, а высоко в небе, и под нами облака. Иллюзию, правда, нарушали поднимавшиеся кое-где прямо из "облаков" верхушки деревьев и вершины еще нескольких возвышенностей поодаль, продолговатыми островами выступавшие из кудлатых волн призрачного белого моря. Возможно, следовало дождаться, пока вся эта муть развеется, но, раз уж мы вышли из дома, торчать теперь на холме не хотелось; я помнил со вчерашнего дня, где должна проходить дорога, так что мы – без удовольствия, но с чувством исполняемого долга – направились вниз по склону и нырнули в промозглое марево. Идти приходилось по росистой траве, брюки ниже колен быстро стали мокрыми.

– Интересно, в настоящих облаках так же холодно? – осведомилась Эвьет.

– Еще холоднее, – ответил я. – Недаром вершины высоких гор покрыты снегом.

– В таком случае, рай – куда менее привлекательное место, чем принято считать!

Я одобрительно хмыкнул, оценив шутку, и добавил уже серьезно:

– Обрати внимание – люди вообще не в состоянии придумать сколь-нибудь привлекательный рай. Причем не только наши церковники. И у язычников прежних времен, и у восточных и южных варваров та же картина: люди весьма искусны и изобретательны в описаниях ада и тамошних пыток и мучений, но как доходит до места вечного блаженства – фантазию словно парализует, и получаются картины одна непригляднее другой. Жители северных графств до крещения, к примеру, считали, что рай – это место, где воины днем рубятся друг с другом, а вечером пируют. На следующий день все повторяется, и так – вечно. Никаких других занятий там нет. Аналогично в других религиях: пиры и драки, пиры и плотский грех, пиры и охота. Всё. Навсегда и без вариантов. Им даже в голову не приходит, насколько быстро осточертеет подобный образ жизни. Ну, наши, конечно, всех переплюнули, считая, что можно испытывать вечное блаженство, бесконечно гуляя по довольно-таки небольшому саду, играя на арфе и распевая льстиво-угоднические песни во славу начальника этого заведения. Право же, иная каторга и то выглядит интереснее. Тем более с нее хотя бы теоретически можно сбежать. Я, правда, читал, что совсем далеко на востоке есть религия, согласно которой душа после смерти вселяется в новое тело, причем не обязательно человеческое, и проживает новую жизнь от начала до конца. Но и там это рассматривается лишь как наказание за грехи, а раем считается прекращение этой цепочки перерождений и впадение в этакий ступор, который, по сути, ничем не отличается от окончательной смерти, от небытия… И никому даже в голову не приходит связать рай с вечным познанием, с неиссякаемым творчеством, да хотя бы просто с путешествиями по разным мирам, в конце концов!

– Веришь ли, Дольф, я тоже об этом думала! Что рай, как его описывают – слишком скучное место. Мне, правда, не было скучно в моем лесу. Но то лес, а то – сад. Деревья рядами и под ними толпы народу прогуливаются. А вокруг забор с воротами.

– И ангелы на башнях в качестве надсмотрщиков, – кивнул я. – Этого, правда, в классических описаниях нет, но – напрашивается. Впрочем, там еще одно развлечение есть – смотреть через забор, как грешников в аду мучают. Вот чтО можно сказать о существах, которые ТАК представляют себе место вечного блаженства праведных? По-моему, "больные выродки" будет самым мягким из определений.

– Кое-кто вполне заслуживает мучений, – мрачно возразила Эвьет.

– Не спорю. Но ты ведь не хотела бы всю вечность любоваться на это?

– Нет, конечно. Месть хороша только тогда, когда она имеет конец. Когда можно сказать себе "ну вот, я отомстил, теперь могу заняться другими делами". Это – как освобождение. А иначе… ты не задумывался, Дольф, что надсмотрщик – такой же узник, как и заключенный? Он проводит всю свою жизнь в той же самой тюрьме. Условия у него получше, но…

– …но это количественная, а не качественная разница, – подхватил я. – Именно так. Беда не в отдельных угнетателях и узурпаторах. Беда в том, что людям в принципе не нужна свобода. Они попросту не знают, что с ней делать. Мало им земных тиранов – они придумывают себе еще и небесного. И вечную тюрьму за гробом в качестве самой сокровенной мечты и цели.

Мы, наконец, выбрались из царства мокрой травы на дорогу. Идти стало поприятнее, тем более что над твердым утоптанным грунтом туман висел не так густо. Развеиваться совсем он, однако, не спешил; солнцу, поднявшемуся за рыхлой пеленой облаков, не хватало сил просушить воздух. Мы шагали уже, наверное, не меньше двух часов, но по-прежнему могли видеть лишь на десяток ярдов впереди себя, а по сторонам и того меньше. Из тумана показалась развилка; дорога раздваивалась почти что под прямым углом. Мы остановились, пытаясь понять, какой из путей нам лучше избрать. Нарисованная в Пье карта, все еще хранившаяся у меня, была бесполезна, ибо показывала лишь дорогу в Нуаррот через Комплен, а мы находились к северо-западу от этих мест. Положение осложнялось тем, что, не видя солнца, я не мог определить стороны света; мне казалось, что до сих пор мы шли в юго-восточном направлении, и дорога особо не петляла, но я понимал, что такое впечатление, особенно после долгого пути в тумане, может быть обманчивым, и на самом деле мы могли уже двигаться, к примеру, строго на восток, а то и забирать к северу.

– Надо идти по левой, – уверенно заявила Эвьет. – Если она и дальше идет так, то мы пройдем к северу от Комплена прямо на Нуаррот, не делая крюк к югу.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Привыкла в лесу дорогу находить, даже когда солнца нет.

Мне доводилось слышать о людях с хорошо развитым чувством направления. У меня оно, правда, не очень, несмотря на все мои скитания. Может быть, потому, что в последние годы мне редко доводилось стремиться к какой-то конкретной цели.

– Ну, может, ты и права, – произнес я, однако, без уверенности, – но и эта дорога еще сто раз повернуть может…

– И эта может, и та, – нетерпеливо согласилась Эвелина. – Ну и что с того? От того, что мы будем стоять на месте и гадать, они прямее не станут.

– Они-то не станут, но должен же этот туман когда-то развеяться. Может, лучше подождать, пока мы не сможем оценить путь хотя бы на несколько миль вперед. А заодно понять, из-за чего тут вообще дороги расходятся. Что там, впереди – лес, болото, или, может, просто чистое поле…

– Идти – лучшим или худшим путем, но приближаться к цели, а стоять – попусту терять время, – упрямо тряхнула волосами Эвьет.

– Твоя целеустремленность делает тебе честь, – улыбнулся я. – С другой стороны, осмотрительность тоже не помешает…

– Куда путь держишь, мил человек?

Я вздрогнул и резко обернулся. Туман проделывает странные штуки со звуком – должно быть, поэтому мы не слышали уже почти нагнавшую нас подводу, запряженную двумя черными быками. Впрочем, дорога была ровной, а колеса телеги, очевидно, хорошо смазанными и вращались без малейшего скрипа. Подводой правил немолодой, лет под пятьдесят, но еще крепкий, плотного сложения мужик с круглым лицом, носом, похожим на бесформенную нашлепку, и скошенным подбородком, добавлявшим шарообразности его голове. Он был безбород, что не очень часто встречается среди крестьян, особенно пожилых; обширная розовая плешь на макушке контрастировала с загорелым лицом – как видно, обычно он носил головной убор, но сейчас был без него. Крестьянин явно был из зажиточных, насколько это возможно по нынешним временам; я обратил внимание на его добротные, смазанные салом сапоги. Позади него, примостившись на каких-то тюках, сидела крестьянка примерно того же возраста, в цветастой косынке и темно-красной вязаной кофте – должно быть, его жена, а может, и сестра, ибо круглым лицом и плотной фигурой она весьма походила на возницу.

Мне не слишком понравилось его фамильярное обращение – но, как видно, после недели ночевок в лесу, да еще шагающий пешком с навьюченными на плечо сумками, я не очень походил на дворянина, несмотря даже на свой рыцарский меч. Однако возница смотрел на меня, приветливо улыбаясь; добродушные морщинки лучиками разбегались от уголков его глаз. Я подумал с внутренней усмешкой, что чересчур быстро привык к непринадлежащему мне статусу "господина барона". К тому же на эту тему существует поучительная байка о том, как наемник из числа младших сыновей спрашивает своего товарища по оружию, простолюдина: "У тебя еще осталась вода во фляге?" "Конечно, братан!" – отвечает тот. "Как ты обращаешься к дворянину, холоп?!" "Виноват, мой господин! Ни капли не осталось, мой господин!"

– На восток-юго-восток, – ответил я, предпочтя, тем не менее, не вдаваться в подробности с незнакомцами.

– Куда-куда? – не понял крестьянин.

– В основном на восход и немного к полудню, – пояснил я, вспомнив, как это называют в народе.

– А, это по левой дороге лучше, – в подтверждение своих слов возница махнул вперед длинной палкой, которой погонял быков. – Вторая потом совсем на полдень забирает. Далеко идти-то еще?

– Далеко.

– А где ж ваши кони?

Это уже звучало, как прямая издевка, но я, снова взглянув в его бесхитростно-добродушное лицо, предпочел пожать плечами и спокойно ответить:

– Превратности войны.

– Да, да, – покивал крестьянин, – такие уж времена нонче. У меня вон тоже коня свели… Ну, коли далеко, садитесь, подвезем. Нам тоже в ту сторону.

Быки – не лошади, скорость у них не больше, чем у пешехода, а если тот торопится, то и меньше – но, конечно, ехать приятнее, чем целый день топать на своих двоих. Мы поблагодарили и забрались на телегу. Возница прикрикнул на своих быков, и подвода возобновила путь, сворачивая на левую дорогу.

– И вам ноги не бить, и нам, коли что, спокойнее, – рассудительно продолжал крестьянин. – Ты-то вон, я гляжу, при оружии, а на дорогах ноне мало ль кого можно встренуть…

При оружии был не только я, но и Эвьет – после Лемьежа я уже не пытался забрать у нее арбалет, да и неудобно мне было бы его нести, учитывая переброшенные через плечо сумки (теперь я, наконец, смог поставить их на пол телеги). Но, как видно, возница считал, что она исполняет при мне роль оруженосца; ему не приходило в голову, что девочка может сама владеть настоящим боевым оружием.

– Меня Жеромом кличут, – представился возница. – А это Магда, супружница моя.

– Дольф, – ответил я. – А это Эвелина.

– Дочка?

– Племянница.

– А свои есть?

– Нету, – ответил я, надеясь, что его словоохотливость скоро иссякнет. Мировоззренческие диспуты с деревенщиной никак не входили в мои планы. Не потому, разумеется, что эти люди были низкого происхождения – в этом смысле зажиточный крестьянин еще мог бы смотреть свысока на сына нищенки – а потому, что я прекрасно представлял себе интеллектуальный и образовательный уровень подобной публики. Но Жером, похоже, был рад новому знакомству и замолкать не собирался:

– Нам вот с Магдой тоже господь детей не дал… А я теперь думаю, может, оно и к лучшему. А то, чай, уже сложили бы где-нибудь головы, детушки-то… Времена-то нонче совсем худые…

Меня всегда поражала патологическая склонность людей произносить очевидные банальности. Скажем, входя с дождя в мокрой насквозь одежде, или, наоборот, выйдя под ливень, непременно констатировать: "Ну и льет!" Как будто для кого-то это новость. Или рассуждать о худых временах на двадцать первом году гражданской войны.

Жером продолжал и дальше вещать что-то там о тяжкой жизни в деревне, но я быстро перестал его слушать. Ровный неторопливый голос старика навевал на меня сон – особенно с учетом того обстоятельства, что в минувшую ночь я спал не слишком хорошо. Сидевшая напротив Магда, похоже, уже дремала – во всяком случае, глаза ее были прикрыты, и в разговор она не вмешивалась. Я уже совсем было начал клевать носом, как вдруг до моего сознания донеслась фраза "…в Комплен вот теперича едем…"

– В Комплен? – переспросил я, мигом стряхнув с себя дремоту. У меня мелькнула мысль, что эти двое в своей деревне могли до сих пор не знать, что случилось с Компленом.

– Ну да, – невозмутимо подтвердил Жером. – Говорю же, в деревне-то ноне совсем не жизнь. А в Комплене теперича все дома свободны, селись-не хочу! Всю жизнь мечтал в город перебраться. Это ж удача какая, грех такой шанс упускать! Говорят, там и наследников не осталось почти, мало кто из родичей компленцев в других местах жил…

– И много таких… переселенцев? – поинтересовался я.

– Будет много, как до всех дойдет, – уверенно заявил старик. – Только заправлять станут те, кто первыми обоснуются и места застолбят.

– В бургомистры метишь? – усмехнулся я, а перед глазами у меня встал образ компленского бургомистра (если это и в самом деле был он), повешенного вниз головой на городской виселице.

– Нет, зачем нам так высоко… Это пущай кто шибко грамотный. А нам бы торговлишку свою открыть…

– И чем торговать собираешься? – я, конечно, не мог поручиться за содержимое всех тюков, но не похоже было, что на телеге везут что-то, кроме самого простого домашнего скарба.

– А мясом, – ответил Жером. Слово "мясо" применительно к Комплену опять вызвало у меня совершенно однозначные ассоциации, и я поморщился. Старик, сидевший ко мне спиной, этого не видел. – Вишь, бычки-то? Вот они первые на мясо и пойдут. Скажи, умнО придумано? – продолжал Жером, довольный своей сметливостью. – Мой товар меня же до места и везет, а как довезет – на прилавок ляжет. Без убытку, значит. А они-то, сердешные, и не догадываются, куда и зачем идут…

Последняя фраза была произнесена все тем же добродушным тоном, без злорадства, но и без жалости. "Жизнь – забавная штука, верно?" – вспомнился мне Гюнтер.

– На двух быках большого капитала не сделаешь, – заметил я вслух. – Потом-то откуда товар брать будешь?

– Так известно, откуда – из деревни.

– Из твоей?

– Из всякой, откуда привезут.

– Но если в деревнях все так плохо – зачем им везти мясо в город?

– Затем, что в деревне его разве что в убыток продать можно. Только в городе нормальную цену дадут.

– А что, в твоей деревне много еще скота осталось?

– Да нет, мало совсем. Я ведь говорил уже…

– Ну и? – попытался я воззвать к его логике.

– Что "и"? Это ж хорошо! Когда торгуешь тем, чего мало, цену какую хошь можно ставить. Только деревенские так не догадаются, им бы хоть что-то выручить… – сам он, очевидно, уже считал себя городским, и проблемы бывших земляков его не волновали.

– А если скотины совсем не останется?

– То есть как это не останется? Всегда была, а теперь вдруг не останется?

– Так ведь война же.

– А что война? Война – она двадцать лет война…

Я мог бы продолжать этот спор и дальше, в частности, объясняя, как именно и в какую сторону менялась ситуация за эти двадцать лет – но решил не длить бесполезное занятие. В конце концов, даже в том маловероятном случае, если бы мне удалось его убедить – он, чего доброго, раздумал бы ехать в Комплен, и нам пришлось бы топать дальше пешком. Поэтому я просто пожелал ему успехов в бизнесе, стараясь, чтобы мой голос не звучал иронически. Он с достоинством поблагодарил, явно довольный победой в дискуссии.

Справа из тумана надвинулась темная стена; затем проступили очертания отдельных деревьев, росших ближе к обочине. Дорога и в самом деле огибала лес. Жером, наконец, замолк; хоть мы и ехали в объезд, а не через сам лес, места были опасные, и прислушиваться здесь было куда полезнее, чем шуметь. Теперь туман был нам только на руку – разбойники предпочитают хорошо разглядеть противника, прежде чем нападать – однако, как назло, именно теперь он начал истаивать, и вскоре воздух совсем прояснился. Небо, впрочем, оставалось уныло-пасмурным, но на смену утреннему холоду постепенно приходила теплая тяжелая духота.

Некоторое время спустя мы миновали очередных повешенных; семь мертвецов висели в ряд вдоль дороги на соседних деревьях, росших на окраине леса. Казнью, похоже, руководил эстет: ветви на каждом дереве, естественно, росли по-разному, но длины веревок были подобраны так, чтобы все трупы оказались на одной высоте. Все они были мужского пола; самому младшему было лет четырнадцать, старшему, с длинной белой бородой – не меньше шестидесяти. Трое были захвачены ранеными – на их грязных рубахах, коими палачи побрезговали, темнели бурые пятна засохшей крови; один из них висел к тому же с окровавленной культей вместо правой руки. Думаю, победителям пришлось поторопиться, чтобы повесить его прежде, чем он истечет кровью. Птицы уже выклевали мертвецам глаза, лица посинели и распухли, но все же казнь состоялась не слишком давно – меньше недели назад. Меня это зрелище порадовало: населенных пунктов поблизости не было, и почти наверняка казненные были изловленными в этом же лесу грабителями. А то, что их так и не сняли, скорее всего, означало, что выживших сообщников у них не осталось. Вероятно, Жером подумал то же самое, потому что, когда мы миновали перекресток с дорогой, выходившей из чащи и уводившей прочь от леса, на северо-восток, у него не возникло желания туда свернуть.

Еще около трех часов мы ехали в молчании, всматриваясь в сплошную стену леса; однако более нам не попадалось ничего примечательного. Было по-прежнему тихо и безветренно; лишь изредка где-то в чаще перекликались птицы. И все же – возможно, из-за особенностей освещения в этот хмурый день и висевшей в воздухе духоты – лес казался каким-то особенно темным и угрюмым, и я не мог отделаться от ощущения исходящей от него угрозы.

– Долго еще этот лес тянется? – спросил я у Жерома, явно уже ездившего этой дорогой.

– Теперича уже недалече, – ответил тот, – скоро уж должны быть Черные Грязи, а там и лесу конец, дальше полем поедем.

И в этот момент Эвьет предупреждающе толкнула меня ногой и принялась быстро взводить лежавший у нее на коленях арбалет.

– Что? – спросил я практически одними губами, тщетно пытаясь разглядеть опасность среди густой листвы.

– Это была не птица, – ответила девочка так же тихо.

Я попытался припомнить птичий крик, прозвучавший за несколько мгновений до этого; ни мне, ни, очевидно, крестьянам он подозрительным не показался. Но у меня не было сомнений, что Эвелине с ее трехлетним опытом выживания в лесу стоит доверять. Черт, как это некстати… и, главное, что мне делать со свидетелями в лице Жерома и Магды? Но, может быть, этот клич был отбоем, а не призывом к атаке? В конце концов, с одинокой крестьянской телеги много не возьмешь…

Увы. Не прошло и минуты, как из лесу показались люди и направились наперерез быкам. Они не бежали, а шли уверенно и спокойно, как хозяева, понимая, что деваться нам некуда. Естественно, у каждого из них было оружие – лук в сочетании с заткнутым за пояс ножом, короткий меч или палица, но их вооружение меня не волновало – волновало исключительно их количество. Сначала вышли разом трое, за ними четвертый… хорошо бы этим все и ограничилось… пятый – ну, учитывая арбалет Эвьет, тоже приемлемо… а вот и шестой, это уже хуже. Едва ли, конечно, у него хватит смелости драться после смерти остальных – а вот убежать он, скорее всего, успеет. Может, хозяев телеги мне и удастся убедить молчать, а этому тогда уже рот не заткнешь… "Без команды не стреляй", – тихо сказал я Эвелине. Девочка коротко кивнула, пристраивая свой арбалет так, чтобы он не был виден за бортом телеги, пока не подойдешь вплотную. Жером бросил на меня через плечо растерянно-выжидательный взгляд, словно полагал, что я сейчас выхвачу меч и с боевым кличем брошусь один на шестерых. "Главное – спокойствие", – сказал я ему.

– Стой, хозяин, – с улыбочкой произнес ближайший из разбойников, долговязый детина с грязными космами рыжих волос и изрытым оспинами лицом. На плече он держал внушительных размеров самодельную дубину.

– А вы кто такие, чтобы мне указывать? – сварливо откликнулся Жером, хотя, конечно, все прекрасно понимал.

– Сборщики дорожной пошлины, – нагловатая улыбочка рыжего стала еще шире.

– Что-то я сомневаюсь, что господин барон нанял такого, как ты, – ответил Жером, имея в виду, очевидно, феодала, которому официально принадлежали эти земли.

– Господин барон далеко, а мы близко, – детина и двое его товарищей встали поперек дороги. Быки послушно остановились, не дожидаясь даже команды возницы. Еще трое разбойников – двое из них с луками – держались сбоку и чуть поодаль; они, вероятно, уже заприметили мой меч и, несмотря на численный перевес, предпочитали использовать преимущества дальнобойного оружия. Луки с наложенными на них стрелами они пока что держали полуопущенными, не натягивая тетивы – но сделать это могли в любой миг. То, что мы с Эвьет одеты не по-крестьянски, они, конечно, тоже уже заприметили.

– Что везете? – продолжал допрос рыжий, вразвалочку подходя к телеге.

– Ничего не везем, – огрызнулся Жером. – Скарб домашний да шмотки женины. Вам это всё в лесу всё одно без надобности.

– Прямо обидно слышать такое пренебрежение! – покачал головой детина, пошевеливая дубиной. – Мы-де в лесу живем, травой питаемся, корой подтираемся… Вот и благородный господин, небось, тоже нос воротит? – обратился он уже ко мне, в то время как один из его подельников, зайдя слева, уже по-хозяйски развязывал один из тюков, легко преодолев вялое сопротивление Магды. – Вы бы, господин хороший, мечик-то в сторонку отложили. А то, неровён час, кто поранится, – в подтверждение его слов луки со стрелами приподнялись, поворачиваясь в мою сторону.

Ну что ж – коли разбойники признали меня благородным господином, на этом и сыграем. У меня возникла мысль, как можно решить проблему, не оставляя ненужных свидетелей.

– Я буду говорить только с вашим главным! – надменно заявил я, чувствуя, что верховодит здесь не этот рыжий клоун. – Кто атаман?

– Ну я атаман, – откликнулся разбойник, стоявший с коротким и широким мечом на поясе между двумя лучниками. Он был старше остальных – пожалуй, того же возраста, что и Жером, ростом ниже обоих стрелков, но коренастый и жилистый. Левый глаз закрывала повязка из простой серой ткани; клочковатая борода с проседью воинственно топорщилась.

– У меня к тебе предложение, – сказал я. – Чтоб не было лишнего кровопролития, давай отойдем с тобой подальше в лесок да потолкуем один на один, как мужчины. Если ты жив останешься, забираешь всю добычу. Ну а уж если моя возьмет – твои ребята разворачиваются и уходят, а мы без всякого ущерба едем дальше. Ну что, согласен?

Если бы он согласился, у него, разумеется, не было бы ни шанса, но откуда ж ему об этом знать…

– Тю! – протянул, однако, атаман, приподнимая незакрытую повязкой бровь. – Нешто я совсем башкой ударенный? С чего вдруг мне с тобой один на один биться, коли у тебя больше никого, а нас шестеро?

Что ж – как сказали бы мои товарищи по воровскому детству, примененный мной приемчик и впрямь был дешевой разводкой. Хотя иногда такое все-таки срабатывает.

– Что, боишься? – попытался я все же спровоцировать его перед лицом его подчиненных.

– Ты, господин хороший, свои рыцарские штучки брось, – презрительно сплюнул одноглазый. – Как говаривал наш капитан, бойцы бывают двух видов – умные и мертвые. А я, как видишь, живой.

– Пьетро! – воскликнул вдруг наш возница, поворачиваясь к атаману. – Никак, ты? А я думаю, чего мне твой голос знакомый?

– Жером! – удивленно отозвался одноглазый и зашагал к телеге, разводя руки в обнимающем жесте. – Отставить, ребята, это ж мой старый армейский кореш! А я тебя без бороды и не признал!

– А я тебя! Глаза-то уж к старости не те, что раньше, а ты стоишь там себе в тенечке, да еще повязка эта… Кто тебе глаз-то?

– Ой, да это… – атаман досадливо поморщился – ему явно хотелось соврать что-нибудь героическое, но в присутствии подчиненных, знавших, как было дело, он не решился. – Это, вишь ты, такая глупость вышла… дрова в костер подкладывал, ну искра прямо и стрельнула… Двенадцать лет на войне и хоть бы что, а тут вот…

– Да, не повезло тебе, – кивнул Жером, слезая на землю. Старые приятели обнялись, хлопая друг друга по спинам. Дальше пошел обычный в таких случаях обмен репликами в стиле "А помнишь… А ты-то… А сам-то…" Для меня солдатское прошлое Жерома оказалось неожиданностью – уж больно штатский у него был вид. Прочие присутствующие вынуждены были довольствоваться ролью свидетелей встречи боевых товарищей, и, похоже, роль эта всех тяготила. Разбойники переминались с ноги на ногу, бросая тоскливые взгляды на телегу и явно чувствуя себя в дурацком положении из-за, похоже, уплывшей от них добычи. Магда, уже снова завязавшая свои тюки, злобно зыркала из-под платка на них в ответ (за все время нашего знакомства она все еще не сказала ни слова). Мы с Эвьет обменялись короткими взглядами и без слов поняли друг друга: расслабляться рано. Во-первых, нас-то двоих не связывали с Пьетро никакие сентиментальные воспоминания. А во-вторых, кто сказал, что пятеро бандитов не могут пойти против своего главаря, если тому вздумалось оставить их без "законного" приза?

– А и разжирел ты, брат, на домашних харчах, – усмехался Пьетро, хлопая Жерома по затянутому кушаком тугому животу.

– Да какое там, – отмахивался тот, – в деревне нонче разве харчи… В город вот перебираюсь, оттого бороду и обрил. А это компаньон мой с племянницей, – вспомнил он, наконец, про нас.

– Богатый компаньон-то? – как бы между прочим, похохатывая, осведомился Пьетро. Я напрягся.

– И, какое там богатство! – махнул рукой Жером, посмеиваясь в ответ. – Меч один да гонор. Зато в городе все знает, к нужным людям вхож, не нам, сиволапым, чета… А ты, стало быть, тут промышляешь?

– Есть маленько, – лыбился Пьетро. – Ну, как мы тогда разошлись, я много где был, пока тут не осел… Тут прежде хорошо было, покойно. Старому барону-то все было до задницы, он и из замка-то своего, поди, не вылезал, не то что там облавы какие делать. А как он помер, замок и вовсе пустой стоял, а управляющему тем паче нас тревожить резону нет. Мы ж ему, почитай, как родные. Спросят: "Отчего недостача?" "А разбойники на сборщиков подати напали!" А так ли, нет – поди разберись… А теперь вот худо стало – сынок баронский из армии вернулся, ему там где-то руку ажно по плечо оттяпали, вот он и злющий, как собака. В стране, говорит, бардак, так хоть на своих родовых землях порядок наведу. Замучил уже, аспид. Рейды, облавы… На стене замка специальный ящик для доносов повесил, а для тех, которые неграмотные – специальную комнатку обустроил, навроде исповедальни, чтобы, значит, все рассказать можно было, лица не открывая. Ну, людишки и обрадовались: у кого на соседа какая обида – сразу донос, связан, мол, с разбойниками, али с грифонцами… грифонцев он еще пуще, чем нас, ненавидит, это ж они ему руку-то оттяпали… ну а там под пыткой кто ж не сознается? Перепытал-перевешал уже кучу народа, только до нас все никак не доберется, – довольно заключил Пьетро и добавил, хитро прищуриваясь: – Висельничков-то видел по дороге?

– А то как же, – кивнул Жером.

– То не просто висельники! – поднял палец одноглазый. – То была, если хочешь знать, стратегичная операция, как говаривал наш капитан, упокой господь его душу. Приблудились тут в нашем лесу какие-то беженцы, не знаю уж, откуда – может даже и грифонцы, а хоть бы и нет, мне-то что за дело. Приблудились, землянки себе вырыли, вроде как жить собираются. На дороге не промышляли, нет. Ну да все равно, к чему нам тут лишние людишки? Вот я и отправил Антона в замок с доносом: вот, мол, где та самая шайка укрывается, каковую господин барон давно изловить хочет… Ну а дружинники, они долго разбираться не будут. В лесу живут? Живут. Оружие есть? Ну, а какой же дурень сунется в лес совсем без оружия? Стало быть, каждому по петельке. Те, не будь дураки, отбиться пытались, ну да где ж им супротив баронских-то умельцев… У них, у беженцев этих, еще девки какие-то были, но их дружинники с собой увезли. Сказывают, господин молодой барон девок пытать-казнить самолично любит, даром что однорукий… А Антон еще и награду получил, что за нас была обещана – не обманул барон, цельных полста крон уплатил до гроша! Мы их, вестимо, по-братски поделили… Так что, Жером, как говорил наш капитан, мир его праху, с юридичной точки зрения меня с ребятушками на свете уже нет. Это ж мы там на деревьях висим, лихим людям в назидание, добрым в ободрение…

– Хитер ты, Пьетро, хитер, – покачал головой Жером. – Долго жить будешь.

– А добрым людям ободрение ой как нужно! – продолжал атаман. – А то в последнее время совсем уж худо стало: по дорогам одни баронские дружинники рыщут, а простые путники лучше крюк в три дюжины миль сделают, чем мимо леса поедут… А теперича едет путник, видит удавленничков, и на душе у него светло и радостно: закон и порядок, стало быть, торжествуют, и можно ехать дальше без опасения… Признайся, ведь и ты так подумал, а?

– Твоя правда, – со смешком признал Жером.

– Ну, вот видишь. Кабы не моя стратегичная хитрость, мы бы и с тобой не свиделись.

Круглое лицо крестьянина расплылось в очередной улыбке, выглядевшей, впрочем, несколько принужденно – Жером явно не считал эту встречу такой уж необходимой.

– Ты уж смотри, не подведи старого друга, – добавил Пьетро уже серьезно, с нажимом. – Не болтай почем зря, что нас тут встренул.

– Знамо дело, – торопливо подтвердил крестьянин, – мне в ваших краях и задерживаться-то не с руки, я ж дальше еду… и спешу, вообще-то…

– Ну ладно, брат. Поболтал бы еще с тобой, да, гляжу, ребятушки мои притомились, нас дожидаючи. Так что и впрямь, езжай себе с богом.

– Да, да, поедем мы… Рад был свидеться…

Когда подвода вновь тронулась, провожаемая угрюмыми взглядами "ребятушек", я все еще не чувствовал себя в безопасности и сидел вполоборота, чтобы видеть, что творится позади. Особенно меня беспокоили лучники. Но никто не попытался стрелять нам в спину; Пьетро махнул рукой в сторону леса, и спустя считанные мгновения вся банда бесшумно растворилась в чаще.

– А ведь они собирались нас убить, – констатировал я. – Не просто ограбить, а убить всех. И поступают так с каждым, кто попадает к ним в руки, иначе барон быстро узнает, что шайка вовсе не уничтожена.

– Да, Дольф, – кивнул Жером, – вот ведь как вышло, а? Я тебя взял, думая, что ты, коли что, меня спасешь, а получается, что я тебя спас…

Я не понял, звучит ли в его тоне упрек, но поспешил заметить:

– Я бы им без боя не дался. Но обошлось без кровопролития – вот и хорошо… Не думал, признаться, что ты солдатом был.

– А то как же? Десять лет под знаменами его светлости герцога Йорлинга… В деревне-то и тогда, в начале войны еще, житье было не малина. Вот я и записался… думал, может, богатство завоюю… а то и титул…

– И как тебя жена отпустила, – усмехнулся я.

– А нешто этот дурень слушал? – впервые подала голос Магда. – Я уж говорила ему, уйдешь – ждать не буду…

– Ну и?

– Ждала, конечно, куда денешься? Где другого-то возьмешь? Он уходил – мне уж тридцать годков стукнуло, старуха совсем… такая и в мирную пору кому нужна, а тут еще мужики по армиям разбежались… Где твой титул-то, лыцарь недоделанный? Скажи спасибо, живой вернулся, и с руками-с ногами…

– Да нет, поначалу-то оно даже и неплохо было, – ответил, словно защищаясь, Жером. – И платили справно, и добыча кой-какая бывала… накопить, правда, ничего не выходило. Не будешь же за собой целый воз таскать. Да и деньги тоже – только своих же в искушение вводить… Один у нас такой правильный был, лишней кружки не выпьет, все откладывал – ну его прямо в палатке ночью и прирезали. А так – пропьешь, в кости проиграешь, все какое-никакое удовольствие. Неровён час убьют завтра, так и пропадет все впустую… А потом все хуже и хуже пошло.

– Поражения?

– Да и победы тоже бывали – а что толку? Нам жалованье задерживают, говорят, у врагов возьмете. А им, ну, грифонцам то есть, то же самое про нас говорят. Вот и выходит, что кто кого ни побей, а взять с побитых нечего… И подкрепление тоже все жиже. Сначала-то я в большом полку служил, нами цельный граф командовал, и при ём рыцарей десять дюжин, да к ним легкие конники, а уж нас-то, пехоты, вообще без счету. Через четыре года вполовину осталось, это вместе с новыми-то. А потом на Тагенхаймском поле нас собственная конница и стоптала, и добро бы еще в тумане, а нет, при ясном солнышке… Я тогда чудом уцелел. Кое-как собрали новый отряд, в нем и сотни не было. С тех пор уж я крупных битв не видал, все по глухомани какой-то рыскали. Засады, бывалоча, делали – на обозы, на караваны… Встречали грифонцев такими же кучками: если нас больше – мы их гоняем, если их – они нас… а коли поровну, так, бывалоча, просто сойдемся так, чтоб не вплотную, друг друга облаем по-черному, ну и расходимся. Сегодня возьмем какую крепостишку поплоше, завтра приказ – уходить из нее, а послезавтра опять велят ее брать. Зачем, почему? То начальство ведает, а нам знать не положено… Под конец уж нас шешнадцать оставалось, жалованье мы уж и не помнили когда видали, что у местных отберем, тем и сыты – а у местных уж тоже по три раза все отобрано… и офицеров давно не видали, окромя капитана нашего, и вестовых даже никаких со штабными приказами… И вот наскучили нам такие дела, приступили мы к капитану, говорим – мы, мол, его светлость Ришарда безмерно уважаем, но пущай он нам или платит, или идет к такой-то матери. А капитан нам – мол, недолго осталось продержаться, идет новое перефар… рефармав…

– Переформирование, – подсказал я.

– Во-во, оно самое, а там, мол, с новыми силами и победа недалече. А пока – есть тут в округе грифонский замок, там в кладовых денег полно, их только взять и осталось. Слыханное ли дело – вшешнадцатером замки брать? А он говорит, там оборонщиков еще меньше. Ну да – десяток их там где-то сидел, такими силенками даже и крепкие стены не оборонишь, не успеешь просто вовсюда, да и не уследишь, ночью особливо. Ну, перелезли мы в темноте через стену, этих, конечно, всех побили, ну и наших шестеро полегло. А в замке всех сокровищ – пыль да паутина. Пожрать-выпить после боя и то нечего. Тринадцать медных хеллеров только и нашли у порубанных. Кажись, они даже и не местные были, ну, не дворянина тамошнего люди, а просто забрались в замок, что пустым после прошлых штурмов остался… В общем, плюнули мы в сердцах, бросили наш флаг – а до того дня всё его сохраняли, хотя уж он такой грязный и рваный был, что не поймешь, лев там али грифон – да и разбрелись в разные стороны. Я свой меч в первом же трактире продал, чтобы было хоть на что домой добраться. На том моя воинская карьера и закончилась.

– А что так, поодиночке разбрелись? – усмехнулся я. – Никому ни с кем по пути не было?

– Да, веришь ли, так за эти годы глаза друг другу намозолили, что видеть больше не могли! Это ноне Пьетро обниматься лезет…

– А капитан ваш, значит, в том последнем бою погиб?

– Нет. Он рубака знатный был, с ним бы тем пацанам не совладать.

– Так Пьетро же все приговаривал, мол, земля ему пухом и все такое…

– Так Пьетро, если хочешь знать, его и прикончил! Мы ж, когда расходиться решили, так капитан сильно супротив был, пускать не хотел. Мечом размахивал, кричал, что порубает первого, кто дезертирничать попытается. И порубал бы, верно – один на один его бы никто из нас не одолел, а скопом лезть – так все равно кто-то первый под меч попадет, а никому ж неохота. Да только, пока он разорялся, Пьетро к нему тихохонько со спины подобрался, ну и… Он вообще-то мужик неплохой был, капитан-то. Многим из нас жизнь не по разу спас, и Пьетро тому же тоже… Да только куда ж это годится, чтоб солдат забесплатно воевать заставлять?

– Это точно, – подтвердил я. – Само слово "солдат" происходит от названия монеты "сольдо", которая ходила на юге еще до введения имперской кроны.

– Во-во, – важно согласился Жером.

Спустя еще примерно час мы, наконец, добрались до деревни Черные Грязи. Деревенька, раскинувшаяся у границы леса, была совсем захудалая – полдюжины нищих, покосившихся, вросших в землю домиков под тощими соломенными крышами. Тем не менее, здесь жили люди; какая-то бабка в черных лохмотьях мотыжила огород, возились в грязи совершенно голые дети лет четырех-пяти (я обратил внимание, что игрушкой им служил старый козлиный череп с одним рогом), а под грозящим вот-вот завалиться плетнем храпел, раскинув босые ноги, сухорукий рябой мужик, судя по всему, пьяный. Очевидно, это селение, хотя и расположенное у самой дороги, было столь убогим, что не вызывало никакого интереса ни у карателей, ни у мародеров. У меня была мысль прикупить какой-нибудь еды, ибо мы с Эвьет ничего не ели с прошлого вечера, и припасы у нас закончились, но я понял, что в лучшем случае здесь можно рассчитывать на какую-нибудь обсиженную мухами черствую краюху или на тарелку супа из лебеды. Я подумал, что война – это инструмент отрицательного отбора. Сильные и смелые истребляют друг друга, работящих и зажиточных убивают, чтобы ограбить, а выживают самые ничтожные и неприметные, ущербные телом и духом…

Лес, наконец, остался позади; теперь дорога тянулась по чистому полю. Мы ехали еще некоторое время, а затем Жером свернул с дороги в траву, остановил повозку и распряг быков, которые тут же принялись щипать зелень. Но проголодаться успели, разумеется, не только быки: Магда развязала узелок с нехитрой крестьянской едой – вареной репой, серым ноздреватым хлебом, и несколькими головками лука; из отдельной влажной тряпицы был извлечен полукруг козьего сыра. Явился на свет также жбан с кисловатым ржаным напитком, популярным в деревнях в жаркое время (и, что особенно ценно, безалкогольным, в отличие от схожего по рецепту пива). Меня, естественно, интересовало, пригласят ли к трапезе нас, а если да, то потребуют ли плату – однако Жером, смачно откусив половину репы, с набитым ртом кивнул и нам: ешьте, мол. Мы с Эвьет не заставили себя упрашивать.

После обеда крестьянин вновь запряг животных, а затем обернулся ко мне:

– Просьбица к тебе, Дольф… Ты быками правил когда-нибудь?

– Не доводилось, – усмехнулся я.

– Ну, тут наука-то нехитрая – куда палкой хлопнешь, туда они и идут… А то меня с еды да с духоты разморило, вы бы на передке посидели пока, а мы бы с Магдой покемарили… а?

– Хорошо, – согласился я, и мы с Эвелиной перебрались на передок подводы, а крестьяне улеглись на дне телеги, подстелив какие-то тряпки, и, похоже, и впрямь моментально уснули. Я подумал, что с их стороны опрометчиво так доверять незнакомцам – а впрочем, желай мы им зла, от меча и арбалета им бы и в бодрствующем состоянии не защититься. С моего нового места открывался не самый элегантный вид на пару черных бычьих задниц, правой из которых как раз в этот момент вздумалось опростаться.

– Поехали скорей, – поторопила баронесса, брезгливо морща свой аристократический нос.

– Ага, – согласился я, беря палку. – Н-ноо! То есть, это… цоб-цобэ!

Управлять быками и впрямь оказалось совсем не сложно, тем более что дорога шла практически прямо. Поездка протекала без приключений; мы миновали еще пару деревень – одну в отдалении, я мог различить лишь беленые домики на пригорке, вторую – возле дороги. В этой последней сгорело около трети домов в ее западной части, но в остальных двух третях продолжалась жизнь. В свое время, когда мы скакали с Левиртом на запад, практически нетронутые грифонские села казались оазисом благополучия после разоренных земель Рануарского графства; теперь же эти, бедные и пострадавшие, но все же не уничтоженные дотла деревни производили такое же впечатление на фоне того, что осталось от грифонских поселений.

Мы переехали вброд неглубокую, но широкую речку; в менее засушливое время она была, очевидно, еще шире, и на другом берегу подвода чуть не увязла в черной грязи, провалившись колесами сквозь серую пыльную корку засохшего сверху ила. Я принялся нещадно нахлестывать быков; они мычали и вытягивали жилистые шеи, но в итоге все-таки выволокли телегу на твердую почву. От всего этого шума и толчков проснулся Жером, бросив взгляд на реку, удовлетворенно оценил наше местоположение и выразил готовность вновь занять свое место.

Духота, казалось, сгустилась еще сильнее; то и дело приходилось утирать пот, и кровь неприятно, тяжело пульсировала в висках. В небе где-то далеко погромыхивало, но дождя не было. Дорога по-прежнему оставалась совсем пустой. Лишь под вечер навстречу нам, взбивая копытами горячую пыль, проскакал отряд из восьми всадников в кольчугах и открытых шлемах. Знамени у них не было; возможно, это были дружинники того самого однорукого барона. Они окинули нас изучающими взглядами, но не стали снижать темп. У меня было искушение окликнуть их и рассказать правду о разбойничьей шайке, но я этого не сделал. Если Жером хотел выдать Пьетро, он мог сделать это и сам, а если не хотел, к чему мне было ссориться с человеком, оказывающим нам услугу? Но важнее было даже не это – я помнил слова Пьетро относительно наклонностей барона по женской части. И хотя Эвьет, разумеется, еще ребенок – черт его знает, что может прийти в голову не в меру ретивым баронским слугам! Вообще, есть простое правило, полезное во всякое время, а уж в особенности в пору гражданской войны: без самой крайней необходимости не стоит привлекать к себе внимание вооруженных людей.

Уже в сумерках – наступивших, впрочем, раньше из-за туч, обложивших все небо – мы подъехали к перекрестку, где стоял большой постоялый двор, обнесенный высокой бревенчатой оградой, способной выдержать нападение если не регулярной армии, то, по крайней мере, банды грабителей наверняка. Массивные ворота еще были открыты в ожидании припозднившихся путников, и я полагал само собой разумеющимся, что Жером повернет туда. Но он лишь принялся вздыхать, что это – единственный оставшийся постоялый двор во всей округе, и хозяин, гад, кровопийца, зная это, взвинтил цены выше всякого разумения.

– Да ладно скупердяйничать-то, – пробурчала Магда. – Вишь, гроза идет.

С неба и впрямь по-прежнему периодически доносилось недружелюбное ворчание – правда, это длилось уже несколько часов, а ни одной капли дождя так и не упало.

– Под телегу спрячемся, не впервой, – сварливо ответил Жером, бросая в то же время вожделеющий взгляд в сторону открытых ворот.

– В луже, что ль, лежать под телегой-то твоей? – повысила голос Магда.

– А хоть бы и в луже – не сахарная, не растаешь, – огрызнулся ее муж. – Нам деньги нужны, чтобы в городе обустроиться, а не всяких кровопийц кормить!

– Ладно, – принял решение я. Я догадывался, что вся эта сцена может быть спектаклем, разыгранным специально для меня, но даже если и так – эти люди бесплатно везли нас и делились своей едой, так что вполне заслужили ответный жест. – Поворачивай, я заплачу за всех.

Цены оказались и впрямь изрядно кусачими; хозяин – бритоголовый, с жесткими чертами худого лица, в черной одежде, больше походивший на солдата (скорее даже на офицера), чем на трактирщика – даже вел переговоры с вновь прибывшими, недвусмысленно выставив напоказ длинный кинжал, почти меч, висевший на его кожаном поясе, а поблизости еще подпирал стену скучающий амбал со свинцовым кастетом на толстых пальцах правой руки. Как видно, прецеденты, когда узнавшие условия приезжие начинали буянить, имели место здесь уже не раз. Впрочем, надо отдать хозяину должное, он не просто пользовался своим положением монополиста, но действительно старался обеспечить постояльцам достойный высокой цены уровень обслуживания. Здесь была даже мыльня с горячей водой, услугами которой мы с Эвьет с удовольствием воспользовались (гулять, так гулять, подумал я, выкладывая за это удовольствие полновесную крону). Для нас двоих я снял отдельную чистенькую комнатку на втором этаже, а Жерому и Магде оплатил места в большой общей комнате на первом, где обычно останавливались путники из простонародья. Впрочем, постояльцев, как и повсюду в эти смутные времена, было мало, так что крестьяне устроились едва ли не более роскошно, чем мы – в помещении, рассчитанном на десятерых, их было только трое (третьим оказался какой-то тощий длиннобородый мужичонка с родимым пятном во всю левую щеку). Столовались на сей раз по отдельности (деньги, уплаченные мной за ночлег для Жерома и Магды, а также за корм и место в сарае для их быков, и без того в несколько раз перекрывали стоимость обеда, которым они нас угостили – даже если б мы съели всю их еду без остатка). Крестьяне, кажется, и в этот раз предпочли обойтись еще не иссякшими собственными припасами, ну а мы с Эвьет съели жаркое в общей зале (хорошо приготовленное, но все же не стоившее своих денег), однако ничего покупать впрок по таким ценам, конечно, не стали.

Гроза, несмотря на все свои анонсы, так и не состоялась. То есть где-то далеко дождь, может быть, и прошел, но утоптанную землю во дворе, куда мы вышли поутру, по-прежнему покрывала сухая пыль, испещренная следами башмаков, копыт и повозок. Вчерашняя тяжелая духота, впрочем, ушла, да и по небу плыли лишь отдельные облака, и солнце светило ярко и весело.

Мы продолжили наш путь, пролегавший теперь уже по более населенной территории; больших лесов здесь не было, только рощицы и перелески, неспособные служить надежным убежищем для разбойников. Деревеньки, хотя и носившие следы повсеместного упадка, но все же обитаемые, попадались здесь чаще, а часа через два после полудня мы въехали в большое село, где кипела работа: несколько десятков мужиков и баб рыли землю вокруг, сооружая одновременно ров и вал вокруг своего поселения. Судя по сложенным внутри этого кольца штабелями бревнам, следующим шагом планировалось пустить по верху вала еще и частокол. Должно быть, на селян, двадцать лет, несмотря на все превратности войны, обходившихся без подобной фортификации, так повлияла судьба недалекого уже Комплена и других населенных пунктов, оказавшихся на пути грифонского броска на север. Впрочем, как раз участь Комплена, который не спасли даже настоящие каменные стены, наглядно демонстрировала всю тщетность этих усилий. Пока мы обедали в грязноватой сельской харчевне, возле нашей телеги собрались уже несколько местных бабок с корзинками, желающих предложить проезжим еду в дорогу; стоило мне выразить интерес, как они тут же принялись отпихивать друг друга и громко хаять товар конкуренток. В возникшей толчее была разбита крынка простокваши и опрокинута корзина с пирожками, вывалившимися в пыль. В конце концов я купил пышный каравай с хрустящей коркой, несколько вареных яиц, немного зелени и большое лукошко земляники; Жером и Магда от покупок сварливо отказались, сочтя и здешние цены завышенными (хотя, на мой взгляд, они были вполне божескими, что объяснялось, конечно, не щедростью, а конкуренцией бабок между собой). Когда мы уже отъезжали, я обернулся и заметил, как пострадавшая старуха невозмутимо собирает вывалянные в грязи пирожки обратно в корзину, дабы предложить их следующему покупателю.

В дороге Жером вновь спросил меня, куда именно мы направляемся.

– Я это к чему, – поспешно добавил он, прежде чем я успел открыть рот, – нам-то в Комплен надо, так коли вам не в ту сторону, надо ж заранее знать, чтоб не туда-то вас не завезти…

Я на миг задумался и пришел к выводу, что знание этими крестьянами нашего пункта назначения никак не может нам повредить. Мелькнула у меня, правда, мысль сделать крюк к югу, проехавшись с ними до Комплена, ибо оттуда я знал дорогу, но я тут же решил, что куда разумней расспросить о дороге знакомого с этими местами Жерома, а путь, который придется пройти пешком, еще неизвестно в каком из вариантов окажется длиннее.

Да и снова навещать Комплен, даже если не заезжать в сам город, не хотелось. И я представлял себе, как к этой идее отнесется Эвьет.

– В Нуаррот, – ответил я.

– Эвон как, – уважительно произнес Жером. – Неужто к самому его сиятельству?

– Возможно, – интуиция все же удерживала меня от полной откровенности.

– Ну, то не нашего мужицкого ума дело, – поспешно согласился Жером. – Только, это, значит, да – нам в полуденную сторону сворачивать надо будет, а вам дальше на восход.

Я извлек свой кусок пергамента с самодельной картой, дабы дополнить ее со слов Жерома – но тот излагал дорогу путанно, скреб в затылке, тщетно пытаясь припомнить расстояния в милях и названия населенных пунктов, и в итоге признался, что сам ни в Нуарроте, ни в окрестностях не бывал, "а в общем, вам на восход надо, ну и там уж, может, куда свернуть." Ладно, решил я, ближе к цели найдем, кого расспросить.

Через несколько часов – солнце уже клонилось к закату – мы подъехали к развилке: от нашей дороги под углом направо ответвлялась другая. Я приготовился прощаться и слезать с подводы, но Жером не подал никакого знака быкам, и они, как ни в чем не бывало, протопали прямо. Мы с Эвьет переглянулись. Очевидно, что мы все еще находились западнее Комплена, но эта пропущенная дорога вела как раз в его сторону. Наверняка повороты к югу существуют и дальше, но там придется сворачивать под бОльшим углом, и путь получится длиннее. Отчего же Жером не свернул? Неужели просто забыл? Или в благодарность за оплаченный ночлег решил провезти нас как можно дальше? Не стоит думать о людях слишком хорошо, напомнил я себе. Скорее всего, просто дальше эта дорога сворачивает в какую-нибудь неподходящую сторону или ныряет в очередной опасный лес. Тем не менее, никаких вопросов я задавать не стал, боясь спугнуть удачу.

Вскоре впереди показалась небольшая деревенька, и я полагал, что там мы и остановимся на ночлег. Но Жером, подъезжая к ней, напротив, принялся нахлестывать быков, заставляя этих неторопливых животных перейти чуть ли не на бег.

– Мы там не остановимся? – удивился я.

– Нет, – буркнул крестьянин.

– Почему?

– Опасно. Съедят.

– Нас? – приподнял брови я.

– Может, и нас, – огрызнулся Жером. – Быков-то точно. А нас все одно прихлопнут, чтоб не мешались. Или ты хочешь всю ночь с мечом-с арбалетом на часах стоять?

– Да нет, не очень, – согласился я.

– Во-во. В малых деревнях чужаку ночевать нельзя, – продолжал просвещать меня старик. – Особливо с быком али с конем… да даже с ослом лучше не надо. Мяса-то, чай, всем охота. В больших селах можно, там народу много, на всех все одно не хватит. А такие дела только с общинного согласия делаются.

– Мне несколько раз случалось ночевать с конем в небольших селениях, – заметил я, одновременно, впрочем, вспоминая, что неоднократно и ночевал в чистом поле именно из опасения быть ограбленным под "гостеприимной" крышей. Причем, поскольку больших денег у меня при себе почти никогда не водилось, в первую очередь я опасался именно за Верного. Однако и тогда мне не приходило в голову, что благородного рыцарского коня, стоящего не одну сотню крон, могут украсть не для того, чтобы на нем ездить или продать, а чтобы просто забить на мясо! Тем более, что конину прежде ели лишь восточные варвары. Однако со всеми этими многолетними поборами и погромами, плюс засухи и неурожаи последних лет – действительно, далеко не во всякой деревне увидишь хоть одну корову; козы и те стали чуть ли не предметом роскоши…

– Значит, свезло тебе, – угрюмо откликнулся Жером. Что ж, век живи – век учись. Ему виднее, какие нравы нынче царят в деревнях. И кстати – сам-то он из большой деревни или из маленькой? И его ли вообще эти быки? Впрочем, раз их не забили на мясо с общинного согласия – значит, его. Но кто знает, чему он мог быть свидетелем – да и участником, несмотря на наличие собственной скотины…

– Из наших соседей несколько человек так пропали, – Жером словно поспешил отвести мои подозрения. – Да и вообще, люди разное балакают. Слыхивал я, уже цельные деревни людоедов есть. Днем они люди как люди, а ночью…

Конечно, это уже запросто может быть обычными деревенскими байками. А может, и нет. В конце концов, с одной людоедкой я недавно познакомился лично. Тем паче что, как говорят, попробовавший человечину однажды уже не может остановиться… Хотя это-то, скорее всего, чушь. Нет в человеческом мясе ничего такого, чего не было бы в мясе других животных. Но для людей важно не то, что есть на самом деле, а то, во что они верят. И если они верят, что оказались во власти некой силы, которую нельзя преодолеть, то будут поступать соответственно, даже если ничего непреодолимого на самом деле нет. Неважно, называется ли эта сила влечением к человеческому мясу или, к примеру, любовью. Которая в основе своей тоже не что иное, как влечение к человеческому мясу…

Возможно, у меня разыгралось воображение под действием слов Жерома, но взгляды, которыми проводили нашу подводу жители деревни – изнуренного вида женщина, вешавшая белье во дворе, и мосластый мужик, сидевший на крыльце – мне и в самом деле не понравились. Во всяком случае, то, что эти люди давно живут впроголодь, было очевидно.

Когда подозрительная деревня осталась позади, я спросил Жерома, где мы, все-таки, заночуем. Тот ответил, что впереди должно быть село, достаточно большое, чтобы остановиться в нем без опаски.

Зашло солнце, плавно растворив вытянувшиеся к горизонту тени. Позади нас небо еще горело оранжевым, но впереди уже сгущался фиолетовый мрак, проколотый первыми редкими и бледными звездами. Еще немного – и тьма станет полной (луна должна была подняться не раньше полуночи). Однако никакого села впереди по-прежнему видно не было.

– Долго еще ехать? – спросил я.

– Да нет вроде… – ответил Жером, но без прежней уверенности.

Короткие южные сумерки уступили место черноте ночи. Небо практически слилось с землей – лишь напрягшись, можно было не столько различить, сколько угадать линию горизонта. Никакого жилья все не было – а если бы даже и было, в такой темноте не мудрено проехать мимо: после заката в деревнях редко жгут огни.

– Тебе не кажется, что ты заблудился, Жером? – потерял терпение я.

– Да где ж тут заплутать-то… дорога-то одна…

– В таком случае, где твое село?

– А вот с ним завсегда так! – вступила Магда; у меня сложилось впечатление, что она прерывает молчание только для того, чтобы бранить мужа. – Лучше всех все знает, а потом…

– Да ездил же тут! – беспомощно воскликнул старик. – Было село!

– Так на коне ж ездил, не на быках! На коне-то дорога короче кажется! И потом, когда ездил-то? Может, это твое село уж спалили давно!

– И даже если мы туда все-таки доедем среди ночи, едва ли кто-то захочет пускать столь поздних гостей, – добавил я.

– И то верно, – поскреб затылок озадаченный Жером. – Ну, чего уж тут поделать, придется, видать, в поле заночевать.

– Вот завсегда… – снова начала Магда, но я перебил ее, не желая выслушивать семейную сцену:

– Ладно, ничего страшного. Небо ясное, погода тихая. В поле, так в поле – все лучше, чем в душной избе клопов кормить.

Жером поворотил быков с дороги; мы отъехали подальше в траву и остановились. В темноте кое-как по-быстрому перекусили; мы поделились с крестьянами свежим хлебом, а они с нами – еще остававшимся ржаным напитком, который, однако, понравился мне меньше, чем накануне – должно быть, на жаре в нем еще продолжались процессы брожения. Улечься вчетвером в одной телеге было, в принципе, возможно, особенно если сгрузить с нее тюки, но все равно тесно, а к тому же, мне не хотелось лежать вплотную с крестьянами, которые в последний раз мылись не накануне, а явно гораздо раньше. Так что мы с Эвьет, благо не в первый уже раз, устроились на траве, где пахло гораздо приятнее. На сей раз никакие ветви деревьев не загораживали обзор, и ясное ночное небо, наискось пересеченное дымчатой полосой Млечного пути, раскинулось над нами во всем своем великолепии. Звезды сверкали, словно алмазы, щедро рассыпанные по черному бархату. Я решил воспользоваться случаем и начал показывать и называть Эвелине самые яркие из них, но в итоге усталость взяла свое, и, кажется, я заснул прямо в процессе объяснения.

– Доль!…ммм!

Что? Где? Пространство. Вселенная. Вечное, безграничное бытие. Всё есть Я, и Я есть всё. И где-то во вселенной зовут какого-то Доль…фа? Скорей бы он отозвался, ибо этот крик нарушает гармонию вселенского покоя…

– МММ!!!

Да ведь это же я – Дольф? Нет, не может быть! Я – не вечная вселенная, я – всего лишь ее песчинка, жалкий, ничтожный человек?! Ч-черт, как спать охота, и голова какая тяже…

Эвьет! Это же голос Эвьет! Опасность, ОПАСНОСТЬ!!!

Я распахиваю глаза и начинаю перекатываться вбок еще до того, как различаю опускающийся на меня клинок. Лунный свет тускло блестит на металле…

Меч с мягким шорохом вонзается в землю там, где только что была моя грудь. Но ее там уже нет, а мой враг вынужден потратить драгоценное мгновение, чтобы удержать равновесие, и еще одно – чтобы выдернуть клинок. Еще один перекат – и я на ногах. Виски и затылок взрываются пульсирующей болью, в груди тошнота – но это все неважно. Важна приземистая фигура с мечом в руке, стоящая на расставленных и полусогнутых ногах напротив меня. Ущербная луна светит ей в спину, и я не вижу ее лица – зато вижу лунный блик на лысине. И еще я вижу позади очертания телеги, а возле нее, в траве – лучше даже слышу, чем вижу, как борются еще две фигуры. Большая и грузная навалилась сверху на маленькую и, кажется, одной рукой зажимает ей рот, а другой пытается… пытается…

Одновременно я понимаю, что меч в руке моего противника – мой собственный. А в левой руке он держит арбалет – впрочем, невзведенный и без стрелы на ложе. Зато моя куртка на мне. В предутренние часы уже свежо, особенно когда спишь на земле – все-таки середина августа, хотя и юг. Поэтому куртку я не снимал. Хорошо.

В первый миг со сна я так слаб, что, кажется, нет сил даже сжать кулаки. Поэтому я просто говорю:

– Брось нож, Магда.

– А то что, Дольф? – Жером делает шаг в сторону, становясь между мной и женой, которая все еще борется с Эвьет. Он говорит все тем же добродушным голосом пожилого крестьянина.

Что? Я могу сказать ему, что. Но он не поверит. А когда поверит, будет поздно. Но мне все еще не хочется убивать их этим способом – не из-за них самих, конечно, а из-за Эвелины. Я не хочу ей это показывать, а главное – я боюсь ее зацепить. Я замечаю, что Магда, слыша наш разговор, ослабила свои усилия, а муж не может помочь ей, поскольку не решится повернуться ко мне спиной. Так что, кажется, в ближайшие несколько мгновений смертельная опасность девочке не грозит.

– Почему, Жером? – спрашиваю я, хотя уже представляю себе ответ. – Разве мы сделали вам хоть какое-то зло?

– Да нет, – отвечает крестьянин почти извиняющимся тоном. – Просто нам деньги нужны. В городе обустроиться, это ж, сам понимаешь… – он словно приглашает меня посочувствовать своим проблемам.

Мне нет нужды спрашивать, почему нас пытаются убить, а не просто ограбить, предварительно похитив оружие. Мы ведь знаем, где искать этих кандидатов в мясоторговцы. Жером, конечно, мог и соврать, что они едут в Комплен, но, похоже, не соврал. Значит ли это, что их план созрел экспромтом, лишь после того, как они убедились в моей платежеспособности? Нет, если бы так, у них бы не была припасена с собой та дрянь, которой они нас опоили. Небось, просчитано было даже показное доверие, с каким Жером просил меня поуправлять повозкой. Старая логическая ошибка – "я доверяю тебе, значит, ты должен доверять мне", и как же глупо было с моей стороны на это клюнуть…

"Скажи, умнО придумано? Мой товар меня же до места и везет, а как довезет – на прилавок ляжет. А они-то, сердешные, и не догадываются, куда и зачем идут!" Следовало прислушаться к этим словам повнимательней, ох, следовало! Ведь та же самая логика. Сперва взять попутчика, способного обеспечить какую-никакую охрану в дороге, а доехав до места расставания, где он становится бесполезен… Вот почему Жером не врал про Комплен – надеялся, что при удаче я буду сопровождать его чуть ли не до самых ворот. Несомненно, он и тогда подгадал бы с последним ночлегом так, чтобы тот пришелся посреди чистого поля, а не в самом городе.

Все эти озарения мгновенно проносятся у меня в голове. Одновременно я замечаю, что меч Жером держит не очень сноровисто, хоть и старый солдат. Ничего удивительного: ему непривычен рыцарский меч, узкий и длинный, хороший и для рубящих, и для колющих ударов. Пехотные мечи другие. В пехоте есть профессиональные мечники – белая кость, воины-богатыри, орудующие здоровенными двуручниками и чуть меньшими полуторниками. В их рядах не зазорно биться и дворянину – впрочем, и не всякий рыцарь, даже тренированный с детства, сможет махать таким мечом хотя бы несколько минут. Но Жером – не из таких. Не вышел ни ростом, ни статью. Он – черная кость пехоты, копейщик. Мечи у таких, если вообще есть – сугубо вспомогательное оружие. Как правило, они короткие и широкие, из менее качественной стали – как раз такой мы видели у Пьетро…

Конечно, я не стоЮ перед лицом вооруженного врага, спокойно размышляя о тактике мечного боя – все это я просто знаю с тех времен, когда мы с учителем работали над военными заказами. Сила и твердость уже полностью вернулись в мои руки. Я расстегиваю куртку.

– Вы просто не знаете, с кем связались, – говорю я, обращаясь к ним обоим. – Положите оружие и убирайтесь. Это ваш последний шанс остаться в живых. Считаю до трех.

Жером, насколько я могу разобрать при таком освещении, широко улыбается. Моя куртка его не тревожит: он понимает, что самое длинное, что я могу достать оттуда – это кинжал, против меча никаких шансов. Даже если я попробую его метнуть – пока я замахиваюсь, он успеет сделать выпад…

Но прежде, чем я успеваю сказать "раз", за его спиной раздается короткий женский вскрик и следом – звук падения тела.

Я даже не успеваю испугаться. Я понимаю, что кричала не Эвьет. Но это понимает и Жером. Он резко оборачивается – девочка как раз выбирается из-под туши Магды, выдергивая свой нож из ее груди – и бросается с мечом на убийцу своей жены.

Времени миндальничать больше нет. Молниеносным движением я выхватываю свое оружие – свое настоящее оружие – и жму на скобу.

Раздается оглушительный грохот. Вырвавшееся пламя на краткий миг озаряет Жерома. Он еще на ногах, но он уже труп. Его голова взрывается, раскалываясь на куски. Осколки черепа с кусками кожи, длинные тягучие брызги крови и ошметки мозга разлетаются во все стороны.

– Берегись! – кричу я Эвьет, боясь, что в падении мертвое тело все же может поранить ее мечом. Но девочка, как бы сильно она ни была потрясена случившимся, проворно откатывается под телегу. Труп мужа падает на труп жены. Из блестящего месива в уцелевшей нижней части черепа несколькими толчками выплескивается кровь, иллюстрируя то, что я говорил Эвелине о работе сердца. Затем и эта последняя судорога жизни прекращается.

Все кончено.

До чего же глупо вышло, подумал я. Я не решался, или слишком поздно решался, пустить свое оружие в ход, когда нам угрожали разъяренные звери, мародеры, солдаты, разбойники – и все это лишь для того, чтобы в конце концов применить его против одного-единственного пожилого крестьянина. Но выбора действительно не было.

Эвьет выбралась из-под повозки и первым делом выдернула из руки Жерома свой арбалет, не удержавшись от искушения с силой пнуть труп. Затем принялась осматривать в лунном свете и ощупывать оружие, проверяя, нет ли повреждений. Признаться, я не ожидал такого поведения, думая, что она либо будет пребывать в полном шоке, либо сразу набросится на меня с вопросами.

– Ты не ранена? – спросил я, перешагивая через мертвецов, чтобы видеть ее с освещенной стороны. На ее лицо попало несколько капель крови, но темный цвет костюма мешал мне понять, есть ли кровь и там – и главное, чья она.

– Да вроде нет, – ответила девочка, продолжая осмотр. Она принялась взводить тетиву, не наложив стрелы. – Ах, да, проверь на всякий случай, сдохла ли Магда. Я била, как ты меня учил – слева от грудины, ну, справа, если с моей стороны – вроде должна была попасть точно в сердце. Но она еще успела крикнуть.

Я наклонился и двумя пальцами пощупал пульс на толстой шее крестьянки. Тело Магды было все в крови – больше Жерома, чем ее собственной – и мне не хотелось пачкаться.

– Мертва, – успокоил я Эвелину, выпрямляясь. – Даже при проникающем ранении сердца смерть не всегда наступает мгновенно. Даже отрубленная голова, бывает, живет до десяти минут. Я сам такое видел – сперва открывался и закрывался рот, потом только двигались глаза… не знаю, правда, какую часть из этого времени сохранялось сознание.

Щелкнула спускаемая тетива.

– Порядок, – с облегчением констатировала Эвьет. – Если бы этот гад поломал Арби, я бы… я бы его еще раз убила! Прости, Дольф, – смешалась баронесса, – я понимаю, что говорю глупости. Но они меня по-настоящему разозлили. Ладно лесные разбойники, с них что возьмешь, но эти! Быдло сиволапое! – она еще раз пнула мертвое тело, на сей раз Магды. – Кстати, лапы у нее – что подметка. Я думала, зубы сломаю, пока кусала, а ей хоть бы что! Пакость! Надеюсь, у нас еще осталась вода? Мне надо прополоскать рот.

– Трудовые крестьянские руки, – усмехнулся я, подходя к нашим сумкам и доставая фляги. – Прополощи, и выпей. Нам сейчас, по идее, много пить надо, это первое дело при отравлении, – в самый острый момент я перестал замечать головную боль, но теперь она вновь вернулась.

– Да, – поморщилась Эвьет, принимая у меня флягу, – мне тоже как-то нехорошо. Это ведь этот их напиток, да? Я почувствовала, что у него какой-то привкус. Но я смотрела на тебя, а ты его выпил и ничего не сказал.

– Моя вина, – согласился я. – Честно говоря, не ожидал от них такой подлости. Непростительно, конечно – можно подумать, первый день общаюсь с людьми… Ладно, раз уж мы сумели проснуться – все будет в порядке. Доза была слишком маленькой. Нас спасло то, что они были очень неопытными отравителями. Видимо, это был их первый раз.

Эвьет сделала несколько жадных глотков; я тоже.

– Все равно я проснулась не сразу, и вся такая вялая… Если бы не это, эта мразь ни за что не успела бы меня схватить, – она снова сунула флягу в сумку.

– Но ты успела предупредить меня. Ты спасла мне жизнь, Эвьет.

– Всегда приятно оказать услугу другу, – улыбнулась девочка. – А ты сделал то же самое для меня, так? И, надеюсь, теперь ты наконец объяснишь мне, что это за штука?

Только тут я понял, что все еще держу огнебой в руке. Словно некое чувство вины мешало мне вновь спрятать его на привычное место под курткой.

– Объясню, – вздохнул я. – Только давай сначала разожжем огонь и приведем себя в порядок.

Я подобрал меч, выломал с его помощью доску из борта телеги и взрезал первый же из тюков, чтобы добыть тряпку для факела. Кажется, материалом для таковой послужило праздничное платье Магды. В принципе, с телеги можно было наломать досок для небольшого костра, и при этом она все еще оставалась бы пригодной как транспортное средство, но разводить огонь, заметный на открытой местности за много миль, я не собирался – во всяком случае, здесь, рядом с трупами.

В свете факела мы осмотрели друг друга.

– Пара пятнышек, – констатировала Эвьет, указывая на мою куртку. – Можно оттереть травой прямо сейчас, с кожи должно хорошо отойти.

– А тебя заляпало серьезней, и кровь впиталась в ткань, – вынужден был ответить я. – Здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и…

Рука девочки дрогнула, когда я прикоснулся к намокшему от крови рукаву, и одновременно я ощутил под пальцем разрез.

– Больно?!

Эвелина озабочено посмотрела на рукав.

– Вот черт, выходит, она меня все-таки достала, когда я ее руку с ножом перехватила… Костюм мне попортила, тварь!

– Да ладно – костюм, я про руку спрашиваю!

– Да подумаешь, рука заживет, а вот костюм жалко. Что ж мне, явиться к своему сеньору в штопаном? Ох, Дольф… – она вдруг пошатнулась. – Что-то мне…

Я едва успел ее подхватить. Девочка была без сознания. Я быстро уложил ее на телегу, воткнув факел в щель между бортовыми досками, и, не церемонясь, разорвал до конца уже пострадавший рукав. Так и есть – порез через все предплечье, кровь течет непрерывно, похоже, задета вена – но, к счастью, именно задета, а не вскрыта по всей длине, иначе… но все равно удивительно, что Эвьет не отрубилась раньше. Я сдернул с нее пояс, затянул жгут ниже локтя. Кровотечение остановилось почти мгновенно – так, уже хорошо. Теперь можно обработать и перевязать рану…

Наконец я закончил свое дело и убедился, что девочка в безопасности. Она не открывала глаза, но я знал, что обморок перешел в сон, и ей нужно восстановить силы. Пока я занимался ее раной, я действовал быстро и четко, как всегда в таких случаях, не отвлекаясь ни на какие посторонние мысли. Но теперь… теперь я вдруг почувствовал безмерное облегчение оттого, что успел. Что жизни Эвелины больше ничего не угрожает. Ну то есть ничего – это, конечно, сильно сказано, покажите мне такое место в Империи, где человеку может ничего не угрожать (разве что в могиле, припомнились мне слова Эвьет) – но, во всяком случае, от потери крови она не умрет. И это чувство совсем не походило на обычное профессиональное удовлетворение от хорошо сделанной работы, как с предыдущими моими пациентами. Пожалуй, мое облегчение было слишком уж безмерным, учитывая, что рана была простой, меры – стандартными, а помощь – своевременной. Просто снова – теперь уже не во сне, а наяву – я почувствовал, насколько меня пугает возможность ее гибели. Уже не просто сожаление о смерти достойной личности, но страх личной потери…

Нет, негоже это, совсем негоже – испытывать страх за чужую жизнь. Мне никто не нужен. Мне – никто – не нужен…

Она назвала меня другом, вспомнилось мне. Да ладно, это просто фигура речи. О какой дружбе можно говорить, если я в два с половиной раза старше ее? И, главное, после смерти учителя мне не требуются друзья. А ей? Ей, может, и требуются. Но это уже не мои проблемы, не так ли? Через несколько дней, в Нуарроте, мы расстанемся. Скорее всего – навсегда, если только когда-нибудь случайность не сведет нас вместе снова. Я так решил, и я так сделаю.

Я аккуратно положил рядом с девочкой ее арбалет. "Арби". До сегодняшнего дня я не знал, что у него есть имя. Возможно, она боялась, что я стану над этим смеяться, сочтя слишком наивным и детским. Однако, если верить легендам, имена своему оружию дают не только маленькие девочки, но и самые прославленные рыцари.

Помня о своем нежелании ночевать рядом с трупами, я кое-как подогнал к повозке сонных быков, запряг их и, погасив выдававший нас факел, поехал вперед – сперва по бездорожью, дабы кровь на колесах стерлась о траву, а затем все же вырулил на освещенную луной дорогу. Голова уже почти не болела – должно быть, пережитое напряжение помогло организму избавиться от яда, выбросив его вместе с потом. В этом смысле даже для Эвьет есть польза от ее кровопускания. Что это была за отрава, любопытно? Уж конечно, не продукт химической лаборатории – крестьянам такое раздобыть негде. Скорее всего – препарат какого-нибудь растения, например, сок снотворного мака.

Спать, впрочем, все равно хотелось; несколько раз я вскидывался, когда мои глаза закрывались, но в итоге так и задремал, сидя на передке – и, возможно, проспал бы до утра, если бы испуганная мысль не выбросила меня прямо из середины сна. Жгут! Его нельзя держать слишком долго. Я повернулся к Эвьет, поднял ее руку и развязал пояс. Некоторое время я наблюдал за повязкой. Кажется, все нормально, кровотечения нет. На всякий случай я все же оставил ее руку в поднятом положении, очень мягко, не пережимая сосудов, привязав к борту телеги. И еще одно важное дело, о котором я чуть было не забыл – перезарядить использованный ствол огнебоя. Покончив и с этим, я вновь удовлетворенно сомкнул глаза – как мне показалось, на несколько минут, но, когда я открыл их, утреннее солнце уже светило сквозь легкую дымку, а быки все еще шагали по дороге без всяких понуканий – впрочем, термин "плелись" будет здесь более уместным. Им, конечно, тоже требовался отдых.

Впереди показались домики очередного села – не такого крупного, как то, где мы обедали накануне, но, кажется, все же достаточно большого, чтобы в нем остановиться (я пришел к выводу, что рассказанное Жеромом все-таки было правдой). Проехав мимо обширного кладбища и нескольких заросших бурьяном огородов с остатками разобранных на дрова домов и сараев, я, наконец, поравнялся с явно обитаемым двором; в саду худая старуха в черном (почему-то в этих краях они любят так одеваться, словно пребывают в вечном трауре по ушедшим годам) тормошила длинной палкой с рогаткой на конце ветви абрикосового дерева и подбирала падающие плоды. В более благополучные времена в зажиточных южных селах абрикос не считался за настоящий фрукт и часто шел на корм свиньям или просто гнил на земле – но теперь, как видно, селяне воздавали должное не только абрикосам, но и ежевике с живых изгородей: я заметил там одни лишь колючки, но почти ни одной черной пупырчатой ягоды.

Я окликнул старуху через изгородь и спросил, есть ли в селе трактир, где я могу остановиться с подводой и быками. Та ответила, что есть только кабак, да и тот закрыт, а остановиться можно на чьем-нибудь дворе, ну хотя бы… хотя бы… – бабка пытливо осматривала меня, явно пытаясь определить, заплачу ли я за постой или, наоборот, размахивая мечом, потребую кормить-поить меня бесплатно.

– Не волнуйся, хозяйка, насчет платы не обижу, – помог ей я.

– …хотя бы и у меня! – радостно заключила старуха и, поставив на землю таз с абрикосами, пошла отпирать ворота. Выглядели они не внушительно – несколько тощих горизонтальных жердей, скрепленных диагональными перекладинами.

– Дольф? – подала голос сзади Эвелина. – Почему я привя… а, ну да, ты же объяснял. При кровотечении надо поднять конечность, чтобы уменьшить приток крови.

– Верно, – улыбнулся я, оборачиваясь. – Как ты?

Вид у нее был, конечно, еще бледный, но уже решительный.

– Нормально. Можно мне освободить руку?

– Думаю, уже да. Только аккуратно, – я помог ей это сделать.

– Где мы?

– Какое-то село.

– Заезжайте сюда! – крикнула от ворот крестьянка, отворив обе створки.

– Мы не будем здесь есть и пить? – обеспокоенно спросила девочка.

– Если мы теперь будем видеть отравителя в каждом встречном, то скорее умрем от жажды, нежели от яда, – усмехнулся я. – Мы не ночью в глухом месте, а днем в большом селе. Едва ли здешние хозяева решатся на злодейство. А тебе сейчас, наоборот, нужно много пить и есть, чтобы восстановить силы.

– Да, пожалуй, – согласилась Эвьет. Я погнал быков в ворота и предупредил старуху, указывавшую мне дорогу к хлеву:

– Со мной девочка. Она ранена, и ей нужен полный покой.

На самом деле состояние Эвелины было, конечно, не столь тяжелым. Покой был нужен скорее мне: не хватало только нарваться тут на каких-нибудь орущих детей. Или, скажем, визгливых дочерей и невесток, выясняющих отношения между собой.

Бабка, конечно же, тут же засеменила навстречу и сунула нос в телегу. Вид Эвелины, лежащей в перепачканной кровью одежде (старуха ведь не знала, чья это кровь по большей части), произвел достойное впечатление.

– Батюшки светы! – всплеснула руками хозяйка. – Кто ж это ее так?!

– Грабители, – коротко ответил я.

– Так, может, за бабой Лизой сходить? Она кровь заговаривать умеет. А то и, – старуха деликатно понизила голос, – за попом…

Действительно, в селе имелась своя церковь, правда, человек, ошивавшийся на островерхой деревянной колокольне, едва ли имел отношение к религии. Он, очевидно, нес там вахту, высматривая, не приближается ли к селению войско или банда.

– Я сам лекарь и знаю, как ее лечить, – раздраженно ответил я. – Только мне нужна тишина.

– Да кому ж тут шуметь-то? Как Жюль-то мой помер в позапрошлом годе, царство ему небесное, одна я совсем. Дочки замужем, а сын… – она горестно вздохнула, собираясь, видимо, поведать что-то в духе "ушел на войну, и с тех пор ни весточки", но я не собирался выслушивать ее семейные истории.

– Еще нужно горячее питье и сытная еда, – перебил я с нажимом. – Мед, сметана, масло, мясо и все такое.

– Ох, добрый господин, да где ж ее взять-то, сытную?

– Тебе виднее, где в твоем селе ее можно взять. Сходи к соседкам, скажи, пусть приносят. Я заплачу. Да хоть к попу тому же, уж он-то точно не голодает… – я остановил телегу напротив крыльца, спрыгнул на землю и протянул руку Эвелине. Та тоже слезла с подводы, продемонстрировав, что священник, действительно, может ей понадобиться разве что в качестве источника продовольствия.

– Как самочувствие? – вновь спросил я, продолжая поддерживать ее за здоровую руку.

– Голова немного кружится.

– Это нормально. Хозяйка, показывай нашу комнату!

Комнатка оказалась небольшой и на первый взгляд выглядела чистенькой, но, стоило мне открыть окно, как косые лучи утреннего солнца сразу высветили лежащую повсюду пыль. Очевидно, здесь давно никто не жил. Две простые узкие кровати, стоявшие вдоль противоположных стен изголовьями к окну, надо полагать, некогда принадлежали ныне замужним дочерям хозяйки; для меня эти кровати были несколько коротковаты, но для Эвьет в самый раз. Придирчиво оценив чистоту принесенных старухой постелей, я все же решил, что здесь можно раздеться без особого вреда для здоровья, особенно в сочетании с моим антиклопиным порошком.

– Снимай свой окровавленный костюм и ложись, – велел я девочке, – а я пока загоню быков.

Хлев, как я и подозревал, оказался пустым, хотя некогда в этом хозяйстве были и коровы, и лошади – принюхавшись, еще можно было уловить въевшийся в старые доски запах. Впрочем, по двору гордо расхаживал белый петух, а стало быть, наверняка имелись и куры.

Старуха все околачивалась рядом, и я напомнил ей, что жду горячее питье и еду.

– И еще, – добавил я, – надо будет выстирать и зашить одежду девочки. Чем скорее, тем лучше. Что касается оплаты, то – вот тут на телеге полно всякого добра. Выбирай себе, что хочешь, – свои сумки я уже снял и забросил в комнату. – Ах да, вот этот жбан не бери. Там… испортилось, – я выплеснул на землю остатки отравленного напитка.

В тусклых глазах крестьянки вспыхнул жадный огонек, когда она перевела взгляд на тюки. Тем не менее, вид у нее был такой, словно еще какой-то вопрос остался нерешенным.

– Добрый господин… – решилась она, когда я уже шагал обратно к дому.

– Что еще?

– А вы правда лекарь?

– Правда, – я уже понял, что сейчас последует.

– А вот не знаете вы, в спине у меня, как нагибаюсь, шшолкает что-то, и ноет, ноет…

– Ладно, – вздохнул я. – Повернись спиной. Стой прямо. И смотри, недотрогу из себя не корчить! Будет больно – говори.

Я тщательно ощупал сквозь грубую ткань платья ее позвоночник. Хорошо, что старуха была такой тощей – позвоночные диски прощупывались отчетливо, хотя были старыми и стершимися.

– Теперь нагнись… ниже…

– Охх…

– Выпрямись… Так, – я обхватил ее сзади обеими руками под ребра и прижал к себе. В нос ударил кислый запах старческого пота. – Расслабься. Не бойся, я тебя держу. Теперь дыши как можно глубже. Начнет кружиться голова – не пугайся, так и надо.

На двенадцатом или тринадцатом вдохе ее голова стала клониться набок, а тело окончательно обмякло. Я прижал ее к себе сильнее и, выбрав момент, резко дернул.

– Ой!!!

– Все уже. Стой спокойно. Ну что, не ноет больше?

Старуха некоторое время недоверчиво прислушивалась к собственным ощущениям.

– Не-ет, – счастливо протянула она наконец. – Ой, спасибо вам, добрый господин, век за вас бога…

– Это мне без надобности, – оборвал ее я, – а вот питье и еду давай поскорее, только смотри, посуду сперва вымой как следует! И костюм чтоб аккуратно зашит был. Чтоб в нем перед самим графом предстать было не стыдно. Если сама не умеешь, найди, кто тут у вас умеет…

– Все сделаю, добрый господин… все будет…

Через несколько минут после того, как я вернулся в комнату, старуха принесла крынку с нагретым молоком (как видно, у кого-то в селе коровы все же уцелели), горшочек с медом и несколько больших ломтей свежего хлеба; затем она выпорхнула, прихватив костюм Эвелины, и почти сразу же вернулась снова, но на сей раз в руке у нее был окровавленный нож. Признаться, я вздрогнул, и рука дернулась к оружию. Но, оказывается, нож был предъявлен как доказательство, что нам уже зарезана курица, и осталось лишь дождаться, пока она приготовится.

Едва мы с Эвьет вновь остались одни, баронесса, конечно же, попыталась получить от меня обещанные объяснения насчет произошедшего ночью, но я приложил палец к губам и указал на дверь. Хотя я и полагал, что достаточно загрузил старуху по хозяйству, чтобы она не могла подслушивать, однако у меня не было желания каждые две минуты проверять, так ли это. Сняв куртку и сапоги, я завалился на свою кровать, полный решимости ближайшие часы посвятить беззаботному отдыху.

– Вообще я не люблю болеть, – заметила Эвелина, ставя опустошенную кружку на столик (за которым, вероятно, некогда дочери хозяйки занимались рукоделием). – Но иногда, если недолго и ничего не болит, это даже неплохо. Лежишь себе, ничего не делаешь, а все вокруг о тебе заботятся, – она улыбнулась.

– Мы можем отдыхать на деревенских харчах несколько дней, – предложил я. – Барахла, которое мы унаследовали от Жерома и Магды, хватит для расплаты с местными.

– Это необходимо? – спросила Эвьет, глядя на свою перевязанную руку.

– С медицинской точки зрения – нет, – признал я. – Конечно, руку тебе в ближайшее время лучше держать в покое, но это можно делать и на телеге.

– Тогда, – вздохнула девочка, – не стоит мешкать зря. Раз уж мы едем в Нуаррот – мы едем в Нуаррот.

Почему я предложил ей это? Только ли потому, что и впрямь устал мотаться туда-сюда, никогда не зная утром, где придется лечь вечером? Или еще и потому, что хотел оттянуть неизбежное расставание?

– Еще два-три дня, во всяком случае, подождать стоит, – сказал я, и это была чистая правда. – В пути может случиться всякое, и лучше, чтобы ты уже могла пользоваться арбалетом, – тот, как обычно, лежал на кровати рядом с хозяйкой; и хотя арбалет – не лук, и его тетива натягивается воротом, все же определенного напряжения мышц это требует. – Пока тебе еще рано, может снова открыться кровотечение.

Эвьет согласилась, и следующую пару часов мы провели, болтая о пустяках. Затем старуха принесла нам две плошки горячего капустного супа (и даже со сметаной) и обещанную печеную курицу. Наевшись, я с сомнением покосился на дверь – не нравилось мне, что на ней не было ни крючка, ни задвижки – но все же решил, что в этом доме, особенно после оказанной хозяйке медицинской помощи, нам не грозит опасность, и позволил послеобеденной сонливости взять над собой верх.

Проснулся я бодрым и в хорошем расположении духа. В окне все еще сиял день, хотя солнце уже уползло на другую сторону дома. Эвьет спала, повернувшись на левый бок, лицом в мою сторону, и улыбалась во сне. Хорошо, что ее не мучают кошмары из прошлого. Меня, помнится, призраки былого терзали и в ее возрасте, и даже в более старшем. Чаще всего снилось, что вся жизнь в доме учителя оказалась сном, и я должен возвращаться к "мастеру" и получать побои за все время своего отсутствия (странно, но во сне две эти мысли – что прошло уже несколько лет и что на самом деле ничего не было – прекрасно уживались друг с другом); в первое время, просыпаясь от этого кошмара, я до синяков щипал себя, чтобы точно убедиться, где сон, а где реальность…

Я надел сапоги и, потягиваясь, вышел на крыльцо. Однако так и замер с задранными над головой руками, увидев, кто меня там поджидает.

Весь двор был полон старухами. Их было там, наверное, не меньше трех десятков. В своих черных платьях и платках они напоминали стаю ворон, приземлившуюся на поле. Высокие и тощие, оплетенные сеткой сухих морщин, и низенькие кубышки с одутловатыми лицами и отвисшими до пупа грудями (совсем толстых, впрочем, не было, что неудивительно); древние и сгорбленные, опирающиеся на палки, и помоложе, еще неполных пятидесяти (впрочем, стройные и среди них попадались редко); некоторые были просто вылитые ведьмы – беззубые, крючконосые, с волосатыми бородавками и отвислыми губами. Я подумал, почему ни старые лошади, ни старые собаки, ни другие доживающие свой век животные, пусть даже облезлые и мосластые, все равно не выглядят настолько отталкивающе, как старые люди? Причем если в облике старого мужчины еще может проступать некое благородное изящество, то женщины в старости почему-то все до единой превращаются в гарпий.

Кстати, интересно – а где местные старики?

– Эт-то еще что за… – пробормотал я, а морщинистые лица отовсюду уже оборачивались в мою сторону, и вся орава, не исключая и самых древних (и откуда только сила взялась?), торопясь и отпихивая друг друга, ломанулась к крыльцу.

– Батюшка!

– Милостивец!

– Добрый господин!

Какая-то бабка не то с перепугу, не то в пароксизме лести назвала меня даже "вашим сиятельством". Я резко обернулся, встретившись взглядом с вышедшей следом за мной хозяйкой.

– До господина лекаря вот… – пояснила она просительно. – Не откажите, заставьте век бога молить…

– Тихо все! – рявкнул я. Причитания смолкли, но не совсем, а до шелестящего шепотка. – Я действительно лекарь, но я не лечу бесплатно. С тобой, хозяйка, я рассчитался за твое гостеприимство, а если что недополучила – возьмешь с телеги. Но всем прочим я ничего не должен. Так что…

– Вестимо, не бесплатно! – перебили меня.

– Забесплатно только кошки родятся!

– Мы заплатим! Заплатим!

– По кроне за больную! – заломил я цену, слишком высокую даже для города. Можно было, конечно, запросить и еще больше, чтобы уж точно никто из них не мешал моему отдыху, но я решил, что заработать три-четыре лишних кроны на самых зажиточных не помешает. Да и, коль скоро мы хотим провести здесь еще пару дней, злить местных слишком уж явно издевательской ценой тоже ни к чему.

В толпе пошло гудение и бормотание, быстро перешедшее в новый крик и пихание друг друга.

– В чем дело? – удивленно спросил я у хозяйки. – У кого есть деньги – прошу на прием, у кого нет – пусть идут по домам, с чего же тут препираться?

– У нас только восемь крон, – ответила старуха, смущенно отводя глаза, – а кому иттить, как тут решить?

"У нас"? Это что ж выходит – у них тут на все село общие деньги? Если так, то понятно, откуда у них такая большая сумма – притом, что деньги в деревнях сейчас вообще редкость, в ходу в основном натуральный обмен. Но с целого села, наверное, можно наскрести. А мне теперь придется принять восьмерых старух, у каждой из которых, небось, целый воз болячек. Ну, раз уж сам вызвался…

– Я сам выберу, кого осматривать, – громко сказал я вслух. – И учтите – чудес не обещаю. Увы, не все болезни можно вылечить, а мгновенно так и вообще очень немногие.

Старухи покорно закивали. Я велел им выстроиться в ряд и отобрал восьмерых, выглядевших помоложе и поздоровей. Не только потому, что надеялся потратить на них меньше времени, но и потому, что, раз уж я беру деньги, я должен их отработать – а пытаться лечить тех, кто все равно помрет не сегодня-завтра, есть дело заведомо безнадежное. Отвергнутые понуро поплелись прочь.

– Деньги-то с собой у вас? – спросил я оставшихся.

Селянки замялись. Мне это не понравилось.

– Сходите за ними, пока я первую принимаю, – велел я.

Замешательство стало сильнее.

– Потом… Потом все сразу получите, господин лекарь…

– Э, да вы не надуть ли меня хотите?!

– Нет! Как бог свят! Истинный крест! – забожились старухи. – Как, значит, всех примете, так сразу…

Они что, думают, что это я хочу их надуть? Получить деньги и сказать "проваливайте"? Впрочем, живя у дороги в эпоху войны, они, небось, кого только не навидались…

– Ладно, но смотрите у меня! – я грозно поднял палец и обвел всех самым строгим взором, на какой был способен. – Если что не так – все ваши болезни возвратятся к вам втрое!

Они аж шарахнулись в ужасе и забожились вдвое яростней. Нет, эти обмануть не посмеют. Все-таки и от невежества иногда есть польза.

– Ладно, подождите немного.

Я зашел к Эвьет – которая на сей раз открыла глаза, стоило мне отворить дверь – и сообщил о принятых на себя обязательствах, а чтобы она не скучала, задал ей несколько математических задач. За время нашего путешествия Эвелина перестала рассматривать получаемые от меня знания исключительно в контексте полезности для уничтожения Карла и иных врагов, что меня, конечно же, радовало. Но это отнюдь не означало, что она намерена отказаться от планов мести. Так, уступая ее требованиям, я уже рассказал ей рецепты нескольких ядов, как быстрого, так и медленного действия. Однако я специально выбрал такие, для которых, не имея химической лаборатории, крайне трудно достать ингредиенты.

За следующие три часа в комнате, предоставленной хозяйкой в качестве полевого лазарета (там имелась широкая кровать и грубо сколоченный стол), я вправил еще один позвонок, сделал два массажа и два кровопускания, вскрыл гнойный нарыв, выдернул гнилой зуб (вообще я не специалист по этому делу, да и клещей у меня нет, но зуб был настолько плох, что его удалось вытащить пальцами), а по поводу прочих недугов ограничился советами относительно лекарственных растений, диеты и образа жизни. Рекомендации по травам старухи воспринимали с плохо скрываемым недоверием, явно полагая, что их баба Лиза знает об этой теме все, и не заезжему горожанину с ней тягаться. На самом деле, разумеется, познания сельских знахарей фрагментарны и бессистемны, а главное – крупицы истины в них растворены в густом бульоне суеверий; ну да мое дело было дать пациенткам совет, а не убеждать ему следовать. Я, как известно, никому не помогаю против его воли.

Трем пациенткам я не мог помочь ничем. У одной развивалось слабоумие, вторая слепла от помутнения обоих зрачков и у третьей в желудке росла опухоль. Каждой из них – включая первую, которая пока еще не вовсе лишилась ума – я честно объяснил, что их ждет. Это тоже мой принцип.

– Ну ладно, – объявил я, выходя из "лазарета" следом за последней пациенткой, случившейся поблизости хозяйке (похоже, она все же подслушивала под дверью – понятие врачебной тайны явно не пользовалось популярностью у сельских сплетниц). – Теперь я хочу получить свою плату.

– Не извольте беспокоиться, добрый господин, сейчас все будет… А пока вот костюмчик-то оцените.

Она куда-то вышла и почти сразу вернулась с костюмом Эвьет. Он был еще немного влажный после стирки, но уже зачиненный. Причем разорванный рукав был не просто зашит – сверху, маскируя шов, была нашита по всей длине рукава аккуратная полоска черной материи, и точно такая же, для симметрии, была пришита и на левый рукав. Все это выглядело исключительно как декоративные элементы, а не как латки, и смотрелось очень даже неплохо. Я поблагодарил старуху за хорошую работу и понес обновленный наряд Эвелине.

Девочке тоже понравилось, как починили ее костюм, который она уже считала испорченным; она хотела сразу же одеться и пойти прогуляться, но я посоветовал все же подождать до следующего утра. Заканчивая с медицинской практикой на этот день, я сделал Эвьет новую перевязку (рана заживала хорошо). Едва я завершил это дело, в комнату заглянула хозяйка.

– Добрый господин, ваша плата…

– Наконец-то! Давай сюда.

– Пойдемте…

– Куда еще? – удивился я, снова чувствуя нечто недоброе.

– Туда… в горницу, где только что были…

– Да что за черт? – возмутился я (старуха испуганно перекрестилась, заслышав упоминание нечистого). – Почему я не могу получить мои деньги здесь?!

– Здесь неудобно… – бабка покосилась на Эвьет.

– По-твоему, моя племянница не знает, что я беру плату за работу? – я посмотрел на старуху, как на законченную идиотку. Та лишь попятилась из комнаты, явно ожидая, что я последую за ней, и снова повторила уже из коридора:

– Пойдемте…

Я переглянулся с Эвьет; та уже сидела на постели, прикрывшись одеялом, и сжимала здоровой рукой арбалет.

– Не нравится мне это, – констатировал я. – Пожалуй, лучше тебе и впрямь одеться. И будь начеку.

– Ты тоже, Дольф.

Я серьезно кивнул и повесил на пояс меч, отметив про себя, что старух, если что, раскидаю голыми руками, однако я до сих пор не видел, кто еще живет в этом селе. На краткое время, пока Эвьет одевалась, я замер у двери, прислушиваясь – снаружи все было тихо – а затем решительно вышел в коридор.

Здесь никого не было. Дверь в бывший "лазарет" была приоткрыта. Я направился туда.

Таз с кровью и окровавленное полотенце, о которое я вытирал руки и инструменты, уже унесли, хотя кувшин с водой по-прежнему стоял на столе. Но главное изменение, конечно, заключалось не в этом. В комнате, дожидаясь меня, стояли хозяйка и высокая худая старуха со строгим лицом из числа моих недавних пациенток (час назад я выпустил ей гной и прочистил полость бывшего нарыва – надо отдать ей должное, во время этой болезненной процедуры она даже не пикнула, только тяжело дышала). Эти двое держали за обе руки еще одну обитательницу села, стоявшую между ними. И то не была старуха.

Это была девушка, скорее даже девочка, года на два старше Эвьет – однако рано развившаяся физически, что было хорошо заметно, ибо старое короткое детское платье, которое явно было ей мало, туго обтягивало ее фигуру. Платье было надето как-то криво, словно ее одевал посторонний. Босые ноги с обломанными ногтями были перепачканы влажной землей. Но самое тяжелое впечатление производило ее лицо. Нет, оно не было уродливым – напротив, из тех, какие нравятся мужчинам, хотя я не считаю такие лица красивыми: слишком губастое, и глаза – коровьи, с поволокой. Но взгляд этих глаз был абсолютно пустым, а выражение лица – бессмысленным. Казалось, что если пальцами закрыть ей один глаз или раздвинуть губы, то не только не встретишь никакого сопротивления, но все это так и останется в том же положении, когда уберешь руку. Право же, лица некоторых трупов, какие мне доводилось анатомировать, выглядели живее, чем это. Вместе с тем, это не было печатью, какую накладывает на лица врожденное слабоумие – такие мне видеть тоже доводилось.

В первый миг я подумал, что мне привели еще одну пациентку, и возмущенно открыл рот, чтобы заявить, что мы так не договаривались. Но, опережая меня, заговорила хозяйка:

– Вот, добрый господин. Можете делать с ней все, что хотите, не уродуйте только, – она с опаской покосилась на мой меч. – А как закончите, меня покличьте.

– Что?!

– Ее вовсюда можно, – подобострастно добавила высокая старуха. – В зад, так в зад, а хотите в рот, так и в рот. Вы не бойтесь, она не укусит.

Говоря это, они выпустили руки девочки, и та, по-прежнему глядя куда-то в пустоту, принялась деревянными движениями стаскивать через голову платье.

– Вы с ума сошли! Эй, эй, не надо раздеваться! Стой! (Руки девочки застыли в приподнятом положении, по-прежнему держась за ткань.) Что это такое вообще?!

– Это Жаклина, – охотно пояснила высокая. – Ну да вам, небось, ее имя неинтересное… Мы ее в подполе держим. А иначе нельзя, у проезжей-то дороги, желающих много на дармовщинку, коли не прятать…

– Да вы, никак, брезгуете? – по-своему поняла выражение моего лица хозяйка дома. – Вы не волнуйтесь, добрый господин, мы ее каждый раз моем, прежде чем в уплату давать…

– Вы… – я боролся с желанием выхватить меч и порубить обеих старых мерзавок на куски. На мелкие кровавые ошметки. – Вы хоть соображаете, сколько ей лет?!

– Только-только четырнадцать исполнилось, мой господин, – поспешила заверить высокая. – Вы не смотрите, коли она старше кажется, тут все без обмана, господом богом клянусь! За такую в городе восемь крон – самая малая цена, нам господин сержант сказывал. А коли б она еще невинной была, так и все пятнадцать бы стоила…

– Где ее родители? – рявкнул я и получил от хозяйки ожидаемый ответ:

– Так померли ж…

– Это вы их убили?!

– Господь с вами, что вы такое говорите, господин лекарь! – ужаснулась высокая. – Солдаты это, в позапрошлом годе еще…

– Так, – принял решение я. – Вы две – назад. Не рыпаться и подмогу не звать, или убью на месте. Жаклина, иди сюда. Мы уезжаем. Да нет, не надо раздеваться! Опусти! – я махнул рукой вниз, призывая ее опустить задранное уже до груди платье. Но она, похоже, поняла меня иначе и опустилась передо мной на колени.

– Не можете вы так поступить, господин лекарь, – сдвинула густые брови на переносице высокая. – Мы вам ее в уплату дали, так пользуйтесь, но нету такого закона, чтобы всякому проезжему у меня мою внучку забирать!

– Внучку?!

– А ежели вы ее хотите насовсем купить, – голос старухи обрел деловые нотки, – так то не восемь крон стоить будет…

Вялые пальцы Жаклины взялись за мой пояс с явным намерением спустить с меня штаны. Я с рефлекторным отвращением ударил ее по рукам:

– Что ты делаешь?! Прекрати!

Девочка вновь замерла, застыв в коленопреклоненной позе.

– Так она ж больше ничего не может, – охотно пояснила хозяйка. – Как ее в запрошлом годе дюжина солдат за один день снасильничали, она с тех пор всегда такая.

– Жаклина! – я осторожно поднял ее голову за подбородок, заставив смотреть на меня. – Не бойся их. И меня не бойся. Я не такой, как те, что делали тебе зло. Я увезу тебя отсюда, и тебя больше никто не тронет. Только скажи, что ты этого хочешь!

Все тот же пустой, бессмысленный взгляд.

– Не говорит она, – ворчливо сообщила высокая. – С того самого дня и не говорит.

– Жаклина, – я старался говорить как можно мягче, – ну хотя бы просто кивни. Покажи, что ты меня понимаешь.

Ни малейшей реакции.

Иногда человека можно вывести из транса, просто влепив сильную пощечину, но ее, конечно, били уже не раз. Я попытался действовать лаской, погладив ее по щеке, по волосам…

Все с тем же лицом-маской девочка вновь принялась раздеваться.

– Ладно, – я сделал шаг назад, поняв, что здесь уже все бесполезно.

– Нам без нее никак нельзя! – торопливо произнесла хозяйка. – Мужиков-то в хозяйстве нет, и денег тоже нет. Значит, коса поломается – кузнецу плати, сруб подлатать надо – плотнику плати… попу за службы опять же плати… солдатам, как наедут, развлечение подай… только Жаклиной все село и спасается.

– И поп, значит, такую плату берет? – усмехнулся я без всякого, впрочем, удивления.

– Берет, – кивнула высокая. – Бьет ее, правда. Блудница, говорит, грешница… Она исповедаться-то не может, стало быть, все одно нераскаянная помрет и в пекло отправится. А коли все одно пропащая, чего жалеть-то…

– А куда ж все ваши мужики делись?

– Которые воюют, а остальных поубивали, – ответила хозяйка. – В тот самый день в запрошлом годе и поубивали. На солдат на дороге тогда кто-то засаду сделал, ну, и побили нескольких… а они сюда прискакали, злющие, как черти. Вы, говорят, изменщики, это из вашего села на нас набег сделали, оно тут всех ближе! А мы что? Мы ж ни сном, ни духом. Забот у нас других нет, как на дорогах разбойничать… Но им разве докажешь? Выходи, говорят, все мужики, от мала до велика, сличать будем. Ну меня-то бог надоумил Жюля моего в нужнике спрятать, а сынок мой не захотел, со всеми пошел. Мы ж, говорит, невиновные, чего нам бояться… ну, молодой – дурной… Ну, согнали всех перед кабаком, и кабатчика самого тоже, а один из этих, коротышка на лошади, шибздик такой краснорожий, в Мишеля-бондаря пальцем тычет и орет: вот он, я его узнал! рябой да бородатый! он в меня стрелял! Ну судите сами, добрый господин – в любой деревне рябых да бородатых, по крайности, десяток сыщется! А тут еще, как на грех, у Пауля Плешивого рука-то кровавой тряпкой замотана – он по пьяному делу дрова рубить вздумал, ну и тяпнул по пальцу… все – "свежее боевое ранение", других доказательств им уж и не надобно… Ну и все. Всех мужиков там, перед кабаком, и положили. И со старыми, и с малыми, которые уж точно ни в какой набег… А чтоб, говорят, не плодилось ваше изменщицкое племя. Попа только не тронули, потому как божий человек…

– А как же кузнец и плотник?

– И их, вестимо… А, кому мы сейчас-то платим? Так то не наши, мы их с Овечьих Выселок зазываем…

– И Жюля твоего нашли? – я помнил, что старуха упоминала о смерти мужа.

– Не-е, – затрясла головой крестьянка, довольная собственной сметливостью. – Побрезговали они в нужник-то лезть.

В первый момент я удивился глупости солдат, не проверивших столь очевидное убежище, но потом до меня дошло:

– Так он не просто в нужник зашел, а прямо в яму спрыгнул? В самое…

– Ну да, в дерьмище, и что такого? Лучше уж в дерьме по горло посидеть, да в живых остаться. Он, правда, все равно потом помер. На следующий же день заболел, и уж не оправился.

– Потому что в дерьме много всякой заразы, – наставительно изрек я.

– И-и, какая зараза? Навоз, что на поля идет – не то же дерьмо, скажете? А мы потом хлеб едим, что из того навоза вырос, и ничего, не брезгуем и не травимся…

Ох уж мне эта деревенская мудрость!

– И отчего ж, по-твоему, твой муж-то умер? – осклабился я.

– Бог прибрал, – пожала плечами старуха.

Я понял, что спорить бесполезно.

– А женщин солдаты тоже убивали? – спросил я.

– Не, – ответила высокая, – некоторых только, какие мужей и детей защитить пытались. Вот и еёную мать, значит, тоже, – она кивнула на Жаклину. – Мою дочь, стало быть. Говорила я ей – не лезь.

Она сообщила это спокойно, словно речь шла о погоде. Впрочем, нет: это для горожанина погода – тема для светской болтовни, а для крестьянина она нередко – вопрос жизни и смерти. Вздумай я завести речь о засухе, взволнованности у старухи наверняка было бы куда больше.

– А вообще, – продолжала бабка Жаклины, – молодухи-то отсюда уж давно разбегаться начали, задолго еще до того дня. Ну, которые без мужа остались, вестимо. Молодухе у дороги нельзя жить. Всякие ведь шастают туды-сюды, и все с оружием. Что насильничают-то – ладно, такова наша бабская доля, но ведь дитё может получиться. А куды без мужа-то с дитём? Во-первых, не прокормишь, по нынешней-то поре особливо. А во-вторых, ежели мужик все ж-таки живой с войны воротится, так прибьет ведь, и бабу свою, и пащенков… Так что тут уж жили только те, что с мужьями, ну а как мужиков извели, и они отсюда, значит…