Приговор

Но этот мальчишка… Чертов маленький ублюдок! А я-то еще пожалел его, не стал выдавать! Валяться бы ему сейчас где-нибудь под забором, с телом, превращенным в сплошной синяк…

Впрочем, далеко не факт, что обворованная им тетка тоже не стоит где-то в этой же толпе.

Мы, наконец, вырвались в боковую улицу, но пламя уже трещало, и в спину нам ударили дикие, нечеловеческие вопли адской боли. Когда человек горит заживо, он уже не может сохранять достоинство, кем бы он ни был…

Эвьет прижалась к моей спине, словно пытаясь укрыться от этих криков.

– Быстрее, Дольф! Пожалуйста, быстрее!

Почти опрокидывая конской грудью припоздавших зевак, все еще спешивших нам навстречу, мы проскакали до конца улицы, свернули на следующую, затем еще в какой-то переулок… Мой взгляд упал на очередную вывеску. На фасаде узкого, всего в три окна, трехэтажного домика, зажатого между двумя соседними домами, красовалась горделивая надпись "Гостиница Корона". Сбоку с горизонтального шеста свисала сама корона – плоская, вырезанная из жести и выкрашенная желтой краской, что по мнению хозяина, очевидно, должно было символизировать золото.

Я остановил коня. Эвелина все еще прижималась ко мне. Я мягко взял ее за руку и понял, что девочка дрожит.

– Эвьет? – я погладил ее по руке. – Ну же, успокойся. Мне тоже было тяжело на это смотреть, но мы ведь ничего не могли сделать…

– Дольф… этот запах…

Я понял, о чем она. Перебросив ногу, я уселся на седло боком, чтобы удобней было разговаривать.

– Эвьет… они так не страдали. Когда начался пожар, они уже были мертвы.

– Не все, – тихо возразила девочка, пряча лицо в моей куртке. – Кого-то они не добили. Я слышала крик. Так и не знаю, кто это был. К нему было уже не пробиться из-за огня, а узнать по голосу… ты сам слышал, во что превращаются голоса… Скорее всего, конечно, кто-то из слуг. Но, может быть, и Филипп. Я не видела, как и где он умер.

Глупо было напоминать ей, что она недолюбливала Филиппа, не принимавшего ее всерьез. Да и что тут вообще можно было сказать? Что это – дело прошлое, что надо жить дальше? Что я сам пережил нечто подобное? Она все это знала. К тому же я, по крайней мере, не видел смерти учителя. Мне не приходилось вдыхать запах горящей плоти и хоронить потом то, что осталось… Я погладил волосы Эвьет, как в день нашего знакомства. Затем обнял за плечо. Девочка постепенно успокаивалась, ее больше не трясло. Наконец она оторвалась от моей куртки и посмотрела на меня сухими глазами.

– Я ценю твою помощь, Дольф, – сказала она серьезно.

– К вашим услугам, баронесса, – улыбнулся я.

– Хорошо, что мы встретились.

– Не знаю, – вздохнул я. – У себя в лесу ты была в большей безопасности, чем теперь.

– Если главное – это безопасность, то в могиле безопаснее всего. Там уже ничего случиться не может.

– Уела, – согласился я, спрыгивая с коня. – Ладно, в могилу торопиться не будем. Посмотрим лучше, что может нам предложить "Корона".

Гостиница "Корона" в полной мере демонстрировала справедливость правила, что, чем пафоснее название, тем более убого содержание. В ней было всего восемь номеров, из коих два на третьем этаже, впрочем, оказались свободными. В маленькой комнате едва помещались две кровати, а по пыльному полу в разных направлениях отчетливо тянулись цепочки мышиных следов. Свечи и вода в номер поставлялись за отдельную плату. Своего стола в заведении не было – да и негде было разместить в таком домишке даже скромную трапезную; но, как заверил нас горбоносый хозяин с глазами навыкате и венчиком сивых волос вокруг лысой макушки, столоваться можно в харчевне в конце переулка, и при ней же есть конюшня; он, то есть хозяин "Короны", договорился с хозяином харчевни о постоянных скидках для постояльцев гостиницы, надо только предъявить жетон. Этот жетон – медная бляха с выбитым изображением короны и цифрой, скрепленная проволочным кольцом с ключом от номера – был нам незамедлительно и гордо продемонстрирован. При этом номер стоил пятьдесят хеллеров в день – совершенно несуразная цена для такого клоповника! – и платить надо было за неделю вперед. Усмехаясь наглости хозяина, я начал было торговаться – обычно при столь завышенных претензиях удается быстро сбить цену раза в два минимум; однако на сей раз содержатель гостиницы был тверд, как крепостные стены Лемьежа. Он прекрасно понимал, что в городе, наполненном беженцами, найдутся желающие и на таких условиях. В самом деле, ворота закрыли совсем недавно, и последняя волна пришельцев еще не успела растечься по городу, так что новые соискатели – причем не крестьяне с телегами, которых попросту не пустили в этот район и которым нужен был обширный двор для повозок, а люди более состоятельные – вот-вот могли появиться. В конце концов я решил не искать добра даже от такого сомнительного добра и отсчитал золотую крону, серебряный полтинник и медной мелочи еще на полтораста хеллеров; формально, конечно, с меня причиталось еще пятьдесят, но кто сказал, что разница в курсах золота и меди должна всегда бить только по моему карману? Во всяком случае, здесь пучеглазый настаивать уже не решился.

Застолбив номер, мы поехали навестить указанную нам харчевню – до нее оказалось добрых двести ярдов. Как я и ожидал, цены там были выше средних, что не перекрывалось даже предоставляемой скидкой. Впрочем, подходящей конюшни ближе все равно не было, а вот продукты имело смысл поискать в окрестных лавках, чем мы и занялись. Лемьеж – не мелкий городишко типа Пье, где все друг друга знают, поэтому здесь уже не могло быть разных цен для своих и чужих. Я предпочел сделать закупки на много дней вперед, зная, что цены будут только расти – так что в "Корону" мы вернулись, нагруженные копчеными окороками, гирляндами колбас, корзинками с капустой и репой и прочей снедью, выдерживающей долгое хранение. Всего этого, по моим прикидкам, нам должно было хватить недели на три, а если экономить, то и больше. В течение этого времени мы могли практически не выходить на улицу – а я отнюдь не исключал, что некие меры по нашему розыску, хотя и вряд ли очень тщательные, могут быть предприняты по настоянию старого знакомца Вильхельма Гринарда.

Привезя продукты, мы отвели Верного в конюшню при харчевне и вернулись в "Корону" уже налегке. Эвьет прыснула, окинув взглядом нашу маленькую каморку, превращенную к продуктовый склад. Я подумал про себя, что если нам придется сидеть тут безвылазно день за днем и неделя за неделей, это будет совсем не так весело. Если бы было, что почитать! Но увы – в этом районе города раздобыть книгу было решительно негде, а соваться в центр, откуда мы с такой поспешностью бежали, я опасался.

Тем не менее, первый день осады прошел неплохо. Я продолжал рассказывать Эвелине о медицине, затем разговор от обсуждения проникающих ранений перешел на метательное оружие, а от него – на математику: я объяснил моей ученице, как рассчитывается траектория снаряда, выпускаемого требушетом, и как можно узнать расстояние до цели, находящейся за стеной или за иным препятствием, измерив углы, под которыми эта цель видна с разных точек, и расстояние между точками. Эвьет очень заинтересовалась; я задал ей несколько задачек, и, когда после всех расчетов и подстановок ответов в исходные формулы воображаемые снаряды поразили цели, она радовалась так, словно разнесла на куски настоящие укрепления противника. Она даже нарисовала, стараясь соблюдать масштаб, вражескую крепость и пунктирную траекторию, рассчитав положение снаряда в каждой ее точке. Даже жалко было, что потом этот старательный рисунок придется стереть, но что поделать – у меня был с собой лишь один чистый лист пергамента, используемый в качестве классной доски и тетради одновременно. У этих расчетов было и немаловажное практическое следствие – они показали, что "Корона" находится слишком далеко от городской стены, чтобы до нее долетели каменные ядра требушетов, так что мы в полной безопасности.

Поздно вечером, выйдя на лестницу, я столкнулся с нашим пучеглазым хозяином и спросил его, что слышно в городе. Он ответил, что по слухам, идущим от родственников дежуривших на стенах и башнях солдат, йорлингистская кавалерия уже стоит лагерем вокруг Лемьежа, но, разумеется, никаких наступательных действий не предпринимает; пехоты же пока не видно. Беженцы, не успевшие утром попасть в город, поняв, что ворота им так и не откроют, покинули окрестности Лемьежа раньше, чем подошли враги, так что пострадавших нет. На сем я с ним расстался. Мы с Эвьет еще поболтали о том-о сем перед сном, и я рад был слышать беззаботное веселье в ее голосе – как видно, ужасные воспоминания, пробужденные утренней казнью, больше ее не беспокоили. Потом мы уснули.

Когда путешествуешь один, приобретается умение просыпаться от малейшего шороха. Я это уже говорил. Зато, когда путешествуешь не один, это умение начинает утрачиваться. В самом деле, не устраивать же себе тревогу всякий раз, когда твой спутник перевернется с боку на бок во сне. Да и вообще, невольно как-то расслабляешься, перестаешь ежесекундно помнить, что твое выживание зависит исключительно от тебя…

Поэтому проснулся я не от шорохов, а от криков.

Крики доносились откуда-то издали, но в ночной тишине были хорошо слышны. Эвьет, освещенная луной, уже сидела на своей кровати с арбалетом наготове и, похоже, собиралась будить меня. Увидев, что я уже не сплю, она спрыгнула на пол, тут же оказавшись у окна.

– Что? – я быстро натянул штаны. Крики приближались, и было уже ясно, что это не какая-нибудь пьяная драка припозднившихся гуляк.

– Пока не видно… вроде отблески огня мелькают, но далеко…

– Пожар?

– Нет, похоже, факелы…

И в этот момент на город часто посыпались лихорадочные, панические удары тревожного колокола.

– Одеваемся и уходим, быстро! – скомандовал я.

Эвьет не нужно было упрашивать. Она и сама поняла, что происходит. А если какие-то сомнения еще оставались, их разрешил перекрывший звук колокола, куда более близкий вопль:

– Спасайтесь! Они в городе! Спаса…

Крик захлебнулся. Эвьет сунула ноги в сапоги. Я подхватил меч и перебросил через плечо связанные вместе седельные сумки.

– Ты же говорил, что город неприступен? – Эвьет затянула шнуровку своего костюма.

– Кажется, я был неправ, – я бросил полный сожаления взгляд на наши продуктовые запасы. Паковать их было некогда и некуда. Я лишь ухватил на бегу палку колбасы и выскочил из комнаты. – Черт, почему такое происходит всякий раз, когда заплатишь вперед…

Мы уже сбегали по лестнице, когда наверху распахнулась дверь соседнего номера – выходит, кто-то все же успел туда поселиться, пока мы объезжали окрестные лавки. В темноте я различил лишь силуэт постояльца; кажется, он был полуодет.

– Что происходит? – крикнул он хриплым со сна голосом.

– Йорлингисты в городе! – крикнул я в ответ, не снижая темпа. – И, похоже, уже близко!

– Вот…!!! – он грубо выругался и, даже не пытаясь вновь заскочить в номер за вещами, побежал следом за нами. Но темнота и спешка сыграли с ним злую шутку: запнувшись о первую же ступеньку, он кубарем покатился вниз по крутой лестнице, едва не сбив нас с ног на площадке; мы едва успели, ухватившись за перила, резко свернуть на следующий пролет. Я почти не сомневался, что в результате такого падения он сломает себе шею, но громкий вопль убедил меня, что это не так.

– Ааа! Нога! – орал он, корчась на маленьком квадрате площадки. – Черт, я сломал ногу, черт, черт!

Разумеется, остаться и пытаться помочь ему было бы самоубийством, и я продолжал бежать вниз, на всякий случай ухватив за руку Эвьет. Но она, похоже, даже и не думала о том, чтобы помочь грифонцу.

Мы добежали до первого этажа, не столкнувшись больше ни с кем из постояльцев – то ли они просыпались и одевались не столь оперативно, то ли надеялись отсидеться в гостинице. Лишь у самого выхода на улицу мы увидели хозяина. В одном исподнем, если не считать башмаков, он направлялся к двери с двумя широкими досками под мышкой и молотком в другой руке. Очевидно, собирался заколотить вход изнутри. Наивная надежда! Если солдаты захотят выбить дверь, они ее выбьют, с досками или без.

– Обратно не войдете! – крикнул он нам, когда мы выбегали на улицу. Я не удостоил его ответом.

– Что теперь? – спросила Эвьет, когда мы оказались снаружи.

– За Верным! – ответил я на бегу, продолжая держать ее за руку. – На нем у нас будет шанс в темноте и суматохе вырваться через ворота.

– Но это же наши! Надо просто найти офицера и объяснить ему, кто мы…

– Увы, баронесса, ваше имя и титул не написаны у вас на лбу! А если бы и были написаны, те, кто сейчас громят и грабят город, не умеют читать!

– Не могут же они просто убить нас – я имею в виду, если мы не будем убегать, а сами к ним обратимся!

– Ты в самом деле в это веришь?

Навстречу нам уже бежали люди, но это были не солдаты, а жители города. Один из них, топавший громче всех, тащил на плече сундук, другой нес на руках молодую девушку, обнимавшую его за шею. Дурак, наслушавшийся романтических баллад – так ты ее долго не протащишь… уж если она не умеет бегать сама, надо было сажать ее себе на плечи. Неприлично? Солдаты догонят – покажут приличия… Еще три женщины бежали своим ходом, одна из них волокла за собой спотыкавшегося ребенка. "Куда вы?!" – крикнула она нам, когда мы промчались мимо. Вопрос был вполне резонный, ибо мы бежали как раз туда, откуда доносились – нет, не просто доносились, а быстро приближались! – крики и лязг оружия. И это, конечно же, было чертовски скверно. Но нам необходимо было во что бы то ни стало добежать до конюшни раньше, чем это сделают йорлингистские солдаты. Без лошади у нас в обреченном городе никаких шансов. Краем глаза я заметил, что кое-кто из горожан растерянно остановился, а потом припустил следом за нами, как видно, решив, что там, откуда мы так торопимся, путь к спасению уже перекрыт. А вот это уже глупость, но мне было не до того, чтобы их разубеждать… Странно, кстати – мы бежим в сторону центра города, и солдаты наступают как раз оттуда. Как же так – ведь они должны двигаться от стены или от ворот? Неужели они уже прошли больше половины города насквозь? Тогда почему тревога поднялась так поздно? Ладно, об этом подумаем потом, если доживем, конечно…

– Эвьет, поднажми! – крикнул я, хотя девочка и так бежала изо всех сил. Я подумал, что, если отпущу ее руку, то смогу добраться до конюшни несколько раньше, а потом, конечно, подберу ее, уже сидя на Верном. Я собрался объяснить ей это, но не успел.

Ибо увидел впереди, как из харчевни, к которой мы стремились, выбежали три человека. У одного из них было какое-то оружие, тускло блеснувшее в лунном свете – должно быть, мясницкий тесак. Но оно ему не помогло. Буквально в следующее мгновение он рухнул с разрубленной головой. Второй беглец попытался рвануть вниз по переулку, навстречу нам, третий развернулся обратно к дверям харчевни, но и они не спаслись от ударов тяжелых мечей. А в переулок с улицы врывались новые и новые солдаты.

К счастью, я успел заметить узкий проход между домами, только что оставшийся позади и справа от нас. Мы резко развернулись и рванули туда.

Луна не проникала в эту щель, мы оказались в полной темноте. Почти сразу мы наткнулись на высокую поленницу (я пребольно ушиб колено). Нам удалось перелезть через нее, каким-то чудом не развалив сложенные дрова; тут Эвьет оказалась быстрее меня. Едва я спрыгнул следом за ней с другой стороны, колокол смолк – очевидно, штурмующие добрались до звонаря. В наступившей тишине – очень относительной, конечно – я услышал чей-то короткий отчаянный крик и буханье солдатских сапог уже совсем рядом, буквально по ту сторону поленницы. Я присел за дровами вместе с Эвьет, прижав палец к ее губам. Она понимающе кивнула.

– Пожалуйста, – горячо залепетал кто-то с той стороны – наверное, один из тех, кто побежал следом за нами; я не мог его видеть, но был уверен, что он стоит на коленях, – только не убивайте, я мирный бакалейщик, ради всего свя…

Мольба оборвалась отвратительным мокрым хрипом, затем послышался глухой стук, с каким лысая голова бьется о брусчатку.

– Смерть грифонскому отродью! – рявкнул на весь переулок грубый бас. – Не щадить никого! За Комплен!

Комплен? Но ведь это пехотинцы, а не кавалеристы. Если они побывали в Комплене уже после резни, то никак не могли так быстро добраться сюда. И даже если пехотинцев оповестили о компленской бойне конные гонцы, это нужно было делать с удивительной оперативностью. Чтобы разнести весть достаточно широко, гонцы должны были отправиться в путь едва ли не до того, как эта бойня состоялась…

И тут мне все стало понятно. События развивались подобно шахматной комбинации, в которой каждый ход с неизбежной определенностью влечет за собой следующий. Когда Грифон узнал о концентрации львиных сил в Плерансе, у него фактически не осталось другого выхода, кроме стремительного броска на север с целью отсечь угрожающую группировку. Эта операция требовала быстроты и скрытности, что означало уничтожение свидетелей, даже если речь шла о населении целого города, не говоря уж о селениях по пути. После того, как грифонцы угодили в ловушку в долине, у них опять-таки не осталось других вариантов, кроме стягивания остатков своих сил в этих краях в Лемьеж. Туда же, с той же заранее просчитанной неизбежностью, стягивались и беженцы. Как только обреченные на заклание сами собрались в помещении бойни и закрыли за собой все выходы – по Лемьежу был нанесен удар. Нанесен войском, вооруженным не только мечами, но также яростью и моральным правом мстителей за Комплен… Жертва фигуры, которую противник не мог не принять – и выигрыш качества в итоге.

Ай да Ришард, ай да сукин сын!

Оставалось только понять, как же им удалось так быстро и, похоже, без заметных потерь взять практически неприступный город. Но у меня имелись догадки и на этот счет. Естественно, они лишь подтверждали предварительный характер проделанной работы. Так или иначе, теперь Лемьеж погиб, без всяких сомнений. Его маленький гарнизон был почти непобедим за отлично укрепленными стенами – но, когда враги уже внутри (тем более – напавшие врасплох), он не сможет оказать сколь-нибудь достойного сопротивления.

Однако, что в этой ситуации делать нам? Я с легкостью мог убить нескольких солдат, но, конечно, не воевать против целой армии. Йорлингистам сейчас, очевидно, важно быстро пройти через весь город, уничтожая очаги уличного сопротивления (а заодно и всех, кто им попадется на пути) и не давая защитникам возможности создать оборонительный периметр и собрать силы хоть в каком-то из городских районов. А после того, как контроль над улицами будет полным и организованное сопротивление – невозможным, они пойдут по домам. Повторяя то, что им рассказали о Комплене – и импровизируя в меру собственной фантазии. Конечно, теоретически горожан гораздо больше, чем ворвавшихся в Лемьеж солдат. Но ведь и коров на бойне гораздо больше, чем забойщиков…

Донесшиеся со стороны харчевни ржание и неровный перестук копыт показали, что идея прорваться к конюшне, хотя бы даже и с боем, более неактуальна. Победители уже забрали свою добычу. Я не мог, конечно, сказать, что узнал голос Верного, но его участь была очевидна. Либо захвативший его пехотинец, заполучив коня, теперь возвысится до кавалериста, либо предпочтет продать его какому-нибудь рыцарю (получив в итоге едва ли пятую часть от реальной цены и пропив эти деньги впоследствии). Мы могли рассчитывать лишь на то, чтобы найти надежное убежище и отсидеться там, пока захватчики не покинут город – ну или, по крайней мере, район, в предположении, что в уже "зачищенные" дома они возвращаться не будут. Щель, в которую мы забились, надежным и безопасным местом явно не выглядела. Уже хотя бы потому, что была сквозной, выходя в соседний переулок, и с той стороны нас не прикрывало вообще ничего, даже поленница. Где же здесь можно спрятаться? Моих скудных знаний о Лемьеже, почерпнутых за два дня, для ответа на этот вопрос не хватало. И, кстати, что, если они решат оставить здесь постоянный гарнизон? Крепость-то хорошая… Впрочем, в этом случае им придется озаботиться утилизацией многих тысяч трупов, а они вряд ли захотят с этим возиться. Хотя – жителям могут предложить "беспрепятственно покинуть город", после чего догнать и перебить уже на открытой местности, не нарушив данного слова… Но Льву для развития успеха сейчас нужна мобильность, нужно наступление всеми имеющимися силами, а не отсиживание за стенами. Значит, надолго здесь войско не останется. Максимум – пара дней. Но нам еще надо их где-то пережить…

Я понял, что до сих пор сжимаю, словно меч, палку колбасы, и засунул ее в сумку, куда она влезла не целиком. Сидеть на корточках было неудобно; Эвьет оперлась рукой о землю и тут же отдернула руку, поднеся ее к лицу. Мои глаза уже достаточно адаптировались к темноте, чтобы различить на ее пальцах что-то темное и блестящее. Кровь. Местность здесь имела некоторый уклон, и, очевидно, кровь того самого бакалейщика, которого зарезали прямо напротив нас, уже протекла сюда между поленьями. Эвелина поспешно вытерла руку о стену дома. По переулку кто-то проскакал на коне. Издали донеслись очередные крики, на сей раз женские. Но во втором переулке, куда вела щель, вроде бы было тихо. Я решил осторожно выглянуть и оценить обстановку.

Но, не успел я подобраться на корточках к выходу наружу, как на земле впереди (тот переулок был не мощён) заметались отсветы огня; я отпрянул назад, но в следующий миг в щель заглянул какой-то бородач в кольчуге, с факелом в правой руке и окровавленным мечом в левой. Мне бросилась в глаза тягучая капля, которая покачивалась на острие его меча и все никак не могла упасть.

Его глаза слегка расширились, когда он заметил нас – впрочем, нельзя сказать, что он был сильно удивлен. Я со строгим лицом поднес палец к губам. Иногда такое срабатывает, особенно с людьми невысокого интеллекта – получая приказ в критической ситуации, они бездумно выполняют его, не особо задумываясь, от кого он исходит. Возможно, сработало бы и сейчас, если бы я стоял, а лучше даже – возвышался над ним. Но я сидел на корточках, а такая поза в его глазах никак не ассоциировалась с начальством.

Он сделал колющий выпад (стряхнув, наконец, кровавую каплю), но я отпрянул, одновременно вскакивая на ноги и суя руку под куртку. Меньше всего мне хотелось поднимать шум, но, похоже, другого выхода не было. В щель со своим мечом мой противник, впрочем, не полез – возможно, потому, что она была слишком узкой для замаха. Вместо этого он открыл рот, явно собираясь позвать товарищей. Но прежде, чем я успел извлечь то, что собирался, а он – закричать, коротко тенькнула тетива, и арбалетная стрела вонзилась ему прямо в разинутый рот под углом снизу вверх. Он судорожно клацнул зубами, словно пытаясь перекусить древко, издал хриплый кашляющий звук (на подбородок выплеснулась кровь) и повалился навзничь, отбросив назад руку с факелом. Тот, ударившись о землю, рассыпал искры, но продолжал гореть.

– Молодец, – обернулся я к Эвьет.

– А ты мог бы уйти с линии стрельбы, – недовольно ответила она, торопливо перезаряжая свое оружие. – Еле извернулась, чтобы тебя не зацепить.

– Ты права, – кивнул я. Сам же несколько дней назад выговаривал ей за нескоординированность действий. – А теперь бежим, пока не подоспели другие!

Мы выскочили в переулок, быстро оглядываясь по сторонам. Разумеется, к нам уже бежали несколько солдат, видевших, как упал их товарищ. Хорошая новость заключалась в том, что они бежали лишь с одной стороны; мы, естественно, помчались в другую.

Но какие шансы у двенадцатилетней девочки убежать от тренированных бойцов, пусть даже обремененных тяжестью доспехов? На открытой местности – разумеется, никаких. Петляя в переулках, можно затянуть погоню, но удастся ли оторваться совсем? Да и на других врагов натолкнуться недолго. Главное – я бросил взгляд через плечо – за нами гнались уже шестеро. Если бы хотя бы четверо…

Мы свернули за угол. Дверь ближайшего дома! Если она открыта, мы спрячемся внутри, и они почти наверняка пробегут мимо. Я изо всех сил рванул ручку – сначала в одну, потом в другую сторону. Бесполезно – заперто на хороший засов! Вновь ухватив девочку за руку, я помчался к следующему дому, но тут наши преследователи уже выскочили из-за угла.

– Эвьет, стреляй! – крикнул я.

Она крутанулась на бегу и выстрелила, не имея времени прицелиться. Возможно, потому стрела вонзилась одному из преследователей не в голову или грудь, а в ногу. Выкрикнув непристойное проклятие, он упал на колено и на руки; бросив еще один взгляд назад, я заметил, что один из его товарищей остановился возле раненого, но остальные продолжали погоню. Ладно, с четверыми я уже могу справиться, но по-прежнему чертовски не хотелось привлекать к себе лишнее внимание – может, все же удастся оторваться, не прибегая к этому способу… На мостовой был распростерт чей-то обезглавленный труп; мы перепрыгнули через него. Нагнувшись на бегу, я подхватил за волосы валявшуюся в луже крови голову и швырнул ее в ближайшего к нам солдата. Тут впереди послышался стук копыт и частый ритмичный лязг; навстречу нам мчалась испуганная лошадь, волоча по мостовой запутавшегося ногой в стремени всадника в чешуйчатом доспехе. Доспех не спас его – из груди торчал обломок копья; голова в шлеме билась о булыжники, издавая тот самый лязг. Не знаю, был ли то лангедаргец или йорлингист. Мы проскочили под носом у бегущего животного; на миг оно отсекло нас от наших врагов, позволив выиграть пару ярдов. Я увидел на другой стороне улицы висевшую на цепях гигантскую жестяную кружку – вывеску какого-то кабака. Замка на воротах не было. Не были закрыты и ставни на окнах, но внутри было темно. Скорее всего, в кабаке еще шла гулянка, когда началась тревога; затем народ разбежался – а может быть, погасил свет и забаррикадировался внутри. Что ж, придется рискнуть. Я устремился к воротам.

Есть! Они легко распахнулись, и мы с Эвьет вбежали внутрь. Еще прежде, чем ворота закрылись за нами, я заметил на их внутренней стороне железные уголки, куда вкладывается засов. Но где теперь искать этот засов в темноте? Лунный свет, падавший через окно, слабо озарял длинную скамью, стоявшую возле ближайшего стола. "Помоги!" – крикнул я Эвьет, с трудом отрывая тяжеленную скамью от пола. Девочка, быстро положив арбалет на стол, подхватила другой ее конец; стало немного легче.

– Закрываем! – крикнул я. – И-раз – и-два!

Мы рывком приподняли скамью и с грохотом обрушили ее на ворота, водрузив на место засова как раз в тот момент, когда первый из наших преследователей попытался вломиться внутрь. Он опоздал на ничтожную долю мига – но все-таки опоздал. Ворота тут же затряслись от ударов, но я знал, что теперь им так просто их не высадить. Окна же, даже если выбить стекла, были слишком узки, чтобы через них мог влезть взрослый мужчина в доспехах.

Мы тяжело дышали, особенно Эвьет, которой пришлось во время этого забега выложиться больше, чем мне. Но расслабляться было рано. Кабак отнюдь не был неприступной крепостью – недаром клиенты и хозяева убежали отсюда. Здание деревянное, и, если солдаты не смогут высадить дверь, они его просто подожгут. Тем более что факелы у них есть.

Однако у каждого подобного заведения, помимо главного входа – для клиентов, всегда имеются выходы с обратной стороны, которыми пользуются хозяева и обслуга. Я тихо сообщил это Эвелине, и мы ощупью двинулись между столами через погруженный во тьму зал в направлении прилавка. Внезапно Эвьет остановилась и дотронулась до моей руки. "Тут кто-то лежит!" – прошептала она.

Я нащупал тело ногой и наклонился, почувствовав винный запах. У меня мелькнула мысль, что это пьяница, который набрался слишком основательно, чтобы бежать даже перед лицом смертельной опасности; собутыльники, конечно же, бросили его, спасая собственные жизни (хотя едва ли они внятно представляли себе, где надеются укрыться). Однако тут же я понял, что не слышу его дыхания, а затем мои пальцы влезли в мокрое и липкое. И это было не вино.

Следующий мертвец сидел за столом, навалившись на него грудью. Еще чья-то голова с длинными немытыми волосами свешивалась со скамьи… Подошвы наших сапог ступали по кровавым лужам и липли к полу. Не знаю, сколько там всего было мертвых. Чтобы оценить картину в целом, надо было зажечь огонь, а, хотя кремень и огниво были у меня с собой, я не хотел, чтобы враги увидели нас через окна. Скорее всего, гулянка была в полном разгаре, когда солдаты ворвались внутрь. Может быть, в первый миг их даже спьяну приняли за своих… Потом те, кто еще мог твердо стоять на ногах, побежали прочь от смерти, в сторону прилавка – но знали ли они, где там выход, успел ли хоть кто-нибудь из них таковым воспользоваться? Похоже, что этого не успел сделать даже хозяин. Во всяком случае, скорее всего именно им был толстяк в фартуке, найденный нами в проходе за прилавком. Его закололи, пригвоздив к дощатому полу его собственным вертелом.

И тут, как раз когда мы проходили мимо пригвожденного трупа, тяжело заскрипели доски, и колеблющийся багровый свет, идущий снизу, обрисовал квадрат открытого люка. Мы замерли. В следующий момент из люка показался факел, а затем – всклокоченная голова поднимавшегося по крутой лестнице солдата. Его подбородок был в потеках темно-красной жидкости; красные пятна были и на его железном нагруднике. У меня на миг возникло жуткое ощущение, что этот тип, явившийся словно из преисподней, только что рвал зубами тела своих жертв и пил их кровь. Но на сей раз это было всего лишь вино. А люк вел, конечно, не в подземное царство, а в винный погреб.

– Как-кОго… – пробормотал он, недоуменно глядя на Эвьет. Очевидно, его привлекли не наши осторожные шаги, а брань и удары, по-прежнему доносившиеся снаружи. Я ждал, что сейчас он получит свою арбалетную стрелу, но девочка не стреляла. Наверное, ей все же не хотелось убивать йорлингиста, вроде бы не представлявшего непосредственной угрозы. Он тоже медлил, ибо, хотя и спустился в винный погреб не более четверти часа назад (трупы были еще теплые, да и вообще с начала захвата города прошло не так много времени), набраться уже успел основательно.

– Что там, Игорь? – крикнул снизу другой голос, более трезвый.

Я с размаху ударил Игоря сапогом в челюсть – благо он так и не успел вылезти в полный рост. Он с грохотом сверзился вниз вместе со своим факелом. Я захлопнул люк и встал на него сверху. "Ищи выход!" – велел я Эвелине.

Черт, поставить бы на люк что-нибудь тяжелое… Но за те несколько мгновений, что я видел помещение при свете факела, я так и не заметил поблизости ничего подходящего. Мебель из зала сюда, в проход за прилавком, не протащить, да и нет на это времени. Солдаты – которых, судя по масштабам резни, было явно больше двух – уже ломились снизу, и люк вздрагивал от их ударов. А потом из подсвеченной изнутри щели между досками люка резко высунулось вверх жало меча, и я едва успел отдернуть ногу. Проклятье, долго мне так не продержаться…

"Дольф, сюда!" – крикнула из темноты Эвьет. Я побежал на голос, вытянув руку вперед. "Сюда!" – повторила девочка откуда-то справа, и я вовремя свернул в боковой коридор, уже слыша за спиной, как люк откинулся, и солдаты выбираются наружу. Затем я увидел слева открытую дверь, которую держала Эвелина, и выбежал на улицу.

Справа улица кончалась тупиком – к счастью, луна позволила вовремя это разглядеть, так что мы сразу побежали налево. Преследователи, выбравшиеся из винного погреба, не заставили себя долго ждать. Бросив быстрый взгляд назад, я увидел пятерых – и, похоже, несмотря на выпитое, они были еще в достаточно хорошей форме для погони.

Но, что было гораздо хуже – впереди, в начале улицы, послышались крики и топот. Навстречу нам бежало не менее двух десятков жителей, а за ними тоже гнались солдаты.

– Направо! – я увлек Эвьет в узкий переулок, в котором едва ли разъехались бы два всадника.

Мы уже почти пробежали его до конца, когда впереди появились фигуры в доспехах, с обнаженными мечами. "Проклятье!" – мысленно взвыл я и хотел уже крикнуть Эвелине, чтоб она стреляла, но тут вдруг солдаты прижались к стенам, пропуская нас. В первый миг у меня мелькнула мысль, что это какая-то ловушка, но тут же я понял, в чем дело. Это грифонцы! За время этого бегства по улицам обреченного города я и забыл, что, помимо безжалостных захватчиков и беспомощно мечущихся горожан, в Лемьеже еще остаются вооруженные защитники. Хотя, конечно, они ничего уже не могли изменить. Тех, что встретили нас, было всего трое; когда мы пробежали мимо, они вновь сомкнули строй. Сзади уже неслись вопли избиваемых, оказавшихся в смертельном капкане на покинутой нами улице, но солдаты не двинулись им на помощь, понимая, очевидно, что должны оставаться на наиболее выгодной позиции. В узком переулке они смогут сдерживать превосходящего по численности противника… до тех пор, пока не выбьются из сил, или пока йорлингисты не подойдут с тыла.

Думала ли Эвьет, что ей придется спасать свою жизнь, убегая от своих, и радоваться встрече с солдатами врага?

Мы выскочили на небольшую шестиугольную площадь с круглым каменным колодцем в центре. Сзади уже слышался топот, лязг и крики: "Смерть грифонцам! Лев! Лев!" "За Комплен!" – донеслось в ответ откуда-то спереди. Еще оставалось время нырнуть в одну из улиц слева или справа, но вряд ли и там нас ждало что-то хорошее. Я принял решение.

– Туда! – я указал Эвьет прямо на колодец.

Мы подбежали к краю каменного цилиндра. Ведро было поднято и стояло на бортике. Я спихнул его вниз, но тут же ухватился за ворот, не позволив веревке размотаться больше чем на пару ярдов. "Держи так!" – кивнул я на ворот Эвелине, а сам уселся на край, перекинул ноги внутрь и ухватился руками за веревку.

– Теперь цепляйся за меня и держись крепче. Быстрее!

Девочка влезла мне на спину, обхватив меня руками и ногами и не выпуская при этом арбалета – зажатый в ее кулаке, он оказался у меня перед грудью. Я подтянул веревку вверх и уперся сапогами в ведро.

– Ну, полетели! – воскликнул я, спрыгивая с бортика и выгибаясь вперед, чтобы Эвьет не ободрала спину о стенки колодца. В животе все обмерло, сердце прыгнуло куда-то к горлу – мы падали в черную дыру, откуда тянуло холодной сыростью. Ворот стремительно вращался вверху над нами, слегка поскрипывая, и мне казалось, что этот звук слышат все йорлингистские солдаты в городе. Ощущение было, что мы падаем уже очень долго, хотя неподалеку от реки колодцы не бывают слишком глубокими. Наконец пустое ведро, в которое я все еще упирался ногами, звучно шлепнулось днищем о тугую поверхность воды, и в следующий миг мы рухнули в ледяную влагу. Рывок при ударе ободрал мне кожу на ладонях, вцеплявшихся в веревку, и сбросил сумки с моего плеча. Эвьет удержалась в первый миг, но затем все же свалилась в воду. В дополнение удовольствия тучи брызг, с шумом взметнувшихся вверх, обрушились на нас, вымочив все, что еще оставалось сухим.

Тем не менее, мы были живы и целы. Поднявшись на ноги, мы убедились, что воды в колодце, благодарение засушливому лету, не очень много: Эвелине она была по грудь, а мне по пояс. Встав на помявшееся ведро, можно было подняться и немного повыше, но на нем тяжело было удерживать равновесие. Что ж, ни перспектива утонуть, ни жажда нам не грозили. Но даже сейчас, разгоряченный бегом, я чувствовал, какая эта вода холодная. Если придется простоять в ней сутки, а то и двое…

Хотя это не худший вариант. Худший – это если наше убежище будет обнаружено. С бессильной злостью я слушал, как все еще плещется и хлюпает потревоженная жидкость, ибо сверху уже доносились голоса появившихся на площади солдат. Если они услышат… или увидят наши следы… я не знал, успела ли кровь стереться с подметок наших сапог за время бегства, или они все еще оставляли различимые отпечатки, когда мы подбежали к колодцу. Сейчас, правда, темно, а на дне колодца трудно что-то разглядеть и в полдень. Но кто мешает им кинуть вниз факел?

Голоса зазвучали еще ближе, но я, сколь ни напрягал слух, не мог понять, о чем они говорят: труба колодца превращала их в неразличимое "бу-бу-бу". А затем… наверху скрипнул ворот, веревка натянулась, и я услышал плеск вынырнувшего из воды ведра.

Проклятье! Без веревки нам отсюда не выбраться! Но и пытаться удержать ее – значит неминуемо выдать себя. А я был теперь фактически беспомощен. Я уже не мог применить мое тайное средство. Раньше не хотел, а теперь – просто не мог.

Затаив дыхание, мы с Эвьет прижимались к стенкам колодца и слушали, как скрипит ворот, поднимая свой груз. Видеть это мы не могли – темнота была абсолютной. Вода из покачивавшегося на веревке ведра несколько раз плескалась через край, обдавая нас брызгами. Затем скрип смолк, и сверху донесся короткий стук – ведро поставили на бортик. Я очень надеялся, что они не обратят внимания на вмятины, или не придадут им значения…

Но им было не до этого. Разгоряченные погоней и убийствами солдаты просто хотели напиться холодной воды. А заодно, вероятно, ополоснуть лицо и наполнить свои фляги. Сверху, гулко отражаясь в трубе, доносился то плеск, то стук, с каждым разом все более звонкий – ведро поднимали, лили воду через край, снова ставили. Нет, похоже, о нас они не догадываются. Но если в итоге они оставят ведро наверху…

А затем раздался самый звонкий удар – видимо, кольчужным кулаком по металлу – и снова заскрипел ворот. Они сбросили ведро обратно в колодец! Вскоре оно плюхнулось в воду. Голоса удалялись. Солдаты ушли.

Я настороженно прислушивался еще некоторое время. Откуда-то доносились крики, но очень издалека. На площади явно все было тихо. Я нашарил ногой лежавшие на дне сумки, нагнулся, поднял их, повесил на плечо, невзирая на стекающую с них ручьями воду. Кое-что из моих банок и коробок закупорено достаточно надежно, зато все прочее, очевидно, промокло… Ладно. Все могло быть и хуже.

Я протянул руку сквозь тьму и нащупал мокрое плечо Эвьет.

– Как ты?

– Н-нормально… Холодно только очень. Хуже, чем в моем озере.

Я подошел к ней и обнял ее за плечи. Мы прижались друг к другу, чтобы стало хоть немного теплей. Арбалет уже висел у Эвелины за плечом.

– Ничего, – ободрил я ее, – сейчас вода, попавшая под одежду, прогреется, и станет легче.

Девочка печально вздохнула. Я подумал, что она сейчас произнесет что-нибудь жалобное, вроде "Скажи, мы ведь выберемся отсюда?" Но она спросила нечто совсем иное:

– Скажи, почему ты так и не обнажил свой меч?

– Что такое есть я на фоне всех тех, кто машет мечом, как пел один менестрель… Если бы я ввязался с ними в ближний бой, нас бы обоих уже не было в живых, – честно ответил я.

– Все равно, мог их хотя бы припугнуть.

– Не думаю, что они бы сильно испугались. Это же профессиональные солдаты. От твоего арбалета было куда больше пользы. Кстати, – поспешил я отвести разговор от своих боевых умений, – почему второму ты попала в ногу? Промазала или пожалела?

– Я никогда не мажу с десяти ярдов! – возмутилась Эвьет и угрюмо добавила: – Просто подумала, что убитого они бросят, а ради раненого остановятся, чтобы помочь ему. Остановился, правда, только один…

– Умница! – восхитился я. – Мне следовало самому сообразить.

– Все равно… Мерзко все это. Думаешь, меня радует, что пришлось стрелять в своих? Одного даже убить…

– Это было необходимо. Или он, или…

– Я понимаю! Не надо объяснять мне прописные истины, Дольф. Но от того, что истина прописная, она ведь не становится менее мерзкой?

– Да. И наоборот – оттого, что нечто приятно, оно не становится истинным. Люди регулярно об этом забывают.

Эвьет помолчала. Я почувствовал, как ее пробрала крупная дрожь, затем девочка все же смогла ее унять.

– Верного жалко, – сказала она наконец.

– Пусть тебя утешит то, что теперь он служит в армии твоего сюзерена, – ответил я. – Так он принесет больше пользы делу Ришарда, чем когда на нем ездил я.

– Все равно. Его ведь никто не спрашивал, хочет ли он менять хозяев. Он будет тосковать.

– Да какая ему разница? Он – всего лишь конь, – пожал плечами я, отметив мысленно, что Эвелина ненавязчиво причислила к хозяевам Верного и себя.

– Он был нашим другом! – возмутилась она.

– Хорошим слугой – да. Но дружба возможна только между равными. Лошади, конечно, умные животные, но их все же нельзя равнять с человеком.

– Ну да, конечно, – саркастически изрекла Эвелина. – То, что сейчас творится наверху – очень умно?

– Мне казалось, ты должна быть довольна, – усмехнулся я. – Как видишь, это уже не ничейный размен трупами. Лев в итоге окажется в солидном выигрыше. В Лемьеже народу, как минимум, втрое больше, чем в Комплене. А вместе с беженцами и вчетверо.

– По-твоему, это хорошо?!

– По-моему, нет. Но Ришард – твой сюзерен, а не мой.

– Да что ты заладил – "сюзерен, сюзерен"! Я понимаю – заманить и разбить вражескую армию. Понимаю – преследовать бегущих солдат, потому что иначе они перегруппируются и снова нападут. Понимаю неизбежные жертвы во время осады и штурма. Но эта жуткая нелепая резня и бойня… Они ведь убьют всех в городе?

– Во всяком случае, постараются.

– Но это же… в конце концов, это просто глупость! Пусть это – грифонцы, но они ведь тоже подданные Империи…

– Не большая глупость, чем вся эта война, – ответил я. – Ну, допустим, не удалось договориться о правах на престол на основании имеющихся законов – ну бросили бы жребий, в конце концов…

– Жребий? – баронессу, похоже, шокировала эта мысль. – Ты предлагаешь решать серьезнейшие государственные вопросы с помощью жребия?!

– А что, двадцать лет войны – лучше? И конца ей не видно… Иной раз я думаю, что замена императора на игральную кость была бы самой прогрессивной реформой управления за всю нашу историю. Кость, по крайней мере, не умеет упорствовать в собственных ошибках. И не имеет ни врагов, ни любимчиков.

– Нет, я, конечно, понимаю – Ришард мстит за Комплен, но…

– Эвьет, – вздохнул я, – боюсь, ты понимаешь не все.

И я растолковал ей "шахматную комбинацию".

– Это всего лишь твоя версия! – агрессивно возразила Эвелина.

– Сопоставь факты, – пожал плечами я. – Придумай более логичное объяснение. Подумай, кстати, сколько времени нужно, чтобы гонцы добрались до ставки Ришарда, рассказали ему о Комплене, чтобы была разработана ответная операция с очень, заметь, непростым захватом неприступного Лемьежа, были доставлены соответствующие приказы, переброшены войска – сколько, если все это не планировалось заранее?

Эвьет долго молчала. Ее снова начала бить дрожь. Я попытался растереть ей спину и плечи сквозь мокрый костюм.

– Дольф, – тихо сказала она, – мир везде такой мерзкий?

Я вздохнул, а потом, стоя по пояс в ледяной воде и глядя в беспросветный мрак, неторопливо начал:

– Далеко-далеко на юге, за тысячи миль от южного побережья Империи, раскинулись теплые моря. И среди тех морей лежит чудесный архипелаг. Путешественник, приближаясь к нему, издали видит, как поднимаются из морских волн высокие горы, от подножья до вершины покрытые роскошной изумрудной зеленью. Оттого этот архипелаг так и называется – Изумрудные острова. Там никогда не бывает зимы и снега, не бывает промозглой осени, почти не бывает пасмурных дней – днем там всегда светит летнее солнце, а по ночам вода в море светится, и, если купаться в ней, то каждая капля сияет, словно драгоценный камень. Помимо высоких гор с таинственными пещерами и хрустальными водопадами, там есть и обширные равнины, где почва настолько плодородна, что ее не нужно пахать и сеять – все растет само. Там повсюду растут поразительной красоты цветы, наполняя кристально чистый воздух своими ароматами, а на ветках круглый год вызревают удивительные плоды, один вкуснее другого. Среди изумрудной листвы порхают ярко раскрашенные птицы – синие, желтые, красные, зеленые, а немало среди них и таких, что сочетают в своем оперении все эти цвета; их можно приручить и научить говорить по-человечески. Там водятся забавные и симпатичные звери, а хищников, опасных для человека, там нет вовсе. Вдоль берега там тянутся пляжи из мягкого белого песка, а море круглый год теплое, словно парное молоко, и такое прозрачное, что на дне виден каждый камушек; под водой растут разноцветные водоросли, а рыбы там еще более пестрые и забавные, чем птицы. С красотой тамошних закатов мало что может сравниться: когда солнце величественно уходит за горизонт, полнеба сияет всеми оттенками оранжевого, а вода в море словно превращается в жидкое золото. И там нет войны, зависти, алчности, ненависти; там нет инквизиторов, солдат, тюрем и палачей. Нет борьбы за власть, ибо нет и самой власти. Нет косных догм, глупых законов, жестоких обычаев и бессмысленных ритуалов. Там можно просто быть самим собой, без оглядки на звания и титулы. И ходить босиком круглый год, если пожелаешь, – добавил я с улыбкой.

– Спасибо, Дольф, – вздохнула Эвьет. – Я понимаю, что это просто сказка. Но иногда хочется послушать красивую сказку, чтобы только не думать о безобразной действительности.

– Это не сказка, – живо возразил я. – Изумрудные острова существуют. Их открыли при последнем императоре – он снарядил несколько дальних морских экспедиций. Ему было мало своей необъятной Империи – он хотел присоединить к своим владениям еще и заморские земли… Воображаю, во что превратились бы Изумрудные острова, если бы проект был осуществлен до конца! Первым делом там бы высадились солдаты. Они бы принялись рубить деревья и строить крепость. Неважно, что там не с кем воевать – как же так, передовой рубеж Империи – и без крепости?! И первыми зданиями в крепости, равно необходимыми для поддержания дисциплины, стали бы церковь и тюрьма… Доверчивые звери, не приученные бояться человека, стали бы жертвами варварской охоты; леса бы выжгли под плантации, горы изрыли бы шахтами, потом привезли бы туда работать закованных в цепи каторжников или рабов с Черного континента, которых столь охотно продают их собственные соплеменники…

– И почему этого не произошло?

– Потому что на Изумрудных островах нет других изумрудов, кроме зеленой листвы, и нет другого золота, кроме солнечной дорожки на закате. Нет серебра, железа, меди – словом, ничего того, что только и имеет ценность в глазах имперских вельмож и купцов. Тамошние фрукты могли бы произвести фурор на любом здешнем пиру, но они слишком нежны, чтобы выдержать долгое плавание. Там можно, конечно, выращивать наши злаки, снимая по несколько урожаев в год, но с учетом стоимости транспортировки это абсолютно не рентабельно. Наконец, там можно было бы оборудовать военный форпост – если бы на свете существовала другая держава, способная конкурировать с Империей на море. Но, похоже, кроме варварских племен на юге и на востоке, в мире больше никого нет. Таким образом, Изумрудные острова не представляют для Империи никакого интереса.

– Так там никто не живет?

– Если верить легенде, когда экспедиции, обследовавшей архипелаг, пришла пора возвращаться, четверо членов экипажа отказались плыть назад. Это были судовой врач, один из офицеров и двое старых матросов. Капитан велел арестовать бунтарей и во главе вооруженной команды три дня прочесывал джунгли, но они так никого и не нашли. В конце концов, опасаясь, что в экипаже найдутся новые дезертиры, капитан прекратил поиски и велел отчаливать. Возможно, желающих остаться действительно было бы больше, если бы не тот факт, что остающиеся обрекали себя на жизнь без женщин. Из-за этого об этих четверых распускали потом мерзкие сплетни, обвиняя их в противоестественном грехе… На самом деле это чушь. Почему-то все верят в добровольный целибат монахов, принимаемый ими ради весьма нелегкой жизни по монастырскому уставу, но при этом не верят, что можно согласиться на целибат ради райской жизни на чудесном острове!

– А известно, что стало с этими четырьмя потом? Они живут там до сих пор?

– Новых экспедиций к Изумрудным островам не было – желающих их финансировать не нашлось. Но до наших дней мог дожить разве что офицер, он был самой молодой из них. Ведь с тех пор прошло уже больше тридцати лет.

– Дольф… А ты бы хотел уплыть на Изумрудные острова?

Я вновь тяжело вздохнул.

– На луне я бы тоже побывать хотел, а что толку? Ты представляешь себе, сколько стоит снарядить морской корабль, нанять команду, да еще закупить все, что необходимо для долгой жизни на острове, где нет ни металла, ни ремесленников?

– А как эти четверо обошлись без дополнительных закупок?

– Очевидно, взяли какие-то инструменты с корабля. А может, их не смущала перспектива жить, как южные дикари. Но, в любом случае, они – это они, а я – это я. Меня не устроит просто срывать сочные плоды и нюхать цветочки. Я ученый. Мне интересно изучать природу, а не только любоваться ею. Хотя одно и не исключает другого.

– Да, – мечтательно согласилась Эвьет, – наверное, это было бы здорово… Только я бы не могла отправиться туда, даже если бы у меня были деньги на корабль. У меня остаются недоделанные дела тут.

Не требовалось уточнять, какие дела она имеет в виду. И пусть ее вера в благородство Ришарда подорвана – ее счета к Карлу это не отменяет.

– Ты хоть чуть-чуть согрелась? – спросил я.

– Н-наверное, – ответила Эвьет без особой уверенности. Ей приходилось хуже, чем мне – я-то стоял в воде только по пояс.

Я вытащил из сумки мокрую холодную колбасу, отрезал большой кусок.

– Поешь.

– Что-то не хочется.

– Надо как следует поесть. Станет теплее.

Пока мы жевали без аппетита холодное мясо, я обратил внимание, что тьма уже не такая непроглядная, как раньше. Подняв голову, я различил вверху бледное, чуть розоватое кольцо между верхним краем колодца и нижним краем его конической крыши. По краям крыши уже можно было разглядеть доски.

– Светает, – констатировал я.

– Если только это не пожар, – возразила Эвьет.

– С чего ты взяла, что это пожар? Свет ровный и не настолько красный.

– А ты разве не чувствуешь запах гари?

Я его совсем не чувствовал, но поверил ей на слово. Я уже знал, что ее обоняние острее моего. Жизнь в лесу тренирует органы чувств.

Что ж, пожар в захваченном и разоряемом городе – дело вполне обычное. Хотя что-то рановато. У солдат явно не было времени как следует все разграбить. Впрочем, они могли поджечь какие-то дома, где жители слишком хорошо забаррикадировались внутри. Но это риск, что огонь перекинется на соседние строения – кажется, в Лемьеже довольно много деревянных построек… Возможен, однако, и такой вариант, что поджоги устраивают сами лемьежцы, дабы хоть так испортить праздник торжествующему врагу.

Сам по себе пожар, даже если он охватит окружающие площадь дома, меня не пугал – на дно колодца не доберется не только огонь, но и дым, который слишком горяч и потому легче, чем холодный воздух здесь, внизу. Но если пожар примутся тушить, наше укрытие может оказаться в центре ажиотажного интереса… По периодически доносившимся издалека крикам ничего нельзя было понять.

Свет наверху разгорался все ярче. Похоже, мы с Эвьет были правы оба: это действительно был рассвет, но и пожары уже бушевали в округе. Теперь уже и мой нос чувствовал запах гари.

Однако, похоже, тушить огонь никто не собирался – во всяком случае, водой из нашего колодца. Я, наверное, не меньше часа напряженно вслушивался и всматривался в единственное доступное нам узкое кольцо света – и в конце концов расслабился, практически уверившись в нашей безопасности (насколько слово "безопасность" вообще уместно для двух человек, прячущихся в ледяной воде на дне колодца посреди охваченного насилием и огнем города). И тут наверху послышались тяжелые шаги и какая-то возня, а затем в щель между краем колодца и крышей, размыкая светлое кольцо, просунулась чья-то голова.

Мы с Эвьет едва успели распластаться вдоль стенки колодца. Я был уверен, что сверху, тем более – со свету, нас невозможно разглядеть, и все равно сердце пустилось в испуганный галоп. Человек наверху навис над краем колодца уже по грудь – ощущение было такое, что он действительно старается рассмотреть что-то внизу. Дальше – больше, он влез уже по пояс… что ему надо, черт побери?! Тоже хочет здесь спрятаться, спустившись по веревке? Но он даже не пытался ухватиться за нее – напротив, его руки и туловище безвольно свесились вниз, а затем…

Ну да. Он полетел в колодец вниз головой.

Несколько мгновений спустя он с оглушительным плеском врезался в воду, едва не задев нас. Разумеется, нас снова окатило до самых макушек, попутно разрушив тонкую прослойку относительно теплой воды, нагретой нашими телами. За одно это хотелось его убить – впрочем, я понимал, что он едва ли мог выжить после такого падения. Слишком тут неглубоко, он наверняка сломал себе шею.

Его нога уперлась мне в грудь; я ухватился на нее, чтобы отпихнуть (нога оказалась босая, с густыми волосами на лодыжке) – но тут же замер, бросив взгляд наверх. Оттуда во мрак колодца вглядывались еще двое.

Эвьет тоже поняла, что надо стоять тихо и не двигаться. Некоторое время, пока в колодце гулко бултыхалась потревоженная вода, эти две головы продолжали маячить сверху. Затем – очевидно, удостоверившись, что внизу ничего не рассмотреть, они убрались. За это время я уже убедился, что в ноге, которую я продолжал держать, нет никакого намека на пульс. Я вслушивался. Все было тихо.

– Он мертв? – прошептала, наконец, Эвелина.

– Да, – так же тихо ответил я, опуская, наконец, лодыжку покойника в воду.

– Те двое за ним гнались?

– Нет, – я уже понял, что произошло. – Он был убит еще до того, как они его сюда сбросили. Обычное дело – бросать трупы в колодец, чтобы отравить воду.

– Вот же мерзость!

– На самом деле, – заметил я, – для нас это хорошо.

– Хорошо?! Стоять в одной воде с…

– Он еще не начал разлагаться. И этот процесс станет заметным не так скоро – здесь слишком холодно. А то, что солдаты отравляют колодцы, означает, что им эта вода уже не понадобится.

– Они уходят из города?

– Именно. Нам не придется проторчать здесь пару дней, чего я опасался. Наверное, они и впрямь не сумели совладать с пожарами, и это вынудило их поторопиться.

– Пару дней?! Бррр… не знаю, как бы я выдержала, – Эвьет уже сейчас стучала зубами.

– Сейчас будет теплее, – пообещал я. – Стой смирно.

Я набрал в легкие воздуха и присел под воду рядом с мертвецом (оказавшимся, как я и ожидал, раздетым догола). Со второй попытки мне удалось придать трупу нужную позу, сложив его втрое спиной вверх и придвинув боком к стенке. Я высунул голову из воды, продолжая удерживать покойника.

– Становись ему на спину, – велел я.

– Ты предлагаешь мне стоять на трупе?!

– Ну да. Так ты выше поднимешься из воды, и будет не так холодно. Не бойся, не соскользнешь – я буду тебя держать.

– Хм… разумно. Как тут лучше встать?

– Сейчас я направлю твою ногу. Не бойся, это моя рука, а не его.

Эвьет взобралась на скрюченное тело, и я выпрямился, поддерживая ее. Мы вновь прижались друг к другу. Теперь казалось, что мы одного роста.

Так мы простояли еще, наверное, часа три. Эвьет, немного согревшись, задремала у меня на плече. Я тоже чувствовал, что хочу спать – ночью нам ведь так и не дали выспаться – и периодически начинал клевать носом, но всякий раз вскидывался прежде, чем мы оба снова свалились бы в ледяную воду. Я обратил внимание, что света стало меньше – может быть, на солнце набежали тучи, а может, его заволакивал дым. Запах гари стал сильнее, но все же оставался терпимым. Сверху несколько раз доносился шуршащий грохот – видимо, это рушились кровли и стены сгоревших зданий, но никаких криков давно уже не было слышно. Наконец и эти звуки прекратились. Воздух постепенно становился чище – а может, я просто принюхался.

Вероятно, для пущей безопасности стоило подождать еще несколько часов. Но я уже не чувствовал сил терпеть это и дальше; моя первоначальная идея, что в колодце можно отсиживаться сутки или больше, теперь казалась мне слишком опрометчивой. Стоять неподвижно тяжело даже в тепле, а по пояс в холодной воде и подавно. Я боялся, что затекшие мышцы ног просто не позволят мне взобраться наверх. Я послушал еще. Все было тихо.

– Эвьет, – негромко позвал я.

– А? – она мгновенно проснулась и, кажется, потянулась за своим арбалетом.

– Все в порядке, – успокоил я ее. – Пора выбираться. Ты умеешь лазить по веревке?

– По деревьям – сколько раз, а вот по веревке не пробовала, – призналась девочка.

– Вообще это просто – нужно только правильно захватывать веревку ногами, чтобы она проходила под ступней той, что ближе, и над ступней той, что дальше… Ну ладно, поучишься в более комфортной обстановке. Сейчас делаем так. Я вылезу и осмотрюсь. Если все нормально, дерну веревку три раза. Ты в ответ тоже дерни трижды, я подожду где-то минуту, чтобы ты как следует уцепилась, и тебя вытащу. Кричать пока не стоит. Сумки тебе оставлю, не уронишь?

– Не уроню.

Прежде, чем лезть, я попрыгал в воде и поразминал ноги, чтобы хоть как-то прогреть закоченевшие мышцы. Веревка выглядела достаточно надежной, чтобы выдержать мой вес, но взбираться по ней оказалось еще труднее, чем я ожидал – все-таки я не занимался подобными вещами с детства. Саднили содранные ладони. Левая икра дважды опасно напрягалась, готовясь осчастливить меня судорогой – приходилось переносить вес на руки, одновременно изо всех сил тяня носок на себя, пятку от себя. Я чувствовал, что еще один-два таких сюрприза – и я сорвусь. Но, к счастью, крыша была уже недалеко. Еще несколько перехватов – я на всякий случай в последний раз прислушался – и моя голова поднялась над краем колодца.

Площадь сильно изменилась за последние несколько часов. Правда, тогда я видел ее лишь в лунном свете; теперь над ней висел сизый туман, образованный мельчайшими частичками пепла и копоти. Запах гари был здесь гораздо сильнее, чем внизу. Из шести зданий, обрамлявших площадь, сгорели и рухнули три; два из них просто обратились в груду головешек, в которой можно было различить остатки непрогоревшего скарба, от одного уцелела единственная стена с пустыми проемами окон; кое-где в развалинах еще лениво курился слабый дымок. Четвертое здание, судя по черным языкам копоти, выгорело изнутри, но осталось стоять, ибо было каменным; его крыша была вся в оспинах расколовшейся и упавшей черепицы. Еще на два дома огонь не перекинулся – видимо, помогли и более широкие улицы, отделившие их от соседей, и направление ветра. Но и там были высажены окна и двери. Вокруг никого не было – никого из живых, я имею в виду; на площади и прилегающих улицах, насколько хватало глаз, валялось около дюжины человеческих трупов и один невесть как оказавшийся здесь мертвый осел.

Я приподнялся еще выше и забросил ногу на край колодца, а затем ухватился рукой за край крыши и, наконец, выбрался наружу. Все мышцы ныли; мне явно требовался отдых, прежде чем крутить ворот. Плюс был только один – после всех этих усилий я согрелся. Некоторое время я стоял, нагнувшись, упираясь рукой в край колодца и тяжело дыша горьким дымным воздухом. Надо было оставить Эвелине еще и меч, эта чертова бесполезная железяка только путалась в ногах, пока я лез… Впрочем, как ни крути, а сейчас он – единственное мое оружие.

Кругом по-прежнему стояла мертвая тишина. Я, наконец, наклонился, дотягиваясь до веревки, и трижды дернул ее. Почти сразу же веревка трижды дернулась в ответ. Я подошел к вороту с торца и, немного выждав, навалился на ручку. По сравнению с ведром воды, двенадцатилетняя девочка весит не так уж и мало – и наполнившееся ведро, кстати, тоже ведь поднималось вместе с ней. Я с усилием перехватывал ручки, чувствуя ноющую боль в руках и текущий по спине пот.

И вдруг у меня за спиной раздался громкий треск, а потом – хрусткий звук удара. Я вздрогнул; ручки ворота едва не вырвались из скользких от пота и крови ладоней, но я все же успел снова ухватить их. Эвьет, должно быть, пережила не лучший миг, когда веревка резко дернулась, готовая обречь ее на падение – но, надо отдать ей должное, девочка не вскрикнула. Я, не имея возможности даже освободить руку для меча – одной бы я ворот не удержал – быстро бросил взгляд через плечо, отчаянно надеясь, что это не враги. Впрочем, я бы даже затруднился определить, кто является нашим худшим врагом в этот момент – йорлингистские солдаты или, как в Комплене, уцелевшие местные.

Но, похоже, на сей раз тревога была ложной. Просто в развалинах сломалась и рухнула очередная прогоревшая балка.

Наконец я втащил Эвелину наверх, помог ей выбраться из колодца и забрал у нее сумки. Она внимательно осмотрелась по сторонам, ежась в мокром костюме. Мы вытряхнули воду из сапогов и кое-как выжали одежду на себе.

– У тебя кровь, – заметила Эвьет.

– Ерунда, ободрался о веревку… Впрочем, перевязка не помешает. Вот тебе заодно и практическое занятие.

К счастью, моя мазь для заживления ран не пострадала после всех купаний. С сухим перевязочным материалом дело обстояло хуже – что ж, придется сушить его прямо на руках. Под моим руководством Эвьет смазала и перевязала мои ладони.

– Куда теперь? – спросила она.

Я посмотрел на мутно-желтое солнце, проступавшее сквозь сизый туман, словно пятно мочи сквозь несвежую простыню, и прикинул положение сторон света.

– Не знаю, какие ворота отсюда ближе и все ли из них открыты, – сказал я, – но, в конце концов, Нуаррот на востоке, так что идем туда.

– Мы все еще направляемся в Нуаррот?

– У тебя есть идеи получше? Не догонять же тех, от кого мы еле спаслись здесь?

Эвьет подумала.

– Пожалуй, ты прав, – решила она. – Он все еще мой сеньор. А у нас теперь нет даже коня. Пошли.

Мы прошли между уцелевшими домами и двинулись по улице. Идти в мокрой одежде и хлюпающей обуви было не слишком приятно, но все-таки лучше, чем стоять в ледяной воде. Мертвые здания по обе стороны глядели на нас пустыми глазницами окон, раззявив в безмолвном крике беззубые рты выбитых дверей. Трупов на мостовой, как и в Комплене, было не очень много, но кровь в лужах была еще свежей, и ее тяжелый железистый запах порою даже забивал запахи пожаров. Те из мертвецов, что при жизни были победнее, лежали в своей одежде и даже обуви: мародерам достался слишком большой кус, особенно учитывая предыдущий рейд по окрестным селениям, и они проявляли разборчивость. Но, опять же как и в Комплене, то тут, то там попадались свидетельства остроумия победителей. Так, через одну из узких боковых улиц было перекинуто копье, уложенное противоположными концами в окна третьих этажей с разных сторон улицы. На это копье были насажены – перпендикулярно улице, лицами в одну сторону – трое близнецов. Мальчики примерно четырех лет от роду. Убийцы попытались проткнуть их совершенно одинаково и придать им одинаковые позы; все трое клонили голову на левое плечо.

Повсюду было по-прежнему противоестественно тихо. Так не бывает даже на кладбище, где шепчутся листья на ветру, стрекочут кузнечики в траве и чирикают птицы. Лишь человеческий город может сделать смерть – абсолютной. Впрочем, кое-какая жизнь оставалась и здесь. Поперек улицы лежал, раскинув отечные ноги, труп толстяка с размозженной головой, и две крысы лакомились остатками его мозгов. Та, что поменьше, подъедала серые комочки, разбрызганные по мостовой, а та, что побольше, по пояс втиснулась в дыру в черепе. Они не сочли нужным прервать свое занятие, когда мы проходили мимо – словно чувствовали, что теперь настало их время.

Вдруг из темноты подъезда слева выступила бледная безмолвная фигура, протягивая ко мне какие-то бело-красные отростки, мало похожие на человеческие руки. Я вздрогнул и отшатнулся, одновременно оборачиваясь к ней. Эвьет тихо охнула.

То, что в первый миг могло показаться явившимся из мрака жутким призраком, было живым человеком – молодой женщиной, вероятно, не старше двадцати лет. На ней не было никакой одежды и обуви. Ее кожа блестела от пота и крови. Светлые волосы, еще недавно, вероятно, пышные и ухоженные, слипшимися прядями падали на мокрые плечи. Обе ее груди были отрезаны; на срезах под багровыми потеками был явственно виден желтоватый жир, и две кровавые полосы тянулись вниз по животу. Кровь текла и по ее голым ногам, сочась из разодранной промежности. Еще две тонкие темно-красные струйки, словно слезы, тянулись по щекам из багровых дыр на месте глаз. Она неуверенно шагала вперед, вытянув руки, на которых не осталось ни одного пальца.

Удивительное дело, но, несмотря на все эти жуткие раны, она не кричала и даже не стонала. Вероятно, это было следствием шока. Лишь ее дыхание было неестественно частым.

Хотя я уклонился от прикосновения окровавленных культей, она почувствовала наше присутствие и остановилась, даже слегка подалась назад. Мы тоже стояли, уставившись на нее. Конечно, тот парень на дереве был изувечен еще более страшно. Но он, по крайней мере, был агентом, и его пытали, чтобы добыть информацию. Здесь же…

Однако – не была ли эта девушка одной из тех, кто всего сутки назад кричал и улюлюкал на площади, радуясь казни еретиков?

– Кто здесь? – хрипло спросила она. Стало быть, по крайней мере ее язык мучители не тронули.

– Я не солдат, – мягко произнес я. – Я врач.

– Помогите мне, – она снова сделала шаг в мою сторону. Эвьет дотронулась до моей руки. Я встретился с ней взглядом и покачал головой.

– Здесь можно помочь только одним способом, – ответил я вслух, доставая нож с узким лезвием.

– Нет! – лемьежка в ужасе отшатнулась, поняв, что я имею в виду. – Я хочу жить! Жить!

– Как будет угодно, – пожал плечами я, убирая нож. Теоретически, если она не умрет от заражения и потери крови, ее раны не смертельны – но, разумеется, беспалая и слепая в мертвом городе, она все равно обречена. Это просто растягивание агонии. Однако мой принцип – никому не помогать против его воли. – Идем, Эвьет.

Мы отошли на несколько шагов; Эвелина не удержалась и обернулась. Я тоже бросил взгляд назад. Лемьежка уже стояла посреди улицы спиной к нам – возможно, хотела дойти до центра города. Я обратил внимание на мелкий сор, налипший на ее мокрую спину – видимо, ее насиловали на полу – и черные синяки на ягодицах.

– Мы действительно не могли ей помочь? – тихо спросила Эвелина.

– Не так давно ты была против того, чтобы помогать раненым грифонцам, – усмехнулся я.

– Но она же не солдат!

– Ну, я мог бы без всякой пользы для нас потратить свои медикаменты, чтобы обработать ее раны. Это бы уменьшило боль, остановило кровопотерю и позволило бы ей умереть не в течение ближайших суток, а, скажем, дня через три-четыре. Чтобы действительно спасти ей жизнь, пришлось бы выхаживать ее много дней. И находить кого-то, кто смог бы в дальнейшем заботиться о беспомощной калеке. Ты ведь не думаешь, что мы должны были всем этим заниматься?

– Нет, – согласилась Эвьет. – Это уж слишком. У нас свои дела.

– Вот именно. Кстати, о солдатах – а раненым йорлингистам ты бы стала помогать? Тем самым, которые сотворили вот такое?

– Не знаю, – вздохнула Эвелина. – Теперь уже ничего не знаю. Может, ты и прав насчет игральной кости.

– Боюсь, – ответил я, – что даже в случае с костью люди все равно нашли бы повод, чтобы проделывать подобные вещи.

Запах гари усилился. Мы вышли на перекресток; за ним по обе стороны улицы еще тлели сгоревшие дома, в воздухе висел густой белесый дым, и дышать было почти невозможно. Мы двинулись в обход, пробрались через переулок, забаррикадированный двумя опрокинутыми телегами (изрубленные трупы нескольких защитников, пытавшихся укрыться за этой баррикадой, валялись тут же), а затем, попетляв еще по каким-то закоулкам, вышли на площадь.

Я узнал эту площадь – несмотря на пожары, уничтожившие несколько домов. Именно здесь накануне состоялась казнь. Сейчас о ней ничто уже не напоминало – остатки костров, очевидно, убрали еще накануне днем. Площадь была пуста – на ней, как ни странно, даже не было трупов. Лишь неподалеку от того места, откуда мы вышли, валялся сломаный меч. Для боя он, конечно, был непригоден, но уцелевшая часть лезвия и острый зубец на месте излома все еще способны были пресечь жизнь.

И к этому мечу через всю площадь полз человек.

Мародеры побрезговали его окровавленной одеждой; судя по ней, скорее всего это был воин, вероятно, даже офицер. Доспехи и сапоги с него, конечно, сняли. Он полз, наверное, уже не первый час; длинный кровавый след, протянувшийся за ним, отмечал его путь. Полз на левом боку, бессильно уронив голову к плечу, однако упрямо упираясь локтями и вцепляясь в булыжники пальцами с уже содранными ногтями. Полз, а за ним, вывалившись из распоротого живота и растянувшись кроваво-слизистой трубкой на добрых два ярда, волоклись его багрово-сизые, облепленные пылью и уличным мусором кишки.

И это не было просто результатом боевого ранения. Живот ему, должно быть, и впрямь располосовали в схватке – но кишки в таком случае вываливаются единым клубком и остаются внизу живота наподобие уродливого бугристого вымени; мне доводилось видеть подобное несколько раз. Размотаться им не дает брыжейка, соединяющая кишечник с задней стенкой чрева. Отрезать кишки от брыжейки одним ударом, да еще так, чтобы человек не умер от потери крови, невозможно; тут должен был поработать либо опытный хирург, каковой, конечно, вряд ли имелся среди солдат, либо натренировавшийся на животных мясник, что куда более походило на правду. Возможно, поверженный успел во время боя чем-то особенно разозлить своих врагов – а возможно, то было лишь очередным проявлением остроумия победителей.

Вообще-то даже человек, изувеченный столь ужасным образом, все еще сохраняет способность идти. Сам я, правда, такого не видел, но учитель рассказывал мне про казнь, особенно популярную в северных графствах: приговоренному разрезают живот, вытягивают кишки, обрезав с нижнего конца, и прибивают этим концом к столбу, а затем заставляют его ходить вокруг, постепенно наматывая их на столб. Но, как видно, удар, распоровший живот этому человеку, был так силен, что повредил позвоночник, так что он мог лишь ползти, волоча по камням свои внутренности и набивая пыль и грязь в глубь жуткой раны, протянувшейся от бока до бока.

И все-таки он полз, несмотря на адскую боль, которую ему должно было причинять каждое движение. Полз, дабы оборвать эту боль. Вероятно, если бы он просто остался лежать на месте, дожидаясь смерти, то страдал бы меньше. Впрочем, кто знает, сколько бы ему пришлось ждать. Человек, как я уже отмечал, бывает удивительно живуч в самые неподходящие для этого моменты.

И он почти дополз до меча. Ему оставалась какая-то пара ярдов.

Я бросил взгляд на Эвьет и в первый миг увидел в ее глазах не отвращение, не ужас, а – изумление. Она смотрела на его кишки и с трудом могла поверить, что в человеческом животе может поместиться такая длинная штуковина. Помню, что моя реакция, когда учитель впервые продемонстрировал мне это при анатомировании трупа, была точно такой же. Хотя на самом деле сейчас мы видели лишь треть истинной длины – отрезать от брыжейки все шесть ярдов кишечника так, чтобы жертва не умерла в процессе, не удалось бы даже самому искусному врачу или палачу…

Но уже в следующее мгновение выражение лица девочки изменилось неожиданным для меня образом. Ее взгляд осветился радостью и торжеством!

Впрочем, я тут же все понял. Я не видел лица ползущего (как и он еще не видел наших) – лишь его светлые, коротко стриженые волосы, и не мог его узнать. Но мне прежде не доводилось видеть этого человека сверху.

– Ты не ошибаешься? – тихо спросил я.

– Сейчас сам увидишь, – ответила Эвьет, недобро улыбаясь.

– Сначала я задам ему пару вопросов, – быстро сказал я. – Потом он твой.

– Хорошо, – спокойно кивнула баронесса.

Как бы тихо мы ни шушукались, ползущий услышал нас и медленно, с усилием поднял и повернул голову. Эвелина была права: на нас смотрело бледное, искаженное мукой, мокрое от пота лицо Контрени.

Как ни удивительно, но на этом лице тоже в первый момент отобразилось некое подобие радости – насколько она вообще возможна у человека в таком состоянии. Как видно, в его затуманенном болью сознании всплыли лишь обстоятельства нашего знакомства, но не нашего подозрительного исчезновения.

– Вы? – слабо произнес он. – Вы живы…

– Давно они ушли? – спросил я. – И в каком направлении?

– Я… не знаю… я терял сознание, когда они… на рассвете были еще тут…

– А как они проникли в город?

– Тайный ход… о нем мало кто знал… только члены городского совета… мне самому сказали, когда уже шел бой… у нас не было шансов…

– Ясно, – усмехнулся я. – То, что я и думал. Как говорил один древний полководец, осел, нагруженный золотом, возьмет любой город. Впрочем, – задумчиво заметил я, обращаясь преимущественно к Эвьет, – не уверен, что в данном случае услуги предателя были оплачены золотом. На него хорошо клюют нижние чины, а, чем богаче и влиятельней человек, тем труднее его купить. Труднее, разумеется, не в смысле чести, а в смысле суммы. Поэтому, коль скоро речь о члене городского совета, полагаю, в ход пошел не подкуп, а шантаж – подходящих грешков у подобной публики обычно предостаточно…

– Помогите мне! – простонал Контрени, устав слушать эту лекцию. – Дайте мне меч…

Он, конечно, видел, что я вооружен, и мог бы попросить меня об ударе милосердия – но в течение последних часов все его мысли были сосредоточены на валявшемся на камнях обломке, и более простое решение даже не пришло ему в голову.

Эвьет вопросительно посмотрела на меня. Я кивнул, предоставляя ей действовать.

– Меч? – Эвелина вновь прибегла к интонации наивной девочки, которую уже не раз использовала, говоря с Контрени. Она нагнулась и подобрала лежавший у ног обломок. – Вот этот меч?

– Да, да! Быстрее, прошу вас…

– Кажется, жизнь стала вам не мила, рыцарь? – Эвьет подошла к нему и вроде бы даже сделала движение нагнуться, чтобы вручить ему сломанный клинок. Контрени слишком плохо соображал, чтобы осознать издевку, и с надеждой протянул правую руку, упираясь в брусчатку локтем левой. Эьвет, сделав обманное движение, резко развернулась и с размаху забросила обломок в пустой оконный проем ближайшего дома. Там что-то громко звякнуло, когда он упал.

– Что вы наделали! – воскликнул в отчаянии Контрени, все еще ничего не понимавший.

– То, что давно хотела, – жестко произнесла Эвелина, окончательно отбросив притворство. – Точнее, нет. Я давно хотела убить тебя. Но теперь… теперь, когда ты валяешься у моих ног, как раздавленное насекомое, и молишь о смерти – теперь я сделаю кое-что получше: я тебя НЕ убью. У него ведь точно нет шансов выжить, Дольф?

– Ни малейших, – покачал головой я. – Но агония может быть еще долгой.

– Ты слышал, Робер? Еще долгой. До-о-олгой!

– Почему?! – взмолился Контрени. – Я же спас вас…

– Нет! – отрезала Эвьет. – Ты спасал баронессу Гринард. А я – баронесса Хогерт-Кайдерштайн! Помнишь такую фамилию?

– Хогерт… Хогерт-Кад… я впервые…

– Кажется, надо освежить твою память, – Эвелина пошла вдоль его тела. – Три года назад. Замок на берегу озера. Там почти не было гарнизона. Помнишь?

– Я… не знаю, о чем вы… Вы меня с кем-то…

Баронесса, не говоря ни слова, своим изящным сапожком наступила на протянувшуюся по брусчатке кишку возле самого живота поверженного врага. Контрени дико заорал. Казалось, его глаза вот-вот выпрыгнут из орбит.

– Я вспомнил!!! – выкрикнул он, наконец, не в силах больше терпеть. Девочка убрала ногу. – Вспомнил! – захлебываясь, торопливо повторил грифонец. – Лесное озеро… Я даже не знал, как звали… тех, кто там…

– Это была моя семья, тварь! – процедила Эвелина. – Отец, мать, два брата и сестра. Вы думали, что убили всех. Но, на твое несчастье, осталась еще я.

– Я… прошу вас… я просто исполнял долг солдата…

– Ты пришел на нашу землю, хотя мы не сделали тебе ничего плохого. Убил моего папу, который всегда хотел быть вне политики. Убил моего брата, которому еще не исполнилось четырнадцати. Обесчестил мою сестру и позволил делать то же самое своим людям. Убил бы и меня, если бы нашел. Это ты называешь долгом солдата?!

– Пожалуйста… я умоляю вас… они… они не мучались…

– Ах, как любезно с твоей стороны! Может, мне еще следует сказать тебе спасибо?

Контрени молчал, кусая губы от боли. Слезы и крупные капли пота катились по его лицу. Он бросил было молящий взгляд на меня, но тут же понял, что я не стану за него вступаться.

– Ну ладно, – произнесла, наконец, Эвьет. – Расскажи мне все, что знаешь про остальных убийц, и я, может быть, позволю тебе умереть.

– Девушку зарезал Лукас, – поспешно ответил Контрени. – Но он уже умер. Той же зимой, от гангрены…

– От гангрены? Хорошо. Надеюсь, он мучался. Кто убил маму и Филиппа?

– Женщину… я не помню, как его звали… АААА!!! Говорю же, не помню!

– Вспоминай, – Эвелина снова занесла ногу.

– На "М" как-то… Матеус… или Маркус… Да, точно, Маркус. Но я больше ничего про него не знаю. Он был в нашем отряде недолго…

– Как он выглядел?

– Ну, плечистый такой… волосы темные…

– Особые приметы? Шрамы, родинки?

– Не видел… на лице точно не было…

– А убийца Филиппа? Старшего юноши?

– Я не видел… Клянусь всеми святыми, я не видел, кто его убил!

В этом крике было столько ужаса перед новой болью, что Эвьет, похоже, поверила.

– Ладно, – вздохнула она. – Кто вами командовал?

– Грегор Марбель. Чернявый такой, кудрявый… с визгливым голосом…

– Я его хорошо разглядела, – мрачно отметила Эвелина. – Где он сейчас?

– Откуда мне знать… где-то в армии, если еще жив… Клянусь, два года о нем не слышал!

– Ну допустим… – Эвьет с брезгливой тщательностью вытерла подошву сапожка о булыжник. – Дольф, у тебя еще есть к нему вопросы?

– Нет.

– У меня тоже. Счастливо оставаться, Робер. Кажется, тебя ожидает трудный день.

– Вы же обещали! – взмолился Контрени.

– Я? – непритворно удивилась баронесса. – Я сказала "может быть". И потом, я сказала, что позволю тебе умереть, но не обещала, что помогу это сделать. Идем, Дольф.

Когда мы отошли на несколько шагов, Эвелина вдруг обернулась.

– А знаешь что, Робер? – она специально называла его просто по имени, подчеркивая его низкое происхождение. Но он посмотрел на нее с надеждой, похоже, вообразив, что она передумала.

– Ты совершенно зря тратил время на придумывание своего герба, – улыбнулась баронесса. – У тебя никогда не будет сына. Дворянский род Контрени закончится здесь, на этой площади.

Казалось бы, уж это обстоятельство должно в последнюю очередь волновать человека, корчащегося в агонии на собственных кишках. Однако этот финальный удар пришелся точно в цель. Мука, отразившаяся на лице вчерашнего простолюдина, положившего столько усилий, чтобы пролезть в аристократы, была, казалась, даже сильнее его физических страданий.

Примерно через четверть часа, не встретив больше никого из живых (хотя таковые наверняка были, но, вероятно, отсиживались по подвалам и прочим укрывищам), мы подошли к восточной надвратной башне. Выход был открыт. На левой створке внутренних ворот было крупно и размашисто, с потеками, написано кровью: "ЛЕФ ПРАВИТ", на правой – "ЗА КАМПЛЕН!" Писавшие явно не слишком хорошо владели грамотой. Здесь же валялось несколько отрубленных рук, очевидно, послуживших им малярными кистями.

Соблюдая меры предосторожности, мы вышли из города, но опасения были напрасны – вокруг, насколько хватало глаз, не было ни души. Мы зашагали на восток по той самой дороге, что всего два с половиной дня назад привела нас в Лемьеж. Эвьет вдруг остановилась, решительно сняла мокрые сапожки и пошлепала дальше, неся их в руке. У меня было искушение последовать ее примеру, но я не решился – все же я не ходил босиком с детства и не был уверен, что в случае чего смогу бежать без обуви столь же проворно, как в сапогах. Солнце уже вовсю припекало, обещая быстро высушить нашу одежду; однако у меня не было никакого желания маячить посреди проезжего тракта, так что, дойдя по первого же леска, мы свернули под сень деревьев, в столь неприятную для людей в мокрых костюмах прохладу, которую только усугублял блуждавший в листве ветерок. Поначалу мы шли весьма резво, подгоняемые как возбуждением от всех событий последних часов, так и простым желанием согреться, но затем усталость после насыщенной всем, кроме спокойного сна, ночи стала брать свое. Я заметил впереди и слева просвет в листве, и вскоре мы вышли на залитую солнцем овальную поляну, заросшую высокой травой. Эвьет охотно поддержала идею устроить там привал.

Мы нарвали травы (я попытался было косить ее мечом, сидя на корточках, но убедился, что это не слишком удобно) и собрали ее в кучу в центре поляны, устроив себе мягкую лежанку. Я разложил сушиться на солнце свою рубашку, волчью шкуру и вещи из сумок; рядом поставил нашу обувь, набив ее травой изнутри. Эвьет уже улеглась на импровизированном ложе в компании со своим арбалетом и довольно потянулась, как человек, честно заработавший хороший отдых после трудного дня.

– Ты удовлетворена? – спросил я, ложась рядом.

Ей не требовалось уточнять, о чем речь.

– Это первый, – спокойно ответила девочка. – Начало положено.

– Но, надеюсь, ты не собираешься теперь гоняться по всей стране за этими Марбелем и Матеусом?

– Маркусом, – поправила Эвелина. – Нет, я помню про главную цель. Но я и за Контрени гоняться не собиралась. Повезло один раз – может повезти еще.

– Кстати, о главной цели… Ты ведь понимаешь, что у любого из родни тех, кто был убит сегодня в Лемьеже, ничуть не меньше оснований мстить Ришарду, чем у тебя – Карлу? И даже у близких тех, кого специально подставили под грифонские мечи в Комплене…

– Понимаю, – нахмурилась Эвьет. – Но – как ты там говорил, Дольф? Общей справедливости для всех быть не может, и надо просто следовать своим интересам. Я больше не уверена в том, что в мои интересы входит трон для Ришарда. Но в них совершенно точно входит могила для Карла. Кстати, пусть даже беззащитный Комплен был провокацией – никто не заставлял Лангедарга на эту провокацию поддаваться, тем более – в таких формах. Ты ведь не будешь говорить, что он тут ни при чем?

В том, что резня была учинена с ведома и одобрения главнокомандующего, у меня сомнений не было. Пусть Карл и не командовал лично ныне разбитой армией, ее предводитель – как его там, Шарвиль? – очевидно, заранее получил инструкции на такие случаи.

– Ладно, – резюмировала девочка, – я немного посплю, если ты не возражаешь.

Она закрыла глаза и, похоже, моментально уснула. Я улегся на спину, греясь на солнце и глядя, прищурившись, в ясное небо. Но мысли мои были отнюдь не столь светлы и безоблачны. Несколько часов назад я избежал смерти. Не то чтобы совсем уж чудом, но, в общем, вероятность погибнуть была выше, чем уцелеть. Причем даже несколькими способами. Я мог элементарно не выбраться из колодца, например. Если бы солдаты, вытягивавшие ведро наверх, не сбросили его потом вниз. Когда я прыгал, то думал, что в крайнем случае вылезу, упираясь руками и ногами в противоположные стенки. Теперь я понимал, что на это у меня бы просто не хватило сил. Даже подъем по веревке оказался не таким уж легким… Конечно, это была не первая смертельная опасность в моей биографии. И, вероятно, не последняя, несмотря на все мое желание жить в мире и покое. Но – ради чего я рисковал жизнью? Эвелина вовремя напомнила мне мои же слова о собственных интересах. В чем тут мой интерес? В том, чтобы получить жалкие гроши от графа Рануара, если он их вообще заплатит? Вздор, и я сам прекрасно знаю, что это вздор. Уже одна лишь потеря прекрасного коня оставляет меня в заведомом минусе в этой еще не состоявшейся сделке. И если я и прежде подряжался доставить посылку, не рассчитывая на непомерно щедрое вознаграждение, а просто исходя из того, что мне все равно, куда ехать, так почему бы чуток не подзаработать – то, по крайней мере, те посылки не обладали собственной волей, не устремлялись в погоню в прямо противоположном адресату направлении и не втягивали меня в абсолютно не нужные мне авантюры…

С другой стороны, разве не было авантюрой все мое бесконечное и бессмысленное путешествие по охваченной войной стране? Да и вся моя жизнь с первых же ее мгновений, если уж на то пошло… И разве не мог я случайно оказаться во взятом штурмом городе, будь то Комплен, Лемьеж или любой другой, просто странствуя в одиночестве, как всегда? И как знать – не попади я вместе с Эвелиной в Лемьеж, откуда я все-таки выбрался живым, не очутился бы я в то же самое время в другом месте, где меня поджидала куда худшая участь?

Нет, это демагогия. Очевидно, что практически любой поступок может порождать бесконечную цепь – точнее даже, ветвящееся дерево – как добрых, так и дурных последствий, просчитать которые заранее невозможно в принципе. И надо не пытаться объять необъятное, а действовать разумно, исходя из той информации, которой располагаешь.

Так каким же должно быть мое разумное поведение в данной ситуации? Если моя цель – не деньги (а я ведь с самого начала это знал), то что? Обеспечить безопасность Эвьет? Да, мне бы этого хотелось. Из всех людей, которых я встречал после смерти моего учителя, она заслуживала это больше всего. Но это не в моих силах. Я ведь не могу заботиться о ней всю жизнь. (Нет? Ну конечно же, нет!) А Рануар едва ли станет для нее надежной защитой. И даже пока я с ней – насколько я могу ее защитить? "Я остаюсь, Дольф. Если считаешь, что тебе безопасней уехать, я не буду тебе мешать." Вот и вся защита… Я даже не могу отговорить ее от ее планов мести. Потому что это – не детская блажь, а задача, которую поставила перед собой сильная, целеустремленная личность. И неважно, что этой личности всего двенадцать лет. Выходит, что те самые качества, за которые я ее уважаю, не позволяют обезопасить ее по-настоящему. А ведь это, пожалуй, универсальный принцип. Проще всего заботиться о безопасности неодушевленного предмета – носи его за пазухой или, еще лучше, запри в сундук покрепче, вот и все. Почти так же обстоит дело с ручным животным или покорным рабом. Но невозможно надежно обезопасить свободную и достойную личность, не посягая на ее свободу и достоинство. Такой личности можно помочь – когда советом, когда делом – но не более чем.

Тогда что же – я хочу помочь ей убить Карла? Да нет, конечно. Плевать я хотел на Карла. То есть я отнюдь не буду горевать, если он умрет – особенно если в результате война, наконец, закончится – но не собираюсь рисковать ради этого собственной жизнью. И, кроме того, я связан клятвой, данной моему учителю. "Только самооборона". Учитель ничего не говорил о помощи и защите для кого-то еще. Учитель был мудр. Он понимал, что там, где делается одно исключение – хотя бы даже и из лучших побуждений! – будет сделано и второе, и третье, и десятое. А в итоге на мир обрушится то, по сравнению с чем нынешние двадцать лет резни покажутся учтивым рыцарским турниром…

Так чего же я хочу добиться, в конце концов?! О да, разумеется – "жить в другом мире, где нет всей этой мерзости." Но это – пустые, бессмысленные фантазии. Эмоции. Вздор.

Надо принять четкое здравое решение и неукоснительно ему следовать. Итак: я еду в Нуаррот. (Гм, поправка: я иду в Нуаррот. Хотя кошель с деньгами Гринарда я сохранил, пусть и несколько поистощившийся после пошедшей прахом подготовки к осаде. Коня уровня Верного мне не купить, но на что-нибудь четвероногое монет еще хватит.) И я забочусь об Эвьет до тех пор, пока она направляется туда со мной. Но если ей опять вздумается отправиться в погоню за каким-нибудь Марбелем – я объясню ей, что не стану ее сопровождать. Постараюсь убедить ее отказаться от этой затеи. В конце концов, она же умная и должна понять, что без сопровождающего взрослого ее положение в мире людей станет очень непростым. А если не поймет… значит, не так уж она и умна. Тогда – сама виновата. (А, кстати, что мне в этом случае делать одному в Нуарроте? Да в общем-то то же, что и в любых других местах. Посмотрю на графский замок. Они бывают достаточно живописны. Может быть, найду обеспеченных пациентов среди графских приближенных.) Если же я добираюсь до Нуаррота вместе с Эвелиной, то передаю ее ее сеньору, как и было задумано с самого начала. И без всякого промедления еду дальше. Дальше на юго-восток – кажется, основные боевые действия сейчас будут разворачиваться в противоположном направлении. Вот и все. Все просто.

Потом я закрыл глаза, но продолжал видеть летнее небо. Я лежал на подводе, полной мягкого сена, и слушал перестук копыт; меня куда-то везли, и мне было спокойно и хорошо. Вокруг слышались какие-то голоса, но мне не было до них никакого дела; я даже не понимал, о чем они говорят. Постепенно, однако, голоса становились все громче, резче и настойчивей; подвода качнулась и остановилась. Я сел и увидел, что нахожусь на улице какого-то города, между двумя рядами плотно сомкнутых домов, и дорогу преграждают стражники с копьями. "Сворачивай!" – кричали они (теперь я мог разобрать их слова). "С телегами проезда нет!" Возница, немолодой, но кряжистый, в просторной рубахе с пятнами под мышками, повернулся ко мне. На шее у него была тонкая красная полоса. "Дальше мне ходу нет, сударь", – сказал он. "Я заплатил за переправу четыре сантима", – напомнил я. "Переправа кончается здесь." "И куда же мне идти?" – спросил я, сходя с подводы. "Кто может знать это, кроме вас? – пожал плечами старик. – Я – всего лишь паромщик." В тот же миг я понял, куда хочу попасть. Далеко впереди, над крышами и трубами города, возносились, сияя в солнечном свете, белые башни и шпили необыкновенного замка. Его тонкие, изящные, устремленные ввысь очертания совсем не походили на громоздкую основательность обычных фортификационных сооружений, созданных, чтобы выдерживать удары таранов и каменных ядер. "Это Нуаррот?" – спросил я у какого-то прохожего. "Где?" "Тот замок впереди за домами." "Там ничего нет." "Как это нет? – возмутился я. – Вот же он, разве вы не видите?" "Не вижу", – равнодушно пожал плечами прохожий, и только тут я заметил, что у него нет глаз. Оставив его, я зашагал в сторону замка, но вскоре принужден был остановиться, ибо улица закончилась тупиком. Я вернулся к ближайшему переулку и свернул в него, а затем – на соседнюю улицу, но и она уперлась в глухую стену. Следующая улица оказалась кривой и повела меня прочь от замка…

Я предпринимал все новые попытки, но, чем дольше я блуждал по городским лабиринтам, тем дальше оказывался от моей цели. Меж тем обстановка на улицах изменилась. Все так же вокруг сновали люди (их становилось все больше), горожане выплескивали помои из окон вторых и третьих этажей, и струилось зловоние над сточными канавами – но среди прохожих попадалось все больше калек, из помойных ведер летели на мостовую кровавые внутренности, а в сточных канавах текла густая, почти черная кровь. Прямо под ногами валялись мертвые тела, но горожане не обращали на них никакого внимания, механически переступая через них или шагая прямо по трупам. Я уже не пытался спрашивать дорогу, зная, что они не ответят, да и вообще, лучше бы мне не обращать на себя их внимание. Прямо на глазах лица вокруг становились все безобразней, улицы – все уже, а толпа – все гуще. Я думал уже не о замке, а о том, как выбраться из этой бесконечной удушливой ловушки. Но, куда бы я ни сворачивал, становилось только хуже. Края уродливых крыш смыкались над головой, словно беззубые челюсти; узкие кривые улочки переплетались и извивались, подобно кишкам, и на камнях вокруг блестела уже не просто сырость, а мутная густая слизь. Откуда-то доносились влажные, липко чавкающие звуки.

И вдруг все кончилось. Из кишкообразного туннеля, погруженного в серо-зеленый полумрак, я выскочил на широкую прямую улицу, залитую солнечным светом. И эта улица вела прямо к замку; между мной и ним не было больше никаких препятствий. Я шагнул в сторону своей цели, и в тот же миг в плечо мне впился железный крюк.

Я обернулся и увидел Гюнтера. "Уже уходите, сударь? – спросил он с укоризной. – А как же представление? У меня честный хлеб!" "Я спешу!" – ответил я, пытаясь избавиться от крюка. "Вы должны на это посмотреть, – возразил однорукий, вонзая крюк все глубже. – А то они могут подумать, что вы ими брезгуете. Честно говоря, меня самого тошнит. Но к ним в плен лучше живым не попадать."

И он буквально потащил меня за собой в противоположную от замка сторону. Я не чувствовал боли от крюка, но и выдернуть его никак не мог. Мы оказались на большой круглой площади, сплошь запруженной уродами один безобразнее другого. Невозможно было определить, где здесь циркачи, а где зрители. В центре площади, в окружении цирковых кибиток, возвышался помост с высоким столбом, утыканным ржавыми, в засохшей крови шипами. Со столба свисали цепи, ждущие свою жертву.

Первой моей мыслью было, что столб предназначен для меня. Но толпа на площади не проявила ко мне никакого интереса. И даже Гюнтер, устремивший свой взгляд в сторону помоста, перестал давить на свой крюк, и я, наконец, легко выдернул его. Скосив взгляд на плечо, где осталось небольшое пятнышко крови, я подумал, что надо непременно обработать рану, пока не началось заражение. Пользуясь тем, что уроды были целиком поглощены ожиданием уготованного им зрелища, я принялся сперва бочком, а затем все более решительно выбираться из толпы. Но, когда я уже повернулся спиной к столбу и увидел впереди дорогу к сияющему замку, позади раздался полный испуга и боли крик: "Дольф! Помоги!"

Я резко обернулся. Двое ражих бородатых палачей волокли к столбу Эвелину. На палачах были красные маски, но я знал, что левого зовут Жеан, а правого – Жакоб. Девочка тщетно пыталась вырваться из их волосатых лап. Я видел, что она в крови. Но это, очевидно, была только прелюдия.

Я сунул руку под куртку, но не нашел там того, что искал. Вместо этого в руке у меня оказался свиток. Это было последнее письмо моего учителя. Меня это ничуть не удивило. Что может быть закономерней, чем сочетание теоретического запрета с практической невозможностью его нарушить?

Я толкнулся было обратно в толпу, но она, по-прежнему не обращая на меня внимания, лишь слабо колыхнулась, как плотная единая масса, даже и не думая расступаться. Эвьет уже втащили на помост и, лязгая железом, приковывали к столбу. К Жеану и Жакобу присоединился третий палач – жидкобородый карлик с длинным, больше его собственного роста, факелом в руке.

"Отпустите ее! – в отчаянии закричал я, ни на миг, впрочем, не веря, что это поможет. – Отпустите ее, вы, тупые уроды!"

Вот теперь они меня заметили. Сотни, тысячи безглазых лиц повернулись в мою сторону. Еще совсем недавно каждое из них было безобразно по-своему, теперь же все они выглядели одинаково – словно отвислое, липкое сырое тесто. И они – медленно, зато все разом – двинулись на меня.

Мне ничего не оставалось, как отбиваться от них руками и ногами. Их плоть и на ощупь оказалась рыхлой, липкой и скользкой. Но пахла она не тестом, а трупной гнилью. Я рвал эту мерзкую вязкую массу, барахтался в ней, но они наваливались со всех сторон. Я уже даже не видел за ними помоста, только слышал крики Эвьет, все более страшные, и пытался прорваться к ней, одновременно понимая, что не успею, никак не успею – а затем раздался треск пламени, и крик оборвался на самой высокой и жуткой ноте…

Я проснулся с бешено колотящимся сердцем. Лицо и шея были мокрые от пота. А рядом со мной, свернувшись калачиком, спокойно спала Эвьет, живая и невредимая.

День уже клонился к вечеру, тени деревьев наполовину затопили поляну, но еще не добрались до наших голов. Лицо девочки, озаренное золотистым вечерним светом, было всего в нескольких дюймах от моего. Мне и прежде доводилось видеть ее спящей, но как-то не приходило в голову присматриваться. Если я просыпался первым, то будил ее или, напротив, давал ей еще немного поспать, но сам в любом случае сразу принимался за дела. А сейчас – должно быть, по контрасту с только что пережитым во сне ужасом – я просто лежал рядом и смотрел, словно вернувшаяся реальность все еще казалась мне хрупкой и неустойчивой, и я боялся ее спугнуть. Меня поразило выражение лица Эвьет. Оно было таким мирным и безмятежным! Не лицо охотницы, идущей по следу, не лицо воительницы, планирующей и осуществляющей возмездие врагу, не лицо дворянки, вынужденной взять на себя все заботы о своем разоренном поместье. Даже не лицо ученицы, обдумывающей слова учителя, хотя это ее выражение нравилось мне больше всего. Но ни в каком из бодрствующих обличий ее невинность и чистота не проступали столь полно. Словно… словно я впервые увидел ее без доспехов и оружия. Словно она была гостьей из другого мира, где злоба, подлость, насилие и убийство не поджидают за каждым углом, а уставший может просто прилечь на мягкую траву и задремать, где ему вздумается, не боясь ни четвероногих, ни куда более страшных двуногих хищников… Ее пушистые ресницы слегка подрагивали – ей что-то снилось, но уж точно не кошмары; надутые губки (обычно твердо сжатые в упрямую линию) были чуть приоткрыты в легкой полуулыбке. Глядя на Эвьет, я вдруг подумал, что спящая девочка – это, наверное, одно из самых трогательных зрелищ на свете. Хотелось укрыть ее, защитить от всех опасностей, от всего зла этого мира…

Тьфу, черт. Что еще за нежности? Не говоря уже о том, что слово "нежность" вообще не из моего лексикона, Эвелина отнюдь не хрупкий цветок. В ситуации "она с арбалетом и я с мечом" еще большой вопрос, кто кого лучше сумеет защитить. И, собственно, я уважаю ее в том числе и за это. Будь она неженкой и плаксой – никакие умилительно приоткрытые губки у меня бы теплых чувств не вызывали, а вызывали бы исключительно брезгливость… Недаром же я не люблю детей. Да, слабость не внушает ничего, кроме отвращения. И то, что демонстрирует Эвьет сейчас – это не слабость. Это доверие. Она так сладко и безмятежно спит посреди незнакомого леса, потому что знает, что я рядом, и доверяет мне свою безопасность. И мне хочется быть этого доверия достойным. Вот в чем причина моих чувств.

И все же… во сне я бросился ее спасать в одиночку против огромной толпы, и это была глупость. В реальности в такой ситуации у меня бы не было ни малейших шансов. Собственно, их даже во сне не было. Извиняет меня только то, что во сне эмоции часто намного сильнее, чем наяву, а разум и логика, наоборот, подавлены… Да, легко, конечно, списать все на сон. Но что бы я делал при таком раскладе на самом деле? Стоял бы и смотрел, как ее мучают и жгут? Повернулся и бежал бы к своему замку, затыкая уши, чтобы не слышать ее криков? Даже на миг не хочется задумываться об этом! Но мой учитель говорил, что нет худшей трусости, чем лгать самому себе. А главное – я и в самом деле не знаю, что ответить…

Ресницы Эвьет дрогнули сильнее, и девочка открыла глаза.

– Привет, Дольф, – улыбнулась она мне. – Давно не спишь?

– Не очень. Как ты себя чувствуешь?

– От-лично! – ответила она, сладко потягиваясь, а затем деловито нащупала в траве свой арбалет.

– Я имею в виду – после нашего "купания".

– Ну я же говорила – я закаленная, – она уселась, на ощупь вытряхивая травинки из волос. – Что ты на меня так смотришь?

– Как – так?

– Ну… так смотрел мой отец, когда заходил пожелать мне спокойной ночи. Или доброго утра.

– Извини, если тебе это неприятно, – смутился я.

– Да нет, почему же, – снова улыбнулась она. – Вот если бы ты смотрел, как Филипп, мне бы это точно не понравилось. "Отстань, малявка, не видишь, я делом занят!" – прогнусавила Эвелина, явно пародируя покойного брата.

– Такого не будет, обещаю, – со смехом ответил я.

– Однако, проспали мы изрядно, – заметила Эвьет, прищурившись на солнце. – Так что у нас сейчас – вечер или утро?

Я понял, что она спрашивает не о физическом времени суток.

– Что пожелаешь, – ответил я. – Мы можем идти ночью, едва ли это будет опаснее, чем днем. Но можем и подождать здесь до самого утра – особой спешки нет.

– Еще сон в меня просто не влезет, – возразила Эвьет с серьезным видом, – а сидеть тут в темноте скучно. Да и, честно говоря, хочется оказаться подальше от Лемьежа, и чем скорее, тем лучше. Так что идем.

Наша одежда и обувь полностью просохли, и ничто не мешало нам отправиться в путь. Я собрал сумки, и мы зашагали по лесу на восток, жуя на ходу еще остававшуюся колбасу.

Вскоре выяснилось, что, хотя для Эвьет проведенные в колодце часы действительно обошлись без последствий, мне повезло меньше. У меня запершило в горле, так что в ближайшие несколько дней мне предстояло готовить и пить горячие отвары и повременить с чтением очередных лекций на медицинские и прочие темы. Впрочем, существовала и другая причина идти молча – разговор, даже негромкий, могут услышать чужие уши, и в то же время он мешает самим говорящим прислушиваться к происходящему вокруг. Естественно, мы по-прежнему старались как можно меньше показываться на открытом пространстве, пробираясь рощами и перелесками – хотя и не слишком удалялись от дороги, дабы не залезть в непроходимые дебри каких-нибудь болот и буреломов. Йорлингисты, конечно же, потрудились в этом краю на славу – все деревни вдоль тракта (и, подозреваю, не только они) превратились в пепелища, и среди углей и почерневших бревен валялись обгорелые трупы людей (среди них довольно много детей, которым было труднее убежать, чем взрослым) и животных (чаще собак и ослов, но встречались даже коровы – как видно, победители совсем зажрались или просто слишком спешили); поля также были сожжены или вытоптаны. Единственным целым сооружением, которое нам попалось за все время, был одинокий сарай для сена, стоявший на отшибе за деревьями, в стороне от села, и оттого, видимо, не замеченный торопившимися карателями. Там, на душистом сене, мы провели вторую ночь (мы все же вернулись к нормальному суточному распорядку). Но отнюдь не все сельские жители погибли в огне пожаров или от мечей и стрел. Уцелевшие погорельцы прятались по лесам, и встреча с ними сулила нам не меньше опасностей, чем с солдатами любой из сторон. Следопытские навыки Эвьет оказались очень кстати в деле предотвращения таких встреч (тем более что мой заложенный нос не мог даже унюхать дыма костра). Несколько раз мы видели из-за деревьев кавалерийские разъезды; расстояние всякий раз было достаточно приличным, так что не знаю, были ли то все еще хозяйничавшие в округе йорлингисты, или же какие-то ошметки лангедаргских сил, возможно, перешедшие к партизанской тактике. Самый неприятный момент я пережил, когда мы едва не напоролись на такой разъезд посреди совершенно безлесой местности. К счастью, мы заметили их прежде, чем они нас. Мы рухнули в высокую траву и пролежали так, почти не шевелясь, наверное, не меньше часа, пока окончательно не удостоверились, что опасность миновала. На следующий день, также в чистом поле, мы увидели коня под седлом, чей хозяин, очевидно, уже кормил ворон где-нибудь в окрестностях. Однако первоначальная радость оказалась преждевременной: конь упорно не желал подпускать к себе чужих. Мы с Эвьет убили, наверное, часа четыре, пытаясь подобраться к нему с разных сторон, но всякий раз, когда дистанция сокращалась до десятка ярдов, он пускался в галоп, быстро, впрочем, останавливаясь, дабы продолжить щипать траву, как ни в чем не бывало. Словно глумился над нами! Я уже готов был просить Эвьет пристрелить чертову скотину, но, взглянув на девочку, которая, хоть и была раздосадована, сохраняла спокойствие, устыдился своей бессмысленной злобы. Наконец жеребец, которого тоже утомила наша назойливость, ускакал намного дальше, чем в предыдущие разы, и мы уже больше не стали его преследовать.

Колбасу мы доели вечером второго дня, а от имевшихся у меня денег в разоренном краю не было, разумеется, никакой пользы; любые, кого мы могли тут встретить, были заинтересованы разве что в грабеже, а не в честной торговле. Так что питаться приходилось мелкой дичью, которую удавалось подстрелить Эвьет, а также лесными ягодами и грибами. Иногда удавалось что-нибудь откопать на огородах в сожженных деревнях, хотя мы предпочитали там не задерживаться.

Наконец, вечером пятого дня от падения Лемьежа, мы выбрались к пограничной реке, за которой лежало графство Рануар. Я довольно быстро отыскал брод, по которому чуть больше недели назад мы перебрались в противоположном направлении; шагать в воде было куда менее приятно, чем ехать верхом, особенно учитывая мою только-только залеченную простуду и тот факт, что день, не в пример предыдущим, выдался облачный и прохладный. Но, по крайней мере, благодарение засушливому лету, река была неширокой.

Разумеется, пересечение этой сугубо условной границы не давало никаких гарантий безопасности; и грифонские разъезды, и ищущие поживы и мести погорельцы могли рыскать по эту сторону реки ничуть не хуже, чем по ту. Все же я надеялся, что дальше вглубь графства шансов нарваться на неприятности будет меньше. Мы шагали в юго-восточном направлении, пока не стемнело; уже в сумерках я заприметил далеко впереди справа белый дом на холме и решил вместо очередного ночлега в траве попытать счастья там.

Пока мы добирались до холма и поднимались вверх по склону, тьма стала полной, так что я даже потерял дом из виду и затеял по этому поводу с Эвьет философский диспут на тему "откуда мы знаем, что нечто находится там, где мы его не видим". Подъем в гору после целого дня пути пешком – удовольствие более чем сомнительное, и разговор помогает отвлечься от собственных физических ощущений. Эвелина вынуждена была согласиться, что то, что мы считаем знанием, часто лишь предположение, основанное на прошлом опыте, но не дающее никаких гарантий относительно текущего положения дел.

– Более того, – заметил я, – строго говоря, мы в принципе не можем узнать, что происходит прямо сейчас.

– Как это?

– Скорость, с которой к нам поступает информация, конечна. Вспомни, мы слышим гром далеко не сразу в момент удара молнии. И запах цветка, внесенного в комнату, ощущается тоже не мгновенно. По всей видимости, так же дело обстоит и со светом: он распространяется намного быстрее, чем звук и запах, но предел скорости существует и для него. А это значит, что мы видим лишь прошлое и никогда – настоящее.

– Никогда об этом не задумывалась, – удивленно призналась Эвьет. – И думаем мы ведь тоже не мгновенно? Хотя и говорят, что мысль быстрее всего на свете… Значит, физически мы живем в настоящем, а фактически – в прошлом?

– Так и есть. Люди претендуют на способность предсказывать будущее, а на самом деле не знают даже настоящего…

На северо-востоке поднялась ущербная луна, продемонстрировав, что дом, конечно же, остался на прежнем месте. Здание было каменным, в два этажа, с белеными стенами и покатой черепичной крышей; не крестьянская хижина, но и далеко не замок. Скорее всего, он принадлежал дворянской семье, хотя не особо знатного и богатого рода. Ставни были по большей части заперты, но некоторые окна мертвыми провалами чернели на белом фоне; во мраке я не мог разобрать, есть ли там стекла. Нигде в доме не было света.

Переводя дух, мы подошли к дверям; поднявшись на низкое крыльцо и не найдя нигде веревки с молотком, я постучал в дверь кулаком, но не дождался ответа. Я постучал сильнее, и дверь, скрипнув, приотворилась сама собой – очевидно, от сотрясения. Из темного чрева дома пахнуло сырой затхлостью давно нежилого помещения. Я переглянулся с Эвьет, зажег лучину и вошел.

Свет дрожащего огонька подтвердил мои подозрения, озаряя то голые ободранные стены, то свисавшие с балок лохмы пыльной паутины, то грязь и мусор под ногами. Дом был давно заброшен и разграблен, но сейчас в нем, похоже, никто не укрывался – на полу нигде не было свежих следов. Я не рискнул подниматься на второй этаж по деревянной лестнице, которая, похоже, только и ждала удобного повода, чтобы сломаться под чьим-нибудь весом. Поднеся лучину поближе, я убедился, что две ступени уже сломаны – очевидно, кем-то менее осмотрительным. Так что мы ограничились лишь обследованием первого этажа. В большинстве комнат было совершенно пусто – по всей видимости, мебель пустили на растопку те, кто забредал в этот дом до нас. Взамен они оставили на полу мелкие сухие кости, обглоданные рыбьи хвосты, шелуху семечек и прочие следы своих трапез – а также и еще более неприятные плоды своей жизнедеятельности. Неудивительно, что здесь водились крысы; одну мы спугнули и слышали, как прошуршали в темноте еще несколько. В некоторых местах на каменных плитах пола чернели следы костров, разводившихся прямо в помещениях; среди углей еще можно было различить обугленную культю ножки стола или бронзовую ручку, оставшуюся от двери шкафа или комнаты. Но в левой угловой комнате обнаружилась целая, монументального вида кровать, весившая, должно быть, не меньше тысячи фунтов – незваные гости то ли сочли ее слишком тяжелой и крепкой, чтобы рубить на дрова, то ли просто предпочли использовать по прямому предназначению. Простыней и одеял на ней, конечно, не было, но сохранился матрас – пыльный и грязный, как и все здесь, и весь в каких-то подозрительных пятнах. От него пахло сырой гнилью. Тем не менее, в этой комнате не было нагажено, и мы решили, что лучше заночевать здесь, чем на улице. Были у меня, впрочем, опасения, что, пока мы будем спать, в дом могут забрести еще какие-нибудь ночные гости; здание на холме, хорошо заметное издали, должно было часто привлекать ищущих ночлега путников, и царившая здесь помойка вполне это подтверждала. Однако на полу возле камина в соседней комнате обнаружилась кочерга – покрытая ржавчиной, но все еще вполне пригодная на роль засова; мы заложили ею входную дверь дома и вернулись в комнату с кроватью. Я брезгливо спихнул матрас на пол, постелив на его место волчью шкуру для Эвелины и мою собственную куртку для себя; подушками, не в первый уже раз, послужили сумки.

Намаявшись за день, мы уснули моментально, однако посреди ночи я был пробужден самой прозаической из причин. Разумеется, я не собирался уподобляться предыдущим "постояльцам" этого места и справлять нужду в соседней комнате, а потому, надев сапоги, направился на крыльцо. Но, едва выйдя в холл, в шоке застыл на месте.

Лунный луч, проникавший через единственное здесь открытое окно, озарял белесую фигуру, сидевшую на полу в центре холла вполоборота ко мне. Фигура имела необычно длинные кудлатые белые волосы, окутывавшие ее почти по пояс, и была облачена во что-то вроде взлохмаченной кисеи. Она сидела, сгорбившись, склонив скрытое волосами лицо к чему-то, что сжимала в руках; я услышал тонкий противный писк, а затем – мерзкие чавкающие звуки.

Встреча с этим существом, сидящим ночью в лунном луче посреди заброшенного дома, пожалуй, заставила бы завопить от ужаса многих закаленных воинов. Тем более, что со своего места я хорошо видел, что вставленная вместо засова кочерга по-прежнему чернеет на фоне светлой двери, и, стало быть, ни один живой человек проникнуть в дом с улицы не мог. Но я не верю в привидения. И все же мой голос невольно дрогнул, когда я отрывисто спросил: "Кто ты?"