Приговор

Но эмоции потом. И объяснения потом. Сейчас нам надо уносить отсюда ноги, и поскорее.

Я схватил Эвьет за руку. Она испуганно вздрогнула.

– Ты сможешь бежать?

Девочка кивнула.

– Тогда бежим!

Мы помчались обратно тою же дорогой, какой я добрался сюда. (На сей раз, помня про лужу крови и трупы, я загодя взял правее, к самой стене.) На лестнице запах дыма стал еще резче, а свет – тусклее, но пробраться было еще можно. Под моей ногой звякнула сброшенная кольчуга – стало быть, Жозеф все же последовал доброму совету. Я оглянулся на Эвьет, все еще сжимавшую в руке арбалет.

– Брось его, – посоветовал я на бегу, – все равно стрел нет.

Она с сомнением посмотрела на оружие, но все же, присев на миг, аккуратно положила арбалет на оставшиеся позади ступеньки.

До первого этажа мы добрались, никого не встретив. Будь сейчас нашими противниками грифонцы, они бы, вероятно, успели нас перехватить. Но Ришард и пришедшие с ним слишком плохо знали замок, и путь, которым они попали в главный зал, как видно, никак не пересекался с этой боковой лестницей. Однако внизу уже толпились солдаты. Но прежде, чем паника захлестнула меня, я понял, что они вошли снаружи недавно (некоторые еще только заходили) и еще не в курсе последних новостей. Тем не менее, когда мы стали торопливо протакливаться сквозь них к выходу, в нашу сторону начали обращаться все новые удивленные взгляды. Кто-то узнавал меня, кто-то нет – но перепачканный кровью мужчина, который поспешно тащит на морозную улицу почти раздетого изможденного ребенка, в любом случае выглядит подозрительно. И сине-желтая повязка на моем рукаве ничего не доказывала – в конце концов, кто мешает повязать такую же и врагу?

– Пропустите! – крикнул я, выставляя вперед согнутый палец с перстнем Йорлинга. – Именем герцога!

Конечно, этот перстень не давал мне права командовать военными. Но разве неграмотные солдаты, толпящиеся в полутемном проходе, будут разбираться в таких тонкостях?

Мы благополучно добрались до выхода из донжона. Но как раз в тот момент, когда мы выскочили наружу, сзади донесся крик:

– Эй, эй! Задержите их!

Не "его". "Их". И, конечно, не потому, что Ришард так жаждал покарать Эвелину за смерть Карла.

Ришард Йорлинг! Какого черта тебе от нас надо?! Я обеспечил тебе твою победу! Забирай свою корону и оставь нас в покое!

Нет. Не оставит. Никто из них не оставит. Кто бы ни победил, он не позволит мне уйти, унеся с собой тайну абсолютного оружия. И использует все средства, чтобы у меня ее вырвать. Все – это значит все.

И ведь я знал это с самого начала?

Да. Знал.

Но – глупо врать самому себе – надежда все-таки была. Крохотная, нелепая надежда. Как говорил мой учитель, "люди в целом – вздорные и малоприятные существа. Их самих же корежит от отвращения, когда им показываешь, как они устроены внутри – и добро бы это касалось только их тел; то, что они называют душами, куда хуже. И тем не менее – надо давать им шанс!"

Ну что ж. Шанс упущен.

Я бежал через двор, волоча Эвьет за собой. Хорошо, что уже стемнело, а вот полная луна, проклюнувшаяся между зубцами восточной стены, совсем некстати. Впрочем, мы уже нырнули в тень. И хорошо, что нет снега, на котором остаются следы… Только бы Верный был на месте!

Я бросил взгляд через плечо и увидел факелы преследователей. Нет, так просто нам не оторваться. Ну ладно, тогда уже нечего бояться обнаружить себя.

– Верный!!!

Прошло бесконечно долгое мгновение – а затем я все-таки услышал стук копыт. Конь выбежал нам навстречу. Я подсадил ему на спину Эвьет, лишний раз обратив внимание, в каком она виде. Надо закутать ее в мой меховой плащ… ах черт, я же бросил его в подземелье!

– Ой, моя шкура, – радостно произнесла она. – Ты ее сохранил!

Действительно, волчья голова по-прежнему торчала из моей сумки. Я сберег шкуру и взял ее с собой, покидая Норенштайн, несмотря на то, что герцог обеспечил меня индивидуальной палаткой со всеми возможными в походных условиях удобствами. Правда, теперь все это богатство осталось на вьючной лошади.

– Да, – я рывком выдернул шкуру из сумки и бросил первую Эвелине. – Закутайся!

Я запрыгнул в седло, и в этот момент первый из преследователей настиг нас. Не знаю, был ли у него при себе огнебой; к счастью, одна его рука была занята факелом, а второй он ухватил Верного за поводья.

Я выстрелил ему прямо в лицо.

– Н-но!!!

Пришпоренный конь буквально взвился в воздух и понесся галопом прочь со двора. Ворота замка были открыты; какие-то фигуры маячили на пути, но я распугал их криками "С дороги! Именем герцога!" Не знаю, поверили ли они, но становиться на пути у летящего во весь опор коня едва ли кому-то захочется, опустить решетки они не успевали, а приказа стрелять у них, очевидно, не было.

Пока не было.

Скакать в темноте вниз по круче я не рискнул – пришлось ехать по дороге вокруг Греффенваля. Я уже знал, что, несмотря на рухнувшую башню, она проходима, раз Ришард и остальные так быстро оказались в замке – но эта петля давала людям Йорлинга время для организации погони. И они-то, вполне возможно, срежут путь по круче – у них лошади казенные, и головы, в некотором смысле, тоже…

Так оно и случилось. Проносясь мимо ворот во второй раз – теперь уже в самом низу холма – я услышал сверху частый перестук копыт по мерзлой земле, шорох сыплющихся камней, а затем – грубую брань, испуганное ржание, шум падающих тел и крики боли. Три или четыре лошади все же сверзились кувырком с кручи – скорее всего, с фатальными последствиями для себя и с тяжелыми – для своих всадников. Но остальным преследователям – их было, кажется, восемь или девять – все же удалось удержать равновесие при спуске, и они оказались прямо у нас за спиной – со скакавшими впереди нас разделяло не более десяти ярдов.

Мы вылетели на равнину; на перекрестке у подножия холма я взял курс на юг. Теперь я уже не так огорчался по поводу полной луны – пожалуй, немного света под ноги нам не мешало. Сзади кричали, требуя, чтоб мы остановились. "Именем герцога!" – хрипло надрывался один из участников погони, но его перебил более догадливый: "Именем императора!"

Да хоть властелина всей вселенной, думал я, нахлестывая коня. Прости, Верный, я не хочу причинять тебе боль, но нам очень нужна твоя скорость. От обычной погони мой конь ушел бы с легкостью, несмотря даже на двоих всадников – Эвьет и в прежнее время была худенькой, а в плену, наверное, потеряла фунтов двадцать веса; когда я подсаживал ее, она показалась мне почти пушинкой. Пожалуй, рыцарь в латах и при оружии весил больше, чем мы с ней вдвоем. Однако у наших преследователей не было лат. А самое главное – Ришард отправил погоню не на первых подвернувшихся лошадях, а на самых быстроногих скакунах своей армии.

Пожалуй, никогда в жизни я не ездил с такой скоростью, тем более – зимой. Ледяной ветер хлестал в лицо; лоб и щеки быстро немели, на глаза наворачивались слезы. В самом начале скачки мне еще было жарко после недавнего бега, но теперь холод пронизывал до костей, и моя летняя куртка была плохой от него защитой. Эвьет, насколько это позволяли ее ожоги, прижалась ко мне сзади, обхватив за талию; так было хоть немного теплее нам обоим. Хорошо, подумал я, что она, по крайней мере, закрыта от встречного потока моей спиной и может хоть как-то согреть свои голые ноги о разгоряченные бока коня… Надеюсь, она надежно завязала лапы своей шкуры, и та не свалится.

Ветер шумел в ушах и относил назад крики преследователей, но все же я слышал, как нам грозят разными карами; убедившись, что это не действует, солдаты перешли на бессильную непотребную ругань, а затем и вовсе замолкли, очевидно, устав надсаживать глотку против ветра. Но погоня, разумеется, продолжалась. Я был уверен, что у них есть огнебои, однако они не стреляли. У них, по всей видимости, был приказ во что бы то ни стало доставить нас живыми – уж меня, во всяком случае, точно. Я тоже не пытался отстреливаться. Я сильно сомневался, что сумею попасть на скаку, да еще в темноте – никогда раньше я такого не проделывал, тем более что стрелять пришлось бы назад. Но даже в случае самого удивительного везения у меня оставалось лишь три заряда, а преследователей было втрое больше. Перезарядиться же на скаку, да еще на такой скорости – дело практически невозможное.

Еще у меня был при себе Арби. Но, поскольку я не использовал его, как оружие, стрел к нему не было. За спиной, как в прежнее время, я его тоже не носил – я сделал специальное крепление, чтобы возить арбалет подвешенным спереди к седлу. Кажется, Эвьет даже не заметила его – она забиралась на коня с другой стороны. Наверняка этот арбалет без стрел и торчащая из сумки волчья пасть добавляли слухов и сплетен относительно моей и без того загадочной для многих в йорлингистской армии персоны… Теперь это, впрочем, уже не имело значения. Если кому-то я и внушал суеверный страх, то явно не тем, кто гнался за нами сейчас.

Так что единственная надежда была на Верного. И, периодически бросая быстрые взгляды через плечо, я убедился, что он все-таки делает невозможное: разрыв медленно, но верно увеличивался. Причем и сама погоня уже не мчалась за нами плотной группой, а растянулась вереницей на десятки ярдов. Задним, похоже, скоро придется смириться с неудачей; если они до сих пор не повернули назад, то только из страха перед гневом Ришарда. Лишь бы у Верного хватило сил выдерживать такой темп…

Местность вокруг, озаренная мертвенным светом луны, была ровной и безлесой – лишь пожухлая степная трава стыла под зимними звездами. Не спрячешься. Если отрываться, то надо уходить до самого горизонта. Мы промчались мимо села, испуганно притихшего в ночи; в домах под низкими кровлями не горело ни огонька. Да и был ли там вообще кто-нибудь живой? Псы, во всяком случае, не лаяли. Я напомнил себе, что вокруг – грифонские земли, и йорлингистов здесь, мягко говоря, не жалуют. Что, впрочем, отнюдь не означает, что кто-то поможет нам избавиться от погони. Скорее наоборот – это лишь создает лишний источник опасности. Я сорвал с рукава и скормил встречному ветру сине-желтую повязку. С лентой в гриве Верного было сложнее, ее так легко не расплетешь. Впрочем, в ночи все равно не разобрать никаких цветов…

Бешеная скачка продолжалась. Прогрохотал под копытами мост через незамерзшую реку (яркая белая луна, поднявшаяся уже довольно высоко, проволокла свое отражение по черной воде слева); справа в отдалении проплыл угловатый силуэт какого-то замка (я представил себе часовых на башнях, с замиранием сердца вслушивающихся в далеко разносящийся в ночи стук копыт); слева придвинулась было к дороге, а затем вновь неохотно отступила темная громада леса… Откуда-то издали доносился тоскливый и протяжный вой – то ли псы, то ли волки… Мое лицо совершенно закоченело, хотя я то и дело тер его перчаткой – да и не только лицо: казалось, что все тело превратилось в кусок мороженого мяса, лишь в самой глубине которого еще теплится жизнь. Обычно в этих краях теплее, но, похоже, жаркое засушливое лето оборачивалось холодной зимой. Если просто идти, было бы еще терпимо, но встречный поток воздуха на такой скорости… Я пытался согревать себя мыслью о том, что с каждым ударом копыта мы все южнее, а значит, постепенно температура должна повышаться – хотя, конечно, чтобы действительно это почувствовать, надо проехать не одну сотню миль, а бывает и так, что холодный воздух с севера добирается до самого южного побережья. Если я наутро не проснусь с бронхитом, это будет просто чудесно… при условии, конечно, что мне вообще удастся дожить до утра.

– Эвьет! – окликнул я.

– Да?

– Как ты?

– Ничего, я в порядке! – крикнула она, хотя я чувствовал даже сквозь куртку, как периодически дрожь пробирает ее руки, обхватившие мой живот.

– Можешь сосчитать, сколько их?

Короткая пауза.

– Шестеро!

Значит, двое или трое все-таки безнадежно отстали. Но и оставшихся на одного меня хватит с лихвой.

– Сколько до ближайшего?

– Ярдов сорок!

Плохо. Когда я оглядывался в последний раз, было не меньше пятидесяти. Я вновь принялся нахлестывать Верного.

Местность уже не была совершенно плоской. Дорога начала полого подниматься вверх. Плохо. Даже пологий подъем заметно увеличивает нагрузку для коня. Тем более – для коня, вымотанного несколькими часами скачки на пределе сил. Ну же, Верный! Только не подведи!

– Тридцать ярдов, Дольф!

Я нагнулся к самой гриве. Так меньше сопротивление воздуха – может быть, хоть так моему коню будет легче… "Вперед, Верный! – кричал я ему в самое ухо. – Вперед!" Когда же кончится этот проклятый подъем…

Я понял, что слышу, как мой преследователь тоже погоняет и хлещет своего коня. Значит, уже совсем близко. Я бросил очередной быстрый взгляд через плечо. Непосредственную опасность представляет только один – остальные довольно плотной группой идут сзади и, похоже, не в силах сократить разрыв. На что рассчитывает этот первый? Ну, допустим, он меня догонит – и что? В упор я, наверное, не промахнусь даже на скаку. Или он в охотничьем азарте не заметил, что оторвался от своих?

– Дольф, у него огнебой!

Ага. У меня тоже. И пора уже, кажется, его достать… Я расстегнул куртку, впуская за пазуху режуще холодный ветер.

– Остановись! – услышал я. – Или я застрелю девчонку!

Ну правильно! В меня им стрелять нельзя, в мою лошадь тоже – при падении с коня на такой скорости недолго свернуть шею. Но в отношении Эвелины приказ, очевидно, был не столь строгим.

– Дольф, не вздумай! – вскрикнула Эвьет. В этом крике было не просто предостережение против неразумного поступка. В этом крике был весь ужас перед перспективой вновь оказаться в руках правителя, интересующегося чужими тайнами. Лучше уж быстрая смерть от огнебоя, чем опять это! И совершенно неважно, как этого правителя зовут…

– Я и не собираюсь! – заверил я ее. Никто, никогда и ничем не заставит меня добровольно пойти на заклание. Грифонцы уже убедились в этом, теперь, очевидно, черед йорлингистов. Я вытянул из-под куртки огнебой. Черт… пальцы окоченели, несмотря на перчатки, и почти не слушаются…

Выстрел! Я вздрогнул всем телом. Нет, это всего лишь звонкий щелчок плети, которой он хлещет коня. Я, примериваясь, посмотрел сперва через правое, потом через левое плечо. Черт, он скачет сзади и немного слева, в такой позиции прицелиться в него правой рукой почти невозможно. Зато спина Эвьет перед ним, как на ладони! Мой учитель одинаково хорошо владел обеими руками и более того – даже умел писать ими одновременно два разных текста. Но я, увы, так и не освоил это искусство. Никогда не пробовал стрелять левой, и вряд ли у меня хорошо получится…

Выстрел! Теперь уже настоящий! Я почувствовал, как дернулось тело Эвьет.

– Ты…

– Я цела, Дольф! Он промазал!

А может, и нет, подумал я. Он мог выпалить мимо специально. Слабое место любого шантажиста в том, что реализация его угрозы автоматически означает его проигрыш. Но у него только четыре заряда – теперь уже три – и он не станет тратить их впустую и дальше… Я с сомнением переложил огнебой в левую руку.

– Дубина криворукая! – издевалась над врагом Эвьет. – Стрелять научись сначала, деревенщина! Дождались с охоты Жеана-холопа: прицелился в утку – попал себе в…

Окончание стишка скрыл шум тяжело рухнувшего тела; отрывистый звон сбруи, хруст ломающихся костей и сдавленный крик слились практически в один звук. Я еще успел додумать до конца мысль о том, откуда благовоспитанная баронесса знает такие стишки (не иначе, научили дворовые девки во время совместных походов по грибы), и лишь потом сообразил, что случилось.

– Он упал! – радостно кричала Эвьет. – Вместе с конем!

– Но я не стрелял!

– Я знаю! Это все его конь!

Споткнулся? Вряд ли, дорога ровная, и луна, висящая уже прямо по курсу, хорошо ее освещает. Скорее всего, сокращая разрыв с нами, всадник просто загнал своего скакуна так, что тот даже не успел остановиться – умер прямо на бегу. Даже лошадиное сердце может не выдержать…

– Он не встает, – поведала Эвьет, все еще глядя назад и имея в виду, конечно, всадника.

– Кто-нибудь из них остановился ему помочь?

– Нет! Перепрыгнули через него, чуть не затоптали!

Ну еще бы. У них есть задача поважнее. Даже его огнебой так и оставили валяться на дороге, а уж это куда существенней какой-то там человеческой жизни. Приказ Йорлинга на сей счет поблажек не допускает, но тут два приказа вступают в противоречие. Наверное, надеются подобрать на обратном пути.

Подъем, наконец, закончился, хотя и не сменился спуском, как я ожидал. Впереди, у самого горизонта, я различил несколько слабо светящихся искорок – видимо, огни какого-то поселения. Нам, конечно, нечего было надеяться найти там убежище, но в любом случае дорога вела туда.

По словам Эвьет, продолжавшей наблюдать за нашими преследователями, теперь среди них не было явного лидера. То одному, то другому удавалось, нахлестывая коня, вырваться вперед и сократить разрыв – но и я, погоняя Верного, всякий раз вновь восстанавливал status quo. Больше я, а точнее, мой конь, уже не подпускали их на дистанцию, удобную для стрельбы. Конечно, даже короткоствольный огнебой вполне может поразить цель с сорока-пятидесяти ярдов – но не в условиях бешеной скачки как стрелка, так и мишени.

Какое-то время сохранялось это неустойчивое равновесие. Мы сражались за свою жизнь и свободу, наши преследователи, в общем-то, тоже – Ришард не простил бы им провала. Но, наконец, несмотря на все их усилия, Верному удалось добиться большего: разрыв снова стал постепенно увеличиваться.

Меж тем впереди росли очертания средней величины города. Огни, которые мы видели издали, горели всю ночь на его стенах и башнях, дабы вражеский лазутчик не смог перебраться через стену незаметно для стражи. Ворота, разумеется, были закрыты, и никто не впустил бы нас внутрь – да я и сам не стал бы искать спасения в таком месте. Хватит с меня Лемьежа.

Но те, кто гнались за нами, рассуждали иначе. Они были йорлингистами, и они преследовали людей, скакавших в направлении лангедаргского города – вполне естественно, что они заподозрили, будто он и является нашей целью. И, конечно, сколь бы ни были истощены грифонские силы, пятеро всадников, даже с огнебоями, едва ли могли совладать с бойцами городского гарнизона, вздумай те открыть ворота и прийти нам на помощь. Пара десятков – да, но не пятеро.

Грохнул выстрел. За ним почти сразу – второй и третий. Понятно. Последний довод императоров. Если не удается заполучить мои знания – хотя бы гарантировать, что они не достанутся никому.

– Жми, Верный! Жми!!!

И он жал. Он мчался так, словно не было этих долгих часов изнурительной скачки. Летел, с каждым ударом копыта, с каждым ударом своего могучего сердца уменьшая шансы для стрелков и увеличивая их – для нас.

Он мчался, а я считал выстрелы. Семь… Восемь…

– Дольф, их четверо! Один отстал, остановился!

Интересно, успел пострелять отставший? Хорошо, коли нет – тем меньше зарядов остается у тех, кто еще скачет. Десять… Одиннадцать… Одиннадцать пролетевших мимо смертей. Идиотское, по сути, чувство – когда по тебе стреляют из тобою же созданного оружия…

Вот и городские ворота. Нет, конечно, расплющиваться о них мы не собираемся. Ну, куда – влево, вправо? Влево. Луна уже сдвинулась к юго-западу, так что так мы дольше останемся в тени.

На повороте они сократили разрыв. Двенадцатый выстрел высек искры из камня городской стены справа от нас. Черт, это было близко!

Теперь мы мчались вдоль городской стены, окунувшись в лунную тень. Я очень надеялся, что нас не станут обстреливать со стен. Действительно, хотя выстрелы не могли не привлечь внимания караульных, я не слышал тревожного колокола. Численность всадников, к тому же явно занятых выяснением отношений между собой, не внушала местным опасения. Интересно, здесь уже слышали об огнебойном оружии, или теряются в догадках по поводу громких звуков, не приносящих, однако, вреда?

Пока не приносящих.

Ну, где еще четыре выстрела? Давайте, ребята. Еще четыре промаха – и можете ехать домой.

Но они тоже это поняли. И потому не стреляли. Каждый, очевидно, берёг по последнему заряду – на случай, если все-таки представится верный шанс.

Мы обогнули город с востока. Южных ворот у него не оказалось – как, соответственно, и продолжающегося в эту сторону тракта. К югу от города простирался лес. И в этот лес уходила не то чтобы дорога – скорее, тропа.

Туда.

По бокам замелькали деревья. Не слишком частые, однако, чтобы среди них легко было спрятаться – особенно сейчас, когда нет листьев. С другой стороны, по этому лесу, похоже, вполне можно скакать верхом, даже покинув тропу. Это наш шанс. Давай, Верный, еще немного! Оторваться так, чтобы они не видели, где и куда мы свернули – а дальше в ночном лесу, даже редком, нас не найти.

Луна уже клонилась к закату, растягивая по земле черную сетку теней. Где-то протяжно заухал филин. Как же все-таки х-х-холодно, черт! Обычно в лесу можно хоть немного укрыться от ветра – но не тогда, когда ты создаешь этот ветер своей собственной скоростью…

– Дольф! Я больше их не вижу!

Я бросил быстрый взгляд через плечо. Да, вдаль уходят одни только стволы, порезанные резкими тенями… Неужели все-таки оторвались?! Так, теперь прыгаем через ту канавку – и уходим вправо, против света.

Теперь мы мчались прямо среди деревьев. Ветви и толстые сучья проносились над головой, но не настолько низко, чтобы помешать проезду. Я еще пару раз менял направление. Прыжок через поваленное дерево… кустарник – его лучше объехать стороной, дабы переломанные ветки не указали на наш след… ручей в низине, подернутый тонким прозрачным льдом по краям… ну что ж, пожалуй, можно рискнуть здесь остановиться и послушать. Если все тихо – напоить коня и дать ему отдых.

Словно почуяв мои мысли, Верный сам стал снижать скорость. Я позволил ему остановиться. Бока коня ходили ходуном, я чувствовал коленями, как бешено колотится его сердце. Я торопливо спешился и потрепал его по взмыленной шее.

– Молодец, Верный. Спасибо тебе!

– Он же просто конь, да, Дольф? – напомнила мне мои слова Эвьет. Она тоже уже спрыгнула на землю, хоть и была босиком.

– Конь, конечно. Но не просто…

Но в этот момент Верный вдруг покачнулся и рухнул на правый бок. Я услышал, как что-то хрустнуло. Мы с Эвьет бросились к упавшему коню. Я опустился на колени перед его грудью, потрогал вздувшуюся вену на шее, провел рукой под его ноздрями, почувствовав теплое и мокрое. Посмотрел на свою руку, уже зная, что увижу. Кровь. Не та, в которой я испачкался в замке – свежая, и много.

По сильному красивому телу коня пробежала дрожь агонии.

– Верный! – Эвьет гладила его морду. – Только не умирай!

Я чувствовал, как истончается и слабеет пульс под пальцами.

– Он исполнил свой долг до конца, – вздохнул я. – И полностью оправдал свое имя.

– Дольф!!! Ну сделай же что-нибудь! Ты же врач!!!

Я покачал головой. Ничего уже сделать было нельзя.

Из круглого черного глаза коня выкатилась слеза.

– Верный! – Эвьет все гладила и обнимала его голову, затем попыталась приподнять ее. – Верный, пожалуйста! Глупо умирать теперь, когда все позади! Ты поправишься! Ты полежи немного, отдохни, а потом ты встанешь!

– Эвьет…

– Правда, Верный! А мы будем кормить тебя самым лучшим овсом, какой только есть в Империи! И сахаром! И…

– Эвьет, он умер.

Девочка всхлипнула. Я впервые слышал, как она плачет. Видеть доводилось (точнее, догадываться, ибо она всегда при этом прятала лицо), но это всегда происходило беззвучно. И, наверное, в ее нынешнем плаче была не только скорбь по Верному, но и все, что довелось пережить за последние месяцы ей самой…

Я поднялся. Эвьет тоже встала и ткнулась мне носом в куртку. Я осторожно обнял ее за плечи одной рукой, а другой гладил ее волосы. Одновременно, впрочем, я не забывал чутко прислушиваться к ночному лесу, но вокруг было тихо. Похоже, погоня и в самом деле потеряла наш след.

– Дольф, – девочка все еще не отнимала лица от моей груди, – ты правда простил меня?

– Эвьет… – я снова с трудом подбирал слова. – Я нарушил клятву и изменил весь ход истории, чтобы тебя спасти. Так что выкини из головы все эти глупости насчет предательства. Ты совершенно правильно сделала, что все им рассказала. Они бы не остановились. Они бы просто замучили тебя до смерти.

– Не всё! – с возвращающейся гордостью возразила Эвелина. – Я ни словом не обмолвилась про огнебой! Только про порошок, тут уж было не отвертеться, раз меня с ним поймали, когда я пыталась пристроить "подарочек" под сиденье стула Карла… Он узнал, что порошок хорошо горит, и надеялся создать оружие, сжигающее врагов. Но он не знал, что с помощью порошка можно стрелять и взрывать крепости.

– Так, значит, это тебе мы обязаны такой легкой победой на Тагеронском поле, – улыбнулся я, тут же, впрочем, мысленно отметив, что обозначил словом "мы" йорлингистов, которые теперь – такие же мои враги, как и лангедаргцы.

– Да… Когда Карлу доложили об исходе битвы, он пришел в ярость. И тогда ЭТО началось снова. Он требовал, чтобы я рассказала, как устроены "эти чертовы штуки", я клялась, что не знаю, пока не теряла сознание, меня отливали водой, и опять…

Вот, значит, откуда эти свежие ожоги. Пока я радовался легкости тагеронской победы… Чудо и счастье, что Эвьет осталась жива, и что ее не искалечили. Следы на теле, конечно, останутся на всю жизнь. Но руки-ноги целы, и лицо не пострадало. Почему палачи не перешли к более решительным мерам? Неужели Карл не посмел уродовать красоту? Нет, конечно же. Скорее всего, он понял, что технических секретов девочка не знает, и до самого последнего момента все же надеялся на торг со мной. А для торга следовало сохранить "товар" в приемлемом виде. Он мог считать, что для меня важна ее внешность, а не ее личность. Конечно же, это полная чушь. Но слава богу… точнее, слава человеческой глупости, что он так ошибался.

Но что еще могли сотворить те, кого интересует тело, а не личность? Эта мысль не раз терзала меня за прошедшие два месяца. Конечно, Эвьет – физически еще совсем ребенок, но с этих тварей станется. Жаклине тоже было всего двенадцать.

– Эвьет… Прости, что спрашиваю, но, как врач, я должен знать. Они тебя… они тебя не… – никогда в жизни у меня не возникало сложностей с произнесением слов из этой области, будь то непристойности, которыми я, еще не особо понимая их смысл, сыпал вместе с другими мальчишками во времена своего трущобного детства, или же медицинские термины, от которых, несмотря на всю научную бесстрастность таковых, конфузливо краснели и отворачивались осматриваемые мной пациентки. Но сейчас я не знал, как смягчить скользкое злое слово, чтобы не усугубить рану, если все-таки…

– Нет, – девочка догадалась, о чем я. – Они не делали со мной того, что с Женевьевой. Но мне вполне хватило и каленого железа. Знаешь, Дольф, мне, конечно, прежде случалось обжигаться, когда готовила еду, но я не представляла себе, что на свете бывает такая боль…

– Эвьет… Эвьет… – только и мог повторять я, гладя ее по голове.

– Сначала я пыталась все ему наврать про тебя, – продолжала она. – Сказала, что тебя зовут Ральф, что ты толстый и лысый, что тебе под пятьдесят… Но он не поверил и велел продолжать. И тогда я уже не выдержала…

– Карл допрашивал тебя лично?

– Конечно. Он ведь не собирался делиться с кем-то тайной порошка. Представляешь, у него даже палачи глухонемые!

– Теперь он получил по заслугам, – напомнил я. – Ты все-таки сделала это. Прости, что я в тебе сомневался.

– Больше всего на свете боялась промазать! – призналась она, глядя на меня блестящими глазами. – Это из-за того, что дрожали руки. В последние три дня меня вообще не кормили… Но как только увидела этого гада у себя на прицеле, вся слабость словно испарилась. Руки стали, как каменные. Я могла бы попасть в любое колечко его кольчуги на выбор… Он ведь теперь долго мучиться будет?

– Думаю, два-три дня. Если только Ришард не велит добить его из жалости. Но это вряд ли. Ему это не нужно ни лично, ни политически.

– Хорошо.

– Кстати, как тебе удалось так быстро освободиться и вооружиться?

– Ну, это не моя заслуга, – честно поведала Эвьет. – Когда стало ясно, что замок падет, тюремщики выпустили нас. Меня и других узников. Не по приказу, просто надеялись таким образом заслужить помилование. Зря надеялись! Узники набросились на них, как только вышли из камер. Не думаю, что хоть один ушел живым. Но я в этом не участвовала. Мне надо было рассчитаться кое с кем поважнее. А арбалет… Взяла у мертвого солдата, который валялся на лестнице. Стрела у него оставалась только одна. Зато такая, как надо! – она немного помолчала и смущенно добавила: – Кстати, Дольф… я понимаю, это звучит глупо, особенно после всего, что со мной было, но… что там с Арби?

– Он со мной! – улыбнулся я. – Ты и не видела, что ехала с ним рядом? Он на седле.

Напоминание о седле, а значит, и о смерти Верного погасило слабую улыбку, родившуюся было на губах Эвьет. Но, так или иначе, действительно надо было снять с павшего коня не только Арби, но также сумки и сбрую. Все, что еще может пригодиться живым.

Я расстегнул подпругу и стал стаскивать седло, вытягивая из-под правого бока коня стремя и прикрепленный к седлу арбалет. Последний за что-то цеплялся. Я просунул руку и нащупал вылезший из земли узловатый корень. Уже сдвигая Арби с этой преграды, я почувствовал, что дело неладно. Через несколько мгновений я выпрямился, держа его в руках и осматривая в лунном свете.

– Оой… – вырвалось у Эвелины.

Падение на землю вместе с конем не повредило бы добротно сработанному арбалету – если бы не удар об этот чертов корень. Теперь я понял, что за хруст я слышал, когда упал Верный. Деревянное ложе Арби было сломано практически пополам, спусковой механизм погнут.

– Его еще можно починить, – поспешно сказал я, опасаясь новых слез.

Но Эвьет лишь грустно покачала головой:

– Пришлось бы фактически делать его заново. Ладно. Это всего лишь арбалет, – однако, немного помолчав, она уже через несколько мгновений опровергла собственные слова: – Я три с половиной года мечтала об этом дне. Дне, когда я отомщу своему главному врагу. Но в этот же день я потеряла сразу двух друзей…

– Но один друг у тебя еще остался! – я положил сломанный арбалет на землю и снова шагнул к ней. – И, кстати, день уже другой – полночь давно миновала.

– Да, Дольф… – Эвьет вновь слабо улыбнулась. – Я говорила себе, что хочу, чтобы ты держался как можно дальше от этого проклятого Греффенваля. Но была так рада тебя увидеть… Так мы все-таки друзья, а не просто попутчики?

Она, конечно, уже знала ответ на этот вопрос, но упрек был справедлив.

– Прости, что в прошлый раз сказал тебе так. Но тогда я думал, что мы скоро расстанемся.

– А что ты думаешь теперь?

Хороший вопрос. Что-то подсказывает мне, что империя Ришарда III из династии Йорлингов будет не самым комфортным местом для некоего Дольфа Видденского. И что шансы несовершеннолетней девицы Эвелины на восстановление своих родовых прав в этой империи также далеки от блестящих.

– Думаю, что прежде, чем строить далекие планы, нам надо добраться до какого-нибудь тепла, – сказал я вслух, обхватывая себя за плечи. – Жечь костер здесь слишком опасно – ночью в редком лесу он будет хорошо заметен издали… да и валежника тут негусто…

– Ты знаешь, куда идти?

– Не имею понятия, – признался я. – Можно для начала вернуться на тропу. Правда, мы от нее уже далеко, а кроме того, я не уверен, что те типы уже прекратили поиски…

– Пока дойдем, прекратят. А если и нет, полагаю, что сумею заметить их раньше, чем они нас, – заявила Эвелина. – Ночью я, правда, не охотилась, но они – тем более. И всадника всегда видно с большего расстояния. Ну и, наконец, их четверо – как раз по числу стволов, – жестко закончила она.

– Спасибо, что напомнила! Надо перезарядить верхний ствол.

Эвьет терпеливо ждала, пока я перезаряжался. Я посмотрел на ее босые ступни с поджатыми пальчиками, стоявшие на мерзлой земле.

– Давай отрежем пару больших кусков от твоей шкуры, – предложил я. – Завернешь в них ноги.

– Не надо, – покачала головой она. – Сверху холод переносится хуже, чем снизу.

– Это верно, – согласился я, – если точек, чувствительных к прикосновению, меньше всего на бедре и сзади шеи, то точек, чувствительных к холоду – на подошвах.

– Рада, что своим примером подтверждаю выводы науки, – поежилась Эвьет и переступила с ноги на ногу.

– Я могу понести тебя, – сделал я еще одно предложение. – Сядешь мне на плечи и…

– И нас будет видно почти так же, как всадников, – не дала мне закончить Эвелина. – Если что, не сможем быстро залечь. Да еще от веток уворачиваться. К тому же тебе и без того есть, что нести. Ничего, Дольф – ты же знаешь, я закаленная. Здесь холоднее, чем обычно бывает зимой в моем лесу, но вполне терпимо. Это только стоять плохо, а пойдем – согреемся. Тропа в той стороне, – уверенно указала она.

И мы пошли по ночному лесу – точнее, почти побежали, пытаясь поскорее отогнать проклятый холод. Я нес сумки, Эвьет – седло и прочую сбрую. Но, не успели мы преодолеть так и пару сотен ярдов, как девочка вдруг остановилась.

– Что случилось? – обеспокоенно спросил я. – Ты не поранилась?

– След, – мотнула головой она. – Под моей ногой.

Обе ее ноги были в этот момент в густой тени – даже опытный следопыт, пользующийся лишь зрением, ничего не разобрал бы в таких условиях, а я и подавно.

– Какой след?

– От сапога, – Эвьет повернулась, переставляя на месте свою правую ногу. – Он шел туда, – она махнула рукой в направлении, почти перпендикулярном нашему курсу.

– Он?

– Судя по размеру обуви, это взрослый мужчина, – Эвьет шагнула влево, пошарила ногой по земле, затем проделала то же справа от невидимого мне следа. – Шел один, – она вернулась на прежнее место и медленно двинулась вперед в новоизбранном направлении, обследуя чужие следы собственными ступнями. Отпечатки остались в мягкой грязи, которую затем сковало холодом – условия для изучения были идеальными, если, конечно, не принимать во внимание необходимость топтаться босиком на замерзшей земле.

– Идем, – сделала вывод Эвелина.

– Думаешь, его следы приведут нас к жилью? Но он мог идти как раз в противоположную сторону – на охоту или…

– Дольф, ну неужели я бы об этом не подумала? Если бы это было только начало его похода, он бы шел широким уверенным шагом. А он практически плелся, шаркая ногами. Видимо, сильно устал. Значит, это уже конец путешествия, и жилье должно быть недалеко.

– А может, это дряхлый старик?

– Такой тем более не отойдет далеко от жилья.

– Логично, – признал я. – Но мы не знаем, что это за тип. Не хотелось бы прийти по его следам прямиком в разбойничье логово.

– С чего бы разбойнику разгуливать одному, да еще вдалеке от больших дорог? Да и лес здесь какой-то неразбойничий. Деревья редко растут, засады делать неудобно. К тому же у разбойников нет огнебоя, а у нас есть. Ну что, мы пойдем, или будем мерзнуть тут?

– Убедила, – согласился я, и мы пошли по следу – то есть пошла, конечно, Эвьет, а я следовал за ней.

Минут через сорок наш путь закончился неожиданным для меня образом. Я предполагал, что след выведет нас к границе леса. Но лес по-прежнему тянулся во все стороны, насколько хватало глаз – а прямо перед нами чернела в тени деревьев широкая приземистая изба под бревенчатой крышей. Не то дом лесничего, не то охотничья хижина местного феодала – а возможно, что строение совмещало обе функции, и в дни господской охоты лесничий должен был предоставлять здесь приют своему сеньору и его гостям. Света в узких, больше похожих на бойницы окнах не было, что совершенно не удивляло, учитывая время суток.

Однако, подойдя ближе, мы убедились, что дело тут не в позднем (а точнее, теперь уже слишком раннем) часе. Дверь была полуоткрыта, что, конечно, совершенно невозможно в обитаемом жилище зимой. Видимо, все-таки охотничья хижина, подумал я. Ну что ж, так только лучше. Дом, конечно, промерз насквозь, и для того, чтобы его протопить, придется потрудиться – зато не придется никого будить и убеждать впустить столь подозрительных путников, как мы. Да и лишние свидетели нам теперь едва ли требовались.

Все же перед входом я на всякий случай обогнал Эвелину и вытащил огнебой. На пороге я немного подождал, прислушиваясь, затем сунул голову в непроглядную темноту дома. Холод и полная тишина, ни малейших признаков жизни. Я сгрузил свои сумки внутрь через порог, вытащил из котомки специально припасенную для таких случаев промасленную тряпку, намотал ее уже опробованным способом на меч и попросил Эвелину высечь огонь для этого импровизированного факела. Когда тряпка загорелась, я вошел в комнату и двинулся в обход оказавшегося довольно большим помещения, приближая пламя (но не слишком сильно, конечно) к стенам и предметам нехитрого убранства. Так, печка – очень хорошо, это нам сейчас нужно в первую очередь… и даже дрова уже заготовлены, прямо подарок судьбы… большой, грубо сколоченный стол и скамья рядом с ним… еще одна, покороче… какой-то здоровенный ларь в углу… медвежья шкура на полу – вот кто, значит, тут водится, учтем… кровать, накрытая еще одной шку… ах, черт.

Из-под шкуры – а точнее, из-под косматой шубы – в свете факела скалил зубы мертвец. Иней покрывал его бледное костистое лицо, обросшее рыжеватой бородой; мутные смерзшиеся глаза невидяще смотрели на меня. Смерть, вероятно, наступила несколько дней назад, но из-за холода разложение почти не успело проявиться.

– Это хозяин дома? – спросила Эвьет, подходя.

– Очень может быть, – я откинул шубу, которая была наброшена, как одеяло, а не надета, и поднес факел к ногам покойника (попутно разглядев кровавое пятно на вязаной фуфайке). Он лежал на кровати в сапогах, на подметках еще сохранились комочки грязи. – Это за ним мы шли?

– Ну, я следы ощупывала, а не осматривала… но вообще похоже.

Быстрый осмотр дома (кроме главной комнаты, кухоньки, кладовой и подпола, иных помещений здесь не имелось) показал, что других людей тут нет – ни живых, ни мертвых.

– Ладно, – распорядился я, – первым делом печка. И дверь надо запереть. А уж потом будем разбираться с мертвецом.

После того, как в печи затрещал огонь и Эвьет уселась к нему греться, я принес из кладовки запримеченную там связку сальных свечей и зажег их. Свет озарил несколько небольших, с крупную монету, пятен крови на полу и отброшенную к стене стрелу с побуревшим наконечником. Картина прояснялась. Очевидно, лесничий – а судя по всему, это был именно он – повстречал в лесу браконьеров, а может, разбойников или дезертиров, и эта встреча скверно для него кончилась. Тем не менее, он смог добраться до дома и выдернуть стрелу. И убила его не рана – она не была смертельной – а простое желание после проделанного трудного пути и болезненного освобождения от стрелы полежать минутку-другую, прежде чем возиться с дровами. Вдобавок он умудрился притворить, но не запереть дверь – не иначе, потому, что был слишком сосредоточен на своей ране. Ну а дальше он, помимо собственной воли, заснул (потеря крови, не фатальная сама по себе, тоже этому поспособствовала), порыв ветра отворил дверь, и ночной холод, несмотря даже на одежду, убил его. Сон вообще – коварная и опасная штука, бывает, что люди, прилегшие переночевать на голой земле, замерзают насмерть даже летом…

Я снял с мертвеца пригодную одежду и оттащил тело подальше в лес. Когда я вернулся, уже и Эвьет клевала носом возле печи. Я немного погрел руки у огня, разминая пальцы, затем потрогал ее ноги – они все еще были холодны, как лед. Девочка проснулась от этого прикосновения и испуганно дернулась – но затем увидела, что это я, и с явным облегчением улыбнулась. Я старательно растер ей ступни, пока они не стали даже горячее, чем мои руки, и завернул их в немилосердно отрезанный здоровенный кусок медвежьей шкуры. Затем я напоил Эвелину горячим целебным отваром и заставил поужинать (предвидя, что мне придется покинуть Йорлинга, не прощаясь, едой я запасся заблаговременно) – хотя она уверяла, что хочет только спать. Что ж, дело известное – после долгого недоедания организм может привыкнуть к такому состоянию, и ему кажется, что он и не хочет есть. Потом я помог Эвьет снять ее лохмотья и занялся ее ранами. Мелкие ссадины и царапины на запястьях и лодыжках никаких опасений не вызывали, а вот с ожогами, конечно, дело обстояло хуже. Холод притупил боль, но я знал, что сейчас она возвращается, хотя девочка и старалась не показывать этого. Положение усугублялось тем, что у меня было с собой не слишком много средств, пригодных для лечения ожогов, и, главное, зимой негде было пополнить их запасы. Я смазал жуткие отметины от раскаленного железа облепиховым маслом; по крайней мере, еще на несколько дней его должно было хватить. Как ни старался я прикасаться как можно более осторожно, Эвьет морщилась и сжимала губы – но не издала ни звука. Я выколотил на крыльце пыль и сор из медвежьей шкуры, без церемоний употребив в качестве палки-выбивалки рыцарский меч Гринарда в ножнах, а потом укрыл этой шкурой лежащую на кровати девочку и лег рядом сам. За окнами уже светлело.

Увы, всех принятых мер оказалось недостаточно. Когда я проснулся около полудня, у Эвьет был сильный жар, она металась и бредила. И хуже того – приложив ухо к ее горячей мокрой спине, я отчетливо различил хрипы в легких. Пневмония. То, чего я боялся больше всего…

Конечно, Эвелина была закаленной. И без особых проблем переносила зимний холод в своем замке и лесу. Но то было раньше. Не сейчас, когда ее организм ослабили голод и пытки. Тем не менее, она держалась и в тюремной камере, где наверняка было не намного теплее, чем на улице, и во время нашего бегства. Болезнь одолела ее лишь теперь, когда, казалось, все уже позади… Учитель рассказывал мне об этом явлении. Человек выживает в тяжелейших условиях, потому что все его силы мобилизованы на борьбу за жизнь. А когда опасность сменяется комфортом, даже относительным – организм расслабляется и перестает бороться. Примерно то же самое, кстати, случилось с хозяином этого дома…

Итак, Дольф. Эмоции в сторону. Ответь, как ученый: каков прогноз для данного пациента? При отсутствии любых отягощающих факторов и неограниченном наличии необходимых медикаментов шансы на выздоровление были бы примерно пятьдесят на пятьдесят. Но когда в анамнезе, во-первых, общее истощение, во-вторых, тяжелые ожоги (сами по себе не угрожающие жизни, не настолько велика их суммарная площадь, но – лишний (вот уж, воистину, лишний!) воспалительный процесс, к тому же затрудняющий лечение – компресс на сожженную кожу не поставишь), и при всем при этом запас лекарств ограничен и невелик… сказать, что шансы один к пяти, было бы неумеренным оптимизмом. Скорее, один к десяти, а может, еще хуже.

Так начались самые страшные недели в моей жизни. Даже после смерти учителя было не настолько плохо. Тогда я, по крайней мере, твердо знал: самое ужасное уже случилось, и этого не изменить – надо просто привыкать с этим жить. Мною владели скорбь, ненависть – но не страх. И когда я узнал, что Эвьет в руках Лангедарга, тоже было не так. Я знал, что она в большой опасности, но эта опасность была где-то там, далеко. Я же, со своей стороны, разрабатывал план действий и четко, по шагам, претворял его в жизнь. Я мог гордиться собой (и я гордился!) по поводу того, как хитроумно я запутал процесс изготовления порошка и как, несмотря на это, исправно работает налаженное мною производство. Я знал, что делаю все, что от меня зависит, и каждое мое действие разумно, целесообразно и правильно.

Теперь же… о, разумеется, я тоже делал все, что мог. Но я мог слишком немногое. Мой учитель верил, что когда-нибудь наука победит все болезни. Но пока что люди запросто мрут и от вещей куда более безобидных, чем пневмония. Несмотря на мои усилия, жар и лихорадка не спадали. Иногда мне казалось, что улучшение все же наступает, но потом девочке опять становилось хуже. Утром я никогда не знал, доживет ли Эвьет до вечера. Вечером – дотянет ли она до утра.

Хорошо верующим. Они в такой ситуации складывают лапки и начинают молить своего доброго бога, чтобы он отменил болезнь, которую, по их логике, сам же и наслал. А когда это не помогает, утешают себя мыслью, что "он" или "она" уже в раю (хотя, если в раю так хорошо, зачем же было молить о выздоровлении?) А кого было просить мне? Ну разве что – саму Эвьет. Как она сама просила Верного не умирать. Но Верному уже ничто не могло помочь. Эвелине же… по сути, она вела этот бой сама. Даже будучи бОльшую часть времени в беспамятстве. И если бы где-то там, внутри, она сдалась – не помогли бы никакие мои травяные настои. И я до сих пор не знаю, от чего было больше пользы – от противовоспалительных и жаропонижающих эликсиров, которые я вливал ей в рот, или же от того, что я просто держал ее за руку и гладил по голове. Во всяком случае, если в первые дни ее бред был особенно тяжелым – ей явно вновь и вновь мерещился застенок, она повторяла, что все рассказала и больше ничего не знает – то потом, оставаясь с медицинской точки зрения точно таким же бредом, приобрел куда менее мучительные формы. Ей представлялось что-то из мирной жизни, иногда она путала меня со своим отцом или братом Эриком. Время от времени она приходила в себя, узнавала меня, разговаривала вполне осмысленно – но потом жар вновь овладевал ее сознанием.

Удивительное дело, но сам я после долгой скачки на морозе даже ни разу не кашлянул. Возможно, мне просто повезло, тем более что я тоже, едва попав в тепло, выпил горячий отвар. Но, может быть, мне не дало заболеть осознание, что, если я позволю себе слечь, заботиться об Эвьет будет некому. Какая из гипотез верна, я не знаю и утверждать не берусь.

Конечно, были у меня в эти дни и другие поводы для беспокойства. Самый первый из них – вопрос продовольствия – к счастью, разрешился сразу: осмотрев подпол не бегло, а внимательно, я обнаружил там достаточные запасы еды. В основном это, конечно, были дары леса – вяленое мясо (скорее всего, медвежатина), соленые грибы, орехи и, что особенно ценно, дикий мед, пополнивший не слишком богатый арсенал моих лекарственных средств. Другой проблемой была опасность появления нежданных гостей. Мертвый конь, в принципе, остался не так уж далеко отсюда, а мертвый лесничий еще намного ближе (у меня не было времени ни оттаскивать его на достаточно большое расстоние, ни закапывать в мерзлую землю – я боялся слишком надолго оставить Эвьет без присмотра). Если нас еще ищут, и если эти трупы найдут – это будет хорошим поводом тщательно прочесать окрестности. Немного спокойнее я почувствовал себя лишь на третий день, когда, наконец, пошел снег; он не прекращался два дня и, очевидно, укрыл и мертвые тела, и все возможные следы. В то же время я понимал, что, вздумай я теперь покинуть дом, тот же самый снег из союзника обернется предателем, показывающим мой путь любому желающему. К счастью, походы за дровами дальних прогулок не требовали (в первые дни вообще хватало тех, что уже лежали в поленнице во дворе).

Но в хижину могли заявиться и иные визитеры, имеющие какое-нибудь дело к ее прежнему владельцу. Например, посланец местного феодала или даже он сам со своей охотничьей свитой. И все, что я мог сделать заранее – это с помощью найденных в кладовке инструментов укрепить внутренний дверной засов, а наружный запор превратить в бутафорский, дабы висящий на двери замок производил впечатление запертого покинувшим дом хозяином (на самом деле ушко, в которое он был продет, при открывании двери выходило из косяка вместе с находившейся под ним частью дерева, приколоченной встык к краю двери). Также я сделал запор на внутренней стороне люка подпола, каковой мог стать уже самым последним убежищем.

Однако феодала – который в этих краях, конечно, мог быть только грифонцем – возможно, уже не было в живых. Или же после победы Йорлинга у него имелись дела поважнее зимних охот. Так или иначе, дни шли за днями, а нас никто не беспокоил.

Кризис в болезни Эвьет наступил через две недели. Я уже ничем не мог ей помочь – только сидеть рядом, держа ее за руку, и смотреть, как юная баронесса ведет, возможно, самую трудную свою битву. Исход оставался неясным до позднего вечера. Лишь ближе к полуночи я позволил себе поверить, что самое страшное позади.

Эвьет лежала на спине, измученно улыбаясь, и слабо пожимала мою руку.

– Спасибо, Дольф. Ты снова спас меня.

– В основном ты сделала это сама. У меня уже и лекарства-то закончились.

– Боюсь, без тебя бы я не справилась… Понимаешь, в тюрьме я жила только на ненависти к Карлу. Но теперь с ним покончено. И мне, наверное, не очень хотелось возвращаться. Не хотелось снова вспоминать все, что было… там. Знаешь, я снова видела мою семью. У них там было лето и солнце. И они звали меня остаться.

– Это был просто бред, вызванный высокой температурой.

– Да, я понимаю. Сейчас. А тогда мне казалось, что это на самом деле… Но я все время чувствовала, что ты рядом. И что после всего, что ты для меня сделал, было бы просто глупо так тебя подвести. Глупо и… бесчестно.

– Ты молодец. Ты отлично справилась.

– Мы справились, Дольф.

Конечно же, Эвьет была еще очень слаба, и до полного выздоровления было еще далеко. Да и "тагеронские" ожоги только начали заживать. И все-таки впервые за две недели я заснул, твердо зная, что не проснусь рядом с трупом.

В конце декабря северный холод был вытеснен из южных областей Лангедаргского герцогства относительно теплым воздухом с моря. Снег растаял в несколько дней. Такая же погода сохранялась и в начале нового года. Наступившая оттепель, впрочем, напоминала скорее позднюю осень, нежели весну: небо сутками напролет было сплошь обложено тучами, постоянно дул сырой и холодный ветер, иногда срывавшийся каплями дождя.

В один из таких январских дней путник, бредущий или едущий по тракту, опоясывающему с запада Традельонский лес, примерно в шести милях к северу от трактира "Коготь медведя" (еще не так давно называвшегося "Коготь грифона", но теперь хозяин счел за благо сменить название на более нейтральное), мог бы наблюдать довольно необычную картину. Прямо из леса, в месте, где не было никаких дорог, вышла пара, состоявшая из взрослого мужчины и девочки, едва вступившей в период отрочества. На мужчине была дорогая кунья шапка, что могло бы навести на мысль о его принадлежности к небедному и знатному роду, если бы не грубого покроя медвежья шуба, какие носят люди куда более простого звания (столь же неаристократично выглядела и его борода, явно отросшая без всякого пригляда цирюльника). Из-под полы полурасстегнутой шубы, однако, выглядывали ножны рыцарского меча, каковой, впрочем, при таком способе ношения было бы затруднительно быстро извлечь в случае опасности. Видавшие виды, хотя и еще крепкие, сапоги были заляпаны бурой грязью. Одежда девочки была еще экзотичней: поверх доходившей ей до колен вязаной фуфайки красовалась связанная спереди лапами волчья шкура, зубастая голова которой служила ребенку капюшоном. (Любопытство путника было бы еще более возбуждено, если бы он знал, что под шкурой на фуфайке скрывается кровавое пятно, которое так и не удалось толком отстирать; с внутренней стороны шубы, кстати говоря, было такое же.) Ноги девочки утопали в мешковатых штанах, обрезанных по низу, а на ее ступни было накручено нечто из медвежьего меха, скрепленное ремнями на лодыжках; на снегу такая альтернатива сапогам (оказавшимся чересчур большими) смотрелась бы, возможно, и неплохо, но сейчас мех слипся от грязи и являл собой жалкое зрелище.

Однако никакого путника не случилось на тракте в этот хмурый предвечерний час, и никто не видел, как мы пересекли дорогу и вышли на тропу, сворачивавшую к воротам угрюмой крепости с толстыми стенами и круглыми массивными башнями. Выстроенная по всем правилам фортификационной науки, она могла дать достойный отпор любому противнику и, судя по видневшимся тут и там на стенах выбоинам, уже не раз это делала. Однако над башнями и возвышавшимися над зубчатой кромкой стен внутренними строениями крепости не было ни грифонских, ни львиных знамен. Только остроконечные кресты. Это был женский монастырь святой Катарины.

Главные ворота, заключенные между двумя башнями, были, естественно, заперты. Я постучал в калитку в башне слева от них.

Что-то щелкнуло, и в калитке открылось окошко – скорее даже щель, сквозь которую можно было разглядеть лишь глаза и нос привратницы.

– Мне нужно переговорить с аббатисой, – сказал я. – Речь идет о девочке, которая крайне нуждается в помощи.

– Об этой девочке? – уточнила монахиня, разглядывая наряд мрачно молчавшей Эвьет.

– Да.

Некоторое время она раздумывала; должно быть, волчья шкура произвела на нее не самое благоприятное впечатление. Затем приняла решение:

– Она может войти. Вы – нет. Ни один мужчина не может входить на территорию монастыря.

– Я могу войти туда, куда мне потребуется! Именем Ришарда Йорлинга! – я поднес перстень к ее глазам.

– Власть земных владык кончается у этого порога, – твердо возразила привратница. – Мы отвечали это людям Карла и повторим людям Ришарда. У нас лишь один сюзерен – отец наш небесный.

– Прошу прощения, сестра, – смиренно наклонил голову я. – Это была проверка. Теперь я вижу, что за этими стенами девочка действительно может быть в безопасности. Тем не менее, мне все-таки необходимо обсудить эту тему с аббатисой. Прошу вас, это не займет много времени.

– Могу лишь повторить то, что уже сказала: мужчина не может входить в монастырь.

– Разве к вам не приходит священник, чтобы исповедовать сестер и свершать иные таинства, заповеданные женщинам? – (вот, кстати, еще одна совершенно идиотская церковная догма.)

– Вы не священник.

– А чем он отличается от обычного мужчины? Только тем, что дал обет целомудрия, не так ли? Но я тоже дал такой обет высшему судье.

Ей, конечно, ни к чему знать, что под высшим судьей я подразумеваю самого себя. Да и обетом, в общем-то, едва ли можно назвать осмысленный отказ от того, одна мысль о чем вызывает отвращение.

– Вы совершаете большой грех, если говорите неправду, – строго сказала монахиня.

– Я говорю правду. Клянусь спасением моей души, – забавно, однако, что подтверждать истину приходится лживой, по сути, клятвой, ибо во всю эту чепуху про душу и ее спасение я не верю ни на миг. Привратница явно пребывала в сомнениях, и я решил ее поддеть: – Послушайте, сестра, я не понимаю, чего вы боитесь. С моей стороны всякое неподобающее поведение исключено. Неужели вы опасаетесь, что один лишь вид прошедшего по коридору мужчины ввергнет во грех ваших сестер? Неужели они настолько нетверды в вере?

Монахиня недовольно нахмурилась, но не нашла, что возразить по существу, и лишь произнесла любимую фразу всех привратников, независимо от того, носят они кольчугу, ливрею или сутану:

– Это не положено.

– Речь идет о человеческой жизни. Разве сам Спаситель не заповедал нам, что это важнее формальных правил? "Если ваша овца упадет в яму в день субботний, разве не спасете вы ее?" – единственное, что мне нравится в Священном писании, так это возможность найти цитату в подтверждение любого тезиса, включая диаметрально противоположные.

Привратница задумалась.

– Ждите здесь, – решилась она наконец. – Я спрошу у матери настоятельницы.

Окошко хлопнуло, закрываясь. Ждать, впрочем, пришлось не слишком долго.

– Мать настоятельница примет вас. Я проведу вас особым ходом. Скорее всего, вы не увидите других сестер. Но если все-таки такое случится – не смотрите на них и не заговаривайте с ними. Вы все поняли?

– Да.

– Отдайте ваше оружие.

Я протянул в окошко рукоятками вперед сперва меч в ножнах, затем два ножа. Через несколько мгновений калитка отворилась.

Внутри башни имелась погруженная во мрак боковая ниша со стороны, противоположной воротам; в глубине этой ниши пряталась маленькая полукруглая дверь. Привратница долго гремела ключами, отпирая ее, затем зажгла свечу и шагнула во тьму ничем больше не освещенного коридора. Мы последовали за ней.

Коридор, насколько я мог судить, проходил сперва в толще стены, а затем поворачивал вглубь монастыря, ныряя под землю ("здесь ступеньки", предупредила монахиня). Я думал о том, служит ли этот ход лишь целям обороны, или одна из его функций как раз в том, чтобы проводить к аббатисе тайных гостей? Нет, меня беспокоили вовсе не скабрезные байки, которые так любят рассказывать о монашках, а посланцы сильных мира сего, с которыми, вполне вероятно, настоятельнице приходится иметь дело точно так же, как и комендантам обычных крепостей… Слабый огонек свечи озарял лишь ближайшие камни; впрочем, кое-где попадались пыльные запертые двери. Затем ход расширился, и по обеим сторонам потянулись в два ряда низкие ниши, словно птичьи норы в крутом берегу. Но в этих норах укрывались отнюдь не птенцы. Из темноты скалились и чернели глазницами желтоватые черепа, колеблющееся пламя свечи шевелило тени беспорядочно сваленных человеческих костей, кое-где обтянутых, словно призрачной мертвой плотью, седыми лохмами паутины.

Мне доводилось слышать о подобном способе захоронения, точнее, складирования уже истлевших останков в старых монастырях. И, хотя сам я и не считаю, что безжизненные останки заслуживают какого-либо почтения, такой обычай у приверженцев пафосных похоронных ритуалов всегда казался мне странным и отталкивающим. Добро бы все эти кости были выставлены напоказ в научно-анатомических целях – но и тогда их следовало бы рассортировать, а не распихать но нишам беспорядочными грудами… Эвьет, похоже, не была шокирована зрелищем – после всего, что ей довелось повидать, ее вряд ли мог сильно впечатлить какой-то склад старых костей. Но меня возмутило, что наша провожатая и не подумала заранее предупредить юную девочку, что за картина ей откроется. Впрочем, свое возмущение я сдержал при себе.

Из подземелья, отомкнув ключом очередную дверь, монахиня вывела нас в узкий колодец винтовой лестницы. Здесь уже горели свои собственные светильники, но редкие и тусклые. Поднявшись примерно на дюжину ярдов, мы, наконец, вышли в длинный, полутемный, лишенный окон коридор с высоким сводчатым потолком, каковой коридор вел уже непосредственно к кабинету настоятельницы.

Уже подходя к углубленной в сводчатую арку двери в конце коридора, мы услышали громкий женский голос, читавший слегка нараспев:

– …И вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить. И когда Он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч. И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…

Традиционный безграмотный перевод, мысленно отметил я, пока привратница, сделав нам знак обождать, деликатно приотворила дверь и, как видно, получив разрешающий жест, проскользнула внутрь. В свое время мы с учителем подробно обсуждали "Откровение"; он говорил, что это прелюбопытный в медицинском плане документ – один из немногих дошедших до нас текстов, написанных бесспорно душевнобольным человеком. Помимо анализа галлюцинаторных образов, учитель обратил мое внимание и на пассаж про "бледного коня". Отчего три масти указаны четко, а четвертая – термином, который в списке лошадиных мастей не фигурирует и может быть отнесен сразу к нескольким из них? На самом деле, объяснил учитель, это лишь попытка переводчика рационализировать текст, представляющий собой изложение бреда и, следовательно, иррациональный по своей природе. Слово, употребленное в оригинале, действительно может быть переведено как "бледный", однако это лишь побочное его значение; основное же – "зеленый". Применительно к коню такой эпитет означает, конечно, не масть, а – "сильный, ретивый, резвый", восходящее к оригинальному значению через смысловую связку "зеленый – молодой". Таким образом, три коня названы по мастям, а о четвертом сказано лишь, что он ретивый; подобное увязывание разных сущностей и признаков в одном смысловом ряду как раз характерно для того же типа психических расстройств, при котором наблюдаются столь яркие галлюцинации… Однако, чего ради настоятельнице читать этот текст вслух, да еще на весь монастырь?

Чтение меж тем прекратилось, и из кельи сперва вышла привратница, а затем, избегая смотреть в мою сторону, прошмыгнула молодая монашка, которая уж точно не была аббатисой. Наша провожатая позволила нам войти, сама оставшись снаружи.

Кабинет настоятельницы был небольшим и едва ли отличался по своей архитектуре от стандартной монашеской кельи. Свет из высокого стрельчатого окна в противоположной входу стене падал сбоку на обширный стол, где лежала большая раскрытая книга; от моего взора не укрылось, что книга перевернута вверх ногами, так что читать ее можно было лишь с короткой скамьи, стоявшей перед столом. Аббатиса же, прямая и строгая старуха с длинным, прямо-таки лошадиным лицом, сидела за столом в массивном дубовом кресле с высокой спинкой. Ее лицо было обращено к большому деревянному распятию, висевшему на противоположной стене; в нашу сторону она не посмотрела. Попросту не могла. Я сразу понял, зачем ей понадобились услуги чтицы. У аббатисы были выколоты глаза. Человек, сведущий в анатомии, всегда отличит прикрытые веками глазные яблоки от ситуации, когда под веками ничего нет.

– Говорите громче, – сказала она, не успел я открыть рот для приветствия. – Я не очень хорошо слышу.

– Хмм… – смутился я, – вообще-то моя тема довольно деликатна, и…

– Я поняла, – перебила старуха (интересно, сколько ей было на самом деле? Возможно, за шестьдесят, а может быть, и всего сорок). Она выдвинула ящик своего стола, достала оттуда металлический рожок с широким раструбом и вставила узкий конец в ухо. – Говорите.

Сесть нам она не предложила, ну да ладно. Я изложил свою просьбу – дать убежище девочке-сироте, пострадавшей от войны и преследований и не имеющей ныне ни жилья, ни имущества, пока я совершаю путешествие с целью поправить положение дел.

– К сожалению, – прибавил я, – я не могу сейчас сделать достойное пожертвование вашей обители, ибо у меня самого осталось лишь несколько золотых (и это была правда – Ришард в свое время обещал мне золотые горы, но – лишь после своей коронации, что было весьма предусмотрительно с его стороны, и его перстень позволял мне напрямую командовать людьми и работами, но не распоряжаться финансовыми вопросами). Однако я надеюсь, что моя племянница найдет покой и безопасность в доме своей небесной покровительницы, – на самом деле я выбрал этот монастырь просто потому, что он был ближайшим. Хотя тот факт, что среди имен Эвьет было и "Катарина", стал удачным совпадением, и я уже договорился с девочкой, что здесь она будет называться только этим именем.

– Господь заповедал нам любить ближнего, а не золото, – ответила настоятельница (то-то идеи церковного нестяжательства регулярно клеймятся, как ереси, а проповедующих их "ближних" жгут на кострах, подумал я). – Однако в чем деликатность вашей просьбы? Почему вы хотели увидеться со мной лично?

– Я хочу быть совершенно уверен, что девочка будет здесь в безопасности. Ее пытали каленым железом, и она все еще очень слаба, – на самом деле здоровье Эвьет было уже далеко не так плохо, но я специально сгустил краски, дабы ее не слишком изводили строгостями монастырского устава. – И у нее все еще остаются могущественные враги, – изначально я не был уверен, стоит ли говорить об этом, но, увидев глаза аббатисы, решился. Эта женщина, при всех моих идейных разногласиях с ней, не понаслышке знает, что такое враги и на что они способны. – Мне нужно твердо знать, что никто не сможет забрать ее отсюда, кроме меня. И вообще, чем меньше о ней будут знать и судачить, тем лучше. Если же кто-то все же узнает о ней и станет расспрашивать, то она здесь уже давно, никак не меньше года, и за все это время ни разу не покидала монастырь. Можете ли вы обещать мне все это, или нам лучше поискать иного убежища?

– Твердо знает лишь Господь. Человек может только предполагать. Но, по крайней мере, пока я жива, никто не вторгнется в эту обитель и не причинит вреда находящимся под моим покровительством. Но я еще не слышала саму девочку. Ты можешь говорить, дитя?

– Да, – ответила Эвьет, глядя не на нее, а на меня, дабы в случае каких-то затруднений я мог подать ей знак.

– Ты должна отвечать "да, матушка", – строго произнесла аббатиса.

Эвелина, пользуясь тем, что ее не видят, скорчила недовольную физиономию, но вслух покорно повторила:

– Да, матушка.

– Правда ли то, что говорит этот человек? Он действительно твой дядя? Отвечай правдиво, помни, что ложь – это большой грех, а ложь в доме господнем – грех сугубый.

– Да, матушка, – без запинки ответила Эвьет.

– Мы позаботимся о девочке, – вновь обратилась аббатиса ко мне. – Но для нее было бы лучше остаться здесь насовсем. (Эвьет, конечно, знала, что я ни за что на это не соглашусь, и все же я заметил мгновенный страх, плеснувшийся в ее взгляде.) У вас ведь нет даже дома, куда вы могли бы ее отвезти?

– Я намерен решить этот вопрос, – повторил я.

– Вы не сможете защитить ее там, в миру. Уже не смогли, не так ли?

– То, что случилось, уже не повторится.

– Вы не можете этого знать наверняка.

– Послушайте, э… мать настоятельница. Я глубоко благодарен вам за готовность позаботиться о Катарине. Но, когда я вернусь, я заберу ее. Надеюсь, в этом мне не будет никаких препятствий?

– Это ваше право, – холодно подтвердила аббатиса.

– В таком случае, еще раз благодарю вас и вверяю Катарину вашему попечению.

Аббатиса взяла со стола колокольчик и позвонила. В дверь заглянула приведшая нас монахиня:

– Да, матушка?

– Клотильда, проводи этого господина на выход. И пусть кто-нибудь из сестер отведет нашу новую гостью к сестре Валентине за одеждой и всем прочим. А Терезу вновь пригласи ко мне.

– Да, матушка, – Клотильда выжидательно уставилась на меня.

– Мать настоятельница, позвольте нам с Катариной попрощаться… наедине.

– Хорошо. Можете выйти в коридор. Потом пусть девочка ждет, пока за ней придут.

Мы вышли из кабинета. Клотильда, сделав знак дожидавшейся дальше по коридору чтице вновь вернуться к аббатисе, отошла на несколько шагов, затем, под моим требовательным взглядом – еще на несколько и отвернулась. Мы с Эвьет положили руки друг другу на плечи.

– Как же мне не хочется здесь оставаться, – тихо вздохнула баронесса.

– Эвьет, ну мы ведь уже все обсудили, – так же тихо ответил я. – Монастырь – единственное место, где ты будешь хотя бы в относительной безопасности, пока я не вернусь.

– Ты так и не хочешь рассказать мне, куда направляешься? Знаешь, говорят, ум хорошо, а два лучше.

– Я очень ценю твой ум, – улыбнулся я. – Но мне просто нужно уладить кое-какие имущественные вопросы. Боюсь, в этих тонкостях ты не разбираешься. И немногое теряешь – это жуткая скука.

– Раньше у тебя не было никаких имущественных вопросов, – проницательно возразила Эвелина.

– Ситуация изменилась. Послушай, я расскажу тебе, когда вернусь. Когда вся эта дребедень закончится. Если только не уснешь на первых же фразах.

– Но ты ведь вернешься? – она требовательно посмотрела мне в глаза.

– Конечно. Думаю, не позже, чем через месяц. Если удастся раздобыть коня, то еще раньше. Тебе придется терпеть монастырские ужасы совсем недолго, – я старался всем своим видом демонстрировать веселую беззаботность. Но Эвьет было не так-то просто сбить.

– А если ты не вернешься, Дольф?

– Если… – я отбросил фальшивую веселость. – Если я не вернусь до весны… тогда беги отсюда!

В горах мела метель. Ветер тоскливо завывал в скалах, словно тысячи неприкаянных душ убиенных оплакивали свою несчастливую судьбу. Как я ни пытался прятаться за камнем, колкая снежная крупа секла лицо и лезла за шиворот. Руки совсем закоченели, несмотря на перчатки; холод норовил забраться под урезанную версию медвежьей шубы, почти не стеснявшую движений, но и не такую теплую, как первоначальный вариант. Внизу, правда – там снег не выпадает почти никогда – в ней было даже жарко, а уж когда я карабкался наверх, в особенности. Но одно дело – лезть наверх, и совсем другое – сидеть там. Я вновь нетерпеливо выглянул из-за камня. Дорога, змеей вползавшая вверх по склону, была по-прежнему пуста, насколько позволяла разглядеть пелена метели. Да кто вообще поедет в горы в такую погоду? Камни обледенели, видимость ни к черту, одно неловкое движение коня или всадника – и сверзишься вниз… Должно быть, и сегодняшний день пропадет впустую, как предыдущий, когда погода была заметно лучше, и даже выглядывало солнце. Но спускаться теперь – это еще хуже, чем сидеть за камнем, дающим хотя бы относительное укрытие. И, главное, потом снова придется лезть обратно. Нет уж, буду сидеть тут. Еды, по крайней мере, должно хватить еще на два дня. Если только за это время я окончательно не превращусь в сосульку…

Карл был прав – ничего еще не кончилось. Впервые я узнал эти новости в конце декабря, когда, после нескольких безуспешных попыток найти выход из леса, все-таки добрался до его западного края и вышел практически прямиком к трактиру "Коготь медведя" (в наскоро переделанной вывеске еще можно было распознать следы предыдущего названия). Заказав жаркое и горячий медовый напиток, я устроился за столиком у стены, наслаждаясь теплом жарко натопленного очага и внимательно прислушиваясь к разговорам. Народу в зале оказалось довольно много, вино, обильно льющееся в глотки во всякое время, а уж тем более в такую промозглую пору, развязывало языки, новости обсуждались бурно, и через час я уже знал полную картину последних событий.

Лоис Лангедарг спасся во время захвата Греффенваля. По всей видимости, выбрался из замка через потайной ход. Поиски по горячим следам и обещания щедрой награды ничего не дали. Представляю, в какой ярости был Ришард, упустив разом и его, и меня. Некоторые из грифонских вассалов, впрочем, все равно поспешили присягнуть победителю. Но большинство, как и предсказывал Карл, рассудило, что для них уже слишком поздно, и остается только стоять до конца. Открытых боевых действий не было. У грифонцев не было для этого ни сил, ни командиров, способных объединить разрозненные отряды и гарнизоны. Но хорошо укрепленные города и замки не спешили открывать перед йорлингистами ворота и спускать серебряно-черные флаги. Даже несмотря на слухи об ужасном оружии, от которого не защищают ни доспехи, ни крепостные стены. Слухи, в конце концов, оставались лишь слухами; после падения Греффенваля ни один замок больше не был взят тем же способом (равно как и каким-либо другим, если только его хозяин не признавал новую власть сам). Ришард вынужден был оставаться с войском в полуразрушенном Греффенвале, иначе его власть в герцогстве Лангедаргском не удержалась бы даже номинально.

Повсюду было неспокойно. На дорогах хозяйничали банды не то простых разбойников и дезертиров, не то партизан, нападавшие на обозы с продовольствием и отряды подкрепления, направлявшиеся к Ришарду из львиных земель. Плюнув на недодавленное сопротивление, Ришард попытался было короноваться явочным порядком, к чему, на первый взгляд, имелись хорошие предпосылки: к этому моменту из двенадцати имперских пэров шесть были мертвы (а их наследники, согласно никем не отмененному закону, принятому еще прадедом последнего монарха, не могли занять их место, не будучи утвержденными императором), пять поддерживали Йорлинга, и лишь старый упрямец граф Тулэр, в свои восемьдесят три не принимавший участия в боевых действиях, затворился в своем замке на острове Иль-д'Ок и отказывался оттуда признать "самозванца". Однако планам Йорлинга воспротивилась значительная часть духовенства во главе с самим понтификом, высказавшим серьезное неудовольствие по поводу использования Ришардом "дьявольского оружия". Это, разумеется, был только повод, истинная же причина состояла в том, что Ришард церковников недолюбливал и давно мечтал наложить руку хотя бы на часть их богатств. Конечно, в случае подавления Йорлингом всех серьезных очагов сопротивления церкви ничего не осталось бы, кроме как смириться с неизбежным и провести коронацию по всем правилам – но пока что прелаты могли позволить себе ерепениться, и Ришарду никак не удавалось с ними сторговаться.

Меж тем пришла еще более неприятная для Йорлинга новость. Объявился Лоис Лангедарг. Он заперся в замке Блюменраль в южных горах вместе с остатками грифонского войска, сохранившими верность сюзерену. Поначалу речь шла о гарнизоне всего в две-три сотни человек, но, как только весть об этом распространилась, к молодому Лангедаргу потекли, пусть и пока еще тонкие, ручейки подкрепления.

Сами по себе стены и башни Блюменраля были куда менее внушительны, чем греффенвальские. Однако к замку, с одной стороны прилепившемуся к отвесной скале, а с другой – нависавшему над пропастью, можно было добраться по одной-единственной тропе, которая серпантином вилась по горным склонам. Тропа во многих местах была столь узкой, что двигаться по ней можно было лишь гуськом; всадник на лошади, пусть даже тяжело навьюченной, проехать еще мог, но вот протащить здесь громоздкие осадные орудия было нереально. При этом нижние витки этой дороги прекрасным образом простреливались с верхних (в то время как валуны и скалы предоставляли множество убежищ от ответной стрельбы, даже ведущейся из дальнобоев), а кроме того, расположившиеся на склонах защитники замка могли сбрасывать вниз камни и даже спускать целые лавины – избегая при этом прямого столкновения и постепенно отступая без потерь все выше и выше. Представлялось совершенно невозможным, чтобы носильщики бочонков с порошком, начав восхождение с самого низа, смогли в таких условиях донести свою ношу до цели. Однако, даже если бы им это удалось, их взорам предстала бы пропасть и поднятый мост на той стороне.

Но самая главная проблема была даже не в этом. О ней не судачили в "Когте", ибо о ней, помимо Ришарда и нескольких его особо доверенных подчиненных, знал только я.

У Йорлинга просто-напросто не было больше порошка.

Ну, точнее говоря, несколько фунтов у него еще оставалось. Возможно, два-три десятка, или даже чуть больше. Но произвести новые он не мог. Прежде, чем покинуть Норенштайн, я, разумеется, привел заслонки смешивающей машины в нерабочее положение. Она по-прежнему могла выдавать на выходе смесь, но – из бесполезных, лишних ингредиентов.

И, очевидно, поэтому в нескольких ярдах от того места, где я сидел, к стене трактира было пришпилено объявление. Надо полагать, посланцы Йорлинга ездили по всем дорогам с целыми пачками таких, веля хозяевам постоялых дворов и гостиниц вывешивать их на видном месте. Объявление возвещало о крупной награде за поимку "алхимика Дольфа, он же именуемый Бертольд", разыскиваемого "за злокозненное мошенничество и воровство". Ай, молодец, Ришард. Смекнул, что если объявить розыск "за измену" и даже за убийство, то у йорлингистского изменника в лангедаргском краю сразу найдется немало сочувствующих. А если вменить в вину "чернокнижие и колдовство", добычу может перехватить церковь, да и риск самосуда слишком велик. А воров и мошенников не любит никто, но и ненавидят тоже не до истерики.

Вопреки обычному формату такого рода объявлений, ловить меня следовало исключительно живым. За мертвого награда не полагалась.

Тем не менее, я спокойно сидел рядом с этой афишкой и слушал разговоры в зале. Во-первых, абсолютное большинство посетителей трактира не умеют читать. Во-вторых, у меня нет особых примет, и под то описание, что изложено в тексте, можно подвести чуть ли не любого взрослого, но не старого мужчину с темными волосами. Более того – в войске Йорлинга я брился, а сейчас оброс и выгляжу старше. У меня быстро растет борода; мне это никогда не нравилось, но вот теперь пригодилось. В-третьих, в этих местах любые йорлингистские указы и объявления встречаются без энтузиазма, хотя, впрочем, на это закладываться уже не стоит – сумма вознаграждения для многих перевесит их грифонский патриотизм.

То, что преступника может сопровождать девочка, в тексте тоже было упомянуто. И ее также следовало задержать. Правда, ее приметы указывались совсем уж расплывчато – "лет от 11 до 14, волосы черные". И все. Оттого, очевидно, специально было подчеркнуто, что хватать ее следует только вместе с Дольфом-Бертольдом – иначе ретивые охотники переловили бы половину детей женского пола в Империи. Имя девочки осталось для йорлингистов неизвестным.

Ну что ж, Ришард. Ты сделал все, что мог. Теперь моя очередь.

И вот уже вторые сутки я мерз в засаде возле горной тропы. Накануне мимо прошла группа простолюдинов в кожаных доспехах, но я пропустил их, не выдав себя. Во-первых, их было больше, чем стволов в огнебое. А во-вторых, такого не пустят дальше казарм. К Лоису в этом обличии не подобраться.

А наутро началась эта чертова метель, превратив мое и без того не слишком комфортное сидение в сущий кошмар. И главное – в бесполезный. Никто не поедет наверх в такую пору…

Я в очередной раз переменил позу, вытягивая затекшие ноги, пошевелил замерзшими пальцами в сапогах. Затем вновь безнадежно посмотрел на дорогу внизу – и замер.

По дороге поднимались трое всадников. Здесь она была еще достаточно широкой, так что они ехали рядом, а не друг за другом. В центре – рыцарь в латах. Двое других – в простых кольчугах, очевидно, дружинники. Отлично. То, что надо.

Я вновь скрылся за камнем, еще раз проверил огнебой и принялся ждать. Наконец сквозь завывания ветра до меня донесся перестук копыт. Я выждал еще немного, пока с моей позиции не стали видны над камнем верхушки их шлемов.

– Стойте! – крикнул я. – Пароль?

– А кто ты такой, чтобы спрашивать у меня пароль? – откликнулся надменный, хотя и слегка охрипший голос. Надо полагать, рыцарь. Шлемы, тем не менее, остановились.

– Стража его светлости герцога Лоиса! – ответил я. Нет сомнения, что таковая и в самом деле стережет подступы к Блюменралю. Но не здесь, а еще выше.

– Я не имею привычки разговаривать с камнями, – насмешливо откликнулся рыцарь. – Покажитесь, посмотрим, какая вы стража.

Ну ладно, делать нечего. Я поднялся в полный рост и стал виден им где-то по грудь. Огнебой я держал опущенным, и его они за камнем не видели. Не видели они и того, что другого оружия у меня нет. Меч Гринарда пришлось продать, точнее, обменять у кузнеца на заказанные мною предметы. Кузнец, вероятно, был удивлен и таким заказом, и такой формой оплаты, но вопросов задавать не стал…

– Это все? – насмешливо скривил губы рыцарь, с недоверием разглядывая мое одеяние. Впрочем, горцы и в самом деле нередко носят зимой нечто подобное. Забрало рыцаря было поднято, и я хорошо видел молодое лицо – ему было не больше двадцати пяти. – И ты хочешь, чтобы я поверил, будто дорогу охраняет один-единственный часовой? А что будет, если мы просто поедем дальше?

– Вас застрелят мои товарищи, – невозмутимо ответил я. – В эту самую минуту вы на прицеле их арбалетов.

– Пусть покажутся, – потребовал рыцарь, тщетно оглядывая склон в поисках убежища стрелков. Действительно, столь хорошего укрытия, как мой камень, поблизости больше не было. Хотя в горах, да еще в плохую погоду, можно чуть не в упор смотреть на какую-нибудь щель и не видеть ее.

– Только после того, как назовете пароль, – стоял на своем я. – Мы не выдаем наши позиции неизвестно кому.

– Тогда сперва назови отзыв.

Я мог бы продолжать спорить, что отзыв – на то и отзыв, что говорится после пароля, но уже понял, что идея узнать пароль самым простым способом провалилась.

– Ладно, – сказал я, выходя из-за камня на дорогу прямо перед мордами коней, – попробуем по-другому.

С этими словами я поднял огнебой и застрелил правого дружинника. Лошади испуганно попятились. Оставшиеся в живых люди схватились за рукоятки мечей. Но я уже быстро переводил огнебой с одного на второго.

– Уберите руки от оружия. Все равно не успеете.

Они повиновались. Дружинник – поспешно, словно собственный меч обжег ему руку, рыцарь – подчеркнуто медленно.

– Тот, кто первым скажет пароль, останется в живых, – соврал я.

Несколько мгновений молчали оба, а затем простолюдин, переводивший взгляд со своего сеньора на мое оружие, торопливо выпалил:

– Сосна!

Признаться, я ожидал чего-нибудь более пафосного. Впрочем, при грамотно организованной караульной службе пароли меняют регулярно, пафосных лозунгов тут не напасешься. А Лоис, похоже, все же не такой рохля, каким его все считали… или дело не в нем, а просто организацией обороны ведает кто-то из опытных офицеров?

– Он лжет, – тут же презрительно произнес рыцарь, не глядя в сторону своего подчиненного. – Он не знает пароля. Он придумал это, чтобы спасти свою жалкую жизнь.

– Знаю! Клянусь, пароль – "сосна"! – настаивал солдат, теперь уже не отводя взгляда от наставленного на него огнебоя.

– Твой господин говорит, что это неправда, – заметил я. – Кому я должен поверить – трусу или благородному человеку?

Я выстрелил во второй раз. Солдат опрокинулся на круп своего коня.

– Остались только мы с вами, сударь, – я вновь навел оружие на рыцаря. – Итак, каков пароль?

– Неужели ты думаешь, что я скажу его тебе? – он был прямо-таки великолепен в своем презрении.

– Можете не говорить, – согласился я. – Я и сам могу ответить на свои вопросы. Верить надо, разумеется, трусу, ибо благородный человек, в отличие от труса, лжет даже тогда, когда ему это не выгодно. И пароль, соответственно, "сосна". Будь это не так, вы бы не пытались убедить меня в обратном. Вы бы только порадовались про себя тем неприятностям, которые меня ожидают, когда я скажу неправильный пароль настоящим часовым.

От его давешней гордости по поводу того, как ловко он провел глупого врага, не осталось и следа. Теперь молодое лицо выражало лишь растерянность и страх, который он тщетно пытался скрыть.

– В таком случае, что тебе от меня нужно? – пробормотал он. – Кончай скорее.

– Мне нужны ваши доспехи, ваш конь и ваше имя.

Касательно первых двух пунктов ему было нечего возразить – это была моя законная добыча, но по поводу третьего он вновь начал горделиво надуваться:

– Я не стану говорить свое имя безродному негодяю, использующему оружие трусов и подлецов!

– Что касается безродности, то это, в принципе, правда, – осклабился я. – Но что касается оружия, то я не просто использую его. Я тот, кто его создал (презрительно сощуренные глаза моего визави расширились). Да, да. Именнно благодаря мне оно пришло в мир. И за короткое время отняло уже больше жизней, чем все ваши аристократические предки за всю долгую историю вашего рода. А поскольку слава рыцарей зиждется исключительно на убийстве себе подобных, на вашем месте я бы не слишком задирал нос по поводу собственной знатности.

– Рыцарь убивает в честном бою… – попытался было возразить этот тип.

– В честном бою?! – рявкнул я, отбрасывая маску саркастической иронии. – Расскажите это в замках, деревнях и целых городах, вырезанных до последнего человека. Расскажите это младенцам, насаженным на копье, как на вертел. Расскажите изнасилованным женщинам с отрезанными грудями и руками. Только не надо рассказывать это мне! А для того, чтобы завладеть тайной вот этого, как вы выражаетесь, подлого оружия, ваш ненаглядный сюзерен Карл, верностью которому вы так кичитесь, пытал каленым железом маленькую девочку! И если ты только попробуешь что-нибудь вякнуть про "неизбежные издержки войны"…

– То что? – хмуро произнес он. – В любом случае ты меня убьешь.

– Да, – согласился я, – но я даю тебе выбор. Либо ты сдохнешь тут, как собака, твое гнилое мясо растащат птицы, и никто и никогда не узнает, каким был конец представителя достославного аристократического рода. Не молил ли он о пощаде и не ударился ли вообще в бега, купив себе жизнь ценой предательства. Но если ты назовешь свое имя, я обещаю, что твоя родня будет поставлена в известность о месте и обстоятельствах твоей смерти. Как видишь, это в твоих же интересах, если ты и впрямь так дорожишь своей пресловутой честью.

– Филипп, граф Трувэль, – мрачно ответил он. – Только тебе будет сложновато поставить в известность мою родню. Я последний в роду. Мой отец и оба брата убиты на Тагеронском поле. Вот такими штуками, как эта. Я тоже должен был быть там! Но отец оставил меня во главе гарнизона нашего замка. У него были дурные предчувствия насчет этого боя…

– Предчувствия иногда оправдываются, – кивнул я.

– Моя сестра наложила на себя руки, узнав, что та же участь постигла и ее жениха. День свадьбы уже был назначен… Моя мать еще жива, но после всего, что случилось, она повредилась в рассудке, – он помолчал несколько мгновений и добавил: – Как же я мечтал встретить того, кто придумал это оружие…

– Твоя мечта сбылась. Надеюсь, ты доволен. Слезай с коня.

Он покорно повиновался. Из него словно вышибли некий стержень, на котором держалась воля к сопротивлению. Я велел ему бросить на землю меч и снять доспехи. Посмотрел оценивающе на его сапоги (обычные кожаные, а не железные башмаки-солереты, в которых не очень-то походишь по горам), но мне они, пожалуй, были маловаты.

– Сидел бы ты в своем замке, – заметил я, глядя, как он распускает ремни и шнуровки своих лат. Придется ведь сейчас, впервые в жизни, проделывать то же самое в обратном порядке… – Но нет. После всего, что случилось с остальными Трувэлями, ты тоже поперся воевать. Знаешь, чем человек отличается от крысы? Если крыса видит, что ее сородич, а тем более – несколько ее сородичей, сделали некую глупость и в результате погибли, она ни за что не станет дублировать их поведение. Но человек – нет. Человек будет повторять ту же самую глупость со все большим остервенением. Люди, в отличие от крыс, необучаемы.

Он уложил последнюю железяку на землю и выпрямился.

– Позволь мне помолиться, – сказал он.

– Может, тебе еще и грехи отпустить? – усмехнулся я. Впрочем, дорога, по которой они приехали, оставалась пуста, и одна минута ничего не решала. – Ладно, молись, только недолго.

Он прикрыл глаза и что-то забормотал, беззвучно шевеля губами. Затем снова посмотрел на меня:

– Я готов.

Я выстрелил ему в лицо. Вряд ли, конечно, кто-то здесь мог его опознать, и вообще найти прежде, чем я сделаю то, зачем пришел – но дополнительная гарантия не помешает.

Все три трупа я оттащил за камень, прежде служивший мне укрытием. Туда же, по кратком размышлении, я покидал и части доспехов, относившиеся к защите рук и ног. Для того, чтобы сойти за рыцаря, вполне хватит панциря и шлема. Затем я вернулся к лошадям.

Лучшим конем из трех был, разумеется, графский. Он был довольно необычной масти – бледно-желтовато-розоватой, но не белой, что было хорошо заметно по мелким пятнам истинного белого цвета на его боках. Кажется, такую масть называют изабелловой, в честь некой южной герцогини, которая поклялась не менять сорочку до тех пор, пока ее войска не возьмут вражеский город. В результате-де грязная сорочка приобрела такой цвет. О запахе легенда скромно умалчивает. Это было давно, еще в эпоху объединительных войн. Но люди с тех пор не стали ни умнее, ни чистоплотнее. А город тогда, в конце концов, разумеется, взяли. Учинив подобающую резню среди местных жителей – это уж как водится.

Значит, говорите, конь бледный? Ну что ж. Пусть будет так.

Двух других коней я развернул мордами в сторону спуска и наподдал ладонью по крупу одному и второму. Конечно, внизу скачущие без всадников лошади рано или поздно привлекут внимание. Но лучше внизу, чем наверху.

Совладав с доспехами, я подвесил меч, забрался в седло и поехал вверх по тропе. Перезаряженный огнебой пришлось положить в седельную сумку – на латах нет карманов.

Метель вскоре прекратилась – так же внезапно, как и началась несколько часов назад. В горах погода меняется часто и неожиданно. Все же дорога оставалась мокрой, да и силы коня следовало поберечь, так что я ехал без спешки. Прошло, наверное, больше двух часов, прежде чем за очередным поворотом тропы мне открылись стены и башни Блюменраля – выглядевшие на фоне горы, к которой он лепился, не слишком величественно, скорее даже жалко.

– Стой, кто едет?

Я ждал этого оклика уже давно, и все же он прозвучал внезапно, заставив меня чуть вздрогнуть. Настоящие часовые тоже прятались за большими валунами у дороги. Я полагал, что первый пост будет ниже. Хотя вполне возможно, что следить за мной начали действительно ниже, но проверку решили учинить лишь на подступах к замку. С перспективой отрезать путь к отступлению, если что не так.

– Граф Филипп Трувэль, – громко ответил я сквозь опущенное забрало.

– Пароль?

– Сосна. Отзыв?

– Арбалет. Проезжайте, милорд.

Вот и все. Так просто.

Система паролей, кстати, типичная армейская. Пароль – слово из одного хорошо знакомого простым солдатам смыслового ряда, отзыв – из другого. Деревья и оружие, в данном случае. Причем первая буква отзыва совпадает с последней буквой пароля. Да, люди, сведущие в военном деле, здесь определенно есть.

Из-за камня вышел солдат с красными флажками в обеих руках и, повернувшись лицом к отсеченному от нас глубокой расщелиной замку, несколько раз условным образом махнул флажками. С другого края пропасти начал, поскрипывая, опускаться подъемный мост.

Через пару минут я уже спешивался во внутреннем дворе замка. Здесь меня поджидал свой караул.

– Филипп, граф Трувэль, – представился я вышедшему навстречу мне офицеру. – Мне нужно незамедлительно встретиться с его светлостью. У меня важное донесение.

Очень может быть, кстати, что это в самом деле было так – едва ли Трувэль, не будь у него срочного дела, поехал бы в горы в такую погоду. На трупе и в сумке коня я не нашел никаких писем, но послание могло быть и устным.

Офицер кивнул и отправился докладывать, оставив меня в обществе троих молчаливых солдат. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что герцог меня примет.

– Прошу за мной, милорд.

Я последовал за ним, сперва по крутой лестнице, затем по коридорам. Полутемным гулким коридорам с поседевшими от инея стенами. Зря люди завидуют обитателям замков. Иная крестьянская хижина заметно теплее, светлее и уютнее. Дом создается для жизни, крепость – для войны. Эти функции антагонистичны и не могут успешно сочетаться.

Наконец мы остановились перед высокой, но лишенной всяких украшений дверью, по обе стороны которой стояло по часовому.

– Прошу прощения, милорд, – обернулся ко мне офицер, – но вы должны сдать оружие. Таковы правила.

– Разумеется, – с готовностью откликнулся я. – Я даже сниму доспехи. Промерз до костей в этом железе, – со смешком пояснил я в ответ на недоуменные взгляды солдат. На самом деле теперь моим планам латы только мешали. Мне и так пришлось оставить огнебой в сумке на седле – доставать его на глазах у стражи я не мог, да и переложить было некуда. Впрочем, для того, что я задумал, он не требовался. Я вручил одному из часовых меч и шлем и обратился ко второму: – Помоги мне снять панцирь.

Избавившись от брони, я, как и надеялся, не уловил в взглядах солдат особого удивления по поводу моего косматого медвежьего "поддоспешника". Они уже видели его рукава, да и понимали, что в эти тяжелые для грифонцев времена даже и у аристократов можно встретить причудливые одеяния. Я мог бы взять поддоспешник Трувэля, но мой меховой вариант был теплее его шерстяного, явно не рассчитанного на путешествия зимой по горам. Моя борода уже тоже не выглядела так по-мужицки, как когда я покидал монастырь. Я облагородил ее форму, но совсем сбривать не стал – этот способ изменения внешности мне еще пригодится. Все же я пережил несколько неприятных моментов, опасаясь, что кто-то из этих троих может знать Трувэля. Граф явно не был в Блюменрале раньше – если простые солдаты еще могли сновать туда-сюда в целях связи, разведки и так далее, то прибывавшие сюда аристократы уже не спускались обратно в долину. Но кто-нибудь из грифонцев мог видеть его прежде.

Однако все обошлось. Я открыл тяжелую дверь и вошел, плотно затворив ее за собой.

Я оказался в большой комнате, почти зале, столь же, впрочем, неуютной, как и другие помещения замка: голые каменные стены без панелей и гобеленов (лишь на дальней от входа стене висело длинное, от потолка до пола, грифонское знамя), узкие окна-бойницы, почти не пропускавшие света, из всей мебели – одно кресло. Правда, здесь было тепло. Огонь пылал в большом очаге, озаряя багрово-оранжевым светом все помещение. Возле очага в том самом единственном кресле сидел Лоис Лангедарг.

Он походил и не походил на виденный мной портрет. В отличие от своего отца, он был худ и узок в плечах; прямые черные волосы до плеч слегка завивались внутрь на концах. Бороды он не носил, хотя под носом темнел некий намек на усы (которых еще не было в пору написания портрета); похоже, Лоис отпустил их, чтобы казаться мужественней, но они не слишком хорошо росли. Длинное бледное лицо с высоким лбом мало походило на лицо воина; тонкие пальцы с ухоженными ногтями органично смотрелись бы на грифе лютни, но не на рукояти меча.

И все же это лицо изменилось с тех пор, как его запечатлел художник. Это больше не был изнеженный и избалованный юноша, для которого самой большой трагедией является вскочивший прыщ. В чертах появилась жесткость и твердость лидера, в тяжелый час принявшего на себя ответственность за своих людей. Расслабленная полуулыбка сменилась упрямо сжатыми губами.

Я сделал несколько шагов к нему и остановился, не дойдя пары ярдов, как предписывал этикет. Он молча смотрел на меня несколько мгновений.

– Вы не Филипп Трувэль, – спокойно сказал он.

– Да.

– Кто вы?

– Я Дольф, также известный как Бертольд. Полагаю, вам знакомо это имя?

Направляясь сюда, более всего я опасался истерической реакции, которая была бы мне совершенно некстати. Но, уже взглянув на Лоиса от порога, я понял, что ее не будет.

Я не ошибся.

– Вы человек, виновный в смерти моего отца и гибели всей нашей армии, – его голос звучал так же ровно, хотя в нем и появилась некая напряженность.

– Если бы ваш отец одержал победу, вряд ли вы бы назвали его виновным в ней. Но по существу вы правы.

– Вы, должно быть, сумасшедший, если решились прийти сюда, – теперь он разглядывал меня, как какого-нибудь диковинного зверя. – Где Филипп Трувэль?

– За большим продолговатым валуном справа от дороги, если ехать вниз. Примерно в полутора часах езды.

Лоис не стал спрашивать, мертв ли граф. Это было очевидно.

– Прежде, чем вы попытаетесь убить и меня, хочу сообщить вам, что под потолком этого зала у вас за спиной имеются бойницы. Сейчас в вас целятся четверо арбалетчиков.

– Я не собираюсь вас убивать. Тем не менее, хочу кое-что показать вам, прежде чем мы продолжим беседу.

Я расстегнул и распахнул свой медвежий полушубок. Под ним мой торс туго охватывал широкий матерчатый пояс с карманами. В эти карманы были вложены параллельно друг другу длинные прямоугольные металлические коробочки. Те, что изготовил для меня кузнец.

– Внутри порошок, – любезно пояснил я. – Тот самый, что уничтожил вашу армию и обрушил стены Греффенваля. Перемешанный с гвоздями и острыми железными обрезками. Не стану врать, этого количества недостаточно, чтобы разрушить Блюменраль. Но в этой комнате никто не останется в живых. Я в любой миг могу сделать это сам, или это могут сделать ваши арбалетчики. Удар стрелы вызовет детонацию и взрыв.

Лоис помолчал еще несколько мгновений. Затем сделал знак рукой, предназначавшийся, очевидно, не мне.

– Я отдал команду не стрелять. Что вы хотите?

– Ваши стрелки нас слышат?

– Нет, если не повышать голос.

– Хорошо. Я пришел, чтобы отдать вам тайну, желание обладать которой стоило жизни вашему отцу. Тайну порошка.

– Я не ослышался? После того, как вы рассказали ее Йорлингу, и вся наша армия…

– Я не рассказывал ее Йорлингу.

– Вы что же, – усмехнулся Лоис, – хотите сказать, что он украл у вас рецепт этой адской субстанции?

– Йорлинг не знает рецепта. Никто из живущих не знает. Он пользуется лишь тем, что изготовил для него я, и его запасы на исходе. Сейчас ваше положение практически безнадежно. Наладив собственное производство порошка, вы сможете победить.

– Почему вы предлагаете это мне?

– Деньги, – пожал плечами я.

– Йорлинг, как видно, плохо платил вам, – довольно осклабился Лоис.

– Зато вы заплатите хорошо.

– Сколько?

– Двадцать тысяч крон.

Он чуть не поперхнулся, услышав эту сумму.

– Все-таки вы сумасшедший.

– Я – человек, который предлагает вам Империю. Неужели она не стоит каких-то двадцать тысяч?

– У меня нет таких денег. И кроме того, – он усмехнулся с чувством снисходительного превосходства богача над бедняком, – вы, похоже, не представляете себе, сколько занимают и сколько весят двадцать тысяч золотых монет. Я что-то не вижу с вами носильщиков.

– Я хорошо владею операцией умножения, – заверил его я. – Я даже умею извлекать корень третьей степени, хотя это в данном случае неважно. А важно то, что у вас, во-первых, есть эти деньги. Ваш отец был не настолько глуп, чтобы оставить казну Лангедаргов врагу. Коль скоро из Греффенваля вообще можно было выбраться – вы унесли оттуда не только ноги и собственную жизнь. И поведение Ришарда после победы это подтверждает. Он явно испытывает проблемы с деньгами. Если бы ему достались ваши сокровища, он бы действовал сейчас более решительно. Ну а "во-вторых" напрямую следует из только что сказанного: эти средства есть у вас в удобной для транспортировки форме. Полагаю, брильянты и иные драгоценные камни.

– Вы умный человек, – медленно произнес герцог.

– Дураки не делают изобретений, меняющих судьбы мира. И, кстати, хочу предупредить на всякий случай, что в ювелирном деле я тоже кое-что смыслю, – учителя драгоценные камни интересовали, главным образом, с точки зрения минералогии и кристаллографии, но единственным способом заполучить объекты для исследования было оказание ювелирных услуг.

– Хорошо, теоретически у меня есть камни на эту сумму. Но это практически все, что у меня осталось. Мне будет нечем платить солдатам.

– Придумайте что-нибудь, – пожал плечами я. – Скажем, некие государственные обязательства в виде бумаг с вашей подписью, которые после победы можно будет обменять на золото, а пока – использовать так же, как обычные деньги…

– Как насчет десяти тысяч? Это тоже очень крупная сумма.

– Если бы у меня было желание торговаться, я бы пошел на базар. Вы хотите выиграть войну или нет?

– Ладно, – решился Лоис. – Вы получите вашу плату.

– Сто крон золотом имперской чеканки. Остальное – драгоценными камнями.

– Хорошо.

– И мне, разумеется, нужны гарантии, что я смогу вывезти все это отсюда, и меня не будут преследовать.

– Слово герцога Лангедарга.

– Боюсь, этого мне недостаточно, – осклабился я. – Моей гарантией будет сам герцог Лангедарг.

– Что вы имеете в виду? – нахмурился он.

– Вы выйдете отсюда вместе со мной, и мы поедем вниз. Никакой охраны, никаких сопровождающих. Если я замечу слежку, я взорву нас обоих. Когда мы отъедем на безопасное расстояние, я расскажу вам секрет порошка.

– Я не могу так рисковать.

– Если бы я хотел убить вас, уже бы убил.

– Возможно, Йорлинг хочет заманить меня в ловушку. Заполучить разом и меня, и мою казну.

– Хорошо, пусть ваши люди следуют за нами до подножия, но не дальше. Наше расставание состоится на открытом месте, где невозможно устроить засаду. Для меня это, кстати, важно не менее, чем для вас.

– Каковы гарантии, что вы изложите мне подлинный рецепт?

– Я вручу вам ингредиенты. Они простые, в Империи несложно их достать. И вы, под моим руководством, сами изготовите маленькую порцию порошка и сможете ее испытать.

Он согласился и вызвал адъютанта, чтобы отдать необходимые распоряжения. Некоторое время спустя (мне казалось, что оно тянется невыносимо медленно) через небольшую дверь, скрывавшуюся, как выяснилось, за знаменем, принесли простую, явно не новую кожаную сумку на ремне. Человеку, увидевшему ее, едва ли могло прийти в голову, что внутри скрывается чуть ли не вся казна обширного герцогства – точнее говоря, то, что осталось от таковой после двадцати лет войны. Еще какое-то время ушло у меня на то, чтобы оценить подлинность и стоимость камней. Я не мог сделать это с точностью до кроны – да и никто не смог бы, разные покупатели всегда дадут разную цену – но в целом все было без обмана.

В сопровождении Лоиса я вновь вышел на улицу – в чем, признаться, отнюдь не был уверен еще час назад. Впрочем, расслабляться пока было рано. Во дворе замка рядом с моим трофейным конем уже стоял оседланный жеребец герцога. Тоже белый, как и у его отца. На другом конце двора (я потребовал, чтобы к нам никто не приближался) хмуро смотрели в мою сторону десять конных лучников – охрана Лоиса (брать с собой больше для спуска по узкой горной дороге все равно не имело смысла). Больше во дворе, опять же согласно моему требованию, никого не было.

Когда мы проезжали через мост, выглянуло солнце. Оно не грело, лишь заставляло ослепительно сверкать свежевыпавший снег. Я знал, что, если смотреть на него слишком долго, это может вызвать расстройство зрения. Холодная, резкая красота, не предназначенная для человека.

Под копыта легла тропа, еще хранившая мои следы в обратном направлении; других с тех пор не прибавилось. Впереди ехали мы с герцогом, ярдах в сорока позади – его охрана. Никто не разговаривал. Лишь проезжая мимо камня, за которым лежали трупы Трувэля и его людей, я исполнил обещание, указав Лоису на это место и прибавив, что граф встретил смерть лицом к лицу и не нарушил рыцарских традиций. Герцог ответил, что "позаботится об этом", не уточнив, о чем именно.

Наконец мы спустились на равнину и, оставив стражу дожидаться возвращения своего господина, поехали в северном направлении. Снега здесь не было, и вообще было заметно теплее, чем наверху, но из голой каменистой почвы торчали лишь редкие пучки сухой колючей травы. Здесь и летом почти ничего не росло из-за сильного зноя и недостатка воды. Соответственно, даже привычные к жаре и засухам смуглолицые южные крестьяне не селились на этих бесплодных землях. Дикие козы, и те не забредали в эти места. До ближайшей речки и прилепившегося к ее берегам сельца оставалась еще добрая дюжина миль.

Проехав около четырех миль, я, наконец, уступил все более нараставшему нетерпению Лоиса. Развязав висевший на шее мешочек, я достал маленькую ступку и три коробочки с ингредиентами. Герцог, разумеется, не разбирался в химии, но прозвучавшие названия были хорошо знакомы даже ему.

– Неужели так просто? – поразился он.

– Сейчас сами увидите.

Я сообщил ему пропорции и вручил ступку и пестик, дабы он сам растолок твердые кусочки и убедился, что здесь нет никакого обмана. Затем тщательно перемешанный порошок был высыпан в углубление под небольшим камнем. Я показал Лоису, как вставить фитиль и как поджечь его. Затем мы быстро отошли на несколько ярдов.

Раздался громкий резкий хлопок. На месте, где только что был камень, клубилось облачко пыли и дыма. Мгновение спустя сверху упали несколько мелких каменных осколков.

Лоис молчал, глядя на результаты своего опыта.

– В следующий раз это может быть вражеский замок, – заметил я. – Дело только в дозе.

– Да, – откликнулся юноша. – Я понимаю.

– Вы получили то, что хотели?

– Да, – он повернулся ко мне. – Но я не могу вас благодарить.

– А я не нуждаюсь в вашей благодарности, – ответил я, вновь запрыгивая в седло.

На этом мы расстались.

Февральский ветер холодил лицо и пощипывал свежевыскобленный подбородок. Идеального варианта внешности у меня теперь не было: Ришард видел меня бритым, а Лоис – бородатым. Но охотничий азарт йорлингистов мог уже притупиться от времени, а воспоминания Лоиса были еще слишком свежи, так что я предпочел пока все-таки бриться. Строго говоря, у меня пока не было прямых доказательств, что Лангедарг охотится за мной. Но с его стороны было бы глупо этого не делать.

Я остановил коней возле ворот монастыря, спешился и постучал в уже знакомую калитку.

– Я – дядя Катарины, девочки, которую оставил у вас на попечение в начале января. Я приехал за ней.

– У нас нет никакой девочки, – ответила привратница. Это была не Клотильда; сквозь узкую смотровую щель я с трудом отличил бы глаза одной монахини от другой, но голос был незнакомый, визгливый.

– Да, сестра, именно так вы и должны отвечать, – несколько принужденно улыбнулся я. – Всем, кроме меня. Но я действительно тот, кто оставил ее здесь. Скажите матери настоятельнице, что я вернулся.

– Говорю вам, сударь, здесь нет никакой девочки по имени Катарина.

– Да как это нет! – я начал терять терпение. – Проводите меня к аббатисе, она меня узнает! В смысле, по голосу…

– Мужчина не может входить…

– Да знаю, знаю! У вас тут в башне слева – от вас справа – такая ниша, в ней дверь, за дверью коридор в стене, потом он сворачивает под землю, там этот… как это по-вашему… оссуарий, дальше выход наверх… могу и кабинет настоятельницы описать! Вы все еще не верите, что я здесь был и с ней разговаривал?

– Мне не ведомо, кто из сестер рассказал вам это, но…

Я выдохнул. Если ей так твердо вбили отвечать, что девочки нет, то и призывы рассказать обо мне аббатисе бесполезны. Она закроет окошко, подождет две минуты, а потом откроет и скажет, что настоятельница говорит то же самое. Вот уж воистину – заставь дурака богу молиться…

– Позовите сюда сестру Клотильду. Этого вам устав не запрещает?

– Хорошо, если вы так настаиваете, – недовольно ответила привратница, – но она скажет вам то же самое.

– Давайте все же спросим у нее, – произнес я с ангельской кротостью.

Хлопнуло окошко. Я принялся ждать, повернувшись спиной к ветру. Они тут что, меня измором взять надеются? Вот недаром же я не люблю всю эту чернорясную братию… и сестрию, хотя и нет такого слова… почему, кстати, нет?

Наконец окошко вновь открылось.

– Что вам угодно?

– Сестра Клотильда! – я был почти что рад ее видеть. – Вы меня узнаете? В январе я был с бородой. Я приехал за своей племянницей, а ваша… э… – с языка чуть не сорвалось "коллега", но я поправился, -

…сестра принялась твердить, что ее здесь нет!

– Здесь нет вашей племянницы, сударь, – холодно ответила Клотильда.

– Что?! – я приблизил лицо к окошку с такой скоростью, что она невольно отпрянула. – Вы что, осмелитесь заявить мне в глаза, что меня не знаете? Поклянетесь в этом спасением вашей души?

Последний аргумент, кажется, сработал. Она отвела взгляд.

– Я знаю вас, сударь.

– В таком случае, где Катарина?

– Ее здесь нет, сударь, – твердо повторила Клотильда.

– Куда, ч-ч… во имя всего святого, вы ее дели?!

– Она… она умерла.

Я почувствовал себя так, словно провалился под лед. Живот обожгло холодом, дыхание на миг пресеклось. Так же было и когда я узнал о смерти учителя… но тогда, по крайней мере, я готовился к худшему заранее. Сейчас же удар обрушился неожиданно, когда я ощущал себя уже на вершине триумфа… Нет, нет, нет, не может быть!!!

Должно быть, Клотильда видела, как изменилось мое лицо, поскольку сочла необходимым забормотать какую-то свою утешительную чушь на тему "с Господом ей будет лучше". Я еле сдержался, чтобы не рявкнуть, чтобы она заткнулась.

Нет, Эвьет, нет! Только не ты, только не сейчас! Ты же была уже почти здорова! Я бы ни за что не оставил тебя, если бы была хоть какая-то опасность…

– Что вы с ней сделали?! – вновь накинулся я на монахиню. – Как вы умудрились ее уморить?!

– Укротите свой гнев, сударь, – строго сказала она. – Мы сделали для нее все, что могли. Но все в руках Господа нашего.

А разве не сам я говорил, что человек может умереть от любого пустяка? И никакие высшие силы для этого не требуются (Спаситель, ага!), есть куча вполне материальных причин. Какое-нибудь внезапное осложнение после пневмонии… Она права насчет гнева. Ты должен прекратить истерику, Дольф. Отрицать реальность – удел слабых. Ты должен признать свершившийся факт.

Я повернулся и шагнул прочь от ворот. Механически поставил ногу в стремя, взялся за луку седла. Посмотрел на второго коня и притороченный к его седлу мягкий тюк с новой одеждой. То и другое я купил для Эвьет…

Стоп! А с каких это пор то, что говорят религиозники, стало фактом? Да еще принимаемым учеными без доказательств?

Я повернулся и бросился обратно к двери. Окошко уже захлопнулось. Я замолотил по дереву кулаками.

– Сестра Клотильда! Вернитесь!

– В чем дело, сударь? – ее глаза вновь появились в щели. Теперь они смотрели с выражением оскорбленной добродетели.

– Как именно она умерла? День, час, все детали.

– Ну… она была так слаба… – пробормотала монахиня.

– Подробнее! Мне нужно знать все симптомы. Я врач и смогу реконструировать течение болезни.

Упоминание о моих медицинских познаниях, кажется, смутило ее еще больше.

– Я не знаю подробно… я при этом не была…

Юлит, все более убеждался я. Монастырь – это не город на тысячу человек. Смерть каждого обитателя здесь – событие.

– Однако вы поклянетесь на Библии, что она действительно умерла?

Ее глаза на миг дрогнули в сторону, но затем вновь твердо взглянули на меня:

– Да.

– В таком случае, я должен увидеть ее могилу.

Если Эвьет действительно умерла, мне это ни к чему. Никогда не понимал обычая посещения могил. Мне нужен мой друг, а не косная разлагающаюся плоть и не место, где ее зарыли. Но если мне лгут…

– Это на территории монастыря, сударь. Если хотите, я принесу вам горсть земли оттуда…

Сказал бы я ей, куда она может засунуть эту землю!

– Только не надо опять этой бодяги, что я не могу войти! – прикрикнул я вместо этого. – Эвь… Катарина, между прочим, мирянка! С какой стати ее похоронили на территории, недоступной для посещения? Это против всех правил!

– Я… – совсем растерялась Клотильда. – Я могла спутать… Я спрошу мать настоятельницу…

Я уже ничуть не сомневался, что ее слова – сплошное вранье. Но торжествовать рано. Допустим, мне даже предъявят некий холмик с воткнутым крестом. Что дальше? Требовать эксгумации? Проще уж сразу прийти к местным инквизиторам с проповедью атеизма. Действовать силой, размахивать огнебоем, кидаться коробочками с порошком? Монастырь – это все-таки очень неплохая крепость. Да и религиозных фанатичек трудно запугать. Мне ведь нужны не трупы, а ответы.