Предзнаменование

ДРЕВО ЧУДЕС

верь в глубине портика приората доминиканцев со скрипом открылась, и на пороге показался необычайно веселый приор, отец Жозеф. Несмотря на почтенный возраст, он приблизился к Молинасу юным пружинистым шагом.

— Взгляните! — вскричал он радостно. — Вас вызывают в Мадрид!

Молинас помрачнел. Мысль, что он может лишиться покоя, которым наслаждался несколько месяцев, была ему вовсе не по душе. Приорат выглядел гораздо строже монастыря францисканцев: тесные кельи, мрачные коридоры, крошечный дворик, куда никогда не заглядывало солнце. Появившись в этом новом обиталище, Молинас с каждым днем чувствовал себя уютнее: оно напоминало сырые и темные монастыри Мадрида, где каждый закуток, каждая капите говорила о христианстве мрачном и драматичном, полном презрения к свету как к праздной светской мишуре.

О полученных ранах осталось лишь смутное воспоминание. Всю зиму за ним ухаживали сначала францисканцы, потом доминиканцы. Два пальца на левой руке так и остались без ногтей, но больше не болели; что же до ребер, то переломов не оказалось, а кровоподтеки быстро рассосались. От ножевой раны на руке остался незначительный шрам.

И если в богатой гамме волнений и тревог, мучивших Молинаса, не встречалось счастливых ноток, то здесь он был счастлив. Поэтому он и встретил сообщение приора, мягко говоря, безрадостно.

— Откуда вы знаете, что меня вызывают в Мадрид? Вы вскрыли мою почту?

Приор опешил, потом сказал:

— Она не была запечатана. У нас не существует приватной корреспонденции. В мои обязанности входит прочитывать всю почту.

— Но я вижу здесь следы сургуча, — насупившись, бросил Молинас, изучая свиток. — Бьюсь об заклад, что здесь была печать инквизиции Испании. Но пусть так, тут вы хозяин. Перескажите мне содержание письма.

Отец Жозеф совсем смешался, но решил сохранить хорошую мину при плохой игре:

— Насколько я понял, пятому инквизитору, его преосвященству Манрике, необходимы надежные люди в помощь главе Святой палаты[20] в Сицилии, Агостино Камарго. Всех чиновников, находящихся за рубежом, отзывают для получения инструкций от организации, которую вы называете Супрема, Верховный совет инквизиции.

— И вы этому очень рады? — Не дожидаясь ответа, Молинас вновь спросил: — Девчонка, которую я велел привести, уже здесь?

Приор пробормотал:

— Здесь. Думаю, ждет в вашей келье. Но мне не хотелось бы, чтобы вы подумали…

— Я сам знаю, о чем мне думать. Вас это не касается.

При этих словах Молинас потянул носом сырой воздух обители, словно боясь не уловить одному ему известный запах. После бесконечной зимы вернулась наконец весна, и на пороге стояло лето, которое в этом, 1531 году обещало быть знойным. В приорате, за высокими стенами, было всегда сыро, и смена погоды угадывалась только по редко проникавшим сюда лучам солнца. Испанцу и этого вполне хватало, чтобы наслаждаться неспешными одинокими прогулками под колоннадой. Его отвлекало время от времени только чириканье птиц, слетавшихся на ветви каменного дуба за оградой монастыря. Была бы на то его воля, он велел бы срубить дерево. Но, к сожалению, такие решения не входили в его компетенцию.

Молинас спрятал письмо в потайной карман плаща и направился к выходу из портика. Два марша темной лестницы привели его в коридор с пятнами сырости на потолке, слабо освещенный редкими лучами солнца, проникавшими сквозь узкие окна. Он миновал множество закутков, прежде чем достиг своей кельи. Дверь со скрипом захлопнулась.

Магдалена сидела на краю его ложа. На ней было легкое платье, подчеркивавшее контраст нежно-розовой кожи и рассыпанных по плечам рыжих волос. Тонкий луч света из узкого окна ласкал ее ладную фигурку.

— Встань оттуда! — грубо приказал Молинас. — Я не желаю, чтобы в моей постели завелись блохи.

Многие месяцы унижений, подчас обидных, а подчас и жестоких, сделали Магдалену нечувствительной к выходкам испанца. Она встала и уселась на скамейку возле маленького бюро — единственного ценного предмета в скудном убранстве кельи. Она дружелюбно улыбнулась, но достаточно было одного взгляда Молинаса, чтобы улыбка погасла.

Испанец, тяжко застонав, опустился на ложе и остался сидеть на краю, подняв кверху внезапно осунувшееся лицо. Он достал письмо.

— Я должен вернуться в Испанию, а потом, наверное, поеду на Сицилию. Еду сегодня же. — Он дождался того момента, когда в глазах девушки зажегся лучик надежды, и продолжал: — Не строй себе иллюзий, шлюшка. Я буду следить за тобой даже издалека. Епископ в курсе, что ты была францисканской подстилкой. И он заинтересован в том, чтобы ты исчезла. Если бы я не воспрепятствовал, он бы давно выдал тебя тулузской инквизиции как еретичку или как вступившую в сговор с демонами. У тебя волосы цвета адского пламени, и это знак. То, что ты вводила в искушение братьев, известных своей святостью, доказано. Доказано также, что ты якшаешься с заподозренным в колдовстве. Если в ближайшее время я не получу от тебя отчетов, я перестану тебя поддерживать, и епископ получит возможность делать с тобой все, что угодно.

Молинас предпочел бы, чтобы Магдалена ударилась в слезы, как она и поступала поначалу, став пешкой в этой жестокой игре. У нее же, напротив, как и всегда в последнее время, появились лишь две маленькие слезинки в углах синих глаз. И это раздражало гораздо больше, чем открытый протест. Безудержный плач означал покаяние, но сдерживаемые слезы говорили об упорствовании в грехе.

Магдалена сглотнула, стараясь, чтобы голос звучал ровно:

— Вы сами хотели, чтобы я вошла в сношение с этим колдуном.

— А что, раньше ты была девственна? Женщина, которая отвергает защиту брака, всегда открыта для греха. Но теперь-то ты, хоть и поступаешь дурно, обеспечила себе хороший конец. У твоей души появилась надежда. — Молинас передернул плечами: ему были скучны такие разговоры, да он и не считал нужным что-либо объяснять. — Итак, перейдем к делу. Чем занимался Нотрдам в этот период?

Довольная тем, что разговор поменял русло, Магдалена неопределенно махнула рукой:

— Да ничем особенным не занимался. Готовился к защите, корпел над книгами, писал. Он сейчас переводит с латыни книгу этого знаменитого медика, Галена. Иногда отправлялся за травами или за мармеладом, до которого падок.

— Он видится с твоей соперницей?

— С Жюмель? Нет, ему хватает меня. Кроме того, после отъезда Рабле Мишель редко бывает в «Ла Зохе».

Молинас заметил, что к девушке начала возвращаться уверенность. Он решил какое-то время не нарушать это шаткое душевное равновесие, понимая, что без него из девушки будет трудно вытянуть необходимые сведения.

— И как ты его находишь? Как он себя ведет?

Магдалена поморщилась.

— Не злобится, по крайней мере, со мной. Хотя слишком тщеславен. И все время старается быть в центре внимания. При всем моем невежестве я это понимаю.

— Ты говоришь так, словно любишь его, — заметил Молинас, оскалившись в гримасе, которая с натяжкой могла сойти за улыбку.

Магдалена развела руками:

— Он начинает мне нравиться, но сам он, похоже, любит только себя. Я живу с ним только по вашему приказу.

— Посмотрел бы я на тебя, если бы отказалась. — Молинас спросил себя, не пора ли проучить дерзкую девчонку, но решил подождать. — Перейдем к тому, что меня очень интересует. Что он рассказывал тебе о своей семье?

Магдалена помедлила, словно боясь разозлить своего мучителя. Потом решилась и пробормотала:

— Он почти никогда о них не говорил. Я пробовала спрашивать, но он не отвечал. Его друзья говорили, что он еврей и что его предки жили в районе Арля, Карпентра, Авиньона и Сен-Реми.

— У них есть даже свой герб с надписью «Soli Deo».[21]

— Думаю, герб придумал его отец, чтобы все поскорее забыли о его происхождении и считали знатным. Может, Мишель и обошелся бы без этих выдумок, но он к ним привык. К тому же его младший брат Жан одержим той же манией величия.

— Тебе известно, что у них в семье был астролог по имени Жан де Сен-Реми?

— Да, по материнской линии. Но человек, посвятивший Мишеля в таинства магии, звался другим именем: Ульрих.

Молинас вздрогнул.

— Случаем, не Ульрих из Майнца?

— Что-то в этом роде. Мишель о нем не говорит, но часто видит во сне. Он мечется на постели и повторяет это имя. А иногда, если ему снится кошмар про Ульриха, он вскакивает и кричит. Но говорить о нем отказывается.

— Если кричит, на то есть причина. Ты не догадываешься какая?

— Я думаю, у Мишеля с Ульрихом связано ощущение боли. Я имею в виду боль физическую. Он все время трясет правой рукой, словно от боли. Поверьте, больше я ничего не могу рассказать.

Молинас отметил про себя это ценное сведение, но его сейчас занимало совсем другое. Магдалена говорила изящно и складно, да еще с той свободой, которая не пристала ее полу и положению. Она выказывала даже некоторую сообразительность. Совершенно ясно, что в ее разум вселился бес, и скорее всего не один. Ему вдруг захотелось смять и исцарапать это хорошенькое личико, но он сдержался, вспомнив, что выбрал ее именно потому, что она умела читать и писать, а это было так необычно для женщины. Рано или поздно он все равно ее примерно накажет, но пока хочешь, не хочешь, а придется терпеть и пользоваться ее сведениями.

— Ты наверняка утаила от меня правду, шлюха. Но я не стану тебя упрекать — я слишком добрый христианин. Я предпочту поверить, что ты действительно ничего не знаешь. А теперь посмотрим, справилась ли ты с заданием, которое я тебе доверил. Ты переписала названия тех книг, что прячет Нотрдам?

— Да, вот они.

Магдалена пошарила за корсажем и вытащила листок бумаги.

Ее жест смутил Молинаса. Он впервые заметил, что ее груди начали наливаться зрелой полнотой. Он не отвел взгляда от этой бесстыдной женственности, но направил мысль в другую сторону и сухо заметил:

— Прошлый раз твой список не представлял никакого интереса. Книги по медицине, несколько астрологических альманахов и дюжина общеизвестных греческих и латинских текстов.

— Но я не могу судить, какие…

— Не трать время на объяснения. Дай сюда список.

Магдалена повиновалась. Молинас взял листок и спрятал его в карман. Потом задал вопрос, который его давно мучил:

— Напряги хорошенько память, если только таковая имеется. Слыхала ли ты, чтобы Нотрдам произносил когда-нибудь слово Абразакс или Абраксаз?

— Нет, никогда, — уверенно сказала Магдалена.

— А говорил ли он о книге, пропавшей у него из библиотеки?

— Да, часто! Он винит в пропаже своего соседа по комнате, Жана Педрие. Рукопись называется «Arbor»…

— «Arbor Mirabilis».[22] Он говорил, почему эта книга ему так дорога?

— Нет, о ней он со мной не говорил.

— И не прогадал. — Молинас провел рукой по лбу, хотя на нем не было ни капли пота. — А теперь пошевеливайся и делай то, что всегда.

Вздрогнув, Магдалена покраснела всем телом.

— Но вы же не хотите…

— Ты прекрасно меня поняла. Повинуйся сейчас же! Впрочем, я ведь не требую от тебя ничего, что противоречило бы твоей сучьей натуре.

На глаза девушки снова навернулись слезы. Однако на этот раз, к большому удовольствию Молинаса, они побежали по щекам, затерявшись в веснушках.

Найдя, наконец, в себе силы встать со скамьи, Магдалена расплакалась в голос. Тем не менее, следуя уже хорошо известному сценарию, она подошла к Молинасу и наклонилась, так что ее длинные рыжие волосы коснулись пола. Ее пошатывало, но она кое-как подняла юбку.

— Ну, чего ты ждешь? — хрипло просипел испанец. — Покажи мне то, что ты кто знает сколько раз показывала своему Мишелю.

Задыхаясь от слез, Магдалена шмыгнула носом, но непослушная капля все же упала на пол. Потом резким движением задрала рубашку.

Молинас, как в лихорадке, вытянул лицо вперед. Полные бедра его не интересовали, он сосредоточил все внимание на половом органе девушки. Он разглядывал изящные и нежные губы, окружавшие влажный, манящий вход. Против воли он подумал, что, кроме разве что цветка, мало что в природе может похвастаться такой простотой и красотой.

Тело Магдалены продолжало сотрясаться от рыданий.

— Возьмите меня, если хотите, — прошептала она, — делайте со мной что хотите, но не заставляйте так стоять.

Оторванный от волшебного зрелища, Молинас впал в холодное бешенство. Он отвел взгляд от нежного белокурого пушка и откинулся на ложе.

— Ты что, приняла меня за одного из тех молодых развратников, к которым ты шляешься? — заорал он. — Мне просто захотелось поглядеть на твою поганую щель, разодранную жалом. Стой, где стоишь, и не смей двигаться!

У Магдалены уже не было слез, горло и рот наполнились слизью.

— Не делайте мне больно, умоляю вас, — тихонько взмолилась она. — Я сделаю все, что прикажете.

Молинас удовлетворенно кивнул.

— Хорошо, слушай мой приказ. Я уеду в Испанию и на Сицилию, но скоро обязательно вернусь. За это время ты должна заставить Мишеля Нотрдама жениться на тебе. Это не составит труда. Ремесло шлюхи ты знаешь хорошо, сейчас ты это доказала.

Магдалена не ответила. Она не могла говорить, горло начал сжимать рвотный спазм.

Встревоженный мыслью, что эта женщина сейчас испачкает его комнату, Молинас поспешно сказал:

— Ладно, встань и опусти юбку. Ты уже показала, что ты животное. Ты хорошо поняла, чего мне от тебя нужно?

Приводя себя в порядок, Магдалена утвердительно кивнула.

Молинас продолжал:

— Думаю, он захочет сначала защититься. Ему осталось два года. Я вернусь, как только смогу, и буду сообщать тебе время от времени, где я нахожусь. А ты будешь посылать мне по письму в неделю и в деталях излагать все, что вы делали. В деталях! Поняла? Отвечай!

— Да, — прошептала Магдалена, отвернувшись к стене.

— Что «да»?! — заорал Молинас. — Смотри мне в лицо и отвечай, как христианка!

Девушка повернула к нему залитое слезами лицо, и ей на секунду удалось поднять глаза.

— Да, я все сделаю, — еле слышно сказала она. Потом снова опустила глаза и закрылась локтем, намочив слезами рубашку.

Молинас чувствовал себя удовлетворенным. Смирение потаскушки говорило во славу Господа. Он поднялся на ноги с почти благодушным видом.

— Думаю, у тебя есть еще надежда, — произнес он с неожиданной торжественностью. — Если сделаешь все, как я велю, то придет день, когда ты сможешь стать доброй матерью. Но не хорошей женой, потому что человек, который станет твоим мужем, уже потерян. А доброй матерью ты станешь, ибо матка твоя здорова и пригодна к деторождению, даже соски увеличились. Пройдет несколько лет, и они смогут наполниться молоком.

Молинас замолчал, ожидая ответа, которого не последовало. Тогда он раздраженно спросил:

— Ну, что надо сказать?

— Спасибо.

— Так-то лучше! Видишь, как это просто? — воскликнул он с искренней доброжелательностью. — А теперь ступай и выполняй свой долг. Не знаю, когда мы увидимся, но смотри, повинуйся и пиши регулярно. Иначе я все равно тебя найду, где бы ты ни была, и в рубище отправлю на костер.

Девушка, громко рыдая, выбежала вон. В следующую секунду Молинас о ней уже забыл. Он открыл ящик бюро, вытащил оттуда толстую книгу и рассеянно пролистал.

— Destructio destructionis,[23] — прошептал он. — Интересно, что такого Нотрдам нашел у Аверроэса? Во всяком случае, надо перечесть весь том.

И он углубился в чтение, не замечая, как летят часы.