Предзнаменование

ВЕНДЕТТА

астянувшийся на кирпичном полу галереи Молинас, однако, сознания не потерял. Спина нестерпимо болела, да и раненая рука снова напомнила о себе. И все же хотелось верить, что ребра целы, и это немного утешало. Но стоило ему пошевелиться, как из горла помимо воли вырвался хриплый стон. Унижение, которому его подвергли, было чудовищно и не имело оправдания. Теперь — или умереть, или убить того, кто довел его до такого состояния. Но пока он не мог сделать ни того ни другого.

Ненависть придала ему силы, и он приподнялся. С минуты на минуту юные канальи могли вернуться и снова побить его. Этого нельзя было допустить. Он пошевелил онемевшими пальцами и оперся руками о землю. Правая была слаба, но в левой еще оставались силы. Он уцепился за доску и попытался приподнять спину. Глаза заволокло красным. На секунду он испугался, что сойдет с ума. Первая попытка кончилась тем, что его снова поглотил океан боли.

Тогда Молинас постарался представить себе вестготского Христа с суровым взглядом и окровавленной грудью, возвышавшегося в мрачном зале собраний инквизиции. Он снова попытался встать, не обращая внимания на катившиеся по лицу слезы. На этот раз ему удалось согнуть спину и подтянуть под себя правую ногу. Мучительным рывком он приподнялся и тут же понял, что ноги его не держат. Пришлось вставать, обхватив деревянный столб галереи. Он почувствовал, как занозы одна за другой вонзаются в щеку.

В таком положении он простоял несколько минут, пережидая, пока успокоится сердцебиение. Наконец, поняв, что если он соберет в кулак все свои силы, то сможет пройти несколько шагов, Молинас отпустил столб и попробовал идти. Боль была ужасная, но ноги уже не подгибались. С ненавистью посмотрел он на освещенный фасад «Ла Зохе», где студенты, несомненно, уже приступили к мерзостным совокуплениям, и медленно побрел прочь, держась за стены.

На его счастье, чума опустошила улицы и никто не мог слышать его стонов. Луна стояла еще высоко, и в те промежутки времени, когда кровавая пелена не застилала глаза, он мог различать дорогу. Кое-как проковылял он несколько переулков и снова упал. На этот раз вставал он гораздо увереннее. «Ну же, вперед, худшее позади…»

Как бы не так. Остался неслыханный позор, отягченный тем, что он так легко раскрыл себя и свои цели. Если стыд еще можно было пересилить, то вина оставалась. Его следовало покарать, и кара должна быть адекватной.

Молинас вошел в какой-то вонючий дворик, окруженный пустыми, словно призрачными, балконами, и дотащился до вырытого посередине колодца. В оставленной на бортике бадье тускло отражались звезды. Он поднял бадью правой рукой и, еще раз подумав об окровавленном вестготском Христе, с силой опустил ее на распластанные на кирпичном бортике пальцы левой. Боль в размозженных ногтях заставила его вскрикнуть. Но этого ему показалось мало. Правой рукой он начал вырывать остатки ногтей, не обращая внимания на брызнувшую кровь. Возможно, он заслуживал и худшего, но боль была настолько нестерпимой, что продолжать он не рискнул: с перебитой рукой и изуродованной спиной он легко мог снова потерять сознание.

Тогда он, хромая, побрел дальше по пустынному городу, как и прежде оставляя за собой красные капли. Приорат доминиканцев был далеко. Ему оставалось только смирить гордыню и постучаться в обитель францисканцев, что располагалась между церковью Святого Петра и городской стеной.

Испанцу пришлось несколько раз дернуть за шнурок колокольчика, прежде чем приоткрылось окошечко в воротах монастыря и оттуда осторожно выглянуло худое лицо молодого монаха. Капюшон его был надвинут на глаза, а нос и рот он прикрывал пучком пахучих трав.

— Что вам угодно? — недружелюбно спросил францисканец. — Здесь все давно спят.

— Поглядите на меня, и вы все поймете, — ответил Молинас. Он поближе придвинулся к полоске света, идущего от двери, и показал окровавленную руку. — Взываю к вашему христианскому милосердию: мне нужна помощь.

Монах отпрянул назад и в ужасе проговорил:

— Что с вами? Вы не больны?

— Посмотрите хорошенько, это не язвы, это раны. — Почувствовав, что не убедил монаха, Молинас раздраженно добавил: — Вы обязаны оказать мне помощь. Я такой же слуга церкви, как и вы. Меня хорошо знает епископ Магелонский. Если вы мне поможете, он будет вам признателен.

Это имя явно произвело впечатление, но не настолько, чтобы рассеять сомнения францисканца.

— Вы не похожи на монаха, — заметил он.

— Да, я не монах, но отнеситесь ко мне так, как если бы я им был. Прошу вас, доложите отцу настоятелю. Ему я объясню, кто я и почему вы должны мне помочь.

— Я уже сказал вам, он спит. Вот если бы вы пришли через час…

И тут Молинаса посетила удачная идея. Он застонал и повалился на землю, словно потеряв сознание. Падение было весьма чувствительно, но он не обратил внимания на боль. Монах вскрикнул:

— О господи!

До ушей Молинаса донеслось звяканье засовов. Оставалось только ждать. Воспользовавшись затянувшейся паузой, он нашарил под плащом кинжал и отбросил его подальше от себя вместе с ножнами. Шпаги он не нащупал, но затем вспомнил, что оставил ее в лачуге, где пережидал эпидемию. Тем лучше. Он закрыл глаза, пытаясь, несмотря на боль, почувствовать хоть небольшое облегчение, соприкасаясь с прохладой мостовой.

Прошло довольно много времени, прежде чем засов снова загремел. Молинас плотнее закрыл глаза, стараясь не шевелиться. Молодой голос произнес:

— Вот он. Он весь в крови, словно на него напали бандиты. Я не мог не предупредить вас.

— И хорошо сделал, — ответил кто-то простуженным голосом. — Ты уверен, что это не зачумленный?

— На первый взгляд — вроде бы нет. Мне показалось, он ранен и весь в синяках.

— Я не спрашиваю, что тебе показалось. Осмотри его.

Приказ, похоже, не вызвал у молодого монаха особого энтузиазма. Прошло несколько мгновений, прежде чем Молинас ощутил на себе прикосновение осторожных, дрожащих пальцев. Ему заглянули под плащ, расстегнули кожаный жилет и рубашку.

После короткого осмотра молодой голос констатировал:

— Бубонов под мышками нет.

— Его лихорадит?

— Нет, не сказал бы. Но он весь избит, и одежда в крови.

— Ладно, позови кого-нибудь и отнесите его в келью. Там разденете и перевяжете. Если придет в себя, позовете.

Прошло еще какое-то время, и Молинас услышал возбужденные голоса и шум шагов. Когда его подняли, боль вернулась с удвоенной силой и он еле удержался, чтобы не закричать. По счастью, сила воли вновь обрела прежнюю крепость, и он молча повис на сильных руках монахов.

Пока его несли по длинным коридорам, до него долетали обрывки тихого, сквозь зубы, разговора:

— Втащить в обитель неизвестно кого, и это когда в городе чума! У отца настоятеля, видно, отшибло последние остатки мозгов.

— Кажется, этот тип знаком с епископом Магелонским.

— Еще того не легче. Мы принимаем у себя непонятно кого только потому, что он знает епископа. А если у него чума?

— Да нет, на чуму не похоже. Он хоть и потерял много крови, но не такой бледный, как чумные.

— Это-то верно, но как мы будем его лечить? Брат лекарь умер, а хирург-цирюльник еще кто знает когда придет.

— Ну, поверхностными ранами займутся служанки.

— Это было бы идеально, но вряд ли отец настоятель захочет, чтобы кто-то узнал, что мы держим у себя женщин.

— Все монастыри во Франции держат женщин. Все это знают, и никого это не шокирует, кроме протестантов.

— А кстати, тебе доводилось быть с Магдаленой? Это такая рыжая, с маленькой грудью. Под юбкой у нее сущий вулкан. И зад просто точеный.

— Магдалена? Это что, новенькая? А мне плевать, что грудь маленькая, лишь бы соски торчали…

Дальнейшее Молинасу расслышать не удалось. Его опустили на соломенную подстилку, и острая боль снова парализовала все тело. Он попытался вытянуться, но стало только хуже. Тогда он свернулся, как ребенок, и стал ждать, что будет дальше.

Монахи, тащившие его, ушли. Молинас открыл глаза и огляделся. Он находился в пустой, выбеленной известью келье. Единственной мебелью был комод, на котором стояла масляная лампа. Стены с проступавшими пятнами сырости сходились кверху, единственное окно без решетки закрывал прочный ставень.

В коридоре раздались и. Молинас решил, что хватит изображать обморок, и с любопытством взглянул на входившего человека. Это был высокий худой францисканец, на вид лет шестидесяти, с короткой и жесткой седой бородкой; из-под густых бровей глядели синие глаза. Судя по цвету кожи, розовому, несмотря на возраст, с легким кирпичным оттенком, можно было предположить, что он саксонец или, скорее, норманн.

Человек, за которым двигался слуга со свечой, подошел к Молинасу, не выказывая никакого расположения.

— Рад, что вы пришли в себя, — сказал он холодно. — Я настоятель монастыря отец Генрих. Теперь можете сказать, кто вы.

Врать было бесполезно.

— Мое имя Диего Доминго Молинас. Я фамильо на службе святой инквизиции Испании, нахожусь в непосредственном подчинении у Великого инквизитора кардинала Манрике.

Отец настоятель поморщился:

— Готов вам поверить, но скажите, кто же вас так отделал?

— Я скажу, если мы останемся наедине.

Отец настоятель махнул рукой слуге:

— Можешь идти. И забери с собой свечу. Здесь достаточно света.

Тот подчинился без разговоров. Едва он вышел, францисканец наклонился над подстилкой:

— Итак? Я жду вразумительного ответа.

Молинас чуть приподнялся, сдержав стон, и взглянул на францисканца:

— Я веду расследование, касающееся магических практик так называемых обращенных евреев. Это те, кого мы называем conversos,[13] а вы — неофитами или marrani[14].

— Продолжайте. От чьего имени вы действуете?

— Я уже сказал. От имени Альфонсо Манрике, пятого Великого инквизитора. Но следствие тянется еще со времен третьего, Адриано.

— И кто является объектом расследования?

— Поначалу им был Ульрих из Майнца, некромант, основавший тайную церковь с целью подавить нашу. Потом цепочка заговоров привела к Мишелю де Нотрдаму, студенту-медику из здешнего университета. Вам знакомо это имя?

— Нет. Мы далеки от студентов. Они все сквернословы и пьяницы.

В односложных ответах отца Генриха Молинас уловил враждебность. С этим монахом будет нелегко. Видимо, чтобы заставить его подчиниться, его надо сперва напугать.

— Итак, я сказал вам, по какой причине я здесь. Уверен, что вы мне поможете. Святой инквизиции должно подчиняться.

Настоятель пожал плечами.

— Я подчиняюсь инквизиции Тулузы, а не Испании. Если все, что вы мне сообщили, правда, вы находитесь вне юрисдикции ваших доверителей. Если церковные власти об этом узнают, они будут весьма раздражены.

Молинас почувствовал, как его охватывает гнев, и оттого снова усилилась боль, о которой он уже начал забывать.

— По приезде я представил верительные грамоты сначала инквизиции Тулузы, потом епископу Магелонскому.

— И что сказал вам епископ Магелонский?

На самом деле епископ не сказал ничего. Он пробежал глазами рекомендательное письмо испанской инквизиции и ограничился несколькими приличествующими случаю общими фразами, не выдав Молинасу никаких сертификатов. Его интересовали только гугеноты-лютеране, обосновавшиеся в Монпелье. До евреев и колдунов ему дела не было.

Молинас пустил в ход хитрость:

— Он сказал, что на этот момент его больше всего занимает разврат, царящий в местных монастырях. Ему стало известно о том, что служители церкви грешат со служанками, находящимися при обителях. Разумеется, он ошибается. Здесь у вас я видел только мужчин.

В качестве дополнительного задания мне поручено докладывать ему о наличии женщин в тех местах, где им быть не положено.

Отец настоятель вздрогнул и внимательно взглянул на Молинаса. Он, конечно, догадался, что испанец бессовестно лжет, но понял также, что запросто может стать объектом шантажа. Угадывая ход его мыслей, Молинас улыбнулся про себя.

После долгого молчания отец Генрих вздохнул:

— Так что я могу для вас сделать?

— Помочь мне. Больше я ничего не прошу, — сказал Молинас, изобразив подобие улыбки. — Прежде всего, помочь мне выздороветь. Потом предоставить в мое распоряжение для ведения следствия кого-нибудь из ваших подчиненных. Лучше, если это будет человек светский или послушник. Еще лучше, если это будет женщина.

Настоятель попытался слабо возразить:

— Что вы такое говорите! В моем распоряжении нет женщин!

Молинас вытянул губы, изобразив полную наивность.

— О, я имел в виду прихожанок вашей церкви. Я знаю, что у вас часто бывает некто Магдалена, девушка с рыжими волосами. Вот она была бы мне весьма кстати.

Настоятель окаменел, но перечить не осмелился.

— Хорошо, я вам ее пришлю. Когда хотите ее видеть?

— Не теперь, — ответил Молинас, покачав головой. — Теперь мне нужны бинты для руки и примочки для спины. Но прежде всего — несколько часов отдыха.

— Но кто с вами так обошелся? Мишель де Нотрдам?

— Он самый. Он и его друзья. — Молинас и не пытался скрыть ненависть, от которой сжалось горло. — Хочу попросить вас еще об одном одолжении.

— Говорите.

— В разгар эпидемии я ночевал в тростниковой хижине возле южной городской стены у реки Ленд. Она там одна, ошибиться трудно. Под кучей соломы я спрятал книгу…

— Какую книгу?

— Книгу, которой я пользуюсь, печатную, с множеством рисунков. Прошу вас, отправьте кого-нибудь разыскать ее и принесите мне.

— Хорошо. Что-нибудь еще? — Отец Генрих был явно недоволен, что ему приходится выполнять приказы незнакомца.

— Нет, так, сущая безделица. После того как мне окажут помощь, велите перенести меня в келью, более достойную своего названия. Назавтра предупредите приора доминиканцев о том, что я здесь, и попросите его сюда явиться. Должен вам также сообщить, что я питаюсь исключительно мясом, а по пятницам вообще не ем. Рыба внушает мне отвращение, кроме того, я считаю, что употреблять ее в постные дни, как это многие делают, противоречит правилам поста.

От такой наглости у отца настоятеля перехватило дыхание. Он резко выпрямился, и глаза его сверкнули возмущением.

— Вы что, за слугу меня принимаете? — вскричал он хрипло.

— Нет, разумеется, — смиренным голосом отвечал Молинас. — Я сам слуга, слуга Господа. Думаю, у нас с вами один хозяин. — Он вздохнул, благочестиво закатив глаза. — Ведь мы отменное воинство, и никто из наших воинов не посмеет подпасть под влияние демонов сладострастия. Вы согласны со мной?

Отец Генрих не нашелся, что ответить. В ярости он поднял края рясы и, громко топая, удалился.

Весьма довольный собой, Молинас позволил себе расслабить ноющее тело. Странное дело, но боль начала мало-помалу доставлять ему какое-то извращенное удовольствие. Он отдался этому наслаждению, постукивая по раненым суставам и вздрагивая от восхитительной остроты ощущений. Это новое чувство тем более крепло, что он приписал его своим высоким мыслительным способностям.

Появление толстого, покрытого потом монаха с нечесаной бородой вызвало у испанца досаду.

— Невозможно найти ни лекаря, ни цирюльника, — объяснил вновь прибывший. — Но я им часто ассистировал и знаю толк в фармакопее. Дайте-ка мне взглянуть.

Первым делом он осмотрел пальцы левой руки Молинаса, продолжавшие кровоточить.

— О господи! — вскричал он. — У вас вырваны ногти!

— У меня жестокие враги, — уклончиво отозвался испанец.

— Никогда не видел ничего ужаснее. Только случайно, очень давно, когда допрашивали ведьму. Она верещала, как курица, которую режут. А вы ведете себя спокойно.

— У вашей ведьмы заступником был сатана, а у меня Бог. Это разные вещи.

— Да, вы правы, извините за сравнение, — смущенно пробормотал монах. — Нужны чистые бинты, надеюсь, что найдутся. Ну-ка, покажите руку. — Он отогнул край плаща и манжеты рубашки. — Да вам еще и кинжалом досталось! Рана довольно глубокая, и оружие должно быть, острое. Странно, что ранили только руку.

— Меня не хотели убивать.

Молинаса начала раздражать болтовня монаха.

— Не скажите… Но кровь, по счастью, уже свернулась. У вас крепкая натура. Я пока пойду…

— Подождите. Для спины тоже нужна повязка. Меня били палками. Не думаю, что кости сломаны, но я весь в синяках.

— Вижу, вижу… — пробормотал монах, хотя ничего видеть не мог. — Думаю, для начала будет достаточно медовых компрессов. Да, враги у вас свирепые. Наверное, гугеноты.

— Хуже. Много хуже, — прошептал Молинас, прикрыв глаза. — И нет такой кары, которая годилась бы для них.

Он закашлялся и свернулся на подстилке.