Poor men's judge

Глава 17

Погоны капитана и орден Красной Звезды Вояр получал без всякой торжественности, просто заглянув на минутку в строевой отдел. Командир соединения сделал вид, что занят, а потом и вовсе пропал. Разговаривать с Виктором желания у него в тот день не было.

— Вот. Прими, — буднично-спокойным тоном произнес подполковник Шеховцев, протягивая коробку с орденом, погоны. Сложенные в хрустящий, как конфетная обертка, файлик, выписки из приказов лежали на столе.

— Служу России! — безо всякого выражения произнес Виктор положенные по Уставу слова.

— Доволен? — уже неофициально спросил подполковник.

— По идее, я просто обязан быть довольным, — искренне ответил Вояр. — Еще Драгомиров как-то сказал, что честолюбие, оно как х@й: иметь надо обязательно, но демонстрировать не стоит. Однако, ничего такого не чувствую. Наверное, это неправильно?

— Это правильно, — хмыкнул Шеховцев. — Демонстрировать не надо. Не те обстоятельства и не те игрушки, чтобы радоваться погонам, которые носят ротные. Сколько у тебя сейчас в строю?

— В строю, боеготовых — три тысячи сто двадцать семь человек.

— А в учебке твоей хитрой?

— Еще без малого десять тысяч. Точно не скажу, цифра меняется, идут люди.

— Я слышал, не только наши.

— Да. Добровольцы не то, что из других областей едут — есть люди, из Югославии, Франции, Штатов, Англии. Утром приехала большая группа немцев. Говорят, дома с тряпкоголовыми уродами власть разобраться не дает, так хоть здесь душеньку отведем.

Спасибо товарищу генерал-майору, если бы не его кадры из запаса — зашился бы!

— Эту заботу ты лучше цени молча.

— Понял.

Шеховцев, собираясь с мыслями, замолчал. Наморщил лоб, тяжело вздохнул и наконец, слегка запнувшись, сказал:

— Главный подарок — другой. Капитан Вояр уволен в запас. Три дня назад. По состоянию здоровья. Ты ж контуженный, Витя. Понял?

В общем, благодари всех богов, которые тебе известны. И командира. А еще — полковника Мазницу в главке. Если бы не он… Но в училище мы на соседних койках… В общем, действуй, как считаешь нужным.

— Вот за это — спасибо! — отозвался Виктор. — Значит, могу быть абсолютно свободен?

— Сдашь взвод, и свободен, — всем своим видом показывая, что разговор окончен, сухо произнес Шеховцев. — Иди, что ли. И на всякий случай оставь себе пропуск. Я распорядился.

— Есть!

— Спасибо, товарищ генерал, — думал Вояр, сбегая по ступеням штаба. — Можно сказать, с крючка сняли. Или Вам просто неохота за меня отвечать, ежели что не так?

Те, кто в те дни интересовался происходящим в предгорьях, почти безуспешно пытались разобраться в потоке противоречивой информации. Власть еще не определилась, точнее, не получила свежих инструкций, но на всякий случай действительно значимую информацию если и не замалчивали, то топили в потоке ничего не значащих фактов.

Однако, сколь-нибудь внятной информационной политики пока не было. Зато было одно обстоятельство, которое никак не могли учесть младореформаторы, подготовленные по заграничным лекалам: наш народ умеет читать между строк и пока что больше верит не телевизору или газете, а рассказу, переданному из уст в уста. Смутные времена приучили людей, что рассказаннная случайным собеседником сплетня слишком часто оказывается надежнее любых официальных сообщений.

Вы, конечно же, читали "Тюремные тетради", написанные Антонио Себастьяно Франческо Грамши. Уклончиво-лукавую, мудрую и страшную книгу о том, как захватить и удержать власть.

Закономерности, выявленные Грамши, позволили проводить безошибочно-результативные рекламные компании, заставляя потребителя покупать все, что угодно, хоть фекалии на развес. Закономерности, по которым обыватель делает выбор, позволяют навязать электорату в президенты хоть бывшего заведующего автобазой, хоть ушастого завклубом с юбилейной немецкой медалью. Да что там завклубом, можно хоть бегемота Гошу из столичного зоопарка. За бегемотов, кстати говоря, (такое тоже пробовали!) избиратель голосует охотнее всего. И в самом деле, бегемот никого не обманывал, не предавал, взяток точно не берет, родню в министры не потащит, в связях с криминалом не замечен, пенсионный фонд не разграбит. И таких "не" уже оказывается достаточно для осознанного выбора, как бы вы не смеялись.

Вы же читали, и вероятно отметили, что в нынешние времена у руля можно удерживать сколь угодно мерзких типов, главное, чтобы были соблюдены определенные правила, главнейшее из которых — внедренное в электорат чувство усталого безразличия.

Что, Грамши на русском нет?! У нас издавалась только первая часть? В сокращенном варианте? Мизерным тиражом? Жалость-то какая! А ведь именно там, в этой книге, и описаны технологии, опираясь на которые бодрые ребята из Идеологического отдела заставили людей разрушать страну своими руками.

Сила и согласие, вслед за Макиавелли повторил Грамши — вот две опоры любого государства. Согласие — значительно важнее. Если хотя бы пассивного согласия управляемых нет, сила не поможет. Ее попросту не будет. Источник власти — людская воля. Только она, и ничего кроме нее. На самый крайний случай подойдет и тотальное безволие, но это не комильфо. Стоит в обществе пояавиться достаточно большой группе людей с активной жизненной позицией, и пиши пропало. Осознанное "неодобрямс" миллионных толп — страшнее фугасов террористов. За границей — не знаю, но в наших толпах как бы не каждый тридцатый — как минимум, младший братишка, а то и папа Терминатора. Именно так, не смейтесь! И заодно попробуйте понять, что остальные двадцать девять человек — потенциальные соучастники. А уж молчать будут точно.

Потому, главная задача власти — добиться согласия управляемых. Как угодно, любыми способами. Главное, чтобы люди хотя бы не возражали.

Но вот ведь незадача, незадолго до описываемых событий власть решала как раз обратную задачу — задачу смены формы правления. И надо отдать ей должное, решило успешно.

После таких деяний культурное ядро почти беззащитно. Прежние установки были грубо заменены новыми идеологическими конструкциями. Слабыми, еще толком не устоявшимися. Коллективная воля — полуразрушена.

Тем и страшен переходный период, что новым властям во многом приходится опираться на старые идеологические конструкции. В такое время возможно всякое.

И это время может продолжаться десятилетиями. Для того, чтобы общество устоялось, проросло невидимыми скрепами, требуется, как минимум два-три поколения.

"Молекулярная агрессия в культурное ядро общества", как установил сеньор Антонио, не есть изречение некой истины, неизвестной доселе. Это вал книг, журнальных статей, телепередач, в которых нужные власти установки повторены бесконечное количество раз. То самое, детально описанное сеньором Антонио, длительное усилие аппарата управления, из которого рождается коллективная воля народа.

"Пассивная революция" была спроектирована в соответствии с разработками Грамши. Советник вечно пьяного и вечно молодого дирижера-любителя писал откровенно: "Трансформация российского рынка в рынок современного капитализма требует новой общественной организации и радикальных изменений в ядре нашей культуры".

Не учли только одной мелочи. Люди советской страны за последнее столетие пережили столько негуманных экспериментов властей, что говорили сами о себе: "Нас и дустом пробовали. Но живем". В их подсознание с молоком матери впитался безусловный императив: власть всегда врет. Не потому ли наш человек, плоть от плоти многократно обманутых родителей, внимательно прислушивается к слухам и более всего доверяет информации, почерпнутой из личного общения?

Слухи о невероятных событиях в предгорьях, от которых официальные новостные агентства презрительно отмахивались, ширились, находили подтверждения и потому заставляли обывателя серьезно задуматься.

Разговор двух подружек, случайно встретившихся в неухоженном, заросшем буйной зеленью парке, при полном попустительстве коммунальщиков становящимся настоящим куском леса внутри нового микрорайона.

— Колю помнишь?

— Помню. Как он там?

— Письмо прислал. Пишет, страшно очень было. Так страшно, что бумага не передаст. Жена и дети… он не знает, где. Сам успел побывать в лагере беженцев. Но теперь самое страшное, говорит, позади. Он в ополчении. Пишет, что люди решили вернуться домой. И, чтобы получилось наверняка, взяли в руки оружие.

— Что еще пишет?

— Пишет, что все они жестко настроены на справедливость и понимают ее правильно.

— Подожди, уляжется все, станет спокойнее, и пообрежут крылышки нашим героям-то.

— Теперь вряд ли. Николай писал, что дурных боле не будет. Оружие никто не сдаст.

— Поодиночке выдернут. Как после Отечественной самых прытких да убежденных дергали.

— Об этом тоже подумали. Некому дергать будет. Прежние дергальщики убежали, аж пыль за спиной. Новых туда не пустят.

— Так силой задавят. Войска введут.

— А ты подумала, из кого те войска состоят? Какие у тех солдатиков дома проблемы?

— Наймут.

— Вряд ли. Это тебе не в столице из танков пострелять. Там, говорят, доллары пачками танкистам лично министр раздавал. И то, не все соглашались. Да и сколько их было? Так, смех один.

И вот что еще: заявление об отказе от гражданства СССР не писал никто. А знаешь ли ты, что Русское Ополчение провозгласило своей целью возрождение Союза?

— Божечки, это получается, что люди остались гражданами Союза, а правят ими политики какой-то новой России, Украины и так далее? Так это незаконно выходит.

— Правильно понимаешь. Единственно законная власть сейчас — Реввоенсовет! Во всем бывшем Союзе — одна!

Сидя вечером у костра, разожженного просто для настроения, ополченцы обсуждали совсем другие вопросы.

Командир прав! — горячился худенький парень в еще не обмятом хб. — Это не враги, это всего лишь противник. По большому счету, мы с ними — две стороны одного явления. Из них сделали палачей, нас вырастили как жертв.

А потом их на нас тупо натравили. Простейшая манипуляция на религиозном архетипе и вульгарной экономике. Ты же знаешь, столичный житель тратил на потребление в 17 раз больше, чем житель автономии.

— И что? Я тратил меньше вместе с ними, но резать никого не пошел! Ну скажи им, Семен!

— Так власть что сделала: дала родоплеменной верхушке слегка побезобразничать, предоставила в вожаки целого генерала. Абреки на Бентли кататься начали… А потом раз, и демонстративно отрешила главаря от власти и пообещала предметно разобраться с грехами каждого. Тряпкоголовым нечего терять, понимаешь? Да и саудиты с денежками подсуетились. Проповедники, инструкторы, оружие для затравки. Не могло не полыхнуть.

Дальше по-разному могло повернуться. И вовсе плохо могло быть. Но вместо того, чтобы окончательно стать грязью, мы проснулись и будто наваждение какое с себя стряхнули.

— Еще скажи, что ты им благодарен, — тяжело вздохнув, саркастически ответил ему собеседник, дядька уже в годах и явно с опытом. Во всяком случае, форма Павле Ивановиче сидела с тем особым шиком, который отличает сверхсрочников от иных-прочих.

— Знаешь, Иваныч, больно такое говорить, но действительно благодарен. Кровавый урок вышел, жуткий, но по-другому, видать и не бывает. По-другому увидеть истинного врага — трусливого барана и пи@араса, что жил у любого из наших в голове, было не суждено.

— И у тебя, значит, тоже?

— И у меня. Будь мы мужчинами, ни войсковой операции, ни ополчение собирать — ничего бы не нужно было!

Ты помнишь, сколько тут всего людей до перестройки жило?

— Миллиона полтора. Может, чуть меньше.

— Ну, если и меньше, то на чуть. Русских тут было — две трети. В городах — три четверти. Вот и вышло, что на своей земле мы позорно проиграли противнику, уступающему в численности в три-четыре раза.

Если нас, как последних скотов, нагнула всякая нечисть, значит, мы были просто дерьмом. Сам понимаешь, чтобы быть тверже дерьма, достаточно быть хотя бы глиной.

В тех местах, откуда мы бежали, спасать уже практически некого. Значит, понять надо, как такое вышло. Чтобы больше, значит, ни у кого и никогда не получилось.

Я думаю, что ненависть — не помощник. Она просто туманит голову и заставляет совершать странные поступки. Значительно важнее понимание, что наши враги сами по себе, в сущности, и не виноваты. Они лишь делали с нами то, что мы позволяли им делать. И по-другому не могли.

Ну, сущность их такова, особенности менталитета периода родоплеменного устройства общества. Своим — все, чужого резать. Нам с ними надо тоже просто. Как американцы своих краснокожих. Только потом, по горячке не забыть парочку зверюшек на развод оставить.

— Выходит, ты такой умный, что все понял и разложил по полочкам.

— Не все. Но уверен, что командир точно знает, как, что, почему и зачем!

— Ничего, — мечтательно потянувшись, примирительно заметил Семен Плетнев, — быстренько с бородатыми закончим, и по домам.

— Не получится! — вступил в разговор Павел Иванович. — Тут так: началось с того, что одному лейтенанту здорово не понравилось творящееся в округе. Собрал он митинг в Грибовке, и понеслись души наши в рай с того момента — ни отступить, ни остановиться.

— Ты к чему это?

— К тому, что малое зло он сразу пресек. А большое — нетронуто живет. За лесом, за холмом, за полем, за морем — как в сказке. Потому, если остановится, то тут всем нам и конец. Сразу-то конечно не тронут, а потом точно конец.

— Что, посадят?

— Убьют, чудак-человек. А будут ли для этого сажать — то дело десятое. Часто достаточно на трое суток арестовать — и нет человека. А можно и вообще не арестовывать, просто под поезд сунут, или еще чего. Командира, конечно, первого. Но и нам несладко придется. Понимаете?

Присутствующие пригорюнились. По всему выходило, что однажды выбрав бой за право быть человеком и спокойно жить дома, они вступили в войну. На неизвестный срок и с неизвестным исходом. Кто-то про себя припомнил модного одно время писателя, который от имени своего героя выражался в том смысле, что впереди столетие необъявленных войн, и контракт подписан на весь срок. Такая перспектива не нравилась никому.

— Так получается, дядь Паш, что нам теперь без остановки до Москвы страну чистить? — озвучил очевидное всем остальным самый молодой.

На неразумного покосились, и уточнили:

— И Москву — тоже.

Успевший повоевать еще при Советской Власти, Павел Иванович вполголоса сокрушался на свою хромую судьбу:

— Оказалось, правду старики говорили, хоть и не верил совсем. Кого война поцелует, тому потом без нее и пресно, и тошно, хоть плачь. И вишь ты, на старости лет опять привелось.

Бывшие изгои, бывшие обреченные на заклание лишние граждане, бывший электорат, бывшее безгласное податное сословие сидело у костра. В бархатно-черное небо, к звездам, улетали искры от трещащего в огне дерева. Они знали: в любой момент может быть дан приказ идти в ночь. Будут бои, в любом из которых их души могут так же, как искорки от костра, без следа кануть в черной бездне небес.

Такой исход не пугал никого — став воином, вдруг понимаешь, что жизнь настолько коротка, что в ней просто нет времени на страх и сомнения. Холодное железо, взятое в руки бывшими обывателями, меняет суть своих хозяев.

Оружие, применяемое не для того, чтобы силой вырвать из мира золотой на бархат или гроши на пьянку, но для защиты малых сих, закономерно создает новую аристократию.

Следует понимать, что автор употребляет слово "аристократия" не так, как его понимает большинство: "привилегированная благодаря происхождению группа", а в исходном, еще не искаженном смысле: "имеющие решающий голос лучшие представители общества".

Те, кто из сидящих у костра, выживут, сохранят душу, уберегутся от искушения разменять власть оружия на сонное спокойствие благополучия, ей и станут. Они разговаривают о своем, пьют горький чай, думают о близких, и еще даже не представляют, какими будут их судьбы. Судьбы новой аристократии новой страны.

Многие из них не раз вспомнят Киплинга, который, не размазывая кашу смыслов по тарелке бытия, сказал прямо, четко и грубо:

Так было всегда, и пребудет вовеки: уверен в своих силах — иди и возьми. Закон, обосновывающий содеянное, придумают обязательно.