Пария

4

Я в одиночестве съел сандвич с говядиной и луком в баре Реда, находящемся в старом здании „Лондо Кофе Хаус“ на Сентрал-стрит. Рядом со мной негр в новехоньком плаще барберри непрерывно насвистывал сквозь зубы популярную мелодию. Молодая темноволосая секретарша не мигая наблюдала за моим отражением в зеркале. У нее было удивительно бледное лицо, как на картинах прерафаэлитов. Я чувствовал себя измученным и очень одиноким.

Около двух часов дня я приплелся под хмурым небом на площадь Холкок, в Зал аукционов Эндикотта, где происходила приуроченная к концу квартала распродажа старых маринистских гравюр и картин. В каталоге было упомянуто три важных лота, и среди прочих — масляная картину Шоу, представлявшая корабль „Иоанн“ из Дерби, но я сомневался, смогу ли позволить себе купить ее. Я искал товары для лавки сувениров: офорты, гравюры и карты. Я мог бы себе позволить купить одну или две акварели, оправить их в позолоченные или ореховые рамы и продать с прибылью в девятьсот процентов. Была и одна картина неизвестного художника под названием „Вид западного побережья Грейнитхед, конец XVII века“, которая достаточно заинтересовала меня хотя бы потому, что на ней был изображен полуостров, где я жил.

Аукционный зал был огромным, холодным, в викторианском стиле. Косые лучи зимнего солнца падали в него через ряд высоких, как в соборе, окон. Большая часть покупателей сидела в плащах, а перед началом аукциона раздавалось „концертное“ покашливание, хлюпанье носом и шарканье подошв по паркету. Явилась едва ли дюжина покупателей, что было явно необычным для аукционов у Эндикотта. Я даже не заметил никого из Музея Пибоди. Сам аукцион также был вялым; Шоу с трудом ушел за 18.500 долларов, а редкая гравюра в резной костяной раме — за 750 долларов. Я надеялся, что это не знаменовало упадок в торговле связанными с морем редкостями. Ко всему прочему, мне только не хватало к концу года обанкротиться.

Когда наконец аукционист выставил на продажу вид Грейнитхед, в зале осталось от силы пять или шесть покупателей — не считая меня и одного полоумного старикана, который являлся на каждый аукцион к Эндикотту и повышал цену на любой лот, хотя все знали, что у него нет даже пары целых носков и живет он в картонной коробке неподалеку от пристани.

— Стартовая цена — пятьдесят долларов. Есть желающие? — возвестил аукционист, заткнув большие пальцы рук за проймы элегантного серого жилета, украшенного цепочкой от часов.

Я по-кроличьи задвигал носом в знак подтверждения.

— Кто больше? Смелее, джентльмены, Эта картина является частью истории. Побережье Грейнитхед в 1690 году. Настоящий раритет.

Желающих не было. Аукционист демонстративно вздохнул, ударил молоточком и заявил:

— Продано мистеру Трентону за 50 долларов. Следующий лот, пожалуйста.

Меня на аукционе ничего больше не интересовало, поэтому я вылез из кресла и пошел в упаковочную. Сегодня там царствовала миссис Донахью, крупная ирландка в полукруглых очках, с морковно-рыжими волосами и великолепнейшим задом, самым большим, который я когда-либо видел в жизни, и один вид которого вызывал вполне определенные ощущения в штанах. Она взяла у меня картину, потянулась за оберточной бумагой и веревкой, после чего взревела басом, обращаясь к своему помощнику:

— Дэмьен, ножницы!

— Как здоровье, миссис Донахью? — с дрожью возбуждения в голосе выдавил я.

— Еле жива, — ответила она. — Ноги болят, и давление не в порядке. Но мне очень жаль вашу жену, мистер Трентон. Я даже расплакалась, как услышала об этом. Такая красивая девушка, Джейн Бедфорд. Я знала ее еще когда она под стол пешком ходила.

— Благодарю вас, — кивнул я.

— Значит, это и есть вид Салемского залива? — спросила она, поднимая картину.

— Грейнитхед, точно к северу от Аллеи Квакеров. Видите этот холм? Теперь там стоит мой дом.

— Ага. А что это за корабль?

— Корабль?

— Здесь, у другого берега. Пожалуй, это все же корабль, не правда ли?

Я поглядел на картину. Я не заметил этого раньше, но миссис Донахью была права. С другой стороны залива был корабль под всеми парусами, нарисованный в таких темных красках, что я принял его за кучу кустов на берегу.

— Не хочу вмешиваться в ваши дела, — сказала миссис Донахью, — но я знаю, что вы торгуете этими древностями недавно времени, а теперь потеряли любимую жену… На вашем месте я бы послушала доброго совета и постаралась проверить, что это за корабль.

— Вы думаете, стоит? — заикнулся я. Меня не обидело, что она давала мне совет. Хороший совет всегда пригодится, даже если исходит от упаковывающей картины Медузы Горгоны, хоть и с великолепным задом.

— Ну, никогда нельзя знать заранее, — заявила она. — Когда-то мистер Брейснот купил здесь картину, на которой были французские корабли, выплывающие из залива Салем, а когда он проверил названия этих кораблей, то обнаружилось, что он владеет единственным изображением „Великого турка“, сохранившимся до наших дней. Он продал эту картину Музею Пибоди за пятьдесят пять тысяч долларов.

Я еще раз посмотрел на удивительный темный корабль, нарисованный на заднем плане картины, которую я только что приобрел. Он не казался мне заслуживающим особого внимания. Анонимный художник не поместил на носу никакого названия. Вероятнее всего, это был просто плод воображения, поспешно дорисованный для общей композиции картины. Но я решил, что попробую его идентифицировать, особенно если так мне советует миссис Донахью. Ведь именно она сказала мне в свое время, чтобы я поискал фирменный знак в виде головы грифона на фонарях из Род Айленда.

— Если заработаю на этом миллион, выделю вам пять процентов, пошутил я, глядя, как она уверенно запаковывает картину.

— Пятьдесят процентов или ничего, жадина, — рассмеялась она.

Я вышел из аукционного зала с картиной под мышкой. Остальные закупки — гравюры, акварели и небольшая коллекция гравировки по стали — должны были быть доставлены в лавку в течение недели. Я только жалел, что не мог себе позволить приобрести картину Шоу.

Когда я спускался по ступеням парадного входа, солнце уже скрылось за крышами изысканных старых вилл на Чеснат-стрит. Налетел холодный ветер. Удивительно, но меня вновь миновала та же секретарша, которую я видел в баре. На ней был длинный черный плащ и серый шарф. Она оглянулась и без улыбки посмотрела на меня.

На тротуаре я заметил Иена Херберта, хозяина одного из самых элегантных антикварных магазинов в Салеме, разговаривающего с кем-то их служащих Эндикотта. В магазине Иена Херберта везде были мягкие ковры, искусно расположенные лампы и приглушенный шум голосов. Херберт даже не называл его магазином, только салоном. Несмотря на это, он не был снобом, поэтому, увидев меня, небрежно махнул рукой.

— Джон, — сказал он, хлопая меня по плечу. — Наверняка ты знаешь Дэна Воукса, руководителя отдела продажи у Эндикотта.

— Добрый день, — заговорил Дэн Воукс. — Кажется, я немного на вас заработал, — он показал на пакет, который я держал под мышкой.

— Ничего особенного, — ответил я. — Так, старая картина с видом побережья, где я живу. Я купил ее ровно за пятьдесят долларов.

— Ну, раз вы удовлетворены… — улыбнулся Дэн Воукс.

— Вот именно, — вмешался Иен, — может, тебя заинтересует, что в музее Ньюбери-порта продается часть старой маринистской коллекции. Интересные экспонаты, некоторые даже магического характера. Например, знаешь ли ты, что раньше все корабли из Салема возили на палубе небольшие латунные клеточки, куда ставили миски с овсянкой? Это были ловушки для демонов и дьяволов.

— Мне и сейчас в отделе расчетов пригодилось бы что-то такого рода, заметил Дэн Воукс.

— Мне пора возвращаться в Грейнитхед, — заявил я, уже собираясь уходить, и тут вдруг кто-то схватил меня сзади за плечо и дернул так резко, что я покачнулся и чуть было не потерял равновесие. Я очутился лицом к лицу с задыхающимся и взволнованным бородатым растрепанным молодым человеком в сером твидовом пиджаке.

— В чем дело, ко всем чертям? — взревел я.

— Извините, — сказал он, задыхаясь. — Я на самом деле очень извиняюсь. Я не хотел вас перепугать. Вы Джон Трентон? Джон Трентон из Грейнитхед?

— Да, это я. А кто вы, черт возьми?

— Прошу прощения, — повторил молодой человек. — Я на самом деле не хотел вас пугать. Но я боялся, что вы от меня уйдете.

— Послушай, парень, мотай отсюда, — вмешался Дэн Воукс, подходя ближе. — Тебе везет, что я еще не вызвал фараонов.

— Мистер Трентон, я должен поговорить с вами с глазу на глаз, заявил молодой человек. — Это очень важно.

— Так мотаешь или вызвать фараонов? — бросил Дэн Воукс. — Этот джентльмен мой хороший знакомый, и я предупреждаю: оставь его в покое.

— Ладно, мистер Воукс, — сказал я. — Я поговорю с ним. Если он будет хамить — я закричу.

Иен Херберт рассмеялся.

— До свидания, Джон. Заходи как-нибудь в магазин.

— Вы хотели сказать, в салон, — пошутил я.

Молодой человек в твидовом пиджаке нетерпеливо ждал, пока я попрощаюсь со всеми. Потом я поправил картину под мышкой и направился в сторону стоянки на Рили-плаза. Молодой человек шел рядом, время от времени переходя на бег, чтобы не отставать.

— Это очень затруднительное положение, — заявил он.

— Почему затруднительное? — удивился я. — Я что-то не заметил.

— Мне следует сначала представиться, — сказал молодой человек. — Меня зовут Эдвард Уордвелл. Я работаю в Музее Пибоди, в отделе архивов.

— Ну что ж, приятно познакомиться.

Эдвард Уордвелл нетерпеливо дернул себя за бороду. Он относился к тем молодым американцам, которые напоминают чучела и одеты в стиле шестидесятых годов прошлого века: пионеры или проповедники. На нем были поношенные джинсы, а его волосы наверняка месяц не видели расчески. Похожих на него молодых людей можно встретить почти на каждой фотографии времен начала расселения в таких местах как Мэнси, Блэк Ривер Фоллс или Джанкшн-сити.

Неожиданно он снова схватил меня за руку так, что мы остановились, и склонился так близко, что я почувствовал запах анисовых конфет в его дыхании.

— Сложность в том, мистер Трентон, что мне строго приказали приобрести для архива картину, которую как раз купили вы.

— Вот эту? Речь идет о виде побережья Грейнитхед?

Он поддакнул.

— Я опоздал. Я хотел прийти на аукцион около трех. Мне сказали, что картину не выставят на продажу до трех часов. Поэтому я подумал, что у меня еще много времени. Но я как-то забылся. Моя знакомая недавно открыла салон моды на площади Ист-Индиа, я пошел ей помочь, ну, так все и вышло. Я опоздал.

Я пошел дальше.

— Значит, вам приказали купить эту картину для архивов Музея Пибоди?

— Вот именно. Это исключительно интересная картина.

— Ну, тогда я очень рад, — заявил я. — Я купил ее только потому, что на ней изображен мой дом. Всего за пятьдесят долларов.

— Вы купили ее за пятьдесят долларов?

— Вы же слышали.

— Знаете ли вы, что она стоит много больше? Пятьдесят долларов — это просто настоящая кража.

— В таком случае, я тем более рад. Я коммерсант, как вам известно. Я занимаюсь торговлей, чтобы заработать на жизнь. Если я могу купить что-то за пятьдесят долларов, а потом продать это долларов за двести, то это и есть мой хлеб.

— Мистер Трентон, — сказал Эдвард Уордвелл, когда мы сворачивали с площади Холок на улицу Гедни. — Эта картина имеет исключительную ценность. Она на самом деле необычна.

— Великолепно.

— Мистер Трентон, я дам вам за эту картину двести пятьдесят долларов. Сразу, из рук в руки, наличными.

Я остановился и уставился на него.

— Двести пятьдесят долларов наличными? За эту картину?

— Ну, округлим сумму до трехсот долларов.

— Почему эта картина так чертовски важна? — спросил я. — Ведь этого всего лишь весьма посредственная акварель с видом побережья Грейнитхед? Ведь неизвестно даже, кто ее нарисовал.

Эдвард Уордвелл упер руки в бока, глубоко вздохнул и надул щеки, будто разъяренный отец, пытающийся что-то объяснить инфантильному тупому сыну.

— Мистер Трентон, — заявил он. — Ценность этой картины в том, что она представляет вид Салемского залива, который в те времена не воплотил ни один художник. Она восполнит пробелы в топографии этих мест, поможет нам установить, где стояли определенные здания, где росли деревья, как точно проходили дороги. Знаю, что произведением искусства эту картину не назовешь, но я успел заметить, что она необычайно точно передает подробности пейзажа. А именно это — самое важное для Музея.

Я на минуту задумался, а потом сказал:

— Я не продам ее. Пока. Пока не узнаю, в чем здесь дело.

Я перешел на другую сторону улицы Гедни. Эдвард Уордвелл попробовал меня догнать, но проезжавшее такси гневно просигналило ему.

— Мистер Трентон! — закричал он, отскакивая перед капотом автобуса. Подождите меня! Вы, наверно, не поняли!

— Возможно, не захотел понять, — буркнул я в ответ.

Эдвард Уордвелл, задыхаясь, догнал меня и шел рядом, время от времени поглядывая на пакет с картиной с такой миной, будто хотел его у меня вырвать.

— Мистер Трентон, если я вернусь в Музей Пибоди с пустыми руками, меня выгонят с работы.

— Пусть выгоняют. От души сочувствую, но не надо было опаздывать на аукцион. Если бы вы пришли вовремя, то вы получили бы эту картину. Теперь же картина моя, и пока я не имею желания продавать ее. Особенно, извините, на улице, и в такую погоду, как сейчас.

Эдвард Уордвелл провел пальцами по всклокоченным волосам, отчего его прическа еще больше стала напоминать индейский головной убор из торчащих во все стороны перьев.

— Извините, — сказал он. — Я не хотел быть назойливым. Просто эта картина очень важна для музея. Понимаете, очень важна по архивным соображениям.

Мне стало почти жаль его. Но Джейн постоянно вколачивала мне в голову, что в торговле антиквариатом существует единственный принцип, который нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах. Никогда не продавай ничего из жалости, иначе сам будешь нуждаться в жалости.

— Послушайте, — заявил я. — Музей Пибоди мог бы время от времени одалживать эту картину. Я мог бы договориться об этом с директором.

— Ну, не знаю, — буркнул Эдвард Уордвелл. — Мы хотели иметь картину для себя. Можно хотя бы посмотреть на нее?

— Что?

— Можно хотя бы посмотреть на нее?

Я пожал плечами.

— Если хотите. Идемте в мою машину. Тут недалеко, на Рили-плаза.

Мы прошли через улицу Маргин и прошли через стоянку к моему восьмилетнему песочному „торнадо“. Мы сели, и я включил верхнее освещение, чтобы лучше видеть. Эдвард Уордвелл закрыл дверцу и устроился поудобнее, как будто его ожидало путешествие миль в двести. Я почти не сомневался, что сейчас он наденет ремень безопасности. Когда я развернул бумагу, он снова склонился ко мне, и я опять почувствовал анисовый аптечный запах. Видимо, его ладони вспотели от волнения, поскольку он вытер их о джинсы.

Наконец я закончил разворачивать бумагу и прислонил картину к рулю. Эдвард Уордвелл придвинулся так близко, что у меня даже заболела рука. Я мог заглянуть ему прямо внутрь волосатой спиральности левого уха.

— Ну и? — наконец спросил я. — Что скажете?

— Восхитительно, — ответил он. — Видите пристань Ваймана — здесь, со стороны Грейнитхед? Видите, как она мала? Обычная, на скорую руку скрепленная конструкция из балок. Не то, что пристань Дерби со стороны Салема. Там были склады, конторы и порт для кораблей Вест-Индийской компании.

— Вижу, — ответил я равнодушно, стараясь сбить его с толка. Но он придвинулся еще ближе и всматривался в каждую малейшую подробность.

— А это Аллея Квакеров, она уже тогда шла от деревушки, а вот здесь Кладбище Над Водой, хотя тогда оно называлось Блуждающее кладбище, только неизвестно почему. Вы знаете, что Грейнитхед до 1703 года назывался Восстание Из Мертвых? Наверно, потому, что поселенцы из Старого Света начинали здесь новую жизнь.

— Я слышал об этом от пары человек, — озабоченно сказал я. — А теперь, если позволите…

Эдвард Уордвелл выпрямился.

— Вы точно не примете трехсот долларов? Это все, что мне выдали в музее на закупку. Три сотни наличными в руки, и никаких вопросов. Лучшей цены вам не дадут.

— Вы так считаете? Я думаю, что все же дадут.

— Кто еще даст вам столько? Кто заплатит хотя бы триста долларов за картину неизвестного происхождения, представляющую грейнитхедский берег?

— Никто. Но если Музей Пибоди решил дать за это триста долларов, то при необходимости он может и повысить цену и дать четыреста долларов, а то и пятьсот. Сами видите.

— Вижу? Что я вижу?

— Не знаю, — честно ответил я, вновь заворачивая картину в бумагу. Может, плохую погоду, может, интерес к цене на гусиный жир.

Эдвард Уордвелл навернул себе на палец колечко волос из бороды.

— Угу, — буркнул он. — Понимаю. Вижу, куда вы клоните. Что ж, все в порядке. Скажем так, что все в порядке. И злиться нечего. Но вот что я вам скажу. Я позвоню вам завтра или послезавтра, хорошо? Вы согласны? И мы поговорим еще раз. Знаете, об этих трех сотнях. Подумайте. Может, вы измените мнение.

Я положил картину на заднее сиденье, а потом протянул руку Эдварду Уордвеллу.

— Мистер Уордвелл, — сказал я. — Я могу вам обещать одно. Я никому не продам картину, пока не проведу исследования, и точного. А когда я решу ее продать, то Музею будет предоставлена возможность превысить любую сумму, которую мне предложат. Достаточно ли честно поставлен вопрос?

— Вы не забудете об этом условии?

— Конечно, нет. Почему вы решили думать, что будет иначе?

Эдвард Уордвелл пожал плечами, вздохнул и покачал головой.

— Без причины. Просто я не хотел бы, чтобы картина пропала или была уничтожена. Вы знаете, откуда она взялась? Кто ее продал?

— Не имею понятия.

— Ну так вот, я предполагаю, хотя и не вполне уверен, что эта картина — из коллекции Эвелита. Вы слышали об Эвелитах? Очень старая семья, сейчас часть ее живет неподалеку от Тьюсбери, округ Дрейкат. Но, начиная с XVI века, какие-то Эвелиты всегда жили в Салеме. Очень таинственная семья, отрезанная от мира, совсем как в книжках Лавкрафта. Вы слышали о Лавкрафте? Я слышал, что у старого Эвелита есть библиотека старинных книг о Салеме, по сравнению с которой все приобретения Музея ничтожны. У него есть также различные гравюры и картины. Эта картина наверняка принадлежала ему. Время от времени он выставляет их на продажу, не знаю почему, но всегда анонимно и всегда трудно подтвердить их подлинность, но он и не пытается это делать и даже не хочет признавать, что они происходят из его коллекции.

Я снова посмотрел на картину.

— Интересно, — признался я. — Приятно знать, что в Америке еще осталось несколько настоящих оригиналов.

Эдвард Уордвелл на минуту задумался, прижав руки ко рту. Потом опять спросил:

— Вы на самом деле не передумаете?

— Нет, — ответил я. — Я не продам эту картину, пока не узнаю о ней побольше.

Например, почему Музей Пибоди так срочно и настойчиво нуждается в ней.

— Но я ведь вам уже сказал. Уникальная топографическая ценность. Это единственная причина.

— Я почти верю вам. Но вы позволите мне самому это проверить? Может, мне стоит поговорить с вашим директором?

Эдвард Уордвелл долго смотрел на меня, стиснув зубы, а потом сказал с отчаянием в голосе:

— Хорошо. Я не могу вам этого запретить. Буду только надеяться, что не потеряю работу из-за того, что опоздал на аукцион.

Он открыл дверцу и вышел из машины.

— Рад был познакомиться, — заявил он и застыл, как будто в глубине души ожидал, что я сдамся и уступлю ему картину. Потом он неожиданно добавил:

— Я достаточно хорошо знал вашу жену, прежде чем… ну, знаете, перед этим случаем.

— Вы знали Джейн?

— Конечно, — подтвердил он и, прежде чем я успел расспросить его поподробнее, ушел в сторону Маргин, ежась от холода.

Я довольно долго сидел в машине и думал, что мне, к дьяволу, делать. Я еще раз развернул картину и еще раз присмотрелся к ней. Может, Эдвард Уордвелл говорил правду и это был единственный сохранившийся с того времени вид на Салемский залив с северо-востока. Однако я был уверен, что уже где-то видел похожий ландшафт — на гравюре или на ксилографии. Ведь трудно поверить, что один из наиболее часто рисуемых и изображаемых заливов на побережье Массачусетса был только один-единственный раз изображен в такой перспективе.

Это был удивительный день. У меня не было никакого желания возвращаться домой. Какой-то человек, лицо которого скрывалось в тени широкой тульи, наблюдал за мной с другой стороны улицы. Я завел двигатель и включил в автомобиле радио.