Пария

20

Когда мы ехали в округ Дракут, на встречу со старым Дугласом Эвелитом, лило как из ведра. Небо затянула непроницаемая серость, напоминающей мокрую фланель, а дождь лил и лил, как будто и не собирался переставать, как будто в Массачусетсе никогда уже не засветит солнце.

Мы ехали втроем на моей машине — я, Эдвард и Форрест. Джимми Карлсен тоже хотел выбраться с нами, но его мать в последнюю секунду потребовала, чтобы он ехал в Кембридж и съел воскресный ленч со своими кузенами из Аризоны.

— Мать Джимми из тех мегер, которые не могут не настоять на своем, объяснил Форрест, когда мы уже отправились в путь.

— Каждая мать такова, — ответил Эдвард, и я с жалостью и сочувствием подумал о Констанс Бедфорд. Уолтер позвонил мне утром и сказал, что Констанс все еще находится в отделении интенсивной терапии и что врачи из Грейнитхед очень сдержанно оценивают ее шансы выжить. „Серьезные физические повреждения и психический шок“, так звучал диагноз.

Пока я еще не рассказал Эдварду и Форресту об ужасных событиях прошедшей ночи. Я хотел сначала сам их обдумать, а уж потом начинать о них дискутировать, особенно с кем-то, кто настроен так скептически, как Эдвард. Я собирался рассказать им все, рано или поздно, но сейчас я просто не мог сосредоточиться. Своим внутренним взором я видел напирающих призраков, открытые гробы и потрескавшиеся глазные яблоки. Я ничего из всего этого не понимал и не хотел в этом пытаться разобраться, чтобы не создать еще больших проблем для своих мозгов. Это было нечто значительно большее, чем „постпогребальная депрессия“ доктора Розена. Это был иной мир, иной способ существования, слишком могущественный и таинственный для способностей и возможностей врачей и психиатров. Если я хотел как-то помочь Джейн, Нийлу Манци или тем ищущим искупления душам, которые преследовали меня минувшей ночью, я должен был подробно познакомиться с этим иным миром, откинув всякие предубеждения и готовые выводы.

В Страну Мертвых ты можешь войти только как наследник… Так она сказала, будто цитировала из книги… по вызову того из родных, который умер перед тобой…

Эти слова утвердили меня в моей первоначальной версии: смертельные случаи в Грейнитхед носили сверхъестественный характер, умершие вызывали к себе живых — это был какой-то спиритический сеанс наоборот, с трагическими, нередко ужасными последствиями.

По крайней мере теперь я знал только одно: что сам я неприкосновенен, нахожусь под защитой моего неродившегося сына. Может, не от всей мощи того, что лежало на дне в трюме „Дэвида Дарка“, но наверняка от Джейн.

Сидя за рулем, я чувствовал нарастающую горечь; горечь и усталость. Охваченный ужасающей депрессией, я повторял себе, что я совершенно бессилен, что я не могу сделать ничего, чтобы обеспечить покой душе Джейн. Хотя после ее смерти я погрузился в пучину отчаяния, намного хуже было сознание, что ее душа все еще томится в этой ужасной бездне среди призраков, скелетов и гниющих трупов. Боль стала более мучительной, а беспомощность и отчаяние усилили старое чувство потери.

Я слушал Брамса по автомобильному магнитофону, чтобы успокоиться, и болтал с Эдвардом и Форрестом о Джилли Маккормик, о музыке, о „Дэвиде Дарке“… и снова о Джилли Маккормик.

— Она к тебе неравнодушна? — спросил Эдвард, когда мы въезжали в пригород Берлингтона.

— Кто, Джилли?

— А кто же еще?

— Не знаю, — ответил я. — Мне кажется, между нами есть какая-то симпатия.

— Ты слышал, — завопил Форрест. — Между нами есть какая-то симпатия. Так говорит образованный тип вместо: „Мы только друзья“.

Эдвард снял очки и протер их мятым платком.

— Восхищаюсь твоим темпом, Джон. Ты действительно прешь к цели, как „Шерман“, когда чего-то хочешь.

— Она очень привлекательная девушка, — ответил я.

— Это точно, — согласился Эдвард. Казалось, я почувствовал в его голосе нотку ревности.

Форрест склонился с заднего сиденья вперед и слегка похлопал Эдварда по плечу.

— Не переживай, — обратился он ко мне. — Эдвард влюбился в Джилли с первого же взгляда.

В Берлингтоне мы свернули с шоссе номер 95 вправо и поехали на северо-восток по шоссе номер 93. Автомобиль пересекал лужи, разбрызгивая их. „Дворники“ выражали свое возмущение неустанным писком резины, скользящей по стеклу, а на боковых окнах дрожали капли дождя, как будто упорные, не дающие себя прогнать воспоминания.

— Знаете, — провозгласил Эдвард, — Брамс играл на фортепиано в танцклассах и в портовых забегаловках.

— Это еще ничего, — ответил Форрест. — Прокофьев ведь даже готовил сукиаки.

— А какую это связь имеет с Брамсом, ко всем чертям? — закипятился Эдвард.

— Ради Бога, заткнитесь оба, — заревел я. — Я сегодня не в настроении для академических споров.

Оба послушно заткнулись, и с минуту мы молча ехали под дождем в сторону округа Дракут. Потом Эдвард заявил:

— Так это правда? С этим сукиаки?

— Конечно, — подтвердил Форрест. — Он научился этому в Японии. Но в то же время он так никогда и не полюбил суси. Заявлял, что после суси его постоянно тянет сочинять не в такт.

Мы добрались до Тьюсбери в самом начале первого. Эдвард уверил нас, что он великолепно помнит дорогу к дому Эвелита. Но тем не менее следующие десять минут мы ездили кругами вокруг лужайки, разыскивая главные ворота. У ограды стоял пожилой мужчина в длинном, до пят, непромокаемом плаще с капюшоном и хмуро приглядывался к нам, когда мы проезжали мимо него в третий раз.

Я съехал на край дороги и остановил машину.

— Прошу прощения, не подскажете, как нам доехать до дома под названием Биллингтон?

Мужчина подошел к нам ближе и вперил в нас строгий взгляд, как деревенский коп, пытающийся определить, не хиппи ли мы и не страховые ли мы агенты из большого города.

— До дома Эвелитов? Вы его ищете?

— Да, извините. Мы договорились с мистером Дугласом Эвелитом на двенадцать часов.

Мужчина сунул руку под плащ, вытащил „луковицу“ наверно в стоун весом, открыл крышку и посмотрел на циферблат через нижние части бифокальных очков.

— В таком случае, вы опоздали. Уже 12:13.

— Только покажите нам дорогу, хорошо? — вмешался Эдвард.

— Да, доедете легко, — ответил тот. — Нужно проехать ограду и с другой стороны свернуть влево рядом с вон тем кленом.

— Большое спасибо.

— Не благодарите, — буркнул мужчина. — Я не пошел бы туда ни за какие сокровища.

— В дом Эвелита? Почему же?

— Этот дом проклят, вот почему. Проклят и одержим. Если бы это от меня зависело, то я сжег бы его до самого фундамента.

— Ох, успокойтесь, — бросил Эдвард. Очевидно, он науськивал старика, чтобы вытянуть у него побольше информации. — Мистер Эвелит просто отшельник, вот и все. Но ведь это еще не значит, что в его доме страшно.

— Страшно, говорите? Ну так вот что я тебе скажу, сынок: если хотите увидеть дом, где страшно, то поезжайте мимо дома Эвелита в летнюю ночь, вот что. Услышите самые безумные звуки на этом свете, вопли, стоны и тому подобное. Увидите удивительные отблески, танцующие на крыше, и если я не ошибаюсь, можете заглянуть на обратной дороге ко мне. Поставлю вам обед и дам деньги на билет назад, откуда вы приехали.

— Из Салема, — ответил Форрест.

— Из Салема, да? — переспросил мужчина. — Ну, если живете в Салеме, то знаете, о чем я говорю.

— Вопли и стоны? — уточнил Эдвард.

— Вопли и стоны, — подтвердил мужчина без дальнейших объяснений.

Эдвард посмотрел на меня, а я посмотрел на Эдварда.

— Надеюсь, никто из нас не отказывается? — спросил я.

— Конечно, — ответил Эдвард. — А ты, Форрест?

— Я не отказываюсь, — уверил нас Форрест. — Что мне какие-то вопли и стоны.

— Не забывай и об удивительных отблесках, — предупредил его Эдвард.

Мы поблагодарили мужчину, я прикрыл стекло и объехал вокруг ограды. За развесистым кленом, почти полностью скрытым виноградной лозой и кустами, находились ворота из кованого железа, ведущие в резиденцию Биллингтонов, где с 1763 года жили Эвелиты.

— Мы на месте, — заявил Эдвард. — Не понимаю, как я мог забыть дорогу. Готов поклясться, что когда я был здесь в последний раз, то ворота были дальше за ограждением.

— Все страньше и страньше, как у Кэрролла, — усмехнулся Форрест.

Я остановил машину и вышел. За воротами простиралась широкая, покрытая гравием подъездная дорога, а в глубине стоял красивый белый дом восемнадцатого века, с колоннами, зелеными ставнями, серой гонтовой крышей и тремя оконцами мансарды в крыше. Почти все ставни на первом этаже были закрыты. Не очень благоприятное впечатление произвел на меня доберман с подпалинами, который стоял у ступеней, ведущих к входным дверям, и внимательно наблюдал за мной, насторожив уши.

— Звонок здесь, — заявил Эдвард и потянул за черную железную ручку, выступающую из столба ворот. Где-то внутри дома раздался сдавленный звон, а доберман придвинулся еще ближе к воротам, грозно всматриваясь в нас.

— Как ты относишься к собакам? — спросил меня Эдвард.

— Великолепно, — ответил я. — Просто лежу, свернувшись калачиком, и позволяю себя грызть. Никто никогда не жаловался в Американский союз кинологов, что я плохо отношусь к собакам.

Эдвард проницательно посмотрел на меня.

— Чем-то обеспокоен? — спросил он.

— Разве так заметно?

— Или делаешь идиотские замечания, или вообще ничего не говоришь. Наверно, опять видел ночью свою жену?

— Скажу все позже, лады?

— Даже так плохо?

— Еще хуже.

Эдвард придвинулся и неожиданно взял меня за руку.

— Скажешь, когда захочешь, — заявил он. — Но помни, что теперь тебе уже не надо выносить все в одиночестве. Теперь у тебя есть друзья, которые понимают, что творится.

— Спасибо, — с благодарностью ответил я. — Сначала посмотрим, как пойдут дела со старым Эвелитом. Потом поедем напьемся, и я расскажу все.

Мы ждали почти пять минут. Форрест также вышел из машины и закурил. Эдвард еще раз дернул звонок, а доберман подошел еще ближе и не то зевнул, не то завыл, раскрывая пасть.

— Может, здесь никого нет, — предположил Форрест.

— Этот тип — отшельник, он никогда не выходит из дома, — заявил Эдвард. — Наверно, глазеет на нас через щель в ставнях и пытается угадать, что нам нужно.

Он как раз собирался дернуть за звонок в третий раз, когда входная дверь открылась и в проеме показался высокий плечистый мужчина в серой одежде. Он громко засвистел псу, который повернул голову, заколебался и неохотно отбежал от ворот, как будто был ужасно разочарован тем, что лишился возможности погрузить клыки в мякоть наших задниц.

Плечистый мужчина подошел к воротам чуть вразвалку, походкой шестидесятилетнего культуриста. Так же ходил и Чарльз Атлас. Когда он приблизился, я увидел, что он индеец. У него был могучий мясистый нос и лицо цвета меди, сморщенное как кленовый лист. Хоть он был одет в обычный костюм, рубашку с высоким воротником и галстук, он носил также и длинное ожерелье из раскрашенных орехов или зерен, на которое был подвешен серебряный медальон и пушистые перышки дикого индюка. На пиджаке блестели капли дождя.

— Вы должны уехать отсюда, — сказал он. — Вас сюда не приглашали.

— Очень печально, — сказал я. — Дело в том, что у нас есть нечто, что может заинтересовать мистера Эвелита.

— Эвелита? Здесь таких нет. Вы должны уйти, — повторил индеец.

— Только передайте мистеру Эвелиту, что меня зовут Джон Трентон, я торговец сувенирами из Грейнитхед и я принес письменный прибор, который принадлежал Генри Геррику-старшему, одному из судей в процессах над ведьмами в Салеме.

— Здесь нет никакого мистера Эвелита.

— Не упрямьтесь, — я мило улыбнулся. — Только скажите: „письменный прибор Генри Геррика“. Если потом мистер Эвелит не захочет нас видеть, тогда уж ничего не поделаешь. Но по крайней мере дайте ему шанс бросить взгляд на этот письменный прибор. Это очень редкий антиквариат, и я сразу понял, что он может заинтересовать мистера Эвелита.

Индеец думал так долго, что Эдвард и я уже обменялись обеспокоенными взглядами. Но наконец он сказал:

— Подождите здесь. Я переговорю со своим работодателем.

— Переговорит, — повторил Форрест с притворным удивлением. — Эти индейцы уже не снимают скальпы. Они „переговаривают“. Вскоре мы узнаем, что они уже начали использовать агрессивно ориентированную косметику в качестве „боевой раскраски“.

— Успокойся, Форрест, — буркнул, поморщившись, Эдвард.

Мы ждали под воротами еще пять минут, может, дольше. Через какое-то время дождь перешел в мелкую морось, но все еще лило так обильно, что волосы у всех нас промокли, а слипшаяся борода Эдварда просто истекала водой. Ожидавший встречи с нами доберман ежеминутно нетерпеливо отряхивался, с трудом справляясь с нетерпением.

Наконец высокий индеец появился снова и молча отпер дверь. Я вернулся к машине, взял с заднего сиденья письменный прибор Генри Геррика и сунул его под плащ, чтобы не промочить. Индеец подождал, пока мы все не вошли на территорию владений, после чего запер за нами ворота на ключ. Доберман задрожал, когда мы проходили мимо него, раздираемый противоречиями между послушанием приказу и врожденным кровожадным инстинктом.

— Дай ему руку, Эдвард, — посоветовал Форрест. — Наверное, он голоден.

Мы поднялись по каменной лестнице, и индеец провел нас через парадный вход. Холл был облицован темными дубовыми панелями. Справа темные, вручную вырезанные ступени вели на окруженную галереей лестничную площадку. На стенах висели масляные портреты всех Эвелитов, начиная с Иоски Эвелита от 1665 года, и заканчивая Дугласом Эвелитом от 1947 года. Лица были овальными, серьезными, без всякого следа веселья.

— Прошу наверх, — сказал индеец. — Я возьму вашу одежду.

Мы подали ему свои непромокаемые плащи, которые он повесил на большую уродливую вешалку, после чего мы направились за ним по ступеням, не прикрытыми никакими коврами. Наверху стены были украшены алебардами и копьями, охотничьими ружьями и удивительными металлическими предметами, напоминавшими орудия пыток. Там стояла и небольшая стеклянная витрина, покрытая непроницаемым слоем пыли, а в ней что-то, очень напоминающее мумифицированную человеческую голову.

Весь дом провонял плесенью. Воздух был таким затхлым, будто окна не открывались лет двадцать. Однако повсюду слышался какой-то шум, скрип, стук, как будто невидимые люди переходили из комнаты в комнату, открывая и закрывая двери. Хотя здесь не было никого, кроме старого Эвелита, его приемной внучки и индейца-слуги, весь этот шум свидетельствовал о присутствии бесчисленных невидимых обитателей. Однажды мне даже показалось, что я слышу мужской смех.

Индеец провел нас по коридору с полом из лакированных досок в прихожую, скупо обставленную антикварной мебелью времен Микеланджело. Здесь стоял прекрасный глобус, над камином же висела на редкость бездарно намалеванная картина, представляющая пять или шесть котов с короткой шерстью, на глаз — американской породы.

— Мистер Эвелит вскоре примет вас, — заявил индеец и вышел.

— Ну вот мы и внутри, — заявил Эдвард. — Это уже большое достижение.

— Но это еще не значит, что нам будет позволено сунуть нос в библиотеку, — напомнил я ему.

— Этот индеец чуть страшноват, — признался Форрест. — Выглядит — так совершенно не по-индейски. Такие лица, как у него, я видел лишь на фотографиях 1860 года.

С минуту мы обменивались нервными замечаниями. Потом дверь отворилась, и вошла девушка. Мы все трое встали при ее появлении, совсем как крестьяне на деревенской свадьбе, и хором проблеяли:

— Добрый день, мисс.

Она стояла у двери, опираясь рукой на ручку, и молчала, неприязненно оценивая нас взглядом. Она была невысокой, самое большее — метр шестьдесят, у нее было худое лицо с резкими чертами, большие темные глаза и прямые, длинные, черные и блестящие волосы, спускавшиеся до середины спины. Одета она была в черное льняное платье, скроенное крайне просто, однако я сразу заметил, что под ним на ней ничего не было, обута же она была в черные блестящие туфельки с остроконечными носами на исключительно высоком каблуке.

— Мистер Эвелит просил, чтобы я провела вас в библиотеку, заговорила она с бостонским акцентом, проглатывая окончания слов. Эдвард посмотрел на меня, подняв бровь. В этой девушке решительно чувствовался класс. Но что она делала здесь, в этой безлюдной местности, вместе со старым эксцентричным отшельником и индейцем, одетым, как Уильям Рандольф Херст [4]. Особенно, если не была внучкой Эвелита?

Девушка исчезла, и нам пришлось ускорить шаг, чтобы догнать ее в соседней комнате. Она провела нас через холл, постукивая каблучками по деревянному полу, а когда она проходила мимо какого-то неприкрытого ставнями окна и серый дневной свет осветил тонкий материал ее платья, я убедился, что мое первое впечатление было верным. Я различил даже родинку на ее правой ягодице. Я понял, что Форрест тоже это заметил, так как он громко хмыкнул.

Наконец мы вошли в библиотеку. Это была длинная обширная комната, занимающая, наверно, половину этажа. На дальнем ее конце находилось огромное витражное окно. Через янтарно-зеленые стекла пробивались разноцветные полосы света, освещая стоящие рядами тысячи томов, оправленных в кожу, толстые рулоны картин и гравюр.

Посередине, за широким дубовым столом, заваленным открытыми книгами, сидел седовласый старец. Лицо у него было как у обезьяны, сморщенное от старости и отсутствия солнца, но в нем все еще можно было узнать Эвелита те же удлиненные черты, что и на его портрете внизу, и такие же тяжелые веки, отличительная черта всех его предков.

Он читал, пользуясь увеличительным стеклом. Когда мы вошли, он отложил лупу, снял очки и присмотрелся к нам взглядом дальнозоркого. На нем была поношенная, но чистая белая рубашка, черная шерстяная куртка и черные перчатки без пальцев. Я подумал, что он страшно похож на рассерженного ворона.

— Сначала прошу вас представиться, — сухо сказал он. — Я редко позволяю, чтобы посетители мешали мне работать, поэтому хотел бы знать, с кем имею честь.

— Меня зовут Джон Трентон, я торговец сувенирами из Грейнитхед. Это Эдвард Уордвелл и Форрест Броу, оба из музея Пибоди.

Дуглас Эвелит со свистом втянул воздух одной ноздрей и опять одел очки.

— Разве нужно было приходить втроем, чтобы показать мне какой-то пенал?

Я положил письменный прибор Генри Геррика на стол.

— Это прекрасная вещь, мистер Эвелит. Я думал, что вы хотя бы захотите взглянуть на нее.

— И только затем вы сюда приехали? Разве это была главная причина?

Я поднял взгляд. Девушка в черном отодвинулась от нас и стояла, опираясь спиной о книжную полку. Она внимательно наблюдала за нами, почти так же бдительно и жадно, как и доберман снаружи. Я не знал, хочет ли она изнасиловать всех нас или только перегрызть нам горло, но я выразительно ощущал на себе ее сосредоточенный, жадный взгляд. В полумраке ее черное платье снова стало непрозрачным, но я знал, что под ним ничего нет, и эта мысль была удивительно возбуждающей, а также крайне опасной.

— Вы правы, мистер Эвелит, — сказал Эдвард. — Да, мы и впрямь приехали не за тем, чтобы показать вам этот письменный прибор, хотя это действительно очень ценная историческая реликвия, и мы надеемся, что вы с удовольствием полюбуетесь им. Истинная причина нашего визита — то, что нам просто необходимо воспользоваться вашей библиотекой.

Старый Эвелит втянул воздух сквозь зубы и ничего не ответил.

— Дело в том, мистер Эвелит, — продолжал Эдвард, — что мы столкнулись с крайне трудной исторической проблемой. В Музее Пибоди есть много книг, карт и так далее, но этих материалов явно недостаточно, чтобы разрешить эту проблему. Я надеюсь… мы все надеемся, что мы найдем решение здесь.

Наступило долгое молчание, после чего Дуглас Эвелит оттолкнул кресло, встал и медленно, задумчиво обогнул стол, опираясь на него рукой, чтобы удержать равновесие.

— Вы отдаете себе отчет в том, что это исключительная наглость? спросил он.

— Это никакая не наглость, мистер Эвелит, — вмешался я. — Сотни, даже тысячи человеческих существ находится в опасности. Угроза нависла даже над душами.

Дуглас Эвелит чопорно поднял голову и бросил на меня один быстрый взгляд.

— Душами, молодой человек?

— Да, сэр. Душами.

— Ну, ну, — сказал он. Он подошел к письменному прибору и коснулся инициалов на крышке сухими, как мел, кончиками пальцев. — Ну, ну, действительно прекрасная вещь. Вы утверждаете, она принадлежала Генри Геррику?

— Генри Геррику-старшему. Двенадцатый судья в процессах над салемскими ведьмами.

— Гм. Пытаетесь меня подкупить очень дорогим даром, чтобы попасть в мою библиотеку. Сколько вы за это хотите?

— Ни цента, сэр.

— Ни цента? Вы сошли с ума?

— Нет, мистер Эвелит, не сошел. Я сказал, что не хочу денег. Я только хочу получить доступ в вашу библиотеку.

— Понимаю, — буркнул Дуглас Эвелит. Он уже начал открывать футляр, но сменил намерение. — Ну что ж, мне нелегко будет исполнить это требование. Я хочу закончить мою историю религий семнадцатого века в Массачусетсе. Это труд всей моей жизни. По моей оценке, на то, чтобы ее закончить, у меня уйдет еще год, и я не собираюсь терять ни минуты из этого времени. Вот сейчас, например, я сейчас мог бы писать, вместо того, чтобы разговаривать с вами. Предположим, что в минуту смерти мне не хватит именно этих десяти минут для того, чтобы закончить книгу. Как я тогда пожалею об этом разговоре!

— Мистер Эвелит, мы точно знаем, что мы ищем, — вмешался Эдвард. Если ваша коллекция полностью каталогизирована, мы будем вас беспокоить максимум день или два. И мы можем приходить только ночью, когда вы спите.

— Гм, — повторил Дуглас Эвелит. — Я никогда не сплю по ночам. Я отдыхаю часа три после полудня, этого мне вполне хватает.

— В таком случае, будет ли нам позволено приходить после полудня?

Дуглас Эвелит снова коснулся письменного прибора.

— Так это на самом деле принадлежало Генри Геррику? У вас есть доказательства?

— Внутри него есть три коротких письма, написанных лично Генри Герриком, что доказано экспертизой, — проинформировал я его. — Более того, в одном из отчетов о процессах ведьм упоминается, и выразительно, о „коробке для писем“ Геррика.

— Понимаю, — старый Эвелит снова открыл письменный прибор и задумчиво касаясь чернильницы с серебряными украшениями, коробочки с песком и подставки для пера из слоновой кости. Там был даже кусочек зеленого воска для печатей времен примерно викторианской эпохи. — Соблазн действительно велик, — признался Эвелит. — Эти предметы могут стать источником вдохновения.

— Дуглас, — заговорила девушка в черном. — Может, твои гости выпили бы шерри?

Дуглас Эвелит с удивлением поднял глаза, но через секунду кивнул.

— Да, Энид. Наверно, ты права. Шерри, господа?

С определенной озабоченностью мы приняли приглашение. Дуглас Эвелит направил нас жестом в другой конец библиотеки, под витринное окно, и указал нам места на большой, покрытой слоем пыли, обитой кожей софе. Когда мы сели на нее, раздалось громкое шипение выходящего воздуха и нас окружило облако пыли, густое, как пыль битвы. Дуглас Эвелит сел точно напротив нас в атласное кресло. В зеленом свете, проходящем через стекла витража, он выглядел точно как труп, который уже начинает гнить. Но его глаза были полны жизни и ума, а когда он заговорил, то высказывался живо и обаятельно:

— Я хотел бы, очевидно, знать, что вы ищете. Может, я смогу вам помочь. Собственно, если вы ищете то, что здесь есть, я уверен, что смогу вам помочь. Последние пятнадцать лет я упорядочивал и каталогизировал все собрание, время от времени пополняя его, а также продавая менее ценные книги и рисунки. Библиотека должна жить, господа. Никогда нельзя считать ее полной, так как тогда она атрофируется и перестанет быть полезной, а содержащаяся в ней информация станет недоступной. Конечно же, пока вы не совсем понимаете, о чем я говорю, но когда начнете работать — если я на это соглашусь, — то тут же заметите, как похожа библиотека на человека. Она живет и дышит так же, как и я, она такая же живая, как Энид или Квамус.

— Квамус? Этот индеец-слуга?

— Тот, кто нас сюда впустил?

— Да. Раньше он работал у Биллингтонов из Нью-Данвича, много лет назад, но когда последний из них умер, он приехал сюда. Без предупреждения. Попросту появился на пороге с чемоданом. Энид думает, что он колдун.

— Колдун? — рассмеялся Форрест.

Дуглас Эвелит ответил ему кривой невеселой улыбкой.

— В этих краях случается и более удивительные вещи. Это как будто колдовская страна. По крайней мере, была таковой, пока не вымерли старые фамилии и старые времена не ушли в забвение. Как вы знаете, первые поселенцы должны были научиться тому, что индейцы знали издавна: чтобы выжить здесь, нужно заключить соглашение с богами и духами, которые здесь правят. Конечно же, поселенцы без труда приняли такое положение дел. В те времена, в семнадцатом веке, люди безоглядно верили в Бога и его ангелов, а также в Сатану и его демонов. Поэтому не нужно было ломать себя психически, чтобы поверить в существование других сверхъестественных сил, в противоположность людям, которые живут сейчас. Вначале поселенцы намного больше зависели от индейцев, особенно когда пришли первые сильные морозы. Многие из них наладили близкие отношения с племенем наррагансет. Вроде бы некоторые поселенцы даже могли заклинать индейских духов лучше, чем сами индейцы. Я слышал, что особенно в этом преуспели Биллингтоны, да и один из Эвелитов вроде бы тоже приложил к этому руки.

— Мистер Эвелит, — вмешался Эдвард, опасаясь, что разговор начинает отклоняться от темы. — Я не буду от вас скрывать, что мы пытаемся установить точное положение корпуса „Дэвида Дарка“.

В ту же секунду в библиотеку вошла Энид, неся небольшой поднос с шерри. Она подошла к нам, постукивая каблучками, и подала бокалы. Одну мучительную секунду она наклонялась надо мной в удивительно провоцирующей позе, и я видел через вырез платья ее небольшие, тугие, как яблоки, груди. С улыбкой я взял бокал, однако в ответ она бросила на меня холодный взгляд, выражающий лишь полное равнодушие.

Когда она вышла и закрыла за собой двери библиотеки, Дуглас Эвелит заговорил хриплым от мокроты голосом:

— „Дэвид Дарк“? Что вы знаете о „Дэвиде Дарке“?

— Только то, что корабль принадлежал Эйсе Хаскету, назвавшему его именем Дэвида Дарка, евангелического проповедника, — объяснил Эдвард. — И что корабль выплыл из Салема во время страшного шторма и больше никто никогда не видел его. По крайней мере так сообщают исторические монографии. Они же сообщают и о том, что даже самые краткие упоминания о корабле были уничтожены во всех реестрах и корабельных журналах, а сам Эйса Хаскет запретил людям даже вспоминать об этом. Отсюда следует, что корабль разбился вскоре после выхода из гавани, затем придрейфовал назад в Салемский залив под сильными порывами северо-восточного ветра и наконец утонул у устья пролива Грейнитхед.

Дуглас Эвелит втянул щеки и задумчиво посмотрел на нас.

— Этот корабль утонул более двухсот девяноста лет тому назад, сказал он, старательно подбирая слова. — Скорее всего, маловероятно, чтобы от него осталось что-то, что стоит спасать, вам не кажется?

— Вообще-то нет, если он действительно утонул там, где мы подозреваем, — возразил Эдвард. — На западной стороне пролива Грейнитхед дно покрыто очень жидким илом, поэтому если „Дэвид Дарк“ сохранился, как и подобные ему другие затонувшие корабли того времени, в чем у нас нет причин сомневаться, то он осел в иле по самую ватерлинию, может, даже еще глубже, и в течение нескольких недель или месяцев погрузился в ил полностью.

— Ну и? — попросил его продолжать Дуглас Эвелит.

— Если мы правы, то „Дэвид Дарк“ все еще там. Сохранившийся полностью по крайней мере в части нижней палубы. А это значит, что сохранился и груз в трюме.

— Вы знаете, какой у него был груз на борту?

— В этом у нас уверенности нет, — ответил Форрест. — Мы знаем только, что жители Салема желали как можно скорее от этого избавиться и что это что-то вложили в специальный ящик или нечто того же рода.

— Мы уже более года погружаемся с аквалангом в этих местах, разыскивая корабль, — добавил Эдвард. — Я более чем уверен, что он затонул именно там. Я убежден в этом. Но если мы не найдем в документах какого-то указания, то мы можем его искать всю оставшуюся жизнь. Не стоит даже использовать эхозонд, пока мы не будем полностью уверены в том, что точно знаем местонахождение корабля. Там на дне лежит столько затонувших лодок и рыбачьих сетей, что мы непрерывно будем получать от эхозонда какие-то сигналы, и, естественно, каждый сигнал потребует очень тщательного изучения.

Старый Эвелит во время речи Эдварда потягивал шерри, но когда Эдвард закончил, он поставил бокал на столик рядом с креслом и иронически фыркнул.

— Так, собственно, почему вы хотите найти корпус „Дэвида Дарка“? спросил он всех нас. — Почему вам так срочно это понадобилось?

Я очень внимательно посмотрел на него.

— Вам известно, что там находится, верно? — спросил я его. — Вы знаете, что находится в этом корабле и почему люди так хотели от этого избавиться?

Дуглас Эвелит смерил меня таким же внимательным взглядом и улыбнулся.

— Да, — признался он. — Я знаю, что там находится. И если вы сумеете меня убедить, что у вас имеется достаточно причин поднять корабль, и отдаете себе отчет в грозящей вам опасности, то я вам все расскажу.