САНТА МАРИЯ СОПРА ЛА МИНЕРВА

ля падре Михаэлиса настал великий день. Если для всего Рима ухудшение здоровья Папы Пия Четвертого означало тревогу и волнение, для него это было провозвестие осуществления всех надежд. Уже установили точную дату избрания Микеле Гизлери на престол Святого Петра. Доминиканец не вызывал у него симпатии, но он дал обещание в присутствии такого могущественного человека, как кардинал д'Альтемпс. Взять обещание назад он не мог, даже с высоты трона, на который собирался сесть.

Зима в Риме была гораздо мягче, чем на севере Франции. Михаэлису нравилась чистота зимнего времени и отсутствие тяжелых городских запахов. К тому же своей мягкостью римская зима напоминала ему родной Прованс. Он весело шагал к церкви Санта Мария Сопра Ла Минерва, где у него была назначена встреча с братом Гизлери и генералом ордена иезуитов.

Он нес хорошие новости для падре Лаинеса: процесс над сторонниками Игнация Лойолы, затеянный верхней палатой парламента в Париже, только что был приостановлен и отложен на неопределенный срок. Ни к каким окончательным выводам он не пришел. Самым неприятным был один момент обвинительной речи депутата Паскье. Михаэлис усмотрел намек на себя самого, когда тот обрушился на орден иезуитов за интриги, порой приводящие к преступлениям. Еще более коварным оказалось утверждение, будто иезуиты состоят на службе у императора Филиппа II. Король выступил против роспуска ордена, который пользовался поддержкой многих высокопоставленных лиц, да еще в период относительного мира с Испанией. Паскье не имел успеха у представителей правящего дома.

Но брат Гизлери явно не случайно вызвал Михаэлиса в церковь Санта Мария Сопра Ла Минерва. Церковь, выстроенная на площади, носящей имя языческой богини, была оплотом инквизиции. Каждый вторник в смежном с ней монастыре собиралась конгрегация Святой палаты. На площади обычно проходили казни еретиков и церемонии отречения. Всего несколько дней тому назад здесь был казнен лютеранин Джулио ди Джорджо Грифоне да Орте, а уроженцу Лечче Джулио Чезаре Ванини отрезали язык, перед тем как возвести на костер. Весь простой римский люд приходил поглазеть на такие зрелища, проклиная или оплакивая осужденных в зависимости от их пола, возраста и миловидности.

По этой причине перед церковью всегда дежурили фамильи[42] инквизиции, вооруженные шпагами или аркебузами. Один из них приблизился к Михаэлису, увидев, что тот направился к зданию церкви.

— Куда вы идете, падре? — спросил фамильи, оглядев черную рясу иезуита. — Сегодня церковь закрыта для верующих, по крайней мере, до вечера.

Фамильи был молодой человек с рыхловатыми чертами лица, очень хорошо одетый. Многие буржуа и мелкие дворяне протягивали руку помощи инквизиции, отдавая службе свободное время. Все они надеялись на будущие титулы или материальные вознаграждения, которых, однако, никто никогда не получал.

— Я падре Себастьян Михаэлис из ордена иезуитов. Брат Микеле Гизлери меня ждет, но я не знаю, встретится он со мной в церкви или в монастыре.

— В церкви, в церкви.

Голос фамильи сделался вдруг вежливым и предупредительным.

— Следуйте за мной. Остальные приглашенные уже там. Его преосвященство кардинал Фарнезе прибыл полчаса назад, а иезуиты еще раньше. И епископ Симанкас тоже там. Что же до господина великого инквизитора, то он уже часа два как в ризнице.

У падре Михаэлиса болезненно сжалось сердце. Он никак не ожидал встретиться с Алессандро Фарнезе, с которым не виделся с тех пор, как выкрал у него Джулию. А что здесь нужно Симанкасу? Он ведь должен был уехать обратно в Испанию после короткого регентства в Неаполитанском королевстве.

Но больше всего его напугало то, что все они уже довольно долго находились в церкви. Он думал, что придет заранее, а вышло, что опоздал. Может, он не так понял…

Вслед за фамильи он прошел в церковь. В просторных нефах царили холод и полумрак. Его провожатый свернул направо, в направлении вестибюля ризницы, покрытого могильными плитами. Церковь представляла собой монумент инквизиции: от капеллы, посвященной семейству Торквемада, дорога вела к портрету Папы Павла IV, потом к фреске, на которой был изображен святой Фома, побеждающий еретиков. Плиты на полу также напоминали об именах более или менее известных инквизиторов. Но падре Михаэлиса провели не в ризницу, а в расположенный напротив Папский зал, примыкающий к монастырю.

Помещение было гораздо меньше, чем предполагало его пышное название, и его почти целиком занимал массивный стол. Сбоку, возле двери в монастырь, на трех креслах сидели трое пожилых доминиканцев, которых он видел впервые. Но внимание его сразу же приковали к себе те, кто сидел за столом.

В центре восседал брат Микеле Гизлери, и сейчас глаза его не улыбались. Слева от инквизитора разместились вечно задумчивый епископ Симанкас и Алессандро Фарнезе, оба в пурпурных кардинальских одеяниях. Они о чем-то тихо говорили по-испански и встретили вновь прибывшего холодными, отстраненными взглядами.

Справа от брата Гизлери сидел насупленный падре Диего Лаинес. Но его присутствие удивило Михаэлиса гораздо меньше, чем присутствие еще двоих иезуитов: падре Надаля и падре Оже. Он думал, что оба они во Франции, и очень удивился, когда понял, что они, зная, что он в Риме, не нанесли ему визита. Подавив тревогу, он жестом приветствовал собратьев, но в ответ получил только сухие кивки.

Брат Гизлери поднялся на ноги.

— Добро пожаловать, падре Михаэлис. Будьте любезны, сядьте сюда.

Он указал на стул с высокой спинкой напротив центрального стола и не сел до тех пор, пока Михаэлис не повиновался.

— Мне не хотелось собирать вас в дни печали и скорби. И если я позволил себе побеспокоить вас и других высоких гостей, то только для того, чтобы сообщить вам приятную новость, которая, может быть, скрасит нашу общую тревогу за состояние здоровья его святейшества. Но в то время как великий христианин болен, и очень серьезно, великий еретик получит справедливое наказание.

У падре Михаэлиса отлегло от сердца. Ему на миг показалось, что обвиняемый — это он, хотя и не знал, в чем его обвиняют. И он спросил почти радостно:

— Это Карнесекки?

— Да, Пьеро Карнесекки. Прошу вас, епископ Симанкас.

Испанец старался говорить звонче, но итальянские слова выговаривал все равно с гортанным призвуком.

— Я воспользовался временным разрешением, которое мне дал в Неаполе император, и конфисковал переписку Карнесекки с покровительницей вальденсов Джулией Гонзага. Она при смерти, но у нас нет надобности дожидаться ее кончины. Процесс над еретиком Карнесекки может быть возобновлен с будущего месяца, и я уверен, что он станет последним.

— Можете на это рассчитывать, — сказал брат Гизлери с довольным видом. — Благодарю вас, доктор Симанкас. Я могу только добавить, что копия корреспонденции уже находится у великого герцога Козимо Медичи. Я получил от него личное уверение, что он более не будет поддерживать Карнесекки, как поддерживал до сих пор. Напротив, он ждет не дождется часа, когда от него избавится. Что вы на это скажете, падре Михаэлис?

Михаэлис ликовал, но не потерял самообладания настолько, чтобы не обдумать ситуацию. Он знал, что папство не отказалось от требования выдачи архиепископа Карранца де Толедо, которого по приказу Филиппа II держал под арестом инквизитор Вальдес. И знал также, что в прошлом месяце в Испанию с мандатом о депортации в Рим заключенного прелата отправилась делегация Ватикана во главе с кардиналом Борромео. Он задал себе вопрос, не рождено ли усердие Симанкаса в отношении Карнесекки надеждой улестить нового Папу и расчетом на ответную милость, на «обмен любезностями». Но в такой трудный момент все эти соображения показались ему простой тратой времени.

Он склонил голову, стараясь казаться бесстрастным.

— Досточтимый великий инквизитор, нет такого христианского сердца, которое не возрадовалось бы при известии о крахе опасного еретика.

— Справедливо. А у вас есть особая причина возрадоваться, ибо вы усердно послужили успеху нашего дела. Его святейшество в скорбной своей агонии был так великодушен, что передал мне некоторые свои полномочия, и среди прочих право назначать инквизиторов. Вы принадлежите к ордену, который, как правило, отказывается от этих функций, и поэтому я хотел, чтобы сегодня орден иезуитов был представлен максимально. Я придерживаюсь мнения, что вы идеальный инквизитор, к тому же обладающий практическим опытом, и что пришло время иезуитам принять участие в прямых репрессиях против еретических заблуждений.

Падре Михаэлис задрожал от радости. Кровь прилила к вискам, что было у него признаком сильнейшего волнения. Он понимал, что нельзя сразу поддаваться эйфории, но ничего не мог с собой поделать и отдался ей со сладострастием.

От волнения он даже не расслышал вопроса, который брат Гизлери задал аудитории:

— Есть ли кто-нибудь среди присутствующих, кто возражает против назначения падре Михаэлиса на более высокую должность?

— Я возражаю.

Это произнес кардинал Фарнезе. Кровь тут же отлила от лица Михаэлиса, и его зазнобило. Ему надо было бы сообразить, что кардинал, далекий от Святой палаты, оказался здесь не случайно. Он вообразил, что мотивом его присутствия была близость к ордену иезуитов. Нервы натянулись до предела, он решил внимательно слушать, но напрягся и приготовился отразить любое нападение.

Великий инквизитор повернулся к прелату:

— Я слушаю вас, ваше преосвященство. Вам известно о каких-либо темных пятнах в прошлом падре Михаэлиса?

— К сожалению, да. Я могу свидетельствовать, что его на вид безупречная жизнь несет на себе серьезное пятно: это сластолюбие.

Падре Михаэлис задохнулся от негодования. Ему хотелось закричать, но разум продиктовал, что пока не время. Он постарался не выказать гнева и возмущения на лице и сложил губы в саркастическую усмешку.

— Продолжайте, ваше преосвященство, — поощрил браг Гизлери.

— Вы помните, что во время процесса в Риме Карнесекки находился под охраной у меня. В том же монастыре я содержал молодую герцогиню Джулию Чибо-Варано. По причине отлучения от церкви она и ее мать лишились всех прав на феод Камерино. Ее родственные связи с Карнесекки были мне весьма полезны в деле привлечения еретика к ответственности. Свидетель тому епископ Симанкас.

Испанец согласно кивнул:

— Кардинал Фарнезе боролся с Пьеро Карнесекки более чем кто-либо другой. Это благодаря ему у бывшего имперского посла в Венеции, Диего Уртадо де Мендоса, получены показания против архиепископа Карранцы. Дон Диего рассказал о венецианском кружке кальвинистов и о дружбе Пьеро Карнесекки с известными еретиками, такими как Пьетро Джелидо и сам Карранца.

Упоминать дело Карранцы на этом собрании было неуместно. Брат Гизлери остановил Симанкаса резким жестом и обратился к кардиналу Фарнезе:

— Ваши заслуги всем известны, ваше преосвященство. Прошу вас вернуться к теме беседы.

— Непременно. Несмотря на видимость безупречной жизни святого, падре Михаэлис никогда не отказывал себе в утехах плоти. Краткое пребывание во Франции укрепило меня в мысли, что Джулия Чибо-Варано была постоянным предметом его вожделений. Он явился в инквизицию Франции, чтобы похитить ее, и кардинал де Лорена может лично засвидетельствовать, к каким средствам он для этого прибегнул. Но ему все было мало, и он сделал так, что ее возлюбленный, астролог по имени Габриэле Симеони, по ложному обвинению оказался перед римской инквизицией.

Брат Гизлери кивнул.

— Мне известен этот случай. Несчастного освободили несколько дней назад, и как раз сегодня он должен получить из нашего секретариата оправдательный эдикт. К несчастью, на допросах к нему применяли слишком строгий подход. Он перестал разговаривать и практически ослеп.

Кардинал Фарнезе указал на Михаэлиса.

— Может поблагодарить этого змея в человеческом облике.

Михаэлис выслушивал обвинения с нарастающим ужасом. Он с трудом поборол дрожь в руках и смог ослабить воротник: не хватало воздуха. Внезапно негодование выплеснулось наружу.

— Это ложь! — крикнул он. — Он лжет!

Но голос сорвался на визг.

— Вы потом будете защищаться. Делаю вам предупреждение: вы посмели обвинить во лжи кардинала, — сухо сказал брат Гизлери и сделал знак Фарнезе: — Продолжайте, ваше преосвященство.

— Я уже говорил, господин великий инквизитор, что наблюдал за Карнесекки и за Джулией Чибо-Варано. Епископ Симанкас был свидетелем того, как падре Михаэлис похитил эту женщину из монастыря, где она содержалась в качестве гостьи, и сделал это явно не из добрых побуждений. Михаэлис силой усадил ее в свою карету и увез. Столь ужасный поступок…

— Ложь!! — заорал Михаэлис, вскочив на ноги. — Он все это выдумал! Это он использовал Джулию! Я ее освободил от мучений, которые…

Он кричал слишком громко, и приступ кашля не дал ему договорить. Закончил он тонким, надтреснутым голосом:

— Она находится в Риме! Выслушайте ее свидетельство! — И он снова закашлялся.

Алессандро Фарнезе невесело усмехнулся.

— Вы действительно этого хотите? Что ж, как вам будет угодно.

Словно по команде, один из пожилых доминиканцев поднялся со своего сиденья и отодвинул одну из портьер, отделявших зал от монастырского помещения. За портьерой стояла бледная как полотно Джулия. Михаэлис уставился на нее как на привидение. В скромном льняном платье она была по-прежнему очень красива, только выглядела совсем измученной. Темные круги залегли под голубыми глазами, на лбу и в уголках губ обозначились глубокие морщины. Было видно, что она проплакала не один месяц.

— Входите, дорогая, — поощрил ее кардинал Фарнезе почти братским тоном. — Не волнуйтесь, мы зададим вам всего несколько вопросов. Вы узнаете этого человека? — указал он на падре Михаэлиса.

— Да, — тихо ответила Джулия.

— Вы помните, как он выкрал вас из монастыря, где вы были моей гостьей? Что произошло потом?

Она опустила глаза и прошептала:

— Он использовал меня.

— Будьте любезны, повторите, пожалуйста. Вы хотите сказать, что он вас изнасиловал?

Глаза Джулии увлажнились.

— Да. И продолжал насиловать до самой Франции.

— Благодарю вас, герцогиня. Можете вернуться к вашему жениху Симеони, который вновь обрел свободу.

Голос Алессандро Фарнезе звучал сердечно и был полон сочувствия к женщине.

— Не хочу предвосхищать не мои решения, но на месте будущего Папы я снял бы отлучение с вашего рода во имя всего, что вы выстрадали. Как вы полагаете, брат Гизлери?

— Я бы поступил точно так же.

— Вот видите, дорогая? — Кардинал широко улыбнулся. — Идите, идите к вашему возлюбленному. Никто больше не причинит вам зла.

Джулия молча вышла в монастырскую половину. Из открытой аркады тянуло холодом, но падре Михаэлис ничего не замечал. В горле стоял комок, и впервые за десятилетия он почувствовал, что по щекам текут слезы. Он попытался справиться с собой, но у него ничего не вышло. Он никогда не смог бы обвинить эту женщину. Он ее слишком любил. Любил всегда. Он склонил голову, чтобы никто не видел его слез.

Брат Гизлери, видимо, ожидал от него реплики. Пауза затянулась; наконец инквизитор вздохнул.

— От инквизитора требуется безупречная жизнь. Но церковь всегда была готова простить слабости плоти, если в них искренне раскаялись. Ваши слезы, падре Михаэлис, говорят об искреннем раскаянии. Прежде чем утвердить свое решение, я должен подумать об этом обстоятельстве. Если нет других обвинений…

— К несчастью, есть, — снова заговорил кардинал Алессандро Франезе. — И Джулия Чибо-Варано, и Симеони устно заявили, что убили в Провансе одного из влиятельных руководителей католической партии. И сделали это по наущению падре Михаэлиса.

— Не могу поверить! — воскликнул брат Гизлери и повернулся к иезуиту: — Это правда?

Михаэлис был растерян, но не настолько, чтобы не почувствовать угрозы, таящейся за вторым обвинением. Он со злостью вытер глаза и приготовился к атаке. И вдруг понял, что не сможет солгать, не впав при этом в смертный грех. Этот грех был простителен, когда речь шла об интересах церкви, и неприемлем, когда речь шла о личной выгоде.

— Да, это правда, — прошептал он.

После такого признания спасти его могли только высшие силы.

— Падре Надаль в курсе всего. Он дал мне отпущение грехов…

— Это неправда, — резко ответил Надаль. — Я обещал вам отпущение грехов, но не дал его. Вы говорили мне о преступлении, необходимом, чтобы спасти дело церкви. Я думал, речь идет о смерти гугенота, но никак не мог предположить, что убит католик.

Михаэлис взглянул в направлении падре Лаинеса и обмер: тот в гневе наставлял на него указательный палец.

— Прекратите, падре Михаэлис, — отчеканил генерал ордена. — Это по вашей вине ордену угрожал приговор Парижского парламента. Нам чудом удалось спастись. Ваши неуклюжие действия чуть не стоили нам провала. Вы не умеете отличить тонкость поведения от обмана, руководящую установку — от преступления. У меня нет оснований сомневаться в искренности вашей веры, но с должностью провинциала Франции вы не справились. Думаю, пребывание в нашем ордене вам тоже противопоказано.

Падре Оже кивнул.

— Согласен. Он посеял в нас непримиримую ненависть к… — Он чуть не сказал «к доминиканцам», но вовремя осекся: — К уличным разбойникам. Он честный человек, но непригоден к ответственным заданиям. Достаточно того, что он спровоцировал социальный конфликт в такой момент, когда нам жизненно необходимо согласие.

Падре Михаэлис уже ни на что не реагировал. Его парализовало чувство собственного бессилия. Он понял, что орден, которому он был так предан, принес его в жертву перемирию с французским парламентом. И стало ясно, что весь допрос был заранее срежиссирован и решение тоже было вынесено заранее. Что он мог сказать в свое оправдание?

Он почувствовал, что глаза снова наполняются слезами, и ему стало стыдно. Он согнулся на своем стуле, готовый ко всему, но не к тем словам, которые услышал от Симанкаса.

— На этом человеке лежит еще одна тень, — сказал испанец. — Еретические послания, адресованные Карнесекки, которые шли через Джулию Гонзага, подписаны женской рукой, но писала их рука мужская. Благодаря моему другу кардиналу Фарнезе я узнал, что письма подписывала Джулия Чибо-Варано. Эта дама, однако, утверждает, что их писал падре Михаэлис. Следовательно, это он был посредником между Карнесекки и так называемыми реформатами во Франции.

Это обвинение задело падре Михаэлиса за живое.

— Это неправда! Я не еретик! Обвиняйте меня, в чем хотите, но не в ереси!

Микеле Гизлери поднял руку.

— Я тоже в это не верю. Несмотря на ваши ошибки, я считаю вас добрым католиком.

Он подождал, пока Михаэлис немного успокоится, и продолжал:

— Более того, я считаю вас настолько искренним, что не снимаю своего предложения назначить вас инквизитором. Напротив, я выскажу его публично. Только считаю, что вам в этой должности надо предстать в других одеждах. Что скажете, кардинал Фарнезе?

Прелат пожат плечами.

— Я всегда считал, что процедура, в результате которой падре Михаэлис сменил доминиканский орден на орден иезуитов, была некорректной. По-моему, у нас есть все основания ее аннулировать.

Гизлери посмотрел на Диего Лаинеса.

— Вам есть что возразить, господин генерал?

— Нет. Он, по сути дела, никогда не был нашим.

Инквизитор с улыбкой взглянул на Михаэлиса, который сидел, опустив голову.

— Тогда вопрос решен. Приободритесь и снова наденьте рясу святого Доминика, без каких бы то ни было последствий. Вы играли не по чину азартно. Из вас получится прекрасный провинциальный инквизитор… Ну, что скажете?

Бездна унижения поглотила Михаэлиса. Он сглотнул и прошептал:

— Повинуюсь.

— Браво!

Все встали. Брат Гизлери сделал знак доминиканцам, сидевшим сбоку.

— Проводите его к выходу через монастырь. За монастырем ждет карета, готовая отвезти его во Францию. Под одним из сидений приготовлена ряса вашего ордена. Заставьте его надеть рясу и выпроводите.

Падре Михаэлис не сопротивлялся, когда его подтолкнули к выходу: он был уничтожен стыдом. Мутными глазами посмотрел он на кардинала Фарнезе, который, улыбаясь, шел к нему со свернутым пергаментом в руке.

— Вот, возьмите, это свидетельство о назначении вас инквизитором.

Он машинально взял пергамент и шагнул в холод монастыря.

Он уже почти дошел до противоположного входа, в сопровождении троих доминиканцев, как вдруг увидел Джулию, выходившую из маленькой монастырской дверцы. Его захватил вихрь желания, раскаяния и чувства утраты. Теперь он не скрывал от себя своего чувства и знал, что имя всему этому — любовь. Он протянул руки к женщине и крикнул, в слезах:

— Джулия! Мы… я… я тебе все объясню…

И тут же осекся. Джулия заботливо помогала какому-то человеку преодолеть единственную ступеньку у двери. Вид этого человека мог испугать кого угодно. Вместо одного глаза зияла пустая глазница, другой глаз ослеп. Беззубый рот превратился в черную дыру. На покрытом шрамами черепе виднелись клочья сивых волос. На руках недоставало почти всех пальцев. Он отчаянно хромал, с трудом переставляя ноги.

Падре Михаэлис узнал Симеони, и слова, которые он хотел сказать, замерли в горле. Он увидел, как Джулия прижала к себе это чудовище, словно желая его защитить, а потом получил такой взгляд голубых глаз, который вряд ли когда-нибудь забудет.

Потрясенный, он почти выбежал из монастыря. Доминиканцы от него не отставали. В себя он пришел только спустя несколько часов, когда карета уже мчала его по покрытым снегом полям Савойи. Он завернулся в черную рясу, пряча окоченевшие руки в рукава белой туники, вытащил пергамент, который так и сжимал в руке, и прочел:

Priapus Sextus Episcopus, servus servorum Dei, attesta che il portatore della presente bolla, che si spaccia per inquisitore, e un furfante disgustoso e infido.

Ordina a tutti i fedeli di prenderlo a calci in culo, perché un conto e essere perfidi, e un altro conto è essere sordidi come topi. E ai topi, si sa, è precluso il Regno dei Cieli.

Datum in Roma apud lupanarem Mariae Bononiensis.

M. D. LXV.

(Епископ Приап Шестой, слуга из слуг Господних, свидетельствует, что податель сей буллы, который выдает себя за инквизитора, на самом деле мерзкий и коварный мошенник.

Приказываю всем правоверным гнать его пинками под зад, ибо одно дело — быть вероломным, а другое дело — быть мерзким, как мышь. А мышам, как известно, вход в Царствие Небесное заказан.

Выдано в Риме, в лупанарии Марии Благодатной.

М. D. LXV.)

Загрузка...