Падение в бездну

ВО БЛАГО

адре Михаэлис не чувствовал никакого волнения, ожидая холодным январским утром 1563 года приема у Екатерины Медичи в одном из крыльев замка Венсен. Это крыло предназначалось для увеселений и называлось «павильоном королевы», в отличие от «павильона короля», смежного с ним крыла, расположенного ближе к замковой башне и к тому, что осталось от крепости. Просторный коридор, по которому прохаживался Михаэлис, выходил в обширный, ухоженный парк. В ярком январском солнце парк выглядел очень изящно, хотя листва почти со всех деревьев облетела.

Королева-регентша уже не обладала прежним могуществом, да и обладала ли им когда-нибудь? И во времена Франциска I, когда она, еще юная принцесса, сносила насмешки двора, и при муже Генрихе II она вынуждена была мириться с превосходством очаровательной Дианы де Пуатье. Ее утешением стали царствующие сыновья. Однако Франциск II преждевременно скончался, а царствование Карла IX было омрачено гражданской войной. Она не желала этой войны, но справиться с ней не сумела. Теперь, находясь в замке Венсенн, они с сыном практически оказались узниками так называемого Триумвирата: герцога Франсуа де Гиза, коннетабля Монморанси и маршала де Сент-Андре. Триумвират был собран в целях борьбы за дело католиков без всяких переговоров и компромиссов.

Михаэлис ждал, что его пригласят в апартаменты королевы, и очень удивился, когда увидел, что она вышла к нему сама, без сопровождения придворных дам. Это укрепило его в мысли, что перед ним всего лишь слабая женщина, вечная жертва событий, которые сильнее ее.

Он склонился, приветствуя королеву, но Екатерина, тронув его за плечо, вынудила выпрямиться.

— Падре, многие весьма хорошо отзывались о вас, и в особенности Джулия Чибо-Варано, наша любимая фрейлина.

Она указала Михаэлису на одну из каменных скамей, расположенных рядом с широкими окнами.

— Если не возражаете, присядем здесь. В коридорах меньше вероятность слежки, чем в личных покоях.

Михаэлис впервые так близко видел королеву и воспользовался случаем, чтобы ее разглядеть. Она все еще носила траур по мужу, Генриху II, и была одета в строгое черное, без затей, платье. Лицо ее отличалось такой удручающей некрасивостью, что на него тяжело было смотреть. Годы только подчеркивали все его недостатки: выпученные глаза еще больше выкатились из орбит и помутнели, скошенный подбородок и вовсе исчез, нос казался каким-то жалким отростком. В округлости лица было что-то детское, и королева казалась рано состарившейся девочкой, которая не подозревает о морщинах, уже избороздивших лоб и щеки.

Однако голос ее зазвучал звонко и приятно.

— Каковы последние вести с нашей родины, падре? — мягко спросила она. — Есть что-нибудь новое?

Падре Михаэлис был готов ко всему и все-таки вздрогнул. Это было уже слишком! Королева Франции спрашивала у него, какие новости в ее королевстве! Ответить он смог не сразу:

— Хорошие новости, ваше величество. После месяцев непрерывных побед гугеноты теряют земли почти повсюду. Они потерпели сокрушительные поражения в Руане и в Дрё, а в настоящий момент, как вам, конечно же, известно, Франсуа де Гиз движется на Орлеан.

— Орлеан! — с гримасой прошептала королева. — Принцу Конде не надо было этого делать. Взятие такого крупного города силами регулярных королевских войск вынудит нас выйти из нейтралитета. Если мы это допустим, это будет означать конец монархии.

— Не тревожьтесь, ваше величество, дни Орлеана сочтены. Белые повсюду терпят поражение, и перевес снова на стороне красных.

Катерину передернуло.

— Вот уж что нам не нравится, так это красный цвет. Мы то и дело слышим жуткие истории о гугенотах, расчлененных, с перебитыми суставами, побитых камнями, с выколотыми глазами и вырезанными языками. Неужели все это правда?

Падре Михаэлис подумал, стоит ли отвечать, но решил, что стоит.

— К сожалению, верно, ваше величество. Я оплакиваю все эти трагические случаи. Партизаны типа Фоссанов или монаха Ришелье убеждены, что пленных надо уродовать, чтобы у народа сложилось о них впечатление как о монстрах. Но думаю, что за этой бесчеловечностью стоит фанатизм доминиканцев и францисканцев.

Упомянув церковные ордена, наиболее ненавистные иезуитам, Михаэлис рассчитывал выставить их в глазах королевы в дурном свете. Удалось ли это, он не понял, но взгляд ее вдруг загорелся любопытством, которое никак нельзя было назвать глупым.

— Подумать только! Мы полагали, что вы явитесь, чтобы призывать нас к непримиримости, как и все. Но теперь нам кажется, что это не так.

Теперь начиналась самая трудная часть разговора. Михаэлис легонько вздохнул и сказал:

— Непримиримость хороша, когда ее обуздывает чувство реальности. Теперь стало очевидно, что война с гугенотами не на жизнь, а на смерть может иметь печальные последствия. На нашей территории с переменным успехом уже сражаются шведские, английские и испанские ополчения. Если война обострится, иностранное присутствие может оказаться решающим, и тогда и вы, и ваш сын потеряете суверенитет, а может быть, и корону.

— Продолжайте.

— Мне известно, что Триумвират советует вам вести именно такую войну, в то время как Мишель де л'Опиталь и Франсуа Оливье склоняются к политике согласия любой ценой, вплоть до признания церкви гугенотов, если на то будет необходимость. Я же прибыл сюда, чтобы предложить вам компромиссное решение.

— Говорите.

Падре Михаэлис постарался выразиться как нельзя более ясно, но так и не понял, умна или нет эта нелепая, патетически настроенная дама. Интуиция подсказывала, что умна, но следовало быть осторожным.

— Все это вопрос времени. Все равно придется прийти к перемирию, закрепленному королевским декретом. Для нас с вами, католиков, это будет неприятно, и придется пойти на уступки. Весь вопрос в том, на какие?

Екатерина заинтересованно подалась вперед.

— Говорите, говорите.

— Ваше величество, никто, кроме иезуитов, не понимает, что ведение войны обусловлено тем, к какому из трех сословий принадлежат воюющие стороны: к знати, духовенству или к народу. Лион пал без единого выстрела, потому что буржуазия, связанная с трудящейся частью населения, уже принадлежала к реформатам. Париж стойко сопротивляется гугенотам, потому что бедноту поддерживают католические монастыри. Почти повсюду исход сражений определяется такого рода равновесием.

— Понимаю. И что дальше?

Падре Михаэлис прикрыл глаза.

— Когда понадобится прийти к согласию, сообразуйтесь с этой ситуацией. Не прибегайте к слишком жестким мерам: одними запретами ересь не истребишь. Признайте за гугенотами свободу культа, но обособьте эту свободу. Сделайте так, чтобы религия реформатов стала религией одних аристократов. Если удастся превратить ее в религию для избранных, с ней легче будет справиться.

— Мы просим прощения, но нам трудно следить за вашей мыслью. Если можно, подкрепите ее примером.

— Да, конечно. — Михаэлис сделал последнее усилие, чтобы выразиться понятно. — Ошибка эдикта Роморантена состоит в том, что он разрешил религиозные обряды гугенотов за стенами городов, вдали от дворцов. Кардинал де Лорена повел себя глупо, не поняв, какие неприятности тем самым провоцирует. Разрешив еретикам проповедовать в пригородах, они тем самым дали реформатам возможность вербовать сторонников среди ремесленников и рабочих.

— Кардинала уже нет среди наших советников, — сухо отрезала королева. — И тем не менее мы не понимаем, что за альтернативу вы предлагаете.

— Постараюсь объяснить. Жак Спифаме только и делает, что требует свободы проповеди. Предоставьте ему эту свободу, но только в пределах аристократических палаццо. Вот увидите, ваше величество, что и он, и другие руководители гугенотов на это согласятся, более того, сочтут это победой. На самом же деле они сунут голову в петлю, ибо религия, не принадлежащая народу, — это не религия, это секта.

— Но я не хочу потерять своих дворян!

— Вы их не потеряете. Очень немногие согласятся пойти на это открыто и фактически устроят себе домашние церкви.

Последовало долгое молчание, которое, казалось, никогда не прервется, потом морщины вокруг рта королевы разгладились.

— Все, что мы слышали об утонченности методов ордена иезуитов, подтверждается. Вы внушаете просто страх.

Падре Михаэлис стал очень серьезен.

— Это потому, что мы единственные подняли ставку в этой игре и заботимся о конечном результате, который есть победа добра. По ходу дела необходимо подключать любые пригодные средства. Я не прошу вашего ответа, моя королева, я прошу только считать, что все, что я вам сказал, не для ушей ваших советников. До поры до времени…

— Будьте уверены.

Разговор был окончен. Падре Михаэлис поднялся, но Екатерина жестом удержала его в оконной нише.

— Мы последуем вашему совету, хотя и не знаем, положит ли он конец этой ужасной войне. В прошлом году несколько философов по просьбе наших советников собирались в Лионе и предсказали десятилетия войн и насилий.

— О каких философах вы говорите?

— Об опытных астрологах, которые до сих пор не ошибались в своих прогнозах. Самый знаменитый из них — великий Нострадамус. Должно быть, вы о нем слышали. Да и остальные ему не уступают.

Падре Михаэлис почувствовал в голосе королевы такую убежденность, что не решился противоречить, боясь потерять завоеванное доверие. Он позволил себе только заметить с равнодушным видом:

— Ваше величество, вы прекрасно поступаете, привлекая для совещания ученых мужей, достойных нашего доверия. Однако рекомендую вам быть до чрезвычайности острожной. Вы уже имели печальный пример Козимо Руджери, который выдавал себя за астролога, а на самом деле оказался некромантом.

— О, мы уже избавились от этого чудовища. Нет, те астрологи, о которых мы говорили, — настоящие ученые.

— Следовательно, ваше величество, я могу откланяться. — Михаэлис уже собрался уйти, как вдруг его поразила внезапная мысль. — Ваше величество, вы говорили, что собрали астрологов по настоянию ваших советников. Каких?

— Мишеля де л'Опиталя и Франсуа Оливье.

— Но Мишель де л'Опиталь всегда слыл яростным противником астрологии!

— И тем не менее именно он настаивал на приглашении.

Падре Михаэлис прищурился и, сам того не замечая, склонил голову набок.

— И что же вам посоветовали знаменитые астрологи во избежание невзгод, ожидающих Францию?

— Без условий и ограничений признать все культы, не выделяя ни один из них. — Королева поспешила прибавить: — Будьте спокойны относительно ваших рекомендаций. Решение наших советников не помешает нам принять их во внимание.

— Благодарю вас.

Падре Михаэлис склонился в низком поклоне и удалился по коридору.

В глубине души он был взбешен. Выйдя из внутренней двери, он стремительно сбежал по лестнице и направился к флигелю, расположенному между «павильоном короля» и «павильоном королевы», где обитали временно находящиеся при дворе кавалеры и дамы. Он чуть не сбил с ног нескольких слуг, внаклонку убиравших в коридоре экскременты своих хозяев. За поворотом он налетел на молоденькую фрейлину, голую грудь которой страстно ласкал кавалер, спустив ей платье, несмотря на холод, до самого пояса. Девушка оглушительно завизжала.

Гнев Михаэлиса немного поутих только на первом этаже, когда он подлетел к маленькой, неприметной двери. Он повернул ручку, вошел, не постучав, и остановился посередине тускло освещенной комнаты.

Симеони, сидя на постели, натягивал сапоги. Джулия стояла перед маленькой ширмой и, держа в руках зеркальце, старалась разглядеть детали голубого с белым платья, которое, видимо, только что надела. Оба обернулись к иезуиту без особого удивления.

— Что случилось, падре? — спросил, поднявшись на ноги, Симеони. Его лицо с запавшими бесцветными глазами, в обрамлении поседевшей бороды, выглядело увядшим, словно он постарел в одночасье.

Силясь побороть бешенство, Михаэлис скрестил на груди руки и сказал:

— Я принес вам обоим удачу и богатство, но в ответ не получил ничего, кроме неблагодарности. Вы находитесь при дворе, в почете и уважении, сидите за одним столом с королевой. А ведь всего несколько месяцев назад вас разыскивали как преступников и за ваши головы никто не дал бы и сольдо. Или вы об этом позабыли?

Симеони развел руками.

— Откровенно говоря, я не понимаю…

Джулия его перебила:

— Подожди, дай мне сказать.

Она посмотрела на иезуита ясным, пристальным взглядом.

— Габриэле разыскивали за преступление, которое вы его заставили совершить. Долгие годы вы шантажом держали его в заложниках, и он терпел: сначала — чтобы спасти меня, потом — чтобы спасти себя. Что же до меня…

— Джулия, прекрати! — крикнул Симеони и взглянул на падре Михаэлиса тусклыми, подслеповатыми глазами. — Я слушался вас во всем, и советники королевы были внимательны, когда я изложил им ваши мысли. Что я сделал не так?

Михаэлис бросился в кресло.

— Вам не удалось убедить де л'Опиталя и Оливье. Вы сыграли им на руку. Они воспользовались неумеренной склонностью королевы к астрологам и пытаются с их помощью вынудить ее утвердить во Франции религиозный паритет. А это уже больше чем богохульство: вас используют как орудие политического преступления.

— Вы имеете в виду встречу в Лионе Нострадамуса, Рейнье и остальных?

— Да. Я выяснил, что на этой встрече настаивал Мишель де л'Опиталь, а вы забыли мне даже сказать об этом.

Симеони опустил голову.

— Это верно, но в Лионе очень мало говорили о политике. Там собрались немногие из оставшихся в живых иллюминатов, о которых вы и так все знаете, и обсуждали в основном проблему наилучшего использования наших магических знаний. Все остальное было второстепенным.

— Для вас, но не для де л'Опиталя и не для меня. Берегитесь, доктор Симеони. До сих пор я вас поддерживал, но мое условие осталось прежним: подчиняться мне во всем и ничего от меня не скрывать.

Симеони забормотал слова извинения, но Джулия быстро к нему подошла и так крепко обняла, что он слегка пошатнулся. Она холодно взглянула на иезуита.

— Я знаю, что в глубине души вы не злодей и думаете, что служите Господу, — отчеканила она без злобы, но и безо всякой симпатии. — Но ваши средства приводят в ужас. Вы безжалостно нас шантажируете, делая из нас то шпионов, то убийц. Не воображайте, что я стану такой, как моя мать: она всегда считала себя сильной, а на самом деле всю жизнь была орудием в руках проходимцев. Я себя сильной не считаю, но я люблю этого человека, а вы его губите. Или вы перестанете причинять ему зло, или я не знаю, что с вами сделаю.

Падре Михаэлис почувствовал, что в нем снова рождается непонятное влечение к этой женщине, и попытался обуздать свои чувства. Однако он не мог запретить себе думать, что он обязательно снова использует ее в своих целях, ибо того требует дело, которому он служит, но никогда больше не сделает ей зла. Это его утешило и придало сил для следующих обманов.

— Не вам меня обвинять, — сказал он слегка охрипшим голосом. — Я вырвал вас из рук инквизиции, я освободил вас из-под отлучения, силой отнял у кардинала Фарнезе, который держал вас как пленницу. В конце концов я сделал так, что вы вновь обрели любимого человека. Разве все это пустяки, которые ничего не стоят?

— Нет, вы правы.

Джулия оторвалась от Симеони и шагнула в сторону иезуита, который слегка попятился.

— Именно потому, что вы добры, не заставляйте меня больше подписывать письма, адресованные этому бедняге Карнесекки. Я не умею читать, но поняла, что вы пользуетесь нашим взаимным доверием, чтобы его скомпрометировать. Избавьте меня от этой тяжкой обязанности, и моя благодарность будет безгранична.

Падре Михаэлис застыл на месте.

— Письма, о которых вы говорите, адресованы не Карнесекки, а Джулии Гонзага из Неаполя.

— Да, но зачем ей их пересылать теперь, когда Козимо Медичи снова взял его к себе на службу?

— Кто вам это сказал? Мой писарь?

— Да хоть бы и так.

— Что вам известно об их содержании?

— Речь идет о восхвалении религии кальвинистов. Нетрудно догадаться: вы рассчитываете, что Карнесекки вам ответит и у вас окажется неопровержимое доказательство, которого хватит, чтобы инквизиция возобновила процесс против него.

Падре Михаэлис с изумлением обнаружил, что его замысел раскрыт. Несомненно, Джулия обладала недюжинным интеллектом, гораздо большим, чем ее мать. Но этого было недостаточно, чтобы он отложил проект в стадии завершения.

Он подошел к влюбленным, встал между ними и взял их за руки. Придав голосу проникновенное звучание, он произнес:

— Друзья мои, должен признать, что много раз заставлял вас участвовать в своих предприятиях и при этом не ставил вас в известность ни о средствах, ни о целях этих предприятий. За обоими вами числится множество проступков, которые, безусловно, заслуживают прощения. Знайте же: все, что вы совершили, вы совершили во благо высокого дела церкви, которая сейчас в огромной опасности. Вы должны ощущать себя частью действующей армии, где каждый солдат имеет право и не знать конечной цели своих действий. Но если полководцем является Христос, то, кто бы ни был участник миссии, сведущий или несведущий, активный или perinde ас cadaver, ему воздастся в полной мере.

Михаэлис закончил свою речь очень убежденно: он действительно верил в то, что говорил, по крайней мере, в отношении Джулии. Однако именно она и глядела на него скептически. Что же до Симеони, то он вообще ничего не понял.

Иезуит подбирал слова, которые могли бы помочь ему лучше объяснить свою мысль, но тут из коридора послышались крики, хлопанье дверей и торопливые шаги. Он вскочил с кресла и бросился к выходу. Замок пришел в невероятное возбуждение: слуги с растерянными лицами носились взад-вперед по коридору, повсюду тревожно перешептывались группы выскочивших из комнат придворных.

Падре Михаэлис обратился к какому-то францисканскому монаху, пробегавшему мимо в полном отчаянии:

— Что случилось?

Монах посмотрел на него полными слез глазами.

— Случилась трагедия, настоящая трагедия! Один из проклятых еретиков убил герцога де Гиза!

— Где это произошло?

— В Орлеане, который только что заняли наши. Сейчас герцога, завернутого в саван, везут сюда. Кто защитит теперь католиков?

Михаэлис сознавал всю важность момента, но в мозгу его вдруг всплыла неожиданная мысль: не на это ли убийство намекает катрен Нострадамуса о Королевском павильоне и о Герцоге под покрывалом?

Но на фантазии времени не было. Никогда еще вооруженное столкновение между католиками и гугенотами не было так близко. И проекты, о которых он говорил Екатерине Медичи, уже не смогут осуществиться так быстро, как он надеялся.