Падение в бездну

ГРОБНИЦА МАГОМЕТА

ы здесь когда-нибудь бывали? — удивленно спросил капитан Франсуа дю Плесси де Ришелье по прозвищу Монах, резко натянув поводья.

Измученный долгой верховой ездой, Мишель непонимающе на него взглянул.

— Почему вы спрашиваете?

— Читайте, что выбито на камне.

Капитан указал на мраморную доску на стене одной из патрицианских вилл на дороге, ведущей из Турина на северо-запад. Вокруг раскинулась цветущая равнина, на которой ветвилась на множество рукавов река, и то здесь, то там высились сельские домики. Утреннее солнце проглядывало сквозь легкий туман.

Мишель и Триполи подъехали поближе, чтобы можно было разобрать буквы на плите. Триполи прочел вслух:

Ришелье покачал головой.

— Здесь столько ошибок, что, похоже, писал какой-то неграмотный крестьянин. Только крестьяне не высекают надписей на камнях. Но смысл разобрать можно: «Нострадамус обитал в этом месте, которое есть Рай, Чистилище и Ад. Мое имя Виктория. Кто меня прочтет, тому слава, кто мною пренебрежет, тому конец».

Он повернулся к Мишелю:

— Вы не были в этих местах два года назад?

Мишель опешил.

— Нет, — пробормотал он. — Я уже много лет не был в Италии.

— Надпись говорит об обратном.

Ришелье заметил выходящего из хижины возле виллы конюха с пучком сена в руках.

— Эй, приятель! Как называется это местечко?

Тот с испугу выронил сено, очень уж его поразил бравый вид всадника.

— Оно зовется Виттория, синьор.

Ришелье подмигнул спутникам.

— Вот и раскрыта часть тайны!

Он пристально поглядел на конюха.

— Что же, по-вашему, отсюда есть вход в Рай, Чистилище и Ад?

— Ну да, — ответил конюх, все более смущаясь, — так называются три имения, окружающие виллу.

И тут глаза его озарились улыбкой.

— Вы, наверное, прочли надпись на камне?

— Так оно и есть. Но ведь из надписи следует, что два года назад здесь был доктор Нострадамус?

Взгляд конюха на миг потускнел, потом снова зажегся.

— Да нет, какой доктор? Nostre Damus — это Наша Владычица, то есть Мадонна. Надпись была выбита в честь перемирия в Воселе. К несчастью, текст сочинял наш цирюльник, а он совсем неграмотный. Теперь все господа, что приезжают сюда погулять, смеются над этой надписью.

— А почему того, кто уважит это жилище, ждет слава, а кто им пренебрежет — тому конец?

Конюх развел руками.

— Я же вам сказал, мессер, что наш цирюльник — полный невежда. Он хотел обратиться к Деве Марии, а получилось, что написал про Витторию. Рано или поздно нам, наверное, придется сколоть эту надпись.

Довольный Ришелье рассмеялся и подъехал к спутникам.

— Слыхали? Не надпись, а сплошное недоразумение. А ведь наверняка в следующем веке кто-нибудь будет ломать голову над ее расшифровкой, докапываясь до глубокого смысла.

Мишель, который с самого начала пути был мрачен, вымученно улыбнулся.

— Вы правы. Так случается и с моими пророчествами.

Он зябко повел плечами.

— Поехали, до Вольпиано еще далеко.

Они пришпорили лошадей и пустили их в рысь. Мишель ощутил нестерпимую боль в ногах, но тоска по Жюмель заглушала все остальные чувства. Он весьма смутно представлял себе цель путешествия. Гробница триумвира могла быть могилой Октавиана Августа в Риме. В 1521 году, когда, предположительно от яда, умер Папа Лев X, обнаружили один из украшавших мавзолей обелисков и расшифровали надпись на нем, проведя атрибуцию. Но в снах Мишеля не фигурировали ни мавзолей, ни обелиски. Ему снилась комната в подземелье, посвященная манам, душам умерших, и освещенная лампадой.

Однако Ульпиан, то есть Вольпиано, было точным указанием. В окрестностях Рима могло существовать местечко с таким названием и не иметь ничего общего с гробницей Августа. Нет, наверное, все-таки это был пьемонтский Вольпиано, где сражался Симеони. И не только Симеони, но и Ришелье по прозвищу Монах, на редкость неприятный проводник, который им достался.

Зычный голос Ришелье вторгся в мысли Мишеля, словно угадав, о чем он подумал:

— Видите, все поле усеяно костями? Здесь кости животных, но полно и человеческих. Тут мы порубили порядочно испанцев, которые пытались удрать после поражения, а заодно и крестьян, бежавших с ними вместе, то ли со страху, то ли потому, что были с ними заодно.

И правда, чем дальше они отъезжали от Турина, тем больше им попадалось сожженных домов, брошенных полей и целых кладбищ павшей скотины. Не было недостатка и в скелетах, болтавшихся на веревках на ветвях деревьев. Некоторые из них держались на уцелевших остатках хрящей и не разваливались.

В мозгу Мишеля теснились ужасающие картины, и он старался их отогнать. Чтобы как-то отвлечься, он прошептал:

— Наверное, это было ужасно.

— Не всегда.

Монах с усмешкой указал на буковую рощицу в поле.

— Вот тут я насладился прелестями одной девчонки, которую отбил у испанцев. Правда, потом перерезал ей горло, в отместку за бедных женщин Сен-Кэнтена. Вам, должно быть, известно, что солдаты Карла Пятого отрубали им руки, чтобы забрать кольца.

Мишель содрогнулся. Триполи все это время делал над собой нечеловеческие усилия, чтобы молчать, но наконец взорвался:

— Не думаю, чтобы та девчонка принимала участие в зверствах при Сен-Кэнтене.

— Нет, но она была немка, а значит, лютеранка. В тот же вечер я исповедовался, и наш капеллан отпустил мне грехи, хотя и за приличную сумму. Девчонка заслуживала костра. Со мной конец ее был скорым, да к тому же перед смертью она испытала наслаждение. Она верещала, как курица, но еретички все притворяются.

Мишелю на память пришел Люберон, и тошнота подкатила к горлу. Он сдержался только потому, что его поразила другая мысль. Триполи был фанатичным кальвинистом. Филибер Савойский, у которого они побывали в Турине, дал им в провожатые Ришелье. Он, хоть и сбросил недавно рясу бенедиктинца, остался ярым католиком и жаждал крови гугенотов. Мишель боялся, что они с Триполи вот-вот обнажат шпаги.

По счастью, пару дней Триполи с удивительным старанием сдерживал свой буйный характер. Он подождал, пока Монах от них отъедет, и наклонился к Мишелю.

— Я вспорю ему брюхо, — прошипел он. — Но сразу не убью: выпущу кишки и на них повешу.

Мишель отчаянно замотал головой:

— Сдержитесь, прошу вас! Этот мерзавец хорошо знает местность. Как только найдем гробницу, сразу же от него избавимся.

— Этот тоже найдет свою гробницу, — мрачно пообещал Триполи.

Дальше он ехал поодаль, замкнувшись в мрачном молчании.

К полудню добрались до Вольпиано. Мишель ожидал увидеть город, но перед ним, у подножия холма, лежала деревенька из немногих домов, прилепившихся к церкви. Должно быть, когда-то ее окружали стены, от которых остались только почерневшие камни. Вокруг нее виднелись круги траншей, уже заросших травой. Из земли торчал остов заржавевшей кулеврины и еще какие-то неузнаваемые детали от военных машин. Птицы свили на них гнезда, и виноградная лоза обвилась вокруг деревянных ручек.

Жизнь в деревне едва теплилась. Несколько лавчонок создавали видимость благополучия, но открылись они в домах, где крыши были проломлены катапультами и стены обвалились от артиллерийских обстрелов. В молчании ехали путники по кривым, вонючим улочкам. Единственной вехой на пути служила скрипящая на ветру вывеска трактира.

Время было обеденное, и в трактире человек тридцать солдат из французского гарнизона, болтая, поглощали свою нехитрую трапезу. Женщин не было видно, и это делало атмосферу таверны непривычной. Хозяин, седобородый старичок, указал вновь прибывшим на свободный стол.

— Располагайтесь, синьоры. Могу предложить вам телятину со специями, хлеб и белое вино.

Мишель опустился на скамью, чувствуя огромное облегчение: наконец-то ноги могли отдохнуть.

Видя, что спутники молчат, он кивнул за всех:

— Прекрасно. Но сначала мне бы хотелось у вас кое-что выяснить. Вы хорошо знаете местность?

— Я здесь родился, мессер.

— Известны ли вам поблизости какие-нибудь римские гробницы?

Старичок вздохнул.

— Гробницы… Могил здесь много, даже слишком. Но вот римских не припомню. Тут похоронено много солдат, и штатских немало. Но, насколько мне известно, ни одного римлянина.

Мишель подождал, пока трактирщик отошел, и обратился к спутникам:

— И все-таки я уверен, что место, которое мы ищем, именно здесь, по крайней мере в этом районе.

Ришелье отрицательно покачал головой.

— Я знаю это место как свои пять пальцев. Нет ни одной гробницы римлянина, тем более триумвира. Это вам говорит тот, кто велел вырыть больше могил, чем любой из офицеров королевского войска. В Меце некоторых еретиков я закопал живыми: берег лезвие шпаги.

Мишель снова испугался, что Триполи взорвется, но тот сохранял безразличие, достойное восхищения. Только глаза угрожающе поблескивали.

Вдруг в глубине зала, под фалдой паутины над столом, Мишель увидел знакомое лицо. Человек тут же опустил глаза и склонился над тарелкой. Мишель помедлил в нерешительности, но потом решил, что его не узнали. Перекрывая шум за столами, он крикнул:

— Габриэле! Габриэле Симеони!

Тот резко отодвинулся, словно пытаясь спрятаться за головами посетителей. Потом, очевидно, понял бесполезность маневра и приподнялся на стуле с вымученной улыбкой на губах, приветственно помахав рукой.

— Идите же к нам, друг мой! — пригласил его Мишель. — Присоединяйтесь к нашей трапезе!

И обернулся к спутникам:

— Это мой близкий друг, придворный астролог королевы. Он патриот Италии и стоит за ее объединение под французским флагом.

— Теперь, когда Карл Пятый умер, в этом нет ничего невозможного, — заметил Монах. — Филипп Второй, мне кажется, скорее шут, чем король. Он долго не продержится.

Немного поколебавшись, Симеони направился к ним, держа в руках тарелку, нож и бокал. Поставив все это на стол рядом с прибором Мишеля, он остался стоять с вопросительным выражением на лице.

Мишель почувствовал его смущение и отнес его на счет робости. Чтобы помочь другу, он начал представлять ему своих спутников:

— Дорогой Габриэле, это Франсуа дю Плесси де Ришелье, капитан королевских аркебузиров. Может быть, при дворе вы знали его брата, который носит ту же фамилию. Это Антуан Марк по прозвищу Триполи. Он приходится братом Паламеду, первому консулу Салона, и дядей Адаму Крапонне, знаменитому инженеру, строившему военные укрепления в Меце… Но что с вами? Вы чем-то обеспокоены?

— Да нет, я просто никак не ожидал увидеть вас в Пьемонте, — поспешил объяснить Симеони, перешагивая через скамью и усаживаясь рядом с Мишелем.

Мишель оглядел друга. Его солидность и вальяжность куда-то подевались. Голубые глаза стали мутными, лицо, некогда тонкое и красивое, покрылось красными пятнами. Нос тоже был красен, а располневший живот обтягивал грязный мундир с королевскими лилиями, порванный во многих местах. Наметанный глаз врача определил необузданную страсть к бутылке, возможно, осложненную каким-нибудь из видов лихорадки, типичных для болотистых мест и трудной солдатской жизни.

Он решил не думать об этом.

— Я здесь нахожусь по милости нашего старого знакомого, Пентадиуса. Он похитил мою жену, Анну Понсард. Я только с виду спокоен, а на самом деле в полном отчаянии.

— Не вы один, — ответил Симеони бесстрастным голосом.

Мишель ожидал, что имя Пентадиуса заставит его хотя бы вздрогнуть. Но флорентинец ограничился тем, что осушил свой бокал и потянулся к графину, который хозяин только что выставил на стол.

Триполи был в курсе похищения Жюмель, но Ришелье ничего об этом не знал.

— Вашу жену похитили? — прошептал он. — Филибер Савойский мне об этом не сказал. Я думал, вы один из любителей римских развалин, потому и ищете гробницу триумвира.

Он отрезал кусочек мяса и задумчиво сказал:

— По счастью, у меня нет жены. Зато женщины все мои, каких пожелаю, только я сам их похищаю.

Симеони, казалось, поразила одна из фраз.

— Гробница триумвира? — сказал он, выходя из ступора. — Это та, о которой вы говорите в ваших катренах? De Triumvir seront trouvez les os…

— Да, — ответил Мишель. — Вы знаете здесь какие-нибудь римские останки?

— Нет, это я бы исключил…

Симеони вздрогнул.

— Скажите, а под триумвиром вы разумеете именно римлянина? Или…

— Или?

— …или имеете в виду тройственность, присущую, к примеру, Святой Троице или таким языческим божествам, как Геката?

Это был один из тех случаев, когда Мишель не знал, что ответить. Фразы, которые нашептывал ему Парпалус, были отрывочными и непонятными. Видения, их сопровождавшие, тоже не отличались ясностью, за исключением разве что некоторых деталей. Может, прибегни он к пилозелле и белене, образы стали бы яснее, но вот уже много лет, как он не пил зелья. Даже исчезновение любимой жены не заставило его изменить принятому решению. Он хорошо знал, что, аккумулируясь в крови, зелье может привести к смерти или безумию.

Подумав немного, он спросил:

— Ваша гипотеза… говорит о триумвире как о существе из трех составных частей… Вам известна в Вольпиано какая-нибудь посвященная ему гробница?

— В самом Вольпиано нет. А в половине дня пути верхом на восток, в долине Сузы, есть лес, который называют Боргоне. Там есть изваянная из камня человеческая фигура, стоящая на алтаре. Руки ее широко раскинуты, плащ развевается. Местные жители говорят, что это могила Магомета.

— Но Магомет не обладал тройственной сущностью.

— Не стоит обращать внимание на местные верования. Фигура, высеченная из камня, — почти наверняка Юпитер Доликейский (Болящий), которому поклонялись римские солдаты. Однако Юпитер, по верованиям язычников, составлял тройственное единство с Maрсом и Квирином. Точно так же в капитолийской триале он изображен рядом с Юноной и Минервой.

Во время этого диалога Ришелье уплетал мясо за обе щеки, а Триполи, наоборот, рассеянно ковырял в тарелке, враждебно следя за ним глазами. Неожиданно их взгляды встретились. В глазах Ришелье вспыхнул вызов, Триполи тоже не опустил глаз, глядя на капитана с еле сдерживаемой яростью. Ножи заработали в тарелках, как шпаги.

Мишель, целиком захваченный рассказом Симеони, не заметил этой вспышки враждебности. Он посмотрел на собеседника:

— И гробница с фигурой, высеченной из камня, на самом деле существует?

— Да, но она очень глубоко. У входа, под дубом, увитым омелой, есть надпись, что она посвящена манам, душам умерших. Затем следует длинный ход. Когда туда входишь, то не остаешься в темноте: тебе светит лампада, неизвестно кем поставленная в нишу.

Глубокое волнение овладело Мишелем. Он точно помнил сцену, о которой говорил Симеони. Он нервно спросил:

— Вы пытались пройти ход?

— Да, но вынужден был остановиться. Он обрывается в колодец с неровными стенами. Спуститься я не отважился.

Неожиданно все вздрогнули от громкого удара кулаком по столу. Капитан Ришелье вскочил с места и сбросил со стола тарелку.

— Хозяин, — заорал он, — это мясо слишком сухое! Оно пахнет горелым, как гугенот на костре!

И он с вызовом уставился на Триполи. Тот не реагировал.

Встревоженный Мишель попытался встать со скамьи, но острая боль в ногах усадила его на место. Он протянул руки к Ришелье.

— Капитан, успокойтесь! Я только что понял, что наши поиски увенчались успехом.

— Вот и завершайте их в одиночку! — ответил офицер, продолжая сверлить Триполи взглядом. — Если, как я думаю, за этим столом сидит Иуда, мы с ним встретимся и поквитаемся во Франции.

Триполи опустил глаза и продолжал хранить молчание. В это время прибежал хозяин.

— Мессер, да что с вами? Мое мясо великолепно!

Ришелье схватил его левой рукой за бороду, а правой отвесил звонкую оплеуху.

— Не путайся под ногами, каналья! — рявкнул он хозяину в ухо. — Я уже понял, что ты еврей! Нынче мы заняты еретиками, но и до вас дойдет очередь!

Некоторые посетители вскочили на ноги. Какой-то солдат обнажил шпагу и бросился вперед с перекошенным лицом. Чтобы его остановить, хватило злобного взгляда Ришелье.

— Займись своими делами, приятель! — проревел капитан и скользнул взглядом по остальным. — Это относится ко всем. Да будет вам известно, что я Монах, капитан аркебузиров его величества. Думаю, вы обо мне слышали.

Видимо, это было верно, ибо по столам прокатился шумок. Солдат вложил шпагу в ножны и вернулся на место. Он шел тихо, словно стараясь, чтобы его не заметили.

Ришелье бросил еще один взгляд на присутствующих, выпустил бороду хозяина и вышел, тяжело ступая.

Мишель испытал облегчение. Мало того что сцена сама по себе была достаточно жестока, она еще вызвала в памяти постоянный кошмар его юности: расправы над евреями. Он взял из рук Симеони графин и налил себе бокал вина.

— Когда дело католической церкви защищают такие типы, это пугает, — с горечью прошептал он.

Краем глаза с затаенной жалостью следил он, как, с трудом поднявшись с пола, хозяин собирает осколки разбитой тарелки.

— Церковь коррупции и насилия поневоле должна пользоваться услугами коррумпированных насильников, — заметил Триполи, вновь обретя свою дерзость. — Если увижу этого типа во Франции, сначала отрежу ему уши, а потом и всю голову. Но раньше лишу его мужского достоинства, чтобы с почтением относился к женщинам, которые исповедуют истинную веру.

— О, я восхищен вашим мужеством! — отозвался Мишель с иронией, которую Триполи не заметил.

Они закончили трапезу, едва перекинувшись несколькими словами, и заказали три комнаты. Прежде чем отправиться к себе, Симеони задержал Мишеля на лестнице, что вела наверх, и спросил:

— Знаете, что Джулию арестовали по подозрению в лютеранстве?

Мишель вздрогнул.

— Нет, я этого не знал. Признаюсь, все мои мысли заняты Жюмель. Поэтому и не спросил вас о Джулии.

— Не надо извиняться. Может, ее уже и освободили. Мне обещал помощь отец иезуит.

— Это неплохая гарантия. Иезуиты набирают силу.

Ноги плохо слушались Мишеля, и ему хотелось поскорее лечь.

— Идите спать и верьте в хорошее. Завтра мне все расскажете.

Симеони схватил его за руку.

— Если кто-то пойдет на предательство, чтобы спасти любимую женщину, вы его простите?

— Да. Любовь — главное из чувств. Но вы меня вовсе не предали, Габриэле. Ступайте в свою комнату и спите спокойно. Как только найду Жюмель, помогу вам отыскать Джулию.

Мишель провел беспокойную ночь в пыльной и грязной комнатушке, которая ему досталась. Рядом с ним не было гордой красавицы Жюмель, и он испытывал пронзительную муку. К тому же ему не давали покоя последние строчки катрена, посвященного гробнице с литерами D. M. которые ему нашептал Парпалус:

Что бы это могло значить? Он не знал. Однако всякий раз, когда он задавал себе этот вопрос, он видел простодушный и хитрый профиль Ульриха из Майнца, и к нему возвращалось воспоминание о крещении огнем.

В эту ночь ему несколько раз приснился старый учитель. В конце концов, чтобы избавиться от кошмара, он решил вовсе не спать. Тем более что на следующий день кошмар стал явью.