Откровение

ГЛАВА 7

Даргус не признавал кундарбов и шонээ, презирал университетскую сеть, игнорировал существование сети глобальной, а заодно и зораскан — видеотрансляцию новостей, фильмов, развлекательных программ и разной другой ерунды.

Ринальдо считал, что без зораскана разумное население вселенной вполне обошлось бы, но все остальное, начиная с кундарбов и заканчивая глобальной сетью, было необходимым условием существования и развития цивилизации. Даргус же, скорее всего, полагал существование и развитие цивилизации излишним и раздражающим явлением.

В общем, вместо того, чтобы связываться по шонээ или по сети, он присылал записки. Писал чернилами из естественных красителей на натуральной бумаге. Такая бумага использовалась только для книг — она сохраняла материальность бессрочно, не исчезала по прошествии нескольких часов или суток. Ринальдо, получив записку от Даргуса, бросал ее на столе, бессознательно ожидая, что к вечеру само рассосется. Находил на следующий день там, где бросил, и раздражался. Еще сильнее раздражался, обнаружив записку на прежнем месте день спустя. Через неделю он уже видеть не мог проклятый листочек, и, поминая акул и кальмаров, выкидывал его в утилизатор.

Мелочь. Маленькая, бесящая мелочь. Десять таких превращаются в маленькую, бесящую неприятность. Десять маленьких бесящих неприятностей становятся одной заметной проблемой. Ну, а Даргус являл собой конгломерат бесящих мелочей, бесящих неприятностей, заметных проблем, проблем серьезных, и гармонично развивался во всех направлениях.

Сегодня Даргус прислал записку с предложением встретиться. Причем не на нейтральной территории, а на кафедре инфернологии и не-мертвых состояний. Не то место, знаете ли, куда можно прийти на чай с бутылочкой коньяка, и в дружественной обстановке поговорить о проблемах университета или перспективах особо талантливых студентов (талантливые студенты чаще всего и были основными проблемами университета).

С другой стороны, если уж Даргус добровольно зовет постороннего на свою кафедру, значит, вопрос из тех, которые можно обсуждать только там. Что-нибудь, требующее наглядной демонстрации… чего? К кому адресовался Даргус, к проректору по социальным вопросам или к декану факультета ментальной магии? В первом случае речь должна была пойти о ком-нибудь из кафедральных аспирантов, обнаружившем опасные способности и нуждающемся в особых условиях для их развития. Во втором — о чем-то, входящем в сферу интересов как инфернологов, так и ментальщиков, и требующем исследований с обеих сторон.

Появилась мысль позвать на подмогу Роджера. Но Ринальдо даже не успел активировать его шон-код, Роджер первым вышел на связь.

— Даргус просит почтить его визитом, — гневно сообщил он.

Аккуратный проректорский кабинет мгновенно превратился в нагромождение массивных шкафов, книжных полок, непредсказуемо расставленных кресел и огромного стола, за которым восседал профессор Тройни, потрясая исписанным листком бумаги.

В шонээ Роджера вечно сбивались настройки (он не ладил ни с какой техникой, кроме медицинской) и трансляция при связи захватывала все окружающее пространство.

— Аналогичный случай в нашем университете, — отозвался Ринальдо, чье раздражение мгновенно испарилось.

Он, конечно, был де Фоксом, агрессивным и опасным шефанго, но вдвоем злиться по одному и тому же поводу — чересчур лестно для Даргуса. Раз уж Роджер успел перехватить инициативу, Ринальдо следовало сохранять спокойствие и холодную готовность к любым неприятностям.

— Старый…

— Упырь, — Ринальдо кивнул. — Идем?

— Чеснок только захвачу, — буркнул Роджер. — А лучше кол осиновый.

Чеснок, худо-бедно, относился к средствам народной медицины, но кол, определенно, не являлся ни лекарственным препаратом, ни медицинским оборудованием, и вряд ли его удалось бы быстро отыскать в клинике. Осиновые колья, скорее уж, входили в обязательную комплектацию аварийного набора на кафедре Даргуса. Ринальдо обратил внимание Роджера на этот факт. Просто чтобы посмотреть, как дорогой друг впадет в неистовство.

Роджер не впал. Роджер помрачнел еще больше и попытался разглядеть мебель в кабинете Ринальдо:

— У твоих стульев ножки деревянные?

— Пластиковые.

— Ладно, — буркнул профессор Тройни, — у моих деревянные.

На этом связь оборвалась.

Вообразив себе Роджера, вооруженного связкой чеснока и заточенной ножкой от табуретки Полесской мебельной фабрики, Ринальдо окончательно перестал волноваться по поводу приглашения Даргуса. Право слово, и без него было кому этим заняться.

Корпуса университета, как большинство старых зданий на планете, не были оборудованы парковочными вышками. Те немногие студенты и преподаватели, которые добирались сюда на болидах, а не порталами или анлэтхэ[16], оставляли машины на вышке у главных ворот, а дальше шли пешком или — через портал ко входу в нужное здание. На территории парка разрешены были только маленькие и медленные средства передвижения, вроде лошадей, велосипедов или антигравитационных скутеров, да и то, с лошадями (как, вообще, с домашними питомцами) можно было везде, при условии, что их не тащат внутрь корпусов, а вот на лошадях — только по окраинам парка, по специальным лошадиным дорожкам. Блудница была поменьше лошади, но куда быстрее, и как на транспортное средство, на нее распространялись все мыслимые ограничения, зато будучи домашним питомцем, она могла сопровождать Зверя на территории парка, куда угодно. Поэтому они всегда ходили от ворот до кафедры пешочком.

Кафедра инфернологии и не-мертвых состояний полностью оправдывала мрачное название мрачной архитектурой. Строили ее в глубокой древности, еще до того, как придумали украшать здания хоть чем-нибудь, хотя бы окнами, так что глазам дерзнувших явиться в инфернальную часть парка представал угрюмый каменный восьмиугольник, накрытый металлическим куполом из чистого адаманта.

Очаровательное место. Видишь его — и сердце радуется. На работу, как в тюрьму.

Ну, в самом деле, Зверь, хоть и старался воспитывать в себе машинные качества, давно смирился с тем, что артистизм, гедонизм и эстетство останутся его пожизненными пороками. А при таких пороках на любимую кафедру даже смотреть не хотелось, не то, что близко подходить.

От того, что это архитектурное чудовище разместилось посреди заросшей дикими цветами полянки, в окружении аккуратно постриженных кустов, лучше не становилось. Наоборот, контраст с живой и яркой природой усиливал мрачное впечатление. А что и правда радовало сердце, так это навес с яслями, поилкой и климатической установкой, под которым в ожидании хозяина, профессора Нааца, коротал время ишачок по имени Майме. Под навесом он дремал в учебное время, а на большой перемене отправлялся собирать дань со студентов и сотрудников. Устоять перед обаянием пухового комка, из которого торчали два мохнатых уха и четыре мохнатых ноги, не могли даже закаленные жизнью аспиранты-инфернологи, что уж говорить, о первокурсниках или, там, преподавательницах с кафедры трансцендентного искусствоведения. Четыре с половиной года назад, когда Зверь впервые увидел Майме, этот пуховый ослик весил полноценный хадэрцур, то есть двести килограммов, против положенных ему природой ста семидесяти, в крайнем случае, ста девяноста. Какой-то из демонов наделил Майме бессмертием, с тех пор ненасытное копытное могло не беспокоиться по поводу ожирения, и оно не беспокоилось. А, между тем, бессмертие отнюдь не было залогом здоровья, и ослик довольно близко подошел к черте, за которой начинались проблемы с суставами, подвижностью и общей жизнерадостностью. Его хозяин, Иньо Наац, был существом железной воли, но добрейшей души. Он бесстрашно выставлял условия сотрудничества представителям Ифэренн, не позволяя могущественным инферналам даже заикнуться об изменении договоров в свою пользу, однако не в силах был ограничить стяжательство Майме. В первые пару недель работы на кафедре, Зверь, ежедневно наблюдая толстеющего осла и безмятежного ословладельца, расстраивался даже сильнее, чем от вида кафедрального здания. Потом поговорил с Наацем. Тот отнюдь не возмутился вмешательством постороннего психиатра в личную жизнь Майме, наоборот, принял проблему к сведению, и клятвенно пообещал, что с этого дня будет ездить на ослике на работу и с работы, а не телепортироваться, как они делали раньше.

Профессор на десять сантиметров уступал Зверю в росте, а весил, в лучшем случае, килограммов тридцать пять. Представитель расы линквейнов, одной из дружественных Этеру цивилизаций из далекой-далекой галактики (планета Страката в системе Маракарака), у себя на родине он считался высоким. Наверное, даже тяжелым.

Майме вряд ли замечал хоть что-то, когда хозяин усаживался к нему на спину.

Но ежедневные пятнадцатикилометровые прогулки, пусть даже с такой незначительной нагрузкой, все равно пошли ему на пользу. Теперь Майме радовал глаз не только пушистостью. Он полюбил бегать, научился играть в мяч, повадился, не хуже какого-нибудь козла, скакать по каменистым горкам, на которых ботаники экспериментировали с растительностью разных климатических зон, и… да, благодаря повысившемуся обаянию, собирал теперь дани в четыре раза больше, чем четыре года назад.

Круг замкнулся. Но Зверь не собирался сдаваться.

Он оставил Блудницу под навесом Майме, погладил оживившегося ослика по бархатному носу, традиционно посоветовал не объедаться в обеденный перерыв, и направился к входной двери. Независимо от архитектурных пристрастий, у него были на кафедре свои обязанности. К тому же, откуда точно нельзя разглядеть насколько уродливо здание, так это изнутри.

Внутри, кстати, было не так и плохо. Кое-где даже хорошо. Подальше от адамантового купола, поближе к библиотеке, часть которой, вопреки упорному сопротивлению главы кафедры, удалось превратить в кундарб-зал.

Манера профессора Даргуса хранить все кафедральные архивы в бумаге, а не на магических носителях, не вызывала протеста. Библиотека, при всей своей несовременности, выглядела очень внушительно, была идеально организована, и Зверь любил там бывать. Лучшим отдыхом считал выбор книг, в первую очередь нуждающихся в оцифровке, а лучшим способом получить заряд бодрости — согласование с профессором очередного оцифровочного списка. Даргус бился за каждую книгу с неистовостью грифа, защищающего последнего птенца в гнезде. Неистовость была необъяснима, ведь с книгами при оцифровке не происходило ничего плохого, но трогательна, как, вообще, было трогательно неукротимое ретроградство господина профессора.

— Сколько вас ждать, доктор фон Рауб? — казалось, стены и потолок холла заговорили голосом Даргуса, и голос этот звучал раздраженно и недовольно.

— Нисколько, профессор, — Зверь постарался скрыть улыбку, — меня не должно тут быть еще пять минут. Что-то случилось?

— Все вот-вот соберутся, — последовал загадочный ответ. — Идите в библиотеку.

Манеру разговаривать с ним вот так, сухим холодом камня, глубоким звоном адаманта, мягким запахом дерева и бумаги, Даргус завел давно. Зверь неизменно отвечал на неслышные другим вопросы, претензии или просто ядовитые замечания. Аспиранты, становившиеся свидетелями односторонних диалогов, точно знавшие, что глава кафедры не пользуется шонээ, прилагали немало усилий, чтобы настроиться на «демоническую» волну связи. Эти исследования шли им на пользу, а кроме того, позволяли развивать личные магические способности, и Зверь полагал, что профессор Даргус целенаправленно провоцирует учеников на дополнительную работу.

Иньо Наац считал, что Даргус просто рад возможности поговорить на родном языке с кем-то, расположенным к диалогу. Наац был одним из троих разумных созданий на Этеру — или во всем Сиенуре — кто хорошо относился к Даргусу, но даже он советовал Зверю не идеализировать наставника.

— Демоны есть демоны, Вольф. Портреты Даргуса не отличаются от того, как его видят люди. Разве это не означает, что причины его поступков именно таковы, какими кажутся?

Ни в коем случае совпадение портретов с доступной людям реальностью не означало совпадения причин поступков с их толкованием. Только как объяснить это художнику-инферналисту, в круге знакомств которого на каждого человека приходился десяток инферналов? Представления профессора Нааца о людях были еще более расплывчатыми, чем у профессора Даргуса.

Зверь, с четырнадцати лет не считавший себя человеком, по сравнению с этими двумя чувствовал себя образцовым homo sapiens. Хотя любимый наставник, знавший латынь не хуже любых других языков, утверждал, что его предел — нomo erectus, и выражал глубокие сомнения в достижимости звания sapiens при таком отношении к обучению и работе на кафедре.

Линквейны, народ, к которому принадлежал Иньо Наац, внешне походили на людей больше, чем расы, населяющие одну с людьми планету. Анатомические различия, вроде полых костей, иного расположения мышц и внутренних органов, в глаза не бросались, а цвет кожи — все мыслимые оттенки синего и зеленого спектров, бесконечно переливающиеся друг в друга, как оперение павлиньего хвоста — казался оригинальным макияжем. По сравнению с тем, как украшали себя иные представители человеческой расы, не особо даже и необычным.

Чем линквейны действительно отличались от людей, так это отношением к мертвым. После смерти те из них, кто не был одинок, продолжали существовать рядом с близкими. Десятки поколений умерших хранили историю своих семей, следили за соблюдением традиций и давали советы живым, исходя из собственного обширного опыта. Последний факт объяснял благодушие профессора Нааца, его доброе сердце и полную неуязвимость для любых раздражителей. Не обладая столь исключительными душевными качествами, просто невозможно было бы вынести постоянное присутствие в своей жизни бесчисленных старших родственников.

Дома Иньо Наац учился на некрософа — специалиста по проблемам умерших. В силу особенностей линквейнского общества, у их мертвецов проблем было куда больше, чем у живых просто потому, что живых было куда меньше, чем мертвых. Наац, в те времена еще никакой не профессор, подавал большие надежды и доставлял преподавателям куда больше радости, чем Зверь господину Даргусу, но на свою беду увлекся живописью и после первой же выставки стал знаменитостью. Художником востребованным и популярным, как среди живых, так и среди мертвых.

Пытаясь сбежать от известности, ища возможности заниматься любимым делом, а не рисованием, юный некрософ, в конце концов, добрался до Этеру. Его блестящая характеристика и отзывы преподавателей заинтересовали главу кафедры инфернологии и не-мертвых состояний, которая крайне нуждалась в высококлассном специалисте по, собственно, не-мертвым. Не то, чтоб профессор Даргус был недостаточно компетентен в этой области, однако, будучи демоном, он, все же, склонялся к инфернологии.

Тут-то и выяснилось, что разница между Этеру и Стракатой не только в цвете кожи их обитателей. На Стракате некрософы помогали умершим решать проблемы. На Этеру они занимались, скорее, решением проблем, возникающих у живых по вине не-мертвых. Совсем другое дело. Совсем другие взаимоотношения, если можно так выразиться.

Иньо Наац был попросту не способен на агрессию, хоть к живым, хоть к мертвым. Он быстро и безошибочно понимал причины, не позволяющие мертвецам найти покой, и здесь ему не было равных, но если эти причины нельзя было устранить мирным путем, становился полностью бесполезен. Зато оказалось, что он видит демонов и инферналов. Какие-то особенности восприятия, свойственные линквейнам, позволяли им видеть музыку. Демонов, инферналов, человеческие души, величественную гармонию симфонических оркестров, раздирающие слух песнопения уличных музыкантов и популярные песенки, звучащие из динамиков в развлекательных центрах. Зверь не знал, завидовать профессору Наацу или сочувствовать. А тот не понимал, как можно слышать музыку, но не видеть ее.

Интересно, что обычные звуки, не организованные в мелодию, взгляд линквейнов не воспринимал. Разговаривая с людьми, Иньо Наац слышал слова собеседников, видел музыку их душ, и неизменно удивлялся несовпадениям. За девяносто лет жизни на Этеру, мог бы, казалось, привыкнуть. Да вот что-то пока не привык.

Несовпадения далеко не всегда (а если верить самому профессору Наацу — почти никогда) не означали лицемерия, камней за пазухой или намерения получить выгоду. Они были неискренностью, обусловленной, в основном, правилами этикета. Ложь во благо входила в тот же список наряду с ошибочным толкованием собственных побуждений и неверной оценкой поступков. Плохих людей нет — Иньо Наац твердо придерживался этой точки зрения — и однако он почти не писал их портретов.

А вот демонов рисовал весьма охотно. И инферналов — куда ж от них денешься? Те, в свою очередь, с готовностью платили за портреты разнообразными услугами, а, кроме того, просто так, безвозмездно, делали профессору Наацу подарки, вроде бессмертия для пушистого осла-обжоры.

Эльрик ошибался, утверждая, что лучший инфернолог в Сиенуре — профессор Даргус. Даргус был демонологом, с обитателями же Ифэренн скорее поддерживал вооруженный нейтралитет, нежели сотрудничал. Дипломатия, пропитанная взаимной неприязнью и глубоким уважением — вот что это было. А несостоявшийся некрософ Иньо Наац умудрился установить с инферналами связи почти приятельские. У адских сущностей, вечно желающих зла, в отношении профессора Нааца получалось творить лишь благо, и Зверь их понимал. Он сам был адской сущностью, но когда видел коллегу- линквейна, у него просто руки опускались.

Только у профессора Даргуса хватало душевных сил на то, чтобы придираться к Наацу и постоянно выискивать поводы для критики. Но профессор Даргус был существом уникальным даже для демонов.

Профессор Наац с чашечкой чая сидел в кресле, на столе перед ним стояли кофейник, кувшин со сливками, сахарница и три кружки с университетским гербом.

Профессор Даргус стоял над ним, всем своим видом выражая крайнее отвращение. У Даргуса чая не было, сесть в кресло он не желал, а невозмутимость и дружелюбие Нааца злили его даже сильнее, чем нарушение библиотечных правил.

— Чего ради вы собрались поить их кофе? — услышал Зверь. — Они придут по делу, а не в гости. Если вам непременно надо кого-то угощать, делайте это дома.

Проблема, значит, была не в правилах, а в самом факте человеческого отношения к неведомым гостям.

— Вы все еще не хотите кофе, Скен? — мягко спросил Наац.

— Нет, не хочу. И две минуты назад не хотел! И еще через пять минут не буду хотеть. Вольф, полюбуйтесь, эта творческая личность собирается угощать де Фокса и Тройни. На нашей кафедре! Да они повадятся сюда, как бродячие коты!

— Я сомневаюсь, что кто-то захочет прийти к нам без настойчивого приглашения.

— Вот видите, — Наац улыбнулся Даргусу, — Вольф тоже считает, что мы недостаточно гостеприимны.

— Нет уж, нет уж, — Зверь поднял руки, — не втягивайте меня, я сохраняю нейтралитет. А почему мы, вообще, ждем гостей?

— Мы не ждем никаких гостей, — Даргус испепелил его взглядом, — де Фокс и Тройни не гости, они специалисты, которым будет полезно узнать о вашей проблеме.

— У меня проблема?

— Скорее, наоборот, — вмешался Наац.

Означало ли это «наоборот», то, что проблема не у него или то, что проблемы нет, Зверь выяснить не успел. Двери распахнулись, в библиотеку плечом к плечу вошли Ринальдо и Роджер. Оба мрачные — Даргус легко мог дать им в этом фору, но они старались — исполненные непонятной решимости.

Увидев Нааца, правда, Ринальдо слегка смягчился, и даже Роджер стал немножко добрее. Последовал взаимный обмен приветствиями, в котором профессор Даргус, разумеется, не участвовал. Потом Наац разливал по кружкам кофе, который профессор Даргус, разумеется, пить отказался. Потом, наконец, гости расселись за книжным столом, на котором (тут Зверь склонен был поддержать наставника), разумеется, не место было для кофе, сливок и, вообще, чего бы то ни было, кроме книг или кундарбов.

— Готский военврач, раненый на дуэли с генералом Хитрым, был доставлен в вашу клинику, так? — Даргус вперился в Роджера, будто смотрел сквозь прицел. — При первичном осмотре или в ходе лечения вы не заметили ничего необычного?

Необычным было уже то, что Роджер, оказывается, лечил Дюлдера сам. Глава клиники лично брался лишь за крайне тяжелые случаи, за пациентов, скорее мертвых, чем живых. Например, он лечил Эльрика.

— Капитан Дюлдер получил смертельные ранения, но моя помощь не потребовалась, — сухо ответил Роджер. — К инфернологии это не имеет отношения. Ваши сотрудники исключили как инфернальное, так и божественное вмешательство. То, что Дюлдер выжил — это лишь его собственная заслуга.

— Он должен был умереть.

— Ну, знаете… такого я бы даже о вас не сказал. — Роджер покосился на Ринальдо: — Убедился? Надо было взять кол.

— Профессор Даргус не имеет в виду, что ваш пациент должен быть мертв, — поспешно вклинился в разговор Наац, — речь о том, что он не мог выжить.

— Его привезли живым. Остальное — дело техники. Поднимать мертвых мы не умеем, — Роджер смерил Даргуса уничижительным взглядом, — но в лечении живых я, с вашего позволения, кое-что смыслю.

Он выдержал паузу, пока Наац с мягким укором смотрел поверх чашки с чаем, и неохотно признал:

— Я не знаю, почему Дюлдер не погиб сразу и за счет каких ресурсов смог выжить без моего вмешательства. Но ни инферналы, ни боги в этом не замешаны, таков вердикт вашей кафедры.

Ринальдо, с начала разговора вертевший в руках позолоченную ложечку, аккуратно положил ее на стол.

— Насчет ресурсов… мы не знаем, что это, но они у Дюлдера были.

— Вот именно, — буркнул профессор Даргус, — не инфернальные и не демонические, но и не его личные, так?

— Если вы скажете, что это заслуга доктора фон Рауба, я заберу его у вас обратно в клинику, — нехорошим тоном предупредил Роджер. — Зачем я его отдал? — он снова посмотрел на Ринальдо. — Не напомнишь? Это была твоя идиотская идея.

— Вообще-то, это была идея Вольфа.

— Которую ты поддержал.

— Так Эльрик же…

— Ну, конечно! Ведь твой старший братец никогда не ошибается!

Даргус с демоническим удовлетворением наблюдал раскол в стане собеседников.

— Это не заслуга доктора фон Рауба, — произнес он, наконец, отчетливо выделив слово «заслуга», — это его особенность. Иньо, покажите портрет.

А Зверь и не заметил свернутый в рулон холст на соседнем столике, пока тот не поднялся в воздух и не развернулся. Ровное освещение чуть изменилось — от «портрета» исходило сияние. Чистое, прозрачное, яркое и почему-то зеленое. Если б солнце было зеленым, оно светило бы именно так. Когда глаза привыкли к этому свету, в центре полотна удалось разглядеть непроглядно-черную сферу, окруженную неистовым зеленым огнем. Солнечная корона вокруг черной дыры. Лучи света сплетались в беспорядочный узор, выплескивались за края холста, через глаза проникали прямо в мозг.

Зверь помотал головой и зажмурился. Он мог, не щурясь, смотреть на солнце, но от этой яркой зелени стало не по себе. Цвет притягивал, был слишком красивым, чтобы отвести взгляд, а значит, слишком опасным.

— Посмертные дары? — Ринальдо первым узнал цвет и вспомнил старый, уже пять лет, как отживший термин.

Не совсем они. Посмертные дары — это то, что берешь, когда кого-нибудь убиваешь. А на картине профессора Нааца претворялась в жизнь сама смерть, вся, сколько есть ее в тварном мире. И, кажется, та, которая не улавливалась силовыми установками над инфернальным прорывом, тоже была здесь.

— То, что доктор фон Рауб — трансформатор некротической энергии мы давно знаем, — Роджер отвернулся от картины, — при всем уважении к вашему искусству, профессор Наац, не могли бы вы чем-нибудь прикрыть портрет? Хватит с нас пока и оригинала.

— Доктор фон Рауб полагал, что контролирует преображенную силу, и сумел всех в этом убедить, — судя по тону, профессор Даргус был недоволен собой не меньше, чем остальными. — Хуже того, его способность к контролю была неоднократно продемонстрирована и подтверждена экспериментами. Доказана, — последнее слово прозвучало как едва ли приемлемое для употребления. — И если бы профессор Наац не вздумал написать портрет доктора фон Рауба, мы бы так и не узнали, что помимо дозированных порций силы, он, оказывается, раздает ее просто так любому, кто окажется поблизости и вызовет хоть малейший интерес.

— Я не… — Зверь даже возмутиться не успел, на него все, кроме Нааца глянули так, что он щелкнул зубами и заткнулся.

Но он ничего не отдавал. Никому. Аккумулировал, это было. Трансформировал, факт. И то, и другое делал бессознательно, однако за годы обучения и работы на кафедре научился отслеживать процесс и осознанно пользоваться некротической силой. О том, чтоб отдавать речи не шло. Он давным-давно не работал в клинике, не сталкивался с больными или ранеными, не воевал. Да, даже если бы и воевал, если бы работал, все равно не стал бы никому ничего отдавать. Потому что это сразу выдало бы в нем демона. А инфернальному родственнику, притаившемуся где-то на границе мира, только того и надо, чтоб десантироваться сюда и сожрать его душу.

— Так Дюлдер выжил и пошел на поправку потому, что доктор фон Рауб был в этом заинтересован? — переспросил Роджер.

— Как я понимаю, он выжил и пошел на поправку потому, что Вольф с ним просто общался, — кисло поправил Ринальдо. — В клубе, кроме него и Дюлдера, ни у кого больше нет высшего образования, куда бы они друг от друга делись? Высшего медицинского образования, — уточнил он, поймав негодующий взгляд Зверя.

Военные пилоты, в большинстве своем, были выпускниками военных академий. С точки зрения проректора магического университета, это, может, и не считалось высшим образованием, а вот с точки зрения Зверя, в одной из таких академий преподававшего, оговорка Ринальдо была дискриминацией. Профессиональной.

Или непрофессиональной?

Да какая разница?

Он спросил бы, что плохого в нечаянном спасении жизни Дюлдера, вообще, в том, что люди получают от него подобие «посмертных даров», не подпадая в зависимость ни от них, ни от близости с ним. Спросить было проще всего. Но надо когда-то и самому думать. Доктор все-таки.

Плохо не спасение жизни, а неопределенность. Невыясненность пределов возможностей. Дюлдер не умер от ран. А что будет, если он заболеет? Может ли он, вообще, чем-то заболеть? На Этеру болезней почти не знали, кроме одной, неизлечимой и самой последней — смертные умирали от старости, когда их тела уставали жить. Устанет ли жить тело Дюлдера? А всех остальных, с кем установились более-менее близкие отношения? Как быть, если нет? Люди хотят жить вечно только до той поры, пока не получают такую возможность. Бессмертие достижимо, тому есть множество примеров и на Этеру, и во всем Сиенуре, однако оно не всем по плечу.

Обратим ли процесс заражения… чем? Повышенной жизнеспособностью? Иссякнет ли эффект, если прекратить общение? Как далеко распространяется воздействие?

— Это свет, яркий как звезда, — вставил свое слово профессор Наац, будто отвечая на незаданные вопросы Зверя, — звезды видны очень издалека.

Ну, зашибись, что тут еще скажешь? Получается, что на Этеру от него не спрятаться.

— Рано или поздно это начнет бросаться в глаза, — профессор Даргус озвучил общее мнение, и с ним, конечно же, не согласились. Просто по привычке не соглашаться.

— Мы пока еще даже не знаем, какими могут быть последствия, — напомнил Тройни. — Здоровье и устойчивость к травмам — это еще не бессмертие, а говорить о бессмертии пока рано.

— Еще лет сто будет рано, — поддержал его Ринальдо.

— А вы, господин проректор, поинтересуйтесь у своего брата о возможностях представителей вида, к которому относится доктор фон Рауб, — ядовито посоветовал Даргус. — Узнаете кое-что интересное. Существо, считающее себя «отцом» Вольфа, поддерживает существование стихий в масштабах всего мироздания.

— Это не означает, что Дюлдер или другие люди, на которых распространяется воздействие, стали бессмертны, — доктора Тройни не так-то просто было сбить с выбранной позиции. — Время покажет. Или у вас, профессор, есть какие-то предложения.

— У меня есть понимание, что силам такого порядка нельзя жить среди тварных созданий.

В этом Зверь был с Даргусом полностью согласен. Ему точно не помешала бы изоляция. Как на Земле когда-то. Как в Саэти в последние годы. Да вот беда, хоть он и был создан для того, чтоб умереть и стать воплощением зла, но пользы больше всего приносил, будучи преподавателем. Какая уж тут изоляция? Даже в отшельничество на неприступную горную вершину не уйдешь, мол, кто доберется, того буду учить, а кто не дойдет, тот недостоин. В современном мире до любой неприступной вершины можно добраться минут за пятнадцать.

— Среди «тварных созданий» можно жить всем, кто соблюдает законы, — отрезал Ринальдо. — Вы, господин профессор, склонны нас недооценивать. Уж как-нибудь выдержим присутствие одного воплощенного ангела.

— Ты что думаешь, профессор за нас переживает? — изумился Тройни.

— Вы что думаете, меня интересует безопасность людей? — одновременно с ним каркнул Даргус. — Я хочу обеспечить безопасность доктора фон Рауба. Потому и позвал вас. Вольф должен оставаться в тварном мире и при этом не привлекать к себе внимания. Наша общая цель — изучить его возможности и понять, как их контролировать.

— Как их использовать, — подал голос Зверь.

— О, ну с этим-то ты прекрасно справляешься, — кисло отозвался Ринальдо. — А вот как бы тебе научиться ничего не делать. По силам такая задача?

Это слишком походило на дзен. Непостижимое и недостижимое состояние. Недостижимое, потому что непостижимое. Как так — ничего не делать? А что тогда делать?

— Ты как первый день на свете живешь, — Роджер смерил Ринальдо взглядом, достойным профессора Даргуса. — Ты кому предлагаешь ничего не делать? Нет уж, тут нужно строго наоборот — загрузить делами, чтоб ни секунды свободной не осталось.

— С этого дня, доктор фон Рауб, я претендую на все ваше личное время, — заявил Даргус таким тоном, как будто до «этого дня» не имел подобных претензий. — Будем вас изучать.

— Объединенными мощностями кафедры инфернологии, факультета ментальной магии и клиники Тройни, — по мере перечисления, Ринальдо приободрялся, во взгляде появился опасный интерес. — Вольф, ты — первое существо демонической природы, которое ваша кафедра не пытается присвоить.

— Доктор фон Рауб — единственное существо демоническое природы, которое не опасно для недоумков, — профессор Даргус, ясное дело, не мог допустить, чтобы о его характере забыли хоть на секунду. — В общем виде решение принято, довольно бездельничать, займемся планом исследований.

Подготовка к выпускным экзаменам не оставляла ни одной свободной минуты. Зверь разрывался между Готхельмом и Уденталем, впервые в жизни столкнувшись с непреходящей нехваткой времени. За счет отсутствия потребности во сне и пище, ему всегда, даже в сложные времена, удавалось выгадать несколько часов на рисование, написание методических пособий, на вечер в «Антиграве» или «Гётрунге», в конце концов. Сейчас сложные времена казались простыми. Привычное расписание: днем — академия и Институт энергетики, ночью — кафедра инфернологии, пришлось изменить в угоду работе исследовательской группы. Будучи одновременно и частью этой группы, и объектом исследования, Зверь порой испытывал странные ощущения, узнавая о себе что-то новое и непонятное, и, вместе с остальными пытаясь выяснить, что же это было.

Нового и непонятного хватало. Профессор Даргус иногда даже ворчать забывал и переставал шпынять коллег за лень и нежелание думать.

Коллеги, правда, вряд ли это замечали. Концентрация яда в каждом слове верховного инфернолога была так высока, что изменения ее в большую или меньшую сторону без специальных приборов все равно не улавливались. Себя Зверь считал специальным прибором. Себя и профессора Нааца. Тот тоже отметил, что «Скен стал гораздо терпимее».

От таких смелых формулировок Зверь бы воздержался, но количество придирок со стороны наставника действительно уменьшилось. На них, правда, и времени стало меньше — в Удентале тоже начиналась летняя сессия.

Кафедру инфернологии и не-мертвых состояний сессии затрагивали меньше, чем другие факультеты. Студентов здесь было всего пятеро, учились они хорошо — кто учился плохо, тех скармливали мертвякам — дисциплинарные проблемы случались, конечно, и у них, но за дисциплину по внутреннему распорядку университета отвечал проректор по социальным вопросам, господин Ринальдо де Фокс, а кафедры поведение студентов не касалось, пусть хоть днюют и ночуют в участке Стражи, лишь бы вовремя посещали занятия.

Зверь вел занятия в Институте энергетики, на факультете энергетического машиностроения, но к изучению инферналов и не-мертвых, эта деятельность относилась лишь косвенно. А с остальными студентами Уденталя вообще никто с кафедры не работал.

Основы техники безопасности по обращению с инферналами и неупокоенными читались всем первокурсникам, но курс занимал восемь занятий в первом семестре, сразу по завершении по нему сдавали зачет, и тем дело заканчивалось. При желании, можно было пройти тестирование на выявление способностей к инфернологии или некрософии, однако, несмотря на то, что желание изъявляли все без исключения новички, результаты оставались удручающими. Из примерно восьми тысяч студентов, ежегодно поступающих в университет, к работе на кафедре инфернологии годились один-два. Да и на тех тут же обращал самое пристальное внимание Теодор де Фокс, командир Братства — специального подразделения по борьбе с агрессивными сверхъестественными явлениями.

Если Даргус был грифом, то Теодор — орлом или соколом, или еще какой опасной птицей, которая высоко летала, далеко видела и очень быстро пикировала на добычу. Три семестра он следил за потенциальными инфернологами и некрософами, чтобы к завершению четвертого, когда студенты выбирали специализацию, сделать предложение, от которого сложно было отказаться. Предложение включало в себя обучение на кафедре инфернологии и не-мертвых состояний с последующим вступлением в Братство.

Когда ты юн, романтичен и амбициозен, выбор между научной работой и службой в специальном подразделении по борьбе с инферналами совершенно очевиден. Кто же выберет унылую жизнь кабинетного ученого, когда альтернативой — полная опасностей и приключений деятельность научного специалиста в элитной боевой группе? Спецназовцы, к тому же, и сами вели какие-никакие исследования, а, кроме того, активно, хоть и без особой радости, сотрудничали с кафедрой.

Даргус не любил Теодора не так сильно, как Эльрика, но вполне сравнимо.

Однако, несмотря на постоянную нехватку светлых голов и инфернальных талантов, несмотря на сессионную лихорадку, несмотря на скверный характер профессора Даргуса, объединенная исследовательская группа умудрялась выкроить время на работу по изучению попавшего в их руки демона. По понятным, хоть и слегка нервирующим причинам, результатами исследований живо интересовался Теодор де Фокс, и, не стесняясь присутствия Зверя, комментировал особо впечатляющие открытия в самых нелестных выражениях.

Тактичностью и деликатностью в группе не мог похвалиться никто, кроме Иньо Нааца, но Теодор сделал истребление инферналов и демонов своей профессией, и это придавало его комментариям дополнительный смысл. Нечто такое, что Зверь не взялся бы сформулировать, но чему отнюдь не радовался. Мечник, убийца демонов, изучал возможности демонов, используя его как опытный образец. Это казалось еще более странным, чем то, что когда-то в незапамятные времена именно демону пришла в голову мысль систематизировать возможности демонов, чтобы облегчить людям задачу по их уничтожению. Профессор Даргус ведь не из научного интереса создал свою кафедру, а из самого что ни на есть практического. Он ко всем существам демонической природы относился с равной неприязнью, куда более сильной, чем та, которую он испытывал к людям. Людей профессор при необходимости (хорошо, что не при желании), мог убивать в несметных количествах, а вот боги и высшие инферналы были ему по зубам разве что в честной схватке один на один. Подразумевающей, к слову, гибель людей в несметных количествах просто как побочный эффект.

Зверь постепенно пришел к выводу, что любимый наставник, так же, как и Теодор, не столько изучает его самого, сколько ищет способы уничтожения таких как он без утомительных телодвижений. Осознание пришло в начале июня, тихим летним утром по пути в академию, и означало только одно: он снова стал терять человечность.

Исследования нужно было прекратить или хотя бы приостановить. Обстоятельства, побудившие начать их, оказались непреодолимы, а изучение остальных возможностей не имело практической ценности в условиях, когда эти возможности требовалось самым тщательным образом скрывать.

Скрыть животворящую музыку, оказавшуюся частью его природы, Зверь, как выяснилось, не мог. Но она, вроде бы, не выдавала в нем демона, наоборот, служила подобием маскировки, делала его душу похожей на душу какого-нибудь святого. Обычного тварного святого. Демоны умели лечить или оберегать от болезней и смерти, но делали это сознательно. А отмеченные демонами люди, собственно, святые, контролировать себя не умели, несли благо всем подряд, на кого обращали внимание. В точности, как Зверь. Только в меньшей концентрации… в значительно меньшей. По сравнению с его возможностями, концентрация благодати в святых была пренебрежимо малой, но какая разница, если воздействие схоже?

— Учитывая потенциал, нам еще повезло, что ваше присутствие не запустило пандемию здоровья и бессмертия, — отметил профессор Даргус. И был, безусловно, прав. Зверя задумывали, как источник силы для бесконечного множества бесконечных миров, с учетом этого обстоятельства побочные эффекты оказались столь незначительны, что могли считаться легким неудобством, но никак не проблемой.

Проблемой были мысли о том, что право жить так, как хочется, есть только у людей. А у демонов есть предназначение, которое нужно выполнять. Нужно, чтобы достичь… совершенства. Вершины, за которой другая вершина, и где-то там небо, а небо вечно и беспредельно.

Эльрик объяснял так суть мастерства, суть того, что Зверь называл Полетом, а Эльрик — Танцем. Зверь умел летать, он поднялся в беспредельное небо и не собирался останавливаться, но как быть с тем, чему он еще не научился и никогда не научится, если продолжит полет? Как быть с той музыкой, что пока звучит, как человеческая душа, а должна звучать иначе? По-другому. Не лучше, нет, куда хуже и страшнее, чем сейчас, но зато более правильно.

— Сосредоточься на работе в академии, — мрачно посоветовал Князь, — забей на Уденталь, вообще не появляйся там. Ты не бессмертен, твоя душа не бессмертна, ее можно убить, и музыка умрет вместе с ней. Ты ничему не научишься, тебя просто не станет.

Вот это как раз и не получалось понять. Что значит потерять душу? Зверь не верил в душу, не верил, и всё. Он родился и вырос в СССР, в стране безусловного и полностью обоснованного атеизма, на душу ему попросту не хватало воображения. Обучение у профессора Даргуса проблему только усугубило. Зверь усвоил, что его тварное тело — не более, чем инструмент для взаимодействия с материальным миром, усвоил, что по сути своей он существо бесплотное, а при отсутствии тела найти где-то в себе место для души оказалось задачей и вовсе непосильной.

Он не хотел умирать, боялся смерти, боялся ожидающего его огня. Но речь шла о чем-то другом. Об уничтожении души, которой нет, и сохранении чего-то, что было музыкой, которая пока не могла зазвучать по-настоящему.

— Летать ты точно разучишься, — сказал Эльрик. — Тебе это станет не нужно.

И, да, это напугало всерьез. Тот, кто не сможет хотеть летать, будет кем-то другим. А того, кто есть сейчас, не станет. И тот, другой, ну его к черту со всей его музыкой. Зверь готов был измениться, но не перестать быть.

Он взял в Удентале отпуск. Бессрочный. Кукушата сдавали последние экзамены, и сосредоточиться на работе в академии, как советовал Князь, оказалось совсем не сложно. Какое там! Перестать все время думать о том, как его мальчики сдают экзамены и зачеты — вот что требовало изрядных усилий.

В первый день месяца элголлах (где-то в начале июля, для тех людоедов, которые упорно цепляются за воспоминания о родном мире), на выпускном параде академии, император пожаловал майора фон Рауба в полковники. Кукушата покидали стены альма-матер старшими лейтенантами. Каждого ожидала на Фронтире эскадрилья из таких же новичков, но, в отличие от выпускников других летных школ, учеников других наставников, Кукушатам предстояло сразу стать комэсками.

Ответственности они не боялись. Зверь научил их не только летать. Для того он и был нужен — учить командиров и тех, кто когда-нибудь сам станет учителем.

— Штандартенфюрер фон Рауб, — он аж передернулся от того, как это прозвучало. Генетическая память, не иначе. Может, не все воспоминания о родном мире стоят того, чтобы за них цепляться?

Эльрик, который многое знал и о нем, и о его генетической памяти, только хмыкнул. Его Величество король Харара не одобрял неуместных ассоциаций.

Его Величество еще и неуместной шумихи не одобрял, однако это не помешало ему явиться на официальную церемонию выпуска и официально, прилюдно, поздравить Зверя с внеочередным званием. Визит спонтанным не был — отношения Харара и Готской империи спонтанности не подразумевали, — но от того, что о присутствии харарского короля на готской церемонии все, кого это касалось, узнали заранее, шуму меньше не стало. С Эльриком еще и Быстрай был. При полном параде. Совсем не похожий на того Быстрая, которого Кукушата знали и даже немножко любили. В общем, выпускной прошел в обстановке в два с половиной раза более торжественной, чем обычно. На обычных парадах присутствовал только один правитель государства и генералитет только одной армии, а на нынешнем — готский генералитет, двое правителей государств и генерал армии наиболее вероятного противника.

К завершению церемонии Зверь, насмотревшись на Быстрая, решил, что тот даст фору не только всем готским генералам, но и обоим правителям, и повысил торжественность с двух с половиной единиц нормы до трех.

Ну, а к вечеру, в «Гётрунге», где собрались родители выпускников и те из преподавателей, кто имел отношение к летному делу, а не к началам философии или истории готской литературы, никто и не заподозрил бы в Эльрике короля, а в Быстрае — генерала. Там они стали нормальными, привычными, и в многонациональном сборище завсегдатаев Князь привлекал внимание разве что тем, что оказался там единственным шефанго.

Ну, да. Шефанго. Двух с лишним метров ростом. С таксой на руках. И, к тому же, Эльриком де Фоксом. Хорошо, что он никогда ничего не имел против чужого интереса. Два с лишним метра обаяния и харизмы. Быстрай, радостно скалясь, попрекал учителя тем, что тот подвергает патриотизм офицеров готских ВВС серьезному испытанию…

В шутке была лишь доля шутки.

Никто из готов, конечно, не нарушил бы присягу и не стал бы менять подданство лишь оттого, что чуть ближе познакомился с королем Харара, однако исключительно из преданности и любви к своей стране. Сюзерен же проигрывал Эльрику по всем пунктам во всех отношениях. Готский император не снискал среди подданных ни любви, ни уважения. Так уж сложилось.

Зверь не задумывался ни о причинах такого отношения, ни о возможных последствиях до марта этого года, когда Эльрик, сам того не желая, предрек империи скорую и насильственную смену власти.

Сам он, может, уже и думать об этом забыл, а Зверь пятый месяц прислушивался и присматривался ко всему, что касалось императора и его взаимодействия с подданными. Он предпочел бы загодя узнать начале беспорядков, чтобы подготовиться к ним и подготовить новую группу. Государственные перевороты, увы, всегда касаются военных, а Зверь предпочел бы уберечь от проблем своих Кукушат, и нынешних, и тех, которым только предстояло стать его учениками. Тем более что среди новых была Инга фон Хасте, дочь Рейка фон Хасте, одного из пятерых палатинов империи, а палатины будут задействованы в перевороте, в любом случае, независимо от того, чью сторону они примут.

В ближайшее время, впрочем, беспорядков в империи можно было не ждать. Не то, чтоб ничто не предвещало беды, но звоночки были тихими, если не прислушиваться — почти неслышными. А впереди ожидали два месяца каникул в Шарни, последние дни существования кукушачьей эскадрильи, как единого целого.

Дюжина Кукушат уничтожает инструктора вместе с машиной примерно за дюжину секунд. К концу четвертого года обучения это стало правилом без исключений, несмотря на то, что Зверь использовал против учеников все свои и Блудницы навыки и естественные, и сверхъестественные. Инструктор с двумя Кукушатами-ведомыми рвет оставшуюся десятку в клочки примерно за десять секунд. Это тоже пока оставалось правилом, и в соразмерности количества секунд количеству противников Зверь находил определенную гармонию.

А, вообще, летние каникулы девятитысячного года были гармоничны во всем. Для Кукушат ценностью был каждый день. Они и раньше держались за каждую минуту, не тратили время зря, учились, учились и учились, лишь изредка наведываясь домой, повидаться с родителями, но последнее лето все равно стало особенным. Дни теперь были дороги не только возможностью узнать что-то новое или улучшить старые навыки, но и тем, что близилась неизбежная разлука.

Суровые готские парни, чуждые сантиментам…

А машину вместе с инструктором все равно — за двенадцать секунд, хоть ты наизнанку вывернись.

В этот день улетели воевать на орбиту. Поделились по жребию — кому быть ведомыми Блудницы, кому — разбиться на пары и в очередной раз попробовать найти идеальную тактику для победы над идеальным противником. Атаку Кукушат возглавил Нойер Тилге, и отлично, надо сказать, возглавил. Он всегда уделял много внимания отработке скоростных навыков, целью-то был «прыжок», а к нему можно прийти, только прорвавшись через ограничивающие скорость законы физики. Сегодня Тилге летал уже на самой границе между законами и полным беззаконием; ведомый и четыре оставшиеся двойки, готовые к тому, что не смогут угнаться за командиром, поддерживали его дружным огнем. Слаженно. Кучно. Залюбуешься!

Зверь бы любовался, если б ему и его ведомым оставили на это хоть долю секунды. Двойки следовало разобрать на кусочки, но умница-Тилге превзошел сам себя, и не собирался останавливаться на достигнутом.

Ход боя это, правда, не изменило. Но лишь потому, что Блудница-то умела «прыгать», а Тилге пока нет. Пока…

Когда добивали последнюю машину его группы, Зверь для порядка бросил взгляд на хронометр, просто чтоб убедиться, что бой, как и всегда, занял не больше десяти секунд. И тут машина Тилге исчезла. Из поля зрения, не из восприятия. Это был «прыжок»! Тарсе свидетель — это был настоящий «прыжок», да только вышел из него Тилге на уровне земли. На невозможной скорости его болид ударился о планету.

Тилге можно было не спасать. Он выжил бы без посмертных даров, как любой, кого Зверь хранил, сам о том не подозревая. Тилге выжил бы. А машина — нет.

И Зверь отдал посмертные дары, чтоб спасти не человека — болид.

Он знал, что делает. И знал, что за этим последует. Поэтому подготовился… настолько, насколько это, вообще, было возможно. На земле, может, и не успел бы ничего сделать, чтоб защитить себя, но в небе у него был шанс.

Раскрывшийся пастью миноги инфернальный портал, всосал в себя не ангела и не демона, даже не человека. Под белое небо Ифэренн, под черную дыру не настоящего солнца, на пыльную грунтовую дорогу вывалился вампир. Самый что ни на есть настоящий, кровососущий паразит-упырина, мертвее мертвого. Омерзительный для любого из демонов настолько, что тот из них, кто был оставлен следить за порталом, отвернулся от него недоуменным отвращением. А когда снова заставил себя взглянуть на место выхода, обнаружил там лишь все того же вампира. И ни намека на ангела или демона, или хоть кого-нибудь, похожего на искомого спасителя мира.