«С музыкой слиться в порыве страсти,
Стать неотъемлемой малой частью
Нотных раскладов, и этой властью
Стать необъятнее и сильней».
Он снова мог приносить пользу лично Эльрику. Это было хорошо. Стать одним из «людей де Фокса», а не какой-то непонятной, опасной тварью, прирученной из прихоти, тоже было хорошо. Зверь ждал. Приносил пользу. Оставался опасной тварью, голодной тварью, но уже хотя бы не непонятной, спасибо профессору Даргусу.
Испытательный полигон в Хараре возводился стахановскими темпами. Возвращение ли Эльрика тому причиной, или какое-то особенное трудолюбие харарцев, но лесная нечисть, привыкшая кормиться исследователями, мгновенно куда-то рассосалась, свободная от эндемиков площадка под застройку так же мгновенно нашлась, а желающих участвовать в строительстве стало больше чем нужно раньше, чем открылись вакансии.
Это в джунглях-то. Куда семьдесят лет назад, пока Харар был пятеркой княжеств, а никаким не королевством, не рисковали сунуться даже самые оголтелые ученые. Преданность науке не оправдывала экспедиций со стопроцентной смертностью, а в случае харарских джунглей и смертность оказывалась сомнительной. Точно известно было лишь, что умершим там везло больше, чем исчезнувшим.
Многие исчезнувшие, кстати, как раз и нашлись при расчистке площадки. Сами пришли. Зверь тогда хотел на место будущего лагеря сходить, но профессор Даргус сказал, что незачем. Сказал, что быть научным консультантом в боевых рейдах еще осточертеет, что ничего в этом нет хорошего, и что лучше вообще не начинать. Все вместе звучало очень интригующе, так же, как и итоговое пожелание «хорошо учиться, чтобы не съели». Зверь, ошарашенный, спросил, что же его сможет съесть. Ну, да, он опасался ходячих мертвецов, но, во-первых, нашедшиеся участники экспедиций были живыми, а, во-вторых, упокоивать мертвых он научился чуть ли не в первые несколько дней после знакомства с профессором. В его случае управление неупокоенными было, оказывается, не магией, а природной особенностью. Даргус же мрачно ответил, что съесть могут другие участники рейда. «Дикари и солдатня».
Даже интересно стало, за кого же он самого Зверя держит? Неужели и правда за врача-интерна? Казалось бы, тридцать лет службы в армии, да еще в генеральской должности, оставили неизгладимый отпечаток на поведении и психике.
— Не говорите ерунды, юноша, — брюзгливо ответил Даргус на прямой вопрос. — Какой вы интерн, вам до докторской степени осталась пара формальностей.
Что ж, за интерна, стало быть, он Зверя не принимал. За военного тоже. Доктором пока не считал. Что оставалось, Ангел, что ли?
— Ну, а кто еще? На человека вам еще учиться и учиться. Вот и учитесь. Чтобы не съели.
Чудесный старик! Странно, почему никто больше этого не понимает.
Не понимали. Даргуса уважали, боялись, ценили и — терпеть не могли. По последнему пункту у него с окружающими была полная взаимность, по первым трем чувства оставались безответными. Может, конечно, этим нелюбовь и объяснялась.
Еще он был старым. Не только по возрасту. У демонов какой возраст? Они же не рождаются и не умирают, появляются вместе с миром и вместе с миром существуют. Если нормальные, а не как Зверь. Но Даргус и выглядел старым. Маленький лысый старик с носом-клювом и пронзительным, немигающим взглядом водянистых глаз. Он здорово походил на грифа.
Зверь давно заметил, что люди, в основном, не находят грифов симпатичными. Но сам был лишен подобных предрассудков и проникся к профессору теплыми чувствами с первых дней знакомства.
Даргус умел объяснять. Он очень хорошо умел объяснять. Умел учить.
Терпеть этого не мог, утверждал, что людей и нелюдей, способных управлять не-мертвыми и контактировать с инферналами, можно сосчитать по пальцам одной руки, и все они уже работают на кафедре, но его лекции по общему курсу не-мертвых состояний считались лучшими не только на Этеру, но и во всем Сиенуре. Семинары тоже были бы лучшими, но профессор их не проводил.
«Бездарности рот раскрыть боятся, а идиоты болтают чушь. Никакого толку нет».
Вместо семинарских занятий он раздавал темы для письменных работ. Бездарности, таким образом, писали чушь наравне с идиотами, укрепляя Даргуса в нелестном мнении о человечестве в целом и студентах Удентальского университета, в частности.
Зверя он, естественно, тоже считал недоумком, но хотя бы не бездарностью. В заслугу последнее, правда, не ставил. Даже наоборот. Утверждал, что незнание собственной природы, неспособность даже на самом примитивном уровне пользоваться элементарными навыками, хуже любой бездарности. Все равно что лакать из чашки, вместо того, чтобы взять ее руками и поднести ко рту. И учил. Терпеливо и последовательно. Как пользоваться руками, как держать чашку, как из нее пить. Как наливать в нее воду.
Цветовую модель инфернального излучения с прозеленью посмертных даров Даргус забраковал с невыразимым высокомерием. Не будь он так похож на грифа, высокомерие показалось бы брезгливостью, но представить себе брезгливого грифа Зверь не смог. На такое ни у кого бы воображения не хватило.
— Черный — это отсутствие любого цвета, — профессор ткнул в модель сухим, длинным пальцем, — даже вы должны это знать. Даже здешним профессорам это известно. Вы, юноша, утверждаете, что видите цвет. Ваш мозг, вроде бы, устроен небезнадежно, так подумайте, можно ли увидеть то, чего нет?
— Только вообразить можно, — признал Зверь.
— В данном случае воображение неуместно. Вы могли бы ограничиться цифровыми значениями, понятными людям, но не создающими у них иллюзию того, что они имеют дело с магией. Забудьте о том, что излучение имеет цвет, оно не имеет цвета. О цифрах пока тоже забудьте. Очистите свой мозг, это не сложно, не так уж он пока загружен. И проанализируйте излучение прорыва еще раз. Столько раз, сколько понадобится, чтобы понять, о чем я говорю.
Это заняло время. Несколько часов. Несколько тысяч метрономов в разных видах и ракурсах, вплоть до анимированных, издающих при покачивании сухие, костяные щелчки.
Излучение нельзя было увидеть. Оно не имело цвета. Оно… звучало?
Музыка?
Дело было глубокой ночью, но ждать до утра казалось невыносимым. Необходимо было прямо сейчас, сию секунду, выяснить, проверить, убедиться в своей правоте. А потом понять, как такое, вообще, может быть. Какая еще музыка? В природе нет ничего музыкального. Есть лишь шумы, звуки той или иной степени хаотичности. За музыкой же всегда стоит разум.
Он связался с Даргусом, не думая о том, что будить злых грифов — последнее, что стоит делать, если дорожишь нервами и рассудком. А профессор сразу ответил на вызов.
— Это музыка, — сказал Зверь.
— Жду вас через десять минут на кафедре, — буркнул Даргус, — продолжим занятия.
Инфернология, занимаясь изучением именно инферналов, тем не менее, объясняла разницу между всеми демоническими сущностями. Инферналами назывались существа демонической природы, не способные обитать в тварном мире без специальных усилий, не умеющие материализоваться, вынужденные воплощаться в чужие тела. Демонами же назывались те боги, которые не выполняли никакой божественной работы.
Услышав об этом впервые, Зверь был… удивлен. Да нет, какое там? Он был потрясен и абсолютно не готов принять такую классификацию. Потому что она относила к богам и его самого, и профессора Даргуса. Получалось, что вся разница между ними и, например, Дарнием, богом медицины, заключалась лишь в том, что Дарний работал, а они бездельничали.
На это заявление, помнится, профессор смерил его взглядом, нелестным даже для умственно-отсталой креветки и объяснил, что и работа, и даже обучение на кафедре инфернологии — слишком сложная задача для разных там покровителей чего бы то ни было, поэтому еще вопрос, кто бездельничает, а кто занимается нужным и полезным делом.
Итак, демоны были богами. Демоны отличались от инферналов. Демоны и инферналы отличались от людей и духов. Но и инферналы, и демоны, и человеческие души были схожи в одном, самом важном — их нельзя было увидеть. Они не были цветом. Они были музыкой.
Странно было слышать от профессора Даргуса, желчного, старого, лишенного даже зачатков поэтичности, объяснения, что музыка является их сутью, как суть духов — идеи, которые они воплощают, а суть людей — души, способные воспринять и принять любую идею. Демоны и инферналы тоже были идеями, явлениями, мыслями и событиями, но… рукотворными?
— Можно сказать и так, — Даргус не одобрил определение, однако признал его правомочность. — Созданы раз и навсегда. Никаких изменений, никакой эволюции, никаких мутаций. Мы меняемся, развиваемся или деградируем только лично. Каждый сам по себе. У демонов и инферналов не может быть потомства, которое унаследует изменения, поскольку существа нашей природы не рождаются, они появляются, когда возникает необходимость и не нуждаются в родителях.
Вообще-то, нуждаются. По крайней мере, в первые десять лет жизни. Но это, наверное, изъян, сродни неумению пить из чашки. Не бывает у демонов никаких «первых лет», демоны — продукт готовый, способный с момента творения действовать с максимальной эффективностью сначала в пределах своего функционала, а дальше — как пойдет. Музыка может быть бесконечно разнообразной.
Мысли об этом тоже были неприятно близки к однажды сделанному выводу о собственном предназначении. Эльрик с выводом не согласился, и Зверь ему верил, хоть эта вера и потребовала изменить… пищевые привычки? В общем, Эльрик был прав: никто не живет только для того, чтобы умереть. Но это правило относится к людям. А у демонов есть задача.
Есть, правда, и развитие. Перемены. Новые сочетания нот.
Всегда неслучайные, в отличие от человеческих судеб.
Даргус не знал о Звере ничего, кроме того, что тот пришел с Эльриком. Насчет этого он высказался в том смысле, что ангелов-хранителей не бывает, а те, что есть, очевидно, весьма неразборчивы, а в остальном прошлым своего ученика не интересовался, вопросов не задавал, о происхождении не спрашивал.
Понятно, почему. Потому что происхождения не бывает. Никаких родителей, никаких семей, никакого, кстати, семейного долга. Очень удобно.
Даргус не знал и не спрашивал. Но сейчас смерил Зверя пронзительным, холодным взглядом и вдруг произнес:
— Знать людей — совсем не то же самое, что жить как человек. А жить как человек — не то же самое, что быть человеком. Я не знаю, как случилось, что вы явились на свет, не осознавая себя и свою природу, не знаю, как складывалась ваша жизнь и почему вы считали себя человеком, а не ангелом, но этот опыт уникален и недостижим ни для кого из нас. У вас, господин фон Рауб, есть шанс стать человеком по-настоящему.
Вроде бы, Даргус учил его обратному, учил быть ангелом, не-человеком, вообще нетварным существом. И Зверь чуть было не спросил, как одно сочетается с другим. Но понял, о чем речь, прежде, чем задал вопрос.
Быть человеком в понимании профессора не означало иметь человеческую природу. Быть человеком означало — иметь человеческую душу.
Профессор Даргус идеализировал людей. Он же ни черта о них не знал, хоть и жил рядом с тех самых пор, как в Сиенуре появились первобытные племена.
— Я их ел, — сказал Зверь. — Максимум, что у меня получится — это стать каннибалом.
— Сейчас вы знаете, что это нелепый, неэффективный и неприемлемый способ добывать пропитание. Ни в каком пропитании мы не нуждаемся.
— Знаю.
Он знал. И уже умел использовать посмертные дары, не находясь в непосредственной близости от умирающего, тем более, не убивая самостоятельно. Они были повсюду, смерть и жизнь пребывали в динамическом равновесии, и даже если бы Зверь по-прежнему нуждался в пище, он не остался бы голодным. Но он не нуждался. Ex nihilo nihil fit больше не было законом. Рассуждения Лукреция о природе вещей, верные для тварных существ, не распространялись на нетварных. Посмертные дары нужны были, чтобы поддерживать материальную форму, лечить, защищаться от смертельных повреждений, но не для того, чтобы просто быть.
Он понимал, как это работает, профессор Даргус объяснил и, объясняя, перевернул всю сложившуюся систему представлений о законах мироздания. Понять получилось. Принять — пока нет. Зверь всегда думал, что мыслит рационально, а оказалось, что его рациональность ограничена жесткими рамками. Досадное открытие. Разочаровывающее.
— Я все равно хочу убивать, — признался он, неожиданно для самого себя.
Говорить о таком можно было с Эльриком, только с ним, ни с кем больше. Остальные, даже Ринальдо, слишком… люди? Нет. Не в том дело. Слишком не-шефанго, чтобы поверить, что желание убивать — плохая привычка, а не пугающая, противоестественная потребность. Зверь сам думал, что это пугающе. Но до знакомства с профессором Даргусом не находил в жажде убийства ничего противоестественного. Он, в конце концов, с четырнадцати лет только тем и жил, что убивал. Первый хозяин объяснил ему, что он не человек, а значит ему позволено то, что не позволено людям. До тех пор, пока люди не найдут способ убить его самого.
Оказалось, что дело вовсе не в его природе. Дело в его непонимании своей природы. В незнании, в слабости, в неумении быть собой. В неспособности — это было хуже всего — использовать себя с полной отдачей.
Даргус, в результате, стал последним, кому стоило бы признаваться в желании убивать. И кто, спрашивается, дернул за язык?
Маска грифа-мизантропа на мгновение спала. Профессор удивленно приподнял брови. Тут же, однако, привычно нахмурился и фыркнул:
— Вы последние полгода служите живым щитом для своих пациентов. Музыка, сводившая их с ума, им больше не слышна, зато вы слышите ее за всех. Чему же тут удивляться, если вы постоянно пребываете на грани безумия? Когда начнут работать ваши устройства для аккумулирования некроэнергии, влияние уменьшится. Но полностью не исчезнет.
Не исчезнет, конечно. Некроэнергия, посмертные дары, лишь часть инферального излучения. Основная часть. А музыка, о которой говорит профессор — всего лишь носитель, способ доставки посмертных даров из Ифэренн в тварный мир, но она слышна и, выходит, что как раз она-то и проедает мозги.
— Их самих это не радует, — сказал Даргус. — То, что вы называете посмертными дарами, в Ифэренн — основной ресурс. Самая ходовая… мм… валюта. Источник энергии. Средство обмена. На них построена экономика и тварных, и нетварных созданий. Прорывы, подобные тем, что возникают в нашем мире, вредят обитателям Ифэренн меньше чем нам, но никого не радует, когда… — он неопределенно пошевелил пальцами, подыскивая подходящее сравнение.
— Когда деньги вылетают в трубу, — подсказал Зверь.
Он собирался сделать так, чтобы прорыв не закрывался. Именно это, а не создание аккумуляторов для посмертных даров, было основной задачей. Интересно, когда в Ифэренн это поймут, кого там сочтут главным врагом, его или Эльрика, на территории королевства которого окажется источник новой энергии? Любой расклад сулит неприятности, потому что проблемы Эльрика Зверь уже привык воспринимать, как свои. Иначе и быть не могло.
— О нем можете не беспокоиться, — буркнул Даргус, и на сей раз его неприязнь отнюдь не была маской, — ваш… покровитель — первый враг всего живого в любом из миров. И мертвого, кстати, тоже. Смерти ему желают все, но от него не избавиться.
Это от Меча не избавиться. Да и то не факт. Можно же убить одновременно все воплощения. Как-нибудь так постараться и в четыре руки… в смысле, в два меча… Санкрист и Светлая Ярость вместе… Маловероятно, но теоретически возможно. Хорошо, что у Санкриста сейчас нет хозяина, вполне достаточно того, что хозяин Светлой Ярости ненавидит Эльрика лютой ненавистью. И доказал, что этот конкретный Эльрик отнюдь не неуязвим.
Говорить об этом профессору Зверь, понятно, не стал. Даргус знал о том, что Эльрик — это Звездный, все демоны, наверное, об этом знали и все инферналы, но остальное — то, что касалось личных счетов Хеледнара к Эльрику, ставших личными счетами Светлой Ярости — должно было остаться между Хеледнаром и Эльриком.
— Ну, а, что касается вас и остальных ученых, работающих над вашим проектом, то для того мы с вами и нужны, чтобы инфернальный прорыв не превратился в инфернальное вторжение, если обитатели Ифэренн попытаются остановить работу энергоперерабатывающей установки и закрыть прорыв.
— Мы с вами? Вдвоем? — Зверь сам не понял, удивился он или пришел в восторг.
— При поддержке вашего громилы, я полагаю, — уточнил Даргус сухо.
Определенно, когда он говорил об Эльрике, он испытывал неприязнь. Настоящую, не напускную. Что они когда не поделили, интересно? И у кого это лучше выяснить?
Вопрос, нужно ли выяснять, даже не стоял. Надо знать, почему два существа, одного из которых ты любишь, а ко второму испытываешь самую глубокую симпатию, терпеть друг друга не могут. Эльрик ведь тоже о профессоре отзывался не лучшим образом.
Эльрик, впрочем, не был исключением. Даргуса не любили все, кроме ректора университета. Внешность обманчива, и профессор своей пользовался, чтобы усугублять неприязнь. Ему так было проще. Прекрасный повод не общаться ни с кем, кроме сотрудников собственной кафедры и, опять же, ректора.
Втроем, значит. Против всех демонов и духов Ифэренн. Ну, а что, нормальный расклад.
— Может, как-нибудь, обойдется, — пробормотал Зверь.
— Даже если нет, вас ведь это не остановит.
Что правда, то правда.
Он и подумать не мог, что остановит его не угроза вторжения из Ифэренн, а сам профессор. Или, точнее… нет все-таки Ифэренн. Зверь оказался переведен из практиков в теоретики стремительно — мгновенно — и непоправимо.
Безвыходно.
После первого же появления в строящемся научном лагере.
Когда начался монтаж стабилизатора прорыва и трансформатора посмертных даров, прошедших испытания в Удентальском университете, они с Даргусом, естественно, отправились в Харар. Проследить за сборкой и поприсутствовать при запуске. Дело-то важное. На самотек пускать нельзя.
Туда все явились. И ученые, и инженеры, и десяток хиртазов Эльрика, и еще какие-то люди и эльфы, то ли маги, то ли нет. Последних окружала многоцветная аура, нехарактерная ни для кого из виденных Зверем магов (у тех ауры были разных оттенков одного цвета) и отличало наличие оружия. Холодного и огнестрельного, то есть энергетического.
— Братство, — ответил Даргус на невысказанный вопрос. — Охраняют полигон и лагерь. Специалисты по уничтожению опасной нечисти и неупокоенных.
Джунгли Харара изобиловали и тем, и другим. Но о специальном подразделении, предназначенном для борьбы с нечистой силой, Зверь раньше не слышал.
— Даже странно, — скептически прокомментировал профессор, — вроде бы, вы должны знать всех де Фоксов, сколько их есть в природе. Тем более что без них ни одна большая затея не обходится. Братством командует племянник вашего любимого короля. Удивительное совпадение.
Сын Ринальдо? Теодор де Фокс. Зверь слышал о нем — кто же не слышал? Эльрик рассказывал, что племянник — признанный авторитет в области педагогики, автор учебников, по которым с незапамятных времен учителя учатся учить. В миру же Теодор де Фокс был известен как кинозвезда и лучший режиссер трюковых боевиков во всем освоенном пространстве.
Педагог. Кинозвезда. Режиссер. Шоумен, как сказали бы на Земле. Не спецназовец, тем более, не командир спецназа.
Зверь присмотрелся к бойцам, выискивая среди них примелькавшееся в сети лицо, и без труда различил стальной проблеск в ауре коренастого веселого брюнета.
Еще один Мечник. В видеозаписях его сходство с Ринальдо было не так заметно, а вживую бросалось в глаза. Только Ринальдо — худощавый и жилистый, а Теодор сбит крепко и плотно. Серьезная мускулатура на хорошем костяке. Такому, с виду-то, и мечи не нужны, кулаков достаточно.
Бойцы Братства не выказывали ни малейшей тревоги или напряжения, будто выехали на «Зарницу», порезвиться с оружием на природе. Они уже сделали свою работу, и сейчас нужны были лишь на случай каких-нибудь осложнений. Маловероятных. Проблемы, если и возникнут, то с обитателями Ифэренн — с тем, что может оттуда, с той стороны, обратить внимание на происходящее, правильно понять и попытаться остановить процесс стабилизации прорыва, пока он не стал необратимым.
На этот случай полигон охраняли хиртазы Эльрика. Мечники. Тоже, надо сказать, не особо-то напряженные. Впрочем, так же, как маги из Братства, между собой хиртазы почти не общались, и в разговоры с остальными присутствующими вступали исключительно по делу. Дел к ним не было. Не выходи за пределы периметра, и ни хиртаз, ни боец Братства слова тебе не скажет.
Блоки оборудования распаковали и начали монтировать. Зверь многое бы дал за то, чтоб поучаствовать в работе не только в качестве наблюдателя, но кто б его пустил? Без пяти минут доктор наук? Вот и занимайся наукой. Довольствуйся тем, что на стендах в Удентале собирал и стабилизатор, и трансформатор своими руками, игнорируя — а то и преступно гася — недовольство инженеров. Он знал каждую деталь в лицо и по имени, знал, что после запуска эти тамэнах отзовутся, как только он их позовет, но все равно хотелось быть как можно ближе. В идеале снова самостоятельно собрать.
— Что это? — спросил Даргус, прислушиваясь.
Музыка изменилась. Музыка прорыва. Зверь слышал ее с самого своего появления в Сиенуре, и не объясни Даргус, откуда она берется, обращал бы на нее внимания не больше, чем на любой фоновый шум. Но сейчас неровный, прихотливо сбоящий ритм, диссонансные аккорды, раздражающие и завораживающие, сменила тема мощная, гармоничная и… величественная.
Не страшная, нет, наоборот, очень близкая. Такую музыку Зверь мог бы написать, если бы в полной мере почувствовал себя ангелом, а не человеком. Если б вообще никогда не оглядывался на людей.
Профессор опомнился первым. То есть нет, первым отреагировал Теодор де Фокс, будто тоже услышал новую музыку. Мгновенно напрягся, бросил взгляд в сторону прорыва. А он ведь и не слышал ничего, и не видел, воспринимал инфернальное излучение, как все люди — интуицией, шестым мажьим чувством. И сразу после того, как Теодор повернулся к прорыву, Даргус схватил Зверя за локоть. С неожиданной для старческого тела силой дернул на себя, в телепорт, в свой кабинет на кафедре.
— Что? Это? Такое? — спросил он раздельно. Не дожидаясь ответа — Зверь и не знал, что отвечать — поднял палец: — никаких «посмертных даров», ничего, естественного для нас… забудьте все, чему я вас учил. Вы — человек. Сейчас, здесь, и с этого момента — на неопределенное время. Ну, же!
Сказалась привычка в непонятных обстоятельствах сначала выполнять приказ, а уж потом задавать вопросы. Зверь мгновенно нацепил маску, слепленную из ассорти чужих образов. На какой-то миг в самом деле забыл все, чему успел научиться у Даргуса. Но потом новая роль состыковалась с личностью, воспоминания, настоящие и маскировочные, слились в относительной гармонии. Он стал человеком. И вопросительно взглянул на наставника.
— Вы знаете больше меня. Даже Теодор де Фокс знает больше.
— Нечто попыталось прийти сюда, — Даргус стоял в центре кабинета, слушал.
Зверь, наверное, тоже смог бы услышать, если бы прибегнул к возможностям ангельской природы, но профессор именно это только что категорически запретил.
— Нечто? — переспросил он.
— Сущность моего порядка. Для меня, возможно, и «кто-то», я знаю его, но для людей, а значит и для вас — «что», а не «кто». Не создание, не существо. Явление. Оно шло за вами. Во всяком случае, оно активизировалось только с вашим появлением. Я бывал на полигоне с начала расчистки местности, и прорыв никогда не реагировал так.
Зверь выругался. Не хотел. Никогда не позволял себе сквернословить в присутствии профессора, но… сорок лет в армии, что вы хотите? Никто не железный.
— Не знаю, что это, — сказал он, — но если за мной, то это может быть кто-то из… моих родственников.
Как их еще назвать, тех, кто его ищет? А, главное, как объяснить, что до сих пор не считал нужным рассказать о своем происхождении? При том, какими неприятностями оно может оказаться чревато.
Уже оказалось.
— Уходит, — сказал Даргус. — Потеряло вас. Хорошая работа, юноша. Каким-то образом вы спрятали свою музыку. Не будь вы во плоти, я и сам бы вас потерял. Потом расскажете, как вы это сделали. А сейчас извольте объяснить насчет родственников. Мне казалось, за недели учебы вы усвоили, что явления такого рода существуют сами по себе, вне любой связи… с другими явлениями подобного рода. Взаимодействие осуществляется и приветствуется, но оно не имеет ничего общего с человеческими представлениями о родстве или семейных узах.
— Эльрик говорил, что меня ищет отец, — несомненно, профессор Даргус гораздо больше знал о демонических сущностях и их взаимоотношениях, но у Зверя не было другой информации, кроме той, что он получил от Эльрика. — Я расскажу то, что слышал от него.
— Это намек на то, что мне стоит обойтись без комментариев? — уточнил Даргус, — или только на то, чтоб я не перебивал?
Да уж, иногда Зверь понимал, почему его драгоценный профессор не пользуется всеобщей любовью.
— Эльрик сказал, что мои настоящие родители — не те люди, в семье которых я родился, не те, кого я помню, как семью. Меня… подменили в момент зачатия. В смысле, их ребенка подменили мной.
Когда Князь рассказывал об этом, звучало странно. Но это было больше года назад, в другой реальности другого мира, где и сам Зверь был другим. Да о чем говорить, там другим был даже Эльрик. А сейчас, после уроков, на которых Даргус учил куда более странным вещам, говорить о себе, как о некоей… сказочной? мифической? сущности получилось не так уж сложно.
— Они тоже были не совсем людьми. Но ближе к людям, чем к духам.
О своей семье, той, настоящей
не настоящей
он мог бы рассказать много. Но он и рассказывал. Эльрику. А Даргуса интересовали не они. Не люди.
— А тот, кого Эльрик назвал моим отцом, он демон. И у него есть жена. Моя мать. Она — дух. Фейри. Она тоже подменыш, и тоже вернулась от людей к нелюдям. Они меня и создали. Но оказалось, что отцу я был нужен для того, чтобы сразу после появления на свет убить мою душу и вложить вместо нее меч, поэтому мать меня спрятала у людей…
Профессор поднял брови. Потом поднял руку. Потом сжал пальцами переносицу и посмотрел на Зверя так, что тот без всякого повода почувствовал себя дебилом. Даргус умел так смотреть на любого, включая ректора. На ректора взгляд, может, и не действовал, но на остальных — стопроцентно. Что было одной из причин всеобщей неприязни.
Зверь и раньше попадал под раздачу, но с такой выразительностью профессор смотрел нечасто.
— Так это вы и есть? Санкрист? Недостающий Меч мироздания? Оболтус, не способный даже самостоятельно прокормиться?
— Пока еще нет, — буркнул Зверь, почему-то ни на миг не заподозрив Даргуса в способности сдать его родственникам. — В смысле, прокормиться уже могу, вы же и научили, а Санкрист еще не я. Но, да.
— Я мог бы сообразить, — Даргус уселся в кресло, покачал головой, — мог бы догадаться. В Ифэренн один-единственный ангел считает, что у него есть семья. Не говоря уже о том, что он на весь Ифэренн — один-единственный ангел. Вы отдаете себе отчет в том, что нет никакой настоящей родственной связи между ним и остальными членами семьи или между вами и этим ангелом? Он — не отдает, но он ни в коем случае не пример для подражания.
— Он теперь знает, что я здесь.
— Где-то в бесконечном мире. Это ничего не значит, пока он не почует вас снова. А он не почует до тех пор, пока вы не проявите своей сущности.
«Бесконечный» было не просто словом, это было определение, четкое, ясное и истинное.
— Получается, что мне достаточно оставаться человеком?
— Быть человеком вы еще не умеете, — отозвался Даргус. — С учетом новых обстоятельств, надеюсь, что и не научитесь. Быть человеком, значит, в первую очередь, принимать ответственность за других. А для вас это верная смерть.
Профессор идеализировал людей, и Зверь даже понимал, как это работает. За не поддающиеся подсчету, не имеющие названий эпохи своего существования, Даргус видел рождение и смерть разнообразнейших разумных видов, встречал множество разнообразнейших разумных созданий, все они были уникальны, все не походили друг на друга, и хотя профессор не забывал никогда и ничего, если только не хотел забыть, первыми ему на ум приходили самые яркие личности, которых приходилось встречать. Надо думать, эти личности вызывали уважение, независимо от того, к каким видам относились.
Когда-то, в былые времена, это были представители уже исчезнувших народов, а сейчас — люди.
Отсюда и идеализм. В той форме, которая подразумевает, что все, несоответствующие идеалу организмы должны совершенствоваться в развитии. А лучшим стимулом для совершенствования профессор Даргус полагал… ну, собственно, стимул. Палку с колючкой, которой удобно колотить несовершенный организм по спине. На каком-то этапе метод кнута, возможно, предусматривал хотя бы демонстрацию пряника, но Зверь в этом сомневался.
Соответствовать идеалу, тем не менее, хотелось. С идеалом ангела не сложилось, и это, видимо, семейная проблема, оставалось стремиться к идеальному человеку. Всего-то и надо было для достижения идеала — сдаться родственникам и позволить себя убить.
Зверь вообразил, что скажет Эльрик. Вообразил, что скажет Даргус. Передернулся. Он и сам не любил идиотов, но до Князя и профессора ему было ой как далеко.
— Обычно достаточно двоих, — заметил профессор, становясь больше чем обычно похожим на грифа, — двух мечей. Два меча без Звездного были бы идеальным вариантом, но, увы, он есть.
— Я об этом не жалею.
— Вы не жалеете о том, что есть ваш де Фокс, а не меч Закона. Но даже меч создан не для того, чтобы разрушать миры, а для восстановления справедливости. Бывает так, что восстановить ее невозможно, и в этом случае… — Даргус пожал плечами. — В основном, однако, Звездный выполняет работу одной из сторон. Поддерживает Светлую Ярость или Санкрист, в зависимости от того, кто из них сдает позиции в войне, борется с соблазном прикончить любого из них, когда выпадает такая возможность, и избегает встречи с ними, когда они объединяются. Если один из мечей оказывается уничтожен, Звездный занимает его место.
— Или уничтожает второй.
— Однажды он так и поступил. Светлая Ярость потеряла владельца, а Звездный, вместо того, чтобы взять на себя ее обязанности, убил владельца Санкриста. Он рассказывал вам об этом?
— Светлая Ярость нашла хозяина, а Санкрист — нет, и мир накренился.
— Звездный прекрасно справляется с работой Санкриста, — отмахнулся Даргус, — лучше и пожелать нельзя. Тот мир, о котором вы говорите погибнет не от недостатка зла, а от переизбытка. Кто-нибудь объяснил вам как там все устроено?
— Я знаю, что Санкрист — источник силы для разных злых духов…
— Полуночных духов. И Полночь, и Полдень равно злы и добры, зависит лишь от точки зрения. Санкрист питает полуночных духов, и в этом смысле никто не сможет заменить его полностью, но ангелу, едва не ворвавшемуся к нам через провал, это худо-бедно удается. А в противостоянии со Светлой Яростью, как я уже сказал, его заменяет Звездный, который, помимо прочего, для того и создан. Беда обсуждаемого мира в том, что туда была внедрена еще одна сила, враждебная вообще всем духам. Из-за своей враждебности, сила эта глубоко омерзительна для всего живого. В том числе и для Звездного. Он просто не удержится от ее уничтожения, а уничтожить ее можно только вместе с миром, — Даргус хмыкнул и добавил задумчиво: — еще можно спровоцировать самоубийство. Вроде бы, оно осознаёт себя личностью. Звездный хитер и коварен… я не говорю конкретно о вашем покровителе, я имею в виду Меч целиком, все существующие в нем души, у него был бы шанс найти подход и к этой мерзости, но он не станет.
— Потому что противно?
Формулировка вопроса, вроде бы, снизила градус эпичности. Существование целого мира, бесконечного множества бесконечных реальностей, зависело от эстетических предпочтений одного — четверых — шефанго. Это было бы обидно, если б Зверь не понимал, что существование мира зависит от него, а не от Эльрика в любой из своих ипостасей. А еще он неплохо знал шефанго, достаточно, чтобы помнить — некрасивое для них полностью неприемлемо. И если кому-то из них некрасивым покажется мир…
Вот потому Эльрик даже близко туда не подходит.
— С этим разобрались, — подытожил Даргус, сочтя вопрос риторическим. — Теперь расскажите мне, как вам удалось так быстро создать такую качественную человеческую личину. Мне интересен механизм, если он вам известен. Если нет, опишите процесс и мы поработаем над созданием алгоритма, которому можно будет научить.
Зверь, которому, разумеется, был известен механизм, ценил профессора именно за это. За уверенность, что все интересное должно быть объяснено не просто так, а для обучения других. Если б Даргус еще помнил о том, что кроме кнута существуют пряники.
С другой стороны, тогда он не был бы собой. Был бы кем-нибудь другим. А зачем это надо?