Откровение

ГЛАВА 1

Двигатель закашлялся и заглох. Гард попробовал завести машину, услышал вместо кашля чихание, и решил, что обнадеживающим признаком это считать нельзя. Равно как и то, что чихание не сопровождалось больше ничем, даже легкого вздрагивания корпуса не последовало за нажатием на кнопку стартера.

— И что? — нервно спросила Анжелика, которая, в отличие от машины, реагировала на все моментально и резко, — ты знаешь, что с ней делать?

Гард не знал. Он умел чинить компьютеры и юортеры, настраивать сервера и локальные сети. Если бы в их машине был бортовой консультант, и если б он сломался, Гард знал бы, как его починить. Консультант, кстати, мог бы помочь в ремонте автомобиля, некоторые модели умели еще и это. Те модели, что входили в комплектацию машин, произведенных на автозаводах и купленных в автосалонах. Консультанты, которые можно было купить в любом магазине или заказать с доставкой из любого магазина (при условии, что доставка осуществляется на территорию тийров, не ведущих в данный момент боевые действия), могли только прокладывать курс. А, ну и предупреждали о близости районов боевых действий если им удавалось выйти в юор[17] и узнать последние новости.

У Гарда с Анжеликой не было вообще никакого консультанта, только бумажная карта да несколько цветных карандашей для прокладывания курса. А к созданию их машины не имел отношения ни один из автозаводов. Или имели все, это как посмотреть. Умельцы из мастерской на Трассе собрали из лишних и краденых запчастей нечто с четырьмя колесами, способное ехать без помощи упряжных животных, а сколько автомобилей каких моделей послужило исходным материалом для этого инвалида, не сказал бы уже никто.

В мастерской уверяли, что инвалид стоит своих денег. Гард поверил и отдал за него целый зеч[18]. Деньги, скопленные за полгода работы.

Инвалид подвел.

Этого следовало ожидать. Гард и ожидал, но не так скоро. Они ехали от силы часов пятнадцать, совсем недавно свернули с Трассы на шоссе княжества, и, пожалуйста, застряли посреди него. До ближайшего жилья отсюда километров сто. Это если возвращаться. Возвращаться не хотелось: дурное дело, плохая примета. Ближайший же населенный пункт здесь, в Эсимене, был, если верить карте, в трехстах километрах. Какой-то оазис.

— Мы можем бросить машину и дойти пешком, — Гард показал оазис на карте. — На четырех ногах уже завтра там будем.

— Бросить машину и все вещи? — уточнила Анжелика тоном, не подразумевающим ответа. Любой ответ вызвал бы бурю.

Часть вещей они могли взять с собой — рюкзаки были рассчитаны и на человеческий облик, и на звериный, перекидываться не мешали и не очень стесняли движения. Но — любой ответ вызовет бурю. Это Гард очень хорошо знал. Идея взять из машины только самое необходимое была для Анжелики, как иголка под ногтем. Невыносима.

— Никого же нет, — сказал он. — Запрем двери, сбегаем до оазиса, попросим помощи и вернемся. С каким-нибудь… с кем-нибудь… — он вспомнил слово: — с эвакуатором.

— А у нас есть деньги?

И этот вопрос тоже не подразумевал ответа. Денег не было, Анжелика об этом знала не хуже Гарда. Но ведь не то, чтобы их не было совсем. Они год копили, прежде чем сняться с места, и часть этой суммы могли потратить на то, чтоб рассчитаться за спасение машины.

За спасение вещей. Машину Гард готов был тут и бросить. Или продать на запчасти, чтобы из них собрали нового урода.

— И мы не знаем, существует ли этот оазис, — продолжила Анжелика таким голосом, от которого дома, в Немоте, могли случиться заморозки.

Насчет оазиса, она была права. Гард им тоже не доверял. Как с ними обстояли дела в Эсимене, он не знал, но в Киусату, на границах которого они с Анжеликой прожили последние несколько лет, оазисы путешествовали по пустыне, что твои вампиры по Пескам. Сегодня здесь, завтра там. Путешествуя, они (оазисы, а не вампиры) таскали за собой мотели, бензозаправки и закусочные, карта постоянно менялась, и ездить по Киусату без постоянного выхода в юор было занятием рискованным и дурацким.

По Эсимене, возможно, тоже.

— Вот здесь выезд на державное шоссе, — показал Гард. — Там полно людей и машин, можно попросить помощи, попросить, чтобы кто-нибудь вызвал эвакуатор. Сюда. — Он огляделся, в поисках какого-нибудь ориентира и увидел вдали, в пыльной дымке, одинокую фигуру.

Кто-то шел по обочине в их сторону. Откуда взялся?

Гард потянул носом, но в человеческом облике обоняние у него было куда слабее, чем в волчьем.

— Так нам и разбежались помогать, — возразила Анжелика. Уже без настоящей злости, просто чтобы оставить за собой последнее слово. — Что там?

— Идет кто-то.

Пешеход на дороге, на таком расстоянии от жилья, скорее всего, был таким же бедолагой, как они сами. Машина сломалась, средств связи нет, надо выбираться к людям. Помощи от незнакомца никакой не будет, но Гард все равно порадовался. Во-первых, втроем повеселее, во-вторых, им-то этот неизвестный путник не поможет, но они, кто знает, могут помочь ему. Их двое, у них есть машина, вода и еда, спальные мешки и еще много полезного. А этот — один и налегке.

— Ну, теперь мы и в звероформе никуда не уйдем, — Анжелика фыркнула, как будто идея трехсоткилометрового перехода на четырех лапах вдруг показалась ей хорошей. — Ты же его не бросишь.

Она и сама никого без помощи не бросила бы. Но делала вид, что еще и не такое может. Хотя и странно, что, увидев их машину, незнакомец не попытался свернуть с шоссе и обойти их дальней дорогой. Здесь, конечно, не Трасса, здесь княжество, порядок и безопасность на дорогах, но вампирам-охотникам все равно, где нарушать законы и ловить людей, чтобы забрать в Пески…

На Трассе, с другой стороны, принято друг другу помогать. Есть опасность нарваться на вампиров, но если уж встретишь людей, то можешь быть уверен — в беде тебя не бросят. А в княжествах, Анжелика права, помощи от незнакомцев не дождаться, а вероятность встретить вампиров нисколько не меньше. Во всяком случае, так говорили в тийрах.

Тут-то Гард и понял, почему до сих пор ни он, ни Анжелика не почуяли запаха чужака. Именно вампира они и встретили.

Вампира без машины, без стаи и без оружия. Им двоим и четыре-пять вооруженных вампиров были не страшны, если б вдруг довелось столкнуться с охотниками. На одну шальную секунду Гард подумал, что маленькая охотничья стая могла бы решить все их проблемы и с машиной, и со связью, и с деньгами. Но тут же одернул себя: без должной подготовки и разных полезных знакомств грабеж и убийство не решают проблемы, а наоборот создают их.

— Вампир, — прошипела Анжелика. — Фу! Давай поднимем верх. И двери запрем.

И кто бы поверил, что она родом из Немоты, а последние три года жила в Ховрамтире? На земле, которой правила вампирская стая.

Гард не собирался поднимать верх машины или запирать двери. Да они и не успели бы. Вампир был уже рядом, вампиры, они быстрые.

Если бы не отсутствие запаха, Гард принял бы его за фейри в человеческом облике. Цвет волос, разрез глаз, сложение. Но люди тоже такими бывают… наверное. Наверняка. Просто встречать не доводилось. Одет в нетканую одежду, в Немоте такие делать не умеют. Да и вампира из фейри не сделаешь, а из этого сделали, значит, когда-то он был человеком.

Вампир обошел машину по обочине, встал перед ней, смерил их двоих любопытствующим взглядом.

Анжелика отвернулась.

Гард сказал:

— Привет.

— Не знаю, где вы его нашли, — вместо ответного приветствия вампир провел пальцами по капоту машины, — но рад, что мы встретились.

Встрече с кем он был рад? Гард мог бы поклясться, что с машиной, а не с ними. Нет, ну, понятно, с чего бы вампиру радоваться встрече с перевертышами, каждый из которых может его сожрать на полдник? Но и от сломанного автомобиля вдали от жилья толку мало, так в чем радость?

— Это же Карл, призрак шоссе, — улыбка у вампира оказалась на удивление располагающей. За такую улыбку легко можно было простить не только невежливость, но даже и попытку напасть. Человека, который умеет так улыбаться, Гард не стал бы есть, даже если б тот был живым, а не мертвым. Дайны убеждения, на перевертышей не действовали, вторая душа — дух зверя-покровителя — не поддавалась наведенному обаянию вампиров, значит это был не дайн. Просто улыбка. Просто… хм? что? человек хороший?

— Не люблю художественную литературу, — взгляд ярких черных глаз скользнул с машины на Гарда, на Анжелику, по-прежнему глядящую в другую сторону, — но о некоторых прочитанных книгах не жалею.

Сумасшедший. Сумасшедший вампир-одиночка с непригодным для жизни образованием. Ну, ясно. Спятившие вампиры были не такой уж редкостью. Они бредили про миры, из которых, якобы, были родом, вели себя так, будто ничего не знают об Ифэренн, не имели никаких документов, ну, и, вообще, за ними водилось много странного. Для таких в княжествах, при архах[19], существовали специальные отделения, где с этими психами держались так, будто они и правда из каких-то других миров, объясняли правила, выдавали удостоверения личности, пристраивали к кураторам из вампиров, которые помогали на первых порах.

Непонятно, правда, почему он так одет. Гард художественную литературу любил и кино уважал, и спецснаряжение, даже никогда не виданное, опознал, хоть и не с первого взгляда. Нетканый материал, усиленный гибкими пластинами, защищающими уязвимые места, куча разных ремешков и креплений под инструменты. И ничего похожего на кобуру или портупею, или что угодно другое, в чем можно держать оружие.

Вампир из береговой охраны Мару? Из технической службы какого-нибудь линкора? Маруанские корабли куда только не ходили, в какие только приключения не попадали, поэтому и команды на них были… ну, ко всему подготовленные. Спецназ. Элита. Вроде Храмовников, только на морях, а не на суше.

Этот-то не из бойцов, раз без оружия. Но… техник?

Гард выдохнул.

— Не знаю, что с ним, — сказал он. — Заглох и встал. Не поможешь? А мы тебя подбросим, куда скажешь.

— С ним ничего. Я просто попросил меня подождать. Навигатора у вас нет, я вижу. Дай мне карту и пусти за руль.

И, отвечая на выразительный взгляд Гарда, пожал плечами:

— Иначе вы так никуда и не поедете.

— Да правда, что ли?! — взвилась Анжелика. — А если мы тебе башку открутим, упырь?

— Оторвать голову единственному в окрестностях автомеханику — самый неудачный подход к ремонту автомобиля, — безмятежно отозвался вампир.

Он был безоружен, безобиден, он был странный и довольно симпатичный. К тому же походил на фейри, а к фейри даже Анжелика относилась неплохо.

Гард вздохнул, достал из бардачка карту и вылез из машины.

— Ладно, садись за руль. Лика, давай ты назад пересядешь?

Она по-кошачьи фыркнула, и одним красивым, текучим движением перемахнула через спинку с пассажирского места на заднее.

— Ты может быть еще не знаешь правил, упырь, — прошипела, устраиваясь среди загромождавших сиденье коробок с вещами, — но если мы тебя убьем, нам за это ничего не будет. Потому что ты уже и так сдох, понятно?

— Всегда одно и то же, — философски констатировал вампир, садясь за руль. — Держитесь крепче, у Карла большой потенциал.

На Анжелику мало кто способен был реагировать так флегматично, и Гард снова подумал о том, что парень ему нравится. А машина… Карл… тем временем зарокотал двигателем, да так густо, низко и бархатно, будто его собрали не из швейной машинки, велосипеда и обглодышей холодильников, а выпустили с конвейера в Оороге. И рванул с места в карьер, за какие-нибудь две секунды набрав максимальную скорость. Стрелка спидометра мгновенно проскочила весь круг и уперлась в предел возможностей, в двести километров, которые никак не соответствовали реальности.

Гард знал, что такое двести километров в час, ему приходилось ездить с вампирами по Трассе, где не было никаких правил и каждый гонял как хотел. Так вот, те двести, настоящие, и эти — приборные, отличались друг от друга километров на сто, не меньше. Казалось, еще немного и Карл взлетит, потеряет сцепление с дорогой, вампир не справится с управлением и все они на этой бешеной, невозможной скорости врежутся в какой-нибудь бархан или, того хуже, в скалу, которых множество торчало из песка по обе стороны шоссе. Не убьются, конечно… но, интересно, этот упырь, вообще, в курсе, что не все здесь одинаково неуязвимы? Ему-то ничего не будет, а Гарду с Анжеликой придется очень много съесть, чтобы исцелить раны и переломы. Их припасов обоим может и не хватить.

Тогда придется подождать, пока Анжелика съест нормальную еду, исцелится и выведет из строя вампира, чтоб накормить Гарда мертвечиной. Гадость, а что делать? Если этот парень доведет до аварии, он сам будет виноват.

— Вы едете в Сидену? — светски поинтересовался тот, когда Карл пронесся по въезду на державное шоссе и полетел себе дальше по полосе, где не действовали ограничения скорости. Такая специальная полоса для вампиров и самоубийц. — Это столица?

— Вроде того, — Гард перестал думать о неизбежности обеда из мертвого мяса и напомнил себе, что парень — из спятивших, то есть из тех, кто ничего про Ифэренн не помнит, — Сидена — столица Эсимены, а Эсимена — княжество, где правит Ойхе. В Эсимене музыки нет, нам на первых порах там будет проще. Мы из Немоты, — добавил он зачем-то, хотя любому ясно, что перевертыши только в Немоте и рождаются.

Нет, не любому. Этому, может, и не ясно. Тогда ему и про Ойхе, что ли, рассказать надо? Или как?

— Нет музыки? Почему?

Хотя бы про музыку он знал, уже хорошо.

— Ойхе не демон, — объяснил Гард, — она человек, как мы. Все демоны создали княжества из музыки, а она — просто… не знаю как, как-то по-человечески, в общем.

— Человек?

— Христиане говорят, Ойхе создал Белый Бог, что она была первой женщиной для первого мужчины, но что-то у них с мужем не задалось.

— Что-то пошло не так, — в голосе вампира Гарду почудились ядовитые нотки, — и как у Ойхе с христианами? Всё сложно?

— Нет, наоборот. Они ее почитают… ну, так, знаешь, по-своему. У них другая богиня есть, мать Белого Бога… или жена? слушай, я не разбираюсь, но книжки можно на любой заправке купить, там все расписано. «Ответы на часто задаваемые вопросы», «Вы хотите знать о христианстве, но боитесь священников», «Как войти в храм и не сгореть» — полно всякого такого… просветительского. Опять же, сайты. По запросу «христианство» всё найдешь, что хочешь, и чего не хочешь. Демоны христианам хотели связь обрубить, выкинули из юора, так Ойхе их обратно пустила.

— Карл не слишком подходит для столицы, — внезапно произнес вампир. — Концептуальной моделью его точно не сочтут, даже за дизайнерский высер не примут. Вам, ребята, нужна другая машина. А мне нужен Карл. Предлагаю поменяться. Найдем автосалон, выберете там себе подходящую тачку… или две, — он бросил короткий взгляд на Анжелику, и Гард снова вспомнил про скорость, с которой они мчатся, и про то, что на оживленном шоссе авария приведет к последствиям куда худшим, чем съеденный вампир и оставшиеся без машины перевертыши. — Для поездок по городу лягушонке нужна личная коробчонка.

Гард на Анжелику не смотрел, но спиной почуял, как бешенство в ней борется с жадностью.

— Ты хочешь поменять Карла на две других машины? — переспросил он, просто чтобы не спорить с психом, пока тот за рулем.

— Я хочу забрать у вас Карла и купить взамен два автомобиля, которые вы выберете, — терпеливо объяснил вампир. — Да, я ни хрена не знаю про то, как здесь живут, но я разбираюсь в машинах, у меня есть деньги, а Карл все равно с вами не останется. Могу выбрать модели за вас, если это не твоя компетенция.

— Слушай, а ты тийрмастером никогда не был? Или, может, стаю в Песках водил? Вообще ничего о себе не помнишь? Я думал, ты флотский, но ты, если и служишь, то спецагентом, а не спецназовцем.

Гард спецагентов видел только в кино, еще читал о них в книжках, но мертвый парень держался именно так. Он словно считал, что способен решить любую проблему и не может ошибиться. Ну, и, опять же, дорогие автомобили были для спецагентов чем-то вроде части костюма, аксессуаром, типа того.

Ага, типа того, но вампир-то хочет Карла, а нормальную машину — две нормальных машины — предлагает за него отдать.

Но он при этом разбирается в машинах.

И спецодежда, опять же. Мало ли какое у спецагента могло быть спецзадание?

На котором он свихнулся.

И если он спецагент, то было ошибкой считать его безоружным. У спецагента спецоружием может оказаться, что угодно.

Метрическая система! В загробном мире действует метрическая система. Ну, надо же! Она что, тоже появилась на Земле по дьявольскому наущению? Кто из них больше любит порядок, Белый Бог или Рогатый?

В последний раз он не летал, а ездил по поверхности… когда? В Саэти, во время службы в Лантском Приморье. Дважды за два месяца довелось прокатиться на подводе. Или поездку туда и обратно нужно считать за одну? В любом случае, это было очень давно и абсолютно безотрадно. А вот когда он в последний раз управлял наземным транспортом? На Земле. Его ловили, чтобы убить и сделать Черным Властелином, а он убегал и прятался.

Зверь этих событий не помнил, в памяти был тридцатилетний провал, начиная с поисков новорожденного Гуго и заканчивая солнечным днем в клинике Самата Гахса, когда он вернулся из небытия после столкновения с Айс де Фокс. Первым, кого Зверь тогда увидел, был Эльрик. Так себе впечатления для возвращения с того света. Особенно если вспомнить, что на том свете ему все было можно, можно было убивать, сколько захочешь и… убивать, сколько захочешь, да. Бесконечно. Все было можно, а он ничего не мог, злые люди и нелюди заточили бедного Зверя в волшебную темницу и держали там, пока Эльрик не вернул ему память и личность.

Желание убивать меньше не стало, но вместе с воспоминаниями вернулся инстинкт самосохранения. Да и, по правде сказать, жить одним только стремлением к убийствам еще безотраднее, чем ездить на подводе под дождем.

В общем, память ему Эльрик вернул, но не всю, только то, что знал сам, и Зверь, в результате, помнил о происходивших с ним событиях, как наблюдатель, а не как участник. Обо всем, что случилось за тридцать лет, и о том, как на него охотились на Земле — тоже. Он оказался там почти случайно, в результате маловероятного стечения обстоятельств. Сумел сбежать от преследователей и какое-то время скрывался. Потом устроил гекатомбу из тринадцати школьниц, в обмен на которую ему открыли портал обратно в Саэти. Гекатомба была проявлением чувства юмора его родного отца и указывала на определенное семейное сходство, по крайней мере, в том, что касалось представления о веселых и интересных занятиях. Но Зверь родным отцом считал человека, а не хтоническое чудовище, поэтому от семейного сходства его тошнило.

Что ж, кому и сколько девственниц нужно принести в жертву в Ифэренн, чтоб вернуться домой?

«Даже думать об этом забудь! — приказал он себе, — тут любое убийство — палево со смертельным исходом».

Но так ли это, на самом деле? Вампиры умеют убивать, умеют отнимать посмертные дары, а здесь, в Ифэренн, они умеют их отдавать. Не всем подряд, а тем, кто может взять — другим вампирам, например. Еще тут есть специальные терминалы для обмена посмертных даров на деньги. Теоретически вампир может отдать посмертные дары демону, но демонам о таком даже думать противно, и это прекрасно! Это просто великолепно, что демоны числят вампиров чем-то вроде вшей на теле мира.

Значит, если б не обещание, данное профессору, он мог бы здесь убивать и пополнять запас посмертных даров. Если б не обещание и не отсутствие необходимости. За годы обучения у Даргуса Зверь успел привыкнуть к мысли, что убивать ради пропитания нецелесообразно. А убивать ради развлечения было некрасиво. Последнее его не беспокоило, но не хотелось расстроить знакомых шефанго. Они к нему, как к родному, а он что? Как младенец, который к горшку не приучен? Даже хуже. У шефанго и младенцы с жаждой убийства справляются.

В общем, он мог бы убивать в Ифэренн, но не станет, потому что незачем. Запаса посмертных даров хватит лет на сто пятьдесят. Зверь не собирался задерживаться так надолго, просто не придумал еще, как вернуться домой. Он тут меньше часа провел, в конце концов, даже осмотреться толком не успел.

Зато успел заметить непривычную пустоту вокруг. Вакуум там, где всегда был источник силы. Дома некротическая энергия окружала со всех сторон, как окружает воздух, дыши себе и не беспокойся о том, что кислород иссякнет.

Здесь воздуха не было.

Ничего удивительного: некротическая энергия распределялась между князьями — между княжествами, каковыми князья и являлись — а посмертные дары расхватывали вампиры и мелкие инферналы. Кто кого убил — тот того и съел. Нормальная борьба за процветание. Не за выживание, что характерно. И посмертные дары и, собственно, энергия смерти, здесь были и валютой, и энергоресурсом, куда более эффективным, чем электричество или сила стихий. Все как дома.

Ну, да. Из дома нефтегазовая труба прямо сюда подведена.

Зверь ухмыльнулся не без злорадства, снова почувствовав себя доктором наук, а не полковником. Это он превратил инфернальный прорыв в стабильно работающий энергоотвод, это его стараниями Ифэренн отдавало часть своего богатства живому миру и живым людям. Часть следовало признать нечувствительной — Ифэренн хватило бы на обеспечение энергией миллиардов планет, — но князья знали о потерях и не были в восторге. Демоны считать умеют, демоны жадные, хозяйственные, и они совершенно не склонны к альтруизму.

Только сделать все равно ничего не могут. Это дома прорыв локализован, а здесь, за отсутствием настоящей географии — настоящего пространства — сила просто уходит отовсюду. Как солнечный свет.

Зверь бросил взгляд на черную дыру в белом небе, вспомнил свой портрет работы Иньо Нааца и перестал улыбаться.

Воздух здесь был. Неба не было. В километре от поверхности начинался снийв — тонкая взвесь светящихся волокон, заменяющая в Ифэренн солнце. Птицам для полетов хватало и километровой высоты, птицы, они ведь и не думают о том, что можно выше, и не бесятся от того, что выше нельзя. А он пробыл тут всего ничего, и уже бесился. И от того, что выше нельзя, и от того, что до сих пор не придумал, как выбраться.

Дорога — не выход. В Ифэренн Дорога своя, называется Трасса, живым на нее доступа нет, а мертвым нет с нее выхода. То есть, если ты живой, Трасса для тебя закрыта, ты попросту не сможешь свернуть на нее с Дороги. Бывали исключения из правил: на какой-то из слоев Ифэренн приходили Орфей и Геракл, а Иисус Христос со своей матушкой спускались в Нижние Земли, в саму Преисподнюю. Ну, так, то Орфей. И Геракл. И, вообще…

Если ты герой или святой, кто тебе что запретит? У кого ты спросишь?

А вот если ты обычный вампир, приходится считаться с правилами. Потому что выход за рамки обычного тут же станет сигналом для охотников. Сцапают и съедят раньше, чем успеешь вырваться с Трассы на Дорогу.

Да, Трасса закрыта для живых, а Дорога — для мертвых. Здесь все мертвые. Так или иначе. Любой может выехать на Трассу и путешествовать по ней хоть всю жизнь, она бесконечна, как бесконечны княжества Ифэренн, но никому не дано найти границы бесконечности, чтобы выйти в настоящие, живые миры.

На то она и бесконечность.

Демоны — не только князья, все сулэмы и сулы[20] — могли уходить из Ифэренн и возвращаться, когда заблагорассудится, но им это было не нужно. Они и так незримо и постоянно присутствовали во всех тварных мирах. Сутью их, однако, была музыка Ифэренн, и именно здесь они были собой в полной мере и полной силе. Змей — ангел — обитал в какой-то из реальностей Земли, а в Ифэренн приходил, когда нуждался в отдыхе и восстановлении душевного здоровья. Если вспомнить все, что известно об обычаях и традициях всяких тварей демонической природы, легко сделать вывод, что здесь куда лучше, чем снаружи, среди живых.

Летать только нельзя. И охотники с собаками рыщут.

А святые — это, кстати… мысль. Что там перевертыш сказал о христианстве? Справочники на любой заправке и полно информации в сети?

Откуда здесь взялось христианство? Откуда, мать его, если само существование Ифэренн противоречит христианскому мировоззрению?

На кафедре знали, что в Ифэренн есть настоящая жизнь — люди, города, цивилизация. Но здешним смертным уделялось объяснимо мало внимания: некрософов интересуют те из умерших, чьи души не отправились в Ифэренн, судьбы же упокоившихся, волнуют разве что родственников и друзей, оставшихся среди живых. Ну, а инфернологам, к каковым относились и Даргус, и Наац, и сам Зверь, даже неупокоенные мертвецы были интересны лишь постольку, поскольку требовали упокоения. Даргус, если и знал о существовании в Ифэренн христианской церкви, никогда не считал ее достойной упоминания. А Иньо Наац здесь не бывал, он все-таки смертный и живой. Да даже если б и бывал, ему тоже в первую очередь, интересны инферналы. А для них Ифэренн выглядит иначе, чем для смертных.

Христиане совершенно точно не заинтересованы в появлении Черного Властелина. Это противоречит программе, написанной Белым Богом, а значит, этого не должно произойти. Стало быть, христианская церковь может стать убежищем. Тут, правда, возникает вопрос, достаточно ли она сильна, чтобы противостоять демонам? Ответ, вроде, очевиден — раз уж она тут есть, значит, у нее есть для этого силы и возможности. Но демоны хитры и коварны, с их попустительства происходит многое, кажущееся неприемлемым на первый взгляд, однако сулящее выгоду в отдаленной перспективе. А если дело чисто, и христиане действительно силой вырвали себе место в адских княжествах, то возникает другой вопрос, уже обычного, практического свойства: как получить защиту церкви, не имея возможности даже войти в храм?

Зверь, только оказавшись на Этеру понял, как резали взгляд кресты, повсеместно встречавшиеся в Саэти. Иногда надо лишиться раздражителя, чтоб понять, что он, вообще, был. Что интересно, мечети, которых в Саэти тоже хватало, жить нисколько не мешали. Наверное, оттого, что купола их символизировали небо, просто небо, без всякой связи с божественным, а полумесяц, даже на Земле бывший символом власти, а не религии, в Саэти не прижился вообще, за отсутствием в истории мусульманских государств хоть сколько-нибудь значимых побед и завоеваний.

Еще бы! У них там, куда ни сунься, если не море, то Степь. В море шефанго, в Степи… Эльрик. Какие там завоевания, свое бы уберечь!

Эльрику сюда хода нет. Он обещал вытащить откуда угодно, и он вытащит. Так вот, чтобы он этого не сделал, нужно озаботиться спасением самому. Иначе от Ифэренн ничего не останется.

Может, оно и к лучшему?

По обе стороны широченного двенадцатиполосного шоссе лежала пустыня. Пустыня как пустыня — барханы, скалы, солончаки. Бескрайняя как небо, коричневая, серая, золотая. Опаловая вдали, на горизонте, где снийв сливался с землей. Карл мчался вперед, благодарный за толику посмертного дара, которой хватило, чтобы привести его механику в согласие с великолепным двигателем. Мера временная, но малышу и этого хватило, чтобы почувствовать себя таким, каким он должен быть.

Здесь есть Карл. Живой. Зверь не будил его, он проснулся еще в мастерской, где его собрали и продали этой паре перевертышей. Карл такой не один, не может быть, чтоб он был один-единственный и попался на пути сразу, стоило только оказаться в Ифэренн. Скорее всего, проснувшихся машин тут достаточно много, чтобы списать эту встречу на случайность. А мир, где машины просыпаются сами, лучше поберечь от Эльрика.

И от себя.

Итак, каков план действий? Задача-максимум: найти выход отсюда. В идеале — портал прямо домой. Раз уж из дома сюда утащили порталом, значит, в обратную сторону это тоже должно работать. В крайнем случае можно попытаться выйти на Дорогу, но там-то сцапают, мявкнуть не успеешь. И прикончат раньше, чем Эльрик успеет спасти. Именно потому, что знают — времени в обрез.

Прикончат даже раньше, чем сцапают, блин.

На то, чтоб найти способ открыть портал, нужно время. На это время необходимо обеспечить себе убежище. Почитать о здешних христианах, сообразить, как к ним подступиться, и спрятаться среди них. Будучи вампиром? Отличный план!

С другой стороны, если рискнуть нарушением конспирации и стать человеком, в храмы входить все равно не получится, а вопросов по этому поводу возникнет куда больше, чем к вампиру. Значит, лучше не рисковать. И, вообще, не забывать про пункт: «почитать о здешних христианах». Потому что есть еще и Ойхе. По-здешнему — Ночь. На иврите — Лилит. Странное создание, которое Зверь, далекий от знания канонов и христианства, и иудаизма, всегда считал инферналом. Мог бы догадаться, что она человек, если б, вообще, вспоминал об ее существовании. Но на черта она сдалась? Других злыдней мало, что ли?

Если его знания об устройстве Ифэренн верны, а они верны, то Ойхе не просто человек, каким-то чудом ставший правителем одного из княжеств. Тут у всех князей есть работа, все приносят пользу всем — или вред, это как посмотреть — и Ойхе включена в круг властей предержащих. Она — ночь.

И однако она не демон. Перевертыш думает, будто на ее землях нет музыки. Тут он ошибся, музыка есть, но — человеческая, созвучие множества душ. Эсимена — это не сама Ойхе, не только Ойхе, это земля, которую создают и меняют населяющие ее люди. Земля для людей. Демонам тут не место. А сама Ойхе поддерживает христиан. Потому что?

Потому что она — человек, первое создание Белого Бога и часть того замысла, исполнению которого хочет помешать Змей. Значит ли это, что Ойхе может стать союзником?

Или же она, как гласят легенды, создала вампиров и покровительствует им, а значит вовсе не жаждет реализации божественной программы развития мира? Вампиров создавала не она, это доподлинно известно, а ошибка в исходном пункте обычно указывает на ошибки в выводах. Ойхе поддерживает христиан, вот что имеет значение. Почитают ли ее христиане, пока неизвестно — что б там ни говорил перевертыш, он не знаток канонов — но, если Ойхе на их стороне, она может оказаться сторонницей доведения дела до конца. В смысле, до Конца Света. И тогда она точно не выдаст злым демонам потенциального спасителя. В ее интересах дождаться Спасителя реального, того, что с большой буквы.

До заправки, куда Гард предлагал Анжелике добежать на своих четырех, долетели за час. Триста километров. Вампиры могли и так, но даже они обычно настолько не рисковали. Не на швейных машинках с колесами.

Честно-то говоря, Гард не знал ни одного вампира, который не побрезговал бы сесть за руль Карла или чего-то похожего на Карла. Хотя, в основном, машины, собранные в мастерских на Трассе и в тийрах ценились среди тех, кто разбирался. Среди тех, у кого от автомобиля зависел бизнес или даже существование. Гард был очень далек от этого, но знался с вампирами, потому что хороший даттар[21] всем нужен, и мертвым, и живым, а на границе с Немотой даже нехорошего найти — постараться надо. В общем, из разговоров с вампирами, для которых автомобили были темой номер один, Гард знал, что самыми лучшими мастерскими считаются те, что ближе всего к Немоте. Идеально, если Немота подступает вплотную, один лишний шаг и можешь забыть о любой технике: все сдохнет, аккумуляторы безнадежно разрядятся, а синтетика и пластик рассыплются в пыль.

Но в таких мастерских и цены были заснийвовые — в салонах покупать дешевле. Гард Карла покупал в Ховрамтире, на автосвалке, довольно далеко от Немоты. Когда они с Анжеликой ездили из Ховрамтира домой, в смысле, на родину, путь до границы занимал три часа на автобусе внутренних линий тийра. Потом еще нужно было добраться до города, но это уже в Немоте, это не считается. Фейри во время не верили, и на их землях его не было.

Прогулка от границ Немоты до городских ворот — метров сто по грунтовой дороге, бегущей через живописный лесок, занимала минут пять, однако для людей за границей или в городе эти пять минут могли длиться и час, и целый день. Гарду перед каждой поездкой к родителям на пару дней, приходилось предупреждать клиентов, что он может исчезнуть на неделю. Анжелике попроще было: во-первых, их театр только на ней и держался, во-вторых, ей платили не те деньги, чтоб чувствовать себя кому-то обязанной.

По правде сказать, Анжелика не почувствовала бы себя обязанной, даже если б кто-нибудь каждый день платил ей по саолу. Ее уверенность в том, что она заслуживает большего, становилась тем сильнее, чем большего она добивалась.

Оазис, на котором разместились заправка, мотель на пять номеров и магазин, выглядел непривычно, не так, как на Трассе. Здесь не пахло животными, не было стойл и поилок и не было баков с нефтепродуктами: бензином, керосином, дизельным топливом. Гард слышал, что в княжествах не ездят на машинах с двигателями внутреннего сгорания, теперь убедился, что так оно и есть. Интересно, а на верховых животных тут что, тоже не ездят?

Вдоль глухой стены магазинчика выстроились автоматы по продаже всякой мелочевки: шоколадок, кофе, сигарет, крови. Рядом тусовались трое вампиров, курили, выясняли, ждать ли кого-то прямо здесь или брать кровь и ехать, куда собирались. Увидев зарулившего на стоянку Карла, все трое дружно заржали.

И так же дружно заткнулись, когда вампир-псих — или все-таки вампир-спецагент? — вышел из машины.

Он сородичей, вроде, и не заметил. Направился прямиком к саолмату. Гард напрягся в ожидании конфликта — когда мертвяки обращают на кого-то внимание, добра не жди, и за «своего» вампира нужно будет вписаться. Если он сам не разберется, конечно. У них же у всех разные таланты, у мертвых. Так же, как у тех живых, кто родился в Немоте. Трое против одного может оказаться вовсе даже не перевесом.

Ничего, однако, не случилось. Незнакомые вампиры пялились на… незнакомого, но не постороннего, он их игнорировал, а больше ничего не происходило. Гард слегка выдохнул, бросил взгляд на индикатор заряда аккумуляторов, и выяснил, что показания не изменились с того момента, как «их» вампир сел за руль.

Это что еще за новости? Какие-то дайны, позволяющие заряжать аккумулятор напрямую из личного запаса саолов? Гард не слышал о таких. Но он о многом не слышал, хоть и знался с вампирами. Может, бывают технические дайны. В смысле, те, которые дают особые навыки в обращении с техникой. Умеют же вампиры пользоваться саолматами, а там тоже аккумуляторы стоят, почти такие же, как в автомобилях, кстати. Разница в наличии приемного устройства. В саолматах оно есть, а в автомобилях нет.

Работать с саолматами и банкоматами тоже приходилось, правда, только на подхвате — Гард иногда помогал приятелю, у которого был контракт с парой мелких банков Киусату и Эсимены, обслуживавших Ховрамтир. Приятель был спецом по железу, а помощь Гарда требовалась, когда в банкоматах сбоил софт, но он все равно успел разобраться в механике. В эсименский банк «Амваль» его даже позвали работать, только в Ховрамтире оно того не стоило, там Гард больше зарабатывал, мотаясь по разным клиентам. А вот в Сидене приглашение на работу могло пригодиться.

«Их» вампир пробыл у саолмата недолго, и все это время троица мертвяков не сводила с него глаз. Если б они хоть чем-то пахли, можно было попытаться понять, что им надо. Если б у них хотя бы сердца бились. Но с мертвыми никогда ничего не разберешь, пока до драки не дойдет. Ну, или пока они словами не скажут.

Саолмат, тем временем, вытолкнул из себя карту. Тут Гард и сообразил, что нужно было чужим упырям — они ожидали, пока будут обналичены саолы. Сейчас набросятся втроем, отнимут карту и свалят. Пароль потом подберут — у них полно умельцев. А мертвецкие карты ничем кроме паролей не защищены, у вампиров же нет настоящих документов, подтверждающих личность. У вампиров в княжествах вообще права на жизнь нет.

И снова — ничего. «Их» упырь вернулся к машине и снова сел за руль. Трое чужих продолжали смотреть, провожали взглядами, пока Карл не выехал из оазиса.

— Ты кто? — не выдержал Гард, уже не обращая внимания на то, как стремительно автомобиль набрал скорость.

— Думал назваться Отто Кестером[22], — ответил вампир, поразмыслив. — Но решил, что раз уж услышать могут только настоящее имя, любое из выдуманных одинаково безопасно. Останусь Вольфом. Привык уже. Ну, а ты? И она? — он мотнул головой в сторону Анжелики.

Специально ее доводил. Точно, специально. Дайны власти, любые — хоть убеждения, хоть принуждения, на перевертышей не действовали, но этот без всяких дайнов бесил. Уже не только потому, что вампир. Надо было додуматься Анжелику лягушонкой обозвать!

— Я Гард, — сказал Гард. — А это Анжелика.

У них еще и фамилии были. Когда из Немоты уехали, первым делом в Ховрамтире, в архе, оформили себе документы по всем правилам, и оказалось, что кроме имен, живым полагаются фамилии. Что-то вроде прозвищ, принятых в Немоте. У Гарда прозвища не было, в городе его все знали, как сына Лигдона, беглеца из княжеств в земли фейри. Ну, он Гардом Лигдоном и назвался. У Анжелики наоборот вышло. При рождении ее Лаулой назвали, певуньей, родители-музыканты другой судьбы ей и не видели, но после встречи с ангелом настоящее имя позабылось, ее все Анжеликой звать стали. Так она взяла родное имя вместо прозвища, а прозвище вместо имени, и стала Анжеликой Лаулой.

Вампирам никакие фамилии не полагались, они, как и обитатели Немоты, обходились прозвищами или вообще только именами. Этот назвался Вольфом, и хотя он явно выбирал из нескольких придуманных имен, даже и не скрывал этого, Гард все равно решил, что хвастать наличием у себя и Анжелики настоящих фамилий не стоит. Мало ли. К чему напоминать, что они полноправные подданные княжеств, а Вольф — нет?

Аккумулятор в терминале слегка «травил», самую малость, там и ата[23] в сутки не набиралось, но все же «травил». Терминал при этом чувствовал себя отлично, значит, дело было не в неисправности, а в технологическом изъяне.

Вместо того, чтобы с гордостью признать, что аккумуляторы его работы, те, что сейчас повсеместно использовались на Этеру и этерунской системе, сделаны лучше и надежнее, Зверю захотелось переделать здешние. Идея мало того, что дурацкая, так еще и опасная. Не из-за риска попасться, внешняя угроза — дело привычное, обыденное, ее и риском считать нельзя, а из-за того, что… да, блин, когда хочется что-то улучшить, это означает, что тебе не все равно, как оно работает. А в каком случае бывает не все равно? Только в том, который тебя напрямую касается.

Проблемы функционирования банковских терминалов Ифэренн не касались его никоим образом. Вообще ничего в Ифэренн его не касалось. Нужно было проскочить это адское место насквозь с максимально возможной скоростью и вернуться домой. Пока дом не пришел сюда.

Вот еще один тревожный сигнал: он беспокоился о сохранности загробного мира, где ничего не было настоящим, где вообще ничего не было, кроме демонических фантазий и материализовавшейся музыки. Что тут беречь?

Карла. Карл настоящий. И он не один. Но дело было даже не в живых машинах, в конце концов, они есть и на Земле, должны быть, просто не попадались никогда, а спасать Землю Зверь точно не собирался. Дело было…

Ему тут нравилось.

Не так, как в Сиенуре, невозможно даже сравнивать место, где нельзя летать, место, где нет Эльрика, с Сиенуром, безграничным и бесконечным по-настоящему, в реальных времени и пространстве, а не в бессмертии музыки и души. Здесь, вот прямо здесь, к тому же, и музыка-то не звучала. Тишина. Как дома.

Интересно, как оно в Немоте?

Вот в чем проблема — интересно ему! Придумал себе экстремальный отпуск, придурок долбанутый! Что за бред про «внешнюю угрозу»? Да за пять лет в Сиенуре начисто успел забыть, как прятаться от охотников, как жить там, где каждый может оказаться убийцей. Как самому быть убийцей не забыл, это в крови, это не вытравить, только запереть в самых глубинах памяти из уважения к Даргусу, из уважения к шефанго, из любви к Эльрику. Но скрываться, постоянно ждать нападения, и главное — принимать как должное отсутствие права на жизнь — он разучился. Последние пять лет стали первыми, которые он прожил на тех же основаниях, что и другие смертные. Это не было вопросом морали, что такое мораль Зверь так пока и не понял, это оставалось вопросом полезности, и польза от его существования за эти годы перевесила причиненный вред.

В Ифэренн о праве на жизнь, ставшем привычным, нужно было забыть. А забыть пока не получалось. Два часа как вывалился сюда, пора бы обрасти старой шкурой, но вот беда-то: шкура эта принадлежала ему-настоящему, тому себе, кого он называл Зверем, и он не менял имя — внутри себя, для себя не менял — с тех самых пор, как стал делить кров с Эльриком.

Имя сохранил, а условия изменились, вот шкура и перелиняла. Новый образ — мертвый парень по имени Вольф — вроде бы, позволял нарастить если не старую броню, то хоть что-нибудь на нее похожее, раз уж к вампирам в Ифэренн относились именно так, как Зверь когда-то относился к себе. Как к тем, кого не может быть, а значит быть не должно. Однако скопировать личину было не с кого, а синтез из имеющихся элементов требовал времени.

Зверь вел Карла в направлении бледно-красных сполохов, пляшущих по снийву далеко впереди. Местный географический ориентир — Алый Столп. Есть еще Золотой — с другой стороны света. На розе ветров им соответствовали стрелки, помеченные «ал. стлп» и «злт. стлп». Когда-то зачем-то профессор Даргус рассказал о них, мол, демоны создали столпы света, видимые из любой точки любого слоя Ифэренн, чтобы человеческие души могли ориентироваться в загробном мире. Здесь же нет ни солнца, ни звезд, а местность меняется в зависимости от настроения князей.

Трогательная забота. Сейчас, надо признать, совсем не лишняя. На шоссе, конечно, не заблудишься, но кто сказал, что ездить всегда придется по шоссе или хоть по каким-нибудь дорогам? У Карла хорошая проходимость, он откуда угодно вывезет. Ага, и куда угодно завезет.

В общем, золотые и алые отблески снийва — ориентир полезный. Не будь Зверь вампиром, он сказал бы демонам спасибо за предусмотрительность. Но вампиры демонов не благодарят. Вампиры демонов терпеть не могут, что бы те ни делали.

Горы, в начале пути казавшиеся облаками далеко на горизонте, закрыли небо. По обе стороны шоссе поднялись холмы, рыжие и серые, безлесные, от одного их вида во рту стало сухо и показалось, что на зубах хрустит пыль. Но почти сразу ущелье закончилось и слева разлилось жемчужно-серебряное сияние, неяркое опаловое мерцание без конца и края.

Зверь видел карту, знал, что дорога лежит по горам вдоль морского побережья, знал, что море называется Арката и даже знал, что название это переводится как Серебряное. Но он не ожидал увидеть настоящее серебро, бездонное и ясное, как лунный свет.

— Ух ты! — выдохнул Гард, — Лика, ты смотри!

С заднего сиденья донесся мелодичный, негромкий звук, от которого у Зверя на мгновение закостенели все мышцы. Это была музыка. Не демоническая, не божественная — человеческая музыка. Та суть человеческой души, которую он мог слышать, но которую невозможно было воспроизвести. Если только ты не демон или ангел.

Или если ты не перевертыш с пустой рыжей головкой и дурным характером.

Что за имя Анжелика? Для Земли оно было бы нормальным, а здесь-то откуда взялось?

Он не стал задавать вопросов. Решил подождать. Спросить всегда успеет — прямо сейчас, в эту самую секунду, пока унесенный встречным ветром звук еще отдавался в теле и костях как электрический разряд, Зверь понял, что не позволит Гарду и Анжелике просто уехать и потеряться на просторах владений Ойхе — но хотелось бы обойтись без вопросов. Пусть сами все расскажут. По собственной воле.

Без принуждения.

С двоедушцами непросто, даже если ты гипнотизер со сверхъестественными способностями

у вампиров эти способности называются дайнами

воздействуя на человеческую душу, ты раздражаешь звериную, а когда взываешь к звериной, настораживается человеческая. Так что, устанавливая контакт с перевертышами можно полагаться только на обычные коммуникативные приемы. Ну, да. И делать в них поправку на то, что взаимодействуешь одновременно и с разумным существом, и с неразумным зверем, у которого одни инстинкты.

Со зверями-то проблем никогда не было, если только они не лошади и не собаки. Может Анжелика — собака?

Зверь бросил взгляд в зеркало заднего вида, оценил просверк зеленых глаз, сияющие волны рыжих кудрей, точеные скулы и чаячий изгиб бровей. Да какая уж там собака? Типичный оцелот, невооруженным глазом видно.

Но кошки его любили все и всегда, даже домашние. А эта терпеть не могла.

Определенно, дело в имени.

По левую руку без конца и края сияло жидкое серебро, по правую уходили ввысь голые мрачные скалы, а впереди призрачным маревом обозначилась зеленая дымка, над которой впивались в небо иглы небоскребов.

Сидена. Столица Эсимены. Зверю не хватало нормальной карты, интерактивной, подробной, такой, чтоб можно было разглядеть людей на улицах, вывески магазинов и свободные места на парковочных вышках.

Пришлось напомнить себе о том, что здесь нет никаких парковочных вышек. Здесь не летают. Есть наземные парковки. А автомобилей на душу населения приходится куда больше, чем на Этеру болидов. Болиды — роскошь, а автомобили — необходимость. Дороги же в городе, наверняка, имеют ограниченную пропускную способность, и значит карта пригодилась бы еще и для того, чтоб выяснять, где образовались пробки и как их лучше объехать.

Не было карты, не было. Дикие перевертыши из дикого леса не озаботились захватить с собой даже шонээ… или как здесь называются устройства связи? Телефонами? Что уж говорить о портативных кундарбах… компьютерах, блин. Вот еще проблема — зароллаш. Язык демонов. Здесь на нем никто не разговаривает. Даже демоны. Потому что демоны тут… неразговорчивые. Вон он, демон, слева от дороги — сияющая серебряная бесконечность. Князь Даалнаму лупит прибоем по узким полоскам каменистых пляжей, качает волнами яхты, смутно виднеющиеся на горизонте, пестует где-нибудь в глубинах невообразимых чудищ. Зачем ему разговаривать? Чем ему говорить?

Зароллаш нужно забыть. Благо, в этой части Ифэренн в ходу земные языки, причем, похоже, все сразу. Но что стоило Гарду купить, кроме машины, еще и телефон? В юор можно залезть с любого устройства связи, а доступ в сеть — это… это ж такие возможности! Столько всего сразу удалось бы узнать!

Соваться в юор без предназначенных для этого устройств было нельзя, это умеют только демоны, юор — это и есть демоны, обычным вампирам там делать нечего. Необычным тоже.

Он был необычным вампиром, судя по реакции мертвецов на заправке в оазисе. Что-то в нем привлекало внимание, но внимание вполне дружелюбное. В Сиенуре так могли бы смотреть на Теодора де Фокса — звездный актер, звездный режиссер, еще и принц. С Теодором все понятно. Но вампиры не на него пялились, а на Зверя.

Спрашивается, почему?

Дома они вели себя схожим образом, при том, что дома он притворялся человеком, а не мертвяком. Но там Зверь списывал дружелюбное почтение на свою должность на кафедре, на то, что профессор Даргус именно ему поручил все контакты с представителями вампирского сообщества, ну, и на то, что вампирам покровительствовали фейри, а он, вроде как, был потенциальным покровителем фейри…

Учитывая, что именно последний факт он и попытался скрыть, выдавая себя за мертвого, стоило задуматься, что ж такого разглядели в нем здешние вампиры, и не разглядят ли это же самое какие-нибудь недостаточно брезгливые демоны.

Нет, не разглядят. Не бывает таких демонов…

Перемать! Как же, не бывает! А профессор Даргус?

Зверь понял, что если продолжит думать в этом направлении, то похоронит себя раньше, чем в Ифэренн и правда отыщется небрезгливый демон, и сосредоточился на сожалениях об отсутствии нормальной карты. До Сидены, правда, оставалось всего ничего, скоро он ее и без карты увидит, а шонээ и кундарб… зеш! телефон и компьютер купит сразу, как только представится такая возможность, но если уж нужен повод страдать, пусть это будет что-нибудь безопасное.

Небоскребы он в последний раз видел в Лонгви. А автосалоны — вообще на Земле. Города такой немыслимой красоты как Сидена строили и на Этеру, и на других планетах Сиенура, но там обходились без высотных зданий. И без автосалонов. Места хватало, чтоб строить двух-трехэтажные дома, окруженные скверами, плавно превращающимися в парки и хорошо, если не в леса. Ну, а болиды продавались под открытым небом, на аэродромах, оборудованных устройствами климат-контроля.

Зверь в своей жизни был всего на двух таких аэродромах. На одном, опять же, в Лонгви (не в городе, а в баронстве), — а на втором — при авиазаводе на Холланго.

Словом, он даже не знал, как соскучился по автомобилям, пока дорога не привела их с Карлом прямо в Эдем. Не на Небеса — на Небесах можно летать — но в дивное место, в настоящую сокровищницу, где сотни машин спали в просторных прозрачных залах, ожидая своих людей.

Представительства самых разных автоконцернов Ифэренн стремились перещеголять друг друга красотой зданий, вычурностью вывесок и рекламных щитов. Места им Сидена выделила немало — с десяток километров по обе стороны дороги, уже спустившейся с гор обратно на пыльную, бесприютную равнину. Щедрость городских властей была понятна. Автоконцерны — богатые арендаторы, и они не пожалели денег на обустройство территории. Создали искусственные оазисы, понаставили фонтанов, разбили парки, чтоб влажная зелень сдерживала пустынные ветра. Одними деревьями дело, понятно, не ограничилось: от пустыни и вездесущего песка защищали еще и силовые стены. В отсутствие солнца, а, стало быть, бликов, они были бы неразличимы взглядом, если б на них не транслировали все ту же рекламу. Пример успешного применения техники безопасности в маркетинге.

И здесь повсюду были компьютеры с выходом в юор. Начиная с пользовательских терминалов, заканчивая стационарками и планшетами менеджеров. Пока Карл, сбросив скорость, менял ряды, выбираясь на полосу для посетителей салонов, Зверь цеплялся ко всем устройствам подряд. Чтобы попасть в сеть, хватило бы и одного, но он уже начал вспоминать, как прятаться и путать следы. Да, к тому же, возможности сразу полусотни компьютеров в пятьдесят раз превосходят возможности одного.

Заодно выяснил, что мобильные устройства связи называются юортерами, а не телефонами.

Временно оставив в стороне центральный портал христианской церкви и бессчетное количество приходских сайтов (каждый, буквально каждый храм имел в юоре свою страницу) Зверь устремился на поиск информации о здешней автопромышленности.

Не так интересно, как болиды… должно было быть не так интересно, но, тарсграе! как ему этого не хватало! Как ему не хватало машин, ездящих по земле, а не летающих в небе! Они совсем другие. Не такие как болиды. И большинство из них, положа руку на сердце — настоящий хлам. Но он, как выяснилось, стосковался даже по хламу.

К изумлению Гарда, съехав со скоростного шоссе на дорожку вдоль скрывающегося за горизонтом ряда автосалонов, Вольф бросил руль и о чем-то глубоко задумался. Карл при этом несся вперед, хоть и гораздо медленнее, чем раньше, но все же неприятно быстро, с учетом того, что им никто не управлял. Еще неприятнее было то, что он обгонял соседей по дороге. Аккуратно объезжал и возвращался обратно в ряд.

Сам.

Ничего особенного, это умела любая машина с автоматическим управлением. Только в Карле не было автоматики.

Гард несколько секунд гипнотизировал дорогу, как будто его внимание и напряженный взгляд могли предотвратить аварию, потом заставил себя понять, что это глупо и оглянулся на Анжелику. Она видит то же самое?

Анжелика закатила глаза:

— Что ты, в самом деле?! Это дайны, вот и всё.

Тут Вольф тихонько замурлыкал, улыбаясь, как сумасшедший, и Анжелика раздраженно фыркнула:

— Он псих!

Гард и без нее об этом знал. Но Вольф был психом неагрессивным, и к тому же каким-то вампирским авторитетом. Не самое плохое знакомство, не опасное, и, может, даже полезное.

— «Оорог»[24] — неплохо, — внезапно констатировал их тронутый спутник, — но не то, что тебе надо, если только ты не планируешь сафари. Вы двое будете жить в столице… хорошие дороги, нет необходимости возить запас продовольствия и воды, мало места для парковки. Тебе нужен «игваль», лучше всего «Игваль-Катра».

«Игвали» делали здесь, в Эсимене, уж насколько Гард не разбирался в машинах, но об этом знал. Так же, как и о том, что «Катры» стоили каких-то нереальных денег. Слишком дорогая машина, чтобы принять ее в подарок. Даже в обмен за сверхскоростного Карла. Да и просто — слишком дорогая для специалиста по обслуживанию банкоматов.

— Банкоматы же, — непонятно прокомментировал Вольф. — Куча денег.

И протянул Гарду свою банковскую карт:

— Здесь тысяча саолов. За Карла. Дружбу, говорят, не купишь, так что я его не покупаю, просто компенсирую тебе потерю.

— Тысяча… — Гард не понял, попытался пересчитать саолы в зечи. Это было очень просто, ведь в каждом саоле десять зечей, и всего-то нужно умножить тысячу на десять… но тут-то и наступал затык. Сумма получалась огромной. Ненормально огромной. На эти деньги можно было купить тысячу машин. Хороших, дорогих машин. На эти деньги… маллэт, да на них можно было купить вообще всё!

— Ты все еще не понял, что я у вас забрал? — недовольно поинтересовался Вольф. — Карл бесценен.

— Совсем сдурел! — Анжелика пнула спинку его кресла, — ты, авдайн[25], мы тебя убьем, если захотим. И съедим, если захотим. Но мы тебе кто, упыри, что ли, чтобы последние деньги забирать за эту развалюху?

В черных, эльфийского разреза глазах сверкнуло веселье:

— Они не последние. У меня в полсотни раз больше. А тебе подойдет «Дьюма-Кауса». Цвет сама выберешь. Мы, кстати, на месте.

Карл мягко заехал на клиентскую парковку перед салоном «Дьюма» — сплошь сверкающее стекло и самоцветные камни. Над плоской крышей виднелись верхушки деревьев разбитого там сада; висели в воздухе брызги многочисленных фонтанов; по стенам и окнам текли переливающиеся всеми цветами спектра потоки воды. Идеально-прозрачные водяные струи не мешали любоваться выставленными в зале автомобилями.

Вольф не стал ждать, пока Гард с Анжеликой выйдут из машины. Оставил их наедине друг с другом и картой, а сам отправился прямиком в салон. Водная завеса раздвинулась, пропуская его в кондиционированную прохладу. Гарду тоже очень захотелось туда, внутрь, защититься от раскаленного неба, пересушенного воздуха, скрипящего на зубах песка. Он и не замечал, как тяжело давит жара, как першит в горле от сухости, пока не оказались здесь, в искусственном оазисе, в запахах влаги, зелени и цветов.

Полторы тысячи километров проехали по пустыне и даже тент на машине не подняли. Анжелика предлагала, но как раз в это время с ними случился Вольф, и… вот.

— Где? Он? Взял? Столько? Саолов? — в голосе Анжелики вместо стали зазвучала медь, — Гард, выкинь его карту и бежим отсюда!

Она выдернула из-под сваленных на заднее сиденье вещей два их рюкзака, куда было сложено самое необходимое, и свою сумочку, куда было сложено что-то жизненно-важное. Выбралась из машины, бухнула рюкзак Гарда ему на колени:

— Да что ты сидишь?!

Гард пытался осознать. То, о чем сразу не подумал. То, о чем сразу подумала Анжелика. Их безобидный вампир, техник с марунского линкора или сумасшедший безоружный спецагент, убил пятьдесят тысяч человек. Никак иначе он получить саолы не мог. Демоны умеют отдавать, но ни один демон ни одному вампиру не отдаст ни одного саола, так устроен мир, на этом он держится. Сами же вампиры отдавать саолы не умеют, они на то и вампиры, что способны лишь брать чужие жизни. Ну, или менять их на деньги в саолматах. Все саолы, которые есть у вампиров, получены ими лично.

— Не обязательно убивать самому… — пробормотал Гард. Не столько для успокоения Анжелики и собственного, сколько для объяснения факта отсутствия у Вольфа оружия. — Можно просто быть рядом.

— Рядом с гекатомобой?

Да, от того, присутствовал ли Вольф при убийствах или убивал сам, ничего принципиально не менялось. Может, он от этого и спятил?

А он похож на спятившего? Если честно-то? Если разобраться? Да ни на вот столечко!

Что действительно было бы ненормально — это выбросить карту с тысячей саолов… нет, с десятью тысячами зечей. Зечи — это золото. Обыкновенное золото. Всего лишь один из металлов, которыми князь Геркем в изобилии снабдил недра всех княжеств.

— Если на его совести пятьдесят тысяч жизней, нам лучше делать, как он говорит, — Гард взял рюкзак и вылез из машины. — Иначе взбесится. А я уже не знаю, сможем ли мы его убить, даже вдвоем. Давай купим тебе… в самом деле. Чтоб хотя бы не пешком идти. Без машины в Сидене никак.

Они вместе, не сговариваясь, проследили взглядом поток автомобилей на шоссе. Машины проносились мимо, терялись в густой зеленой дымке городских садов под шпилями небоскребов. Над шоссе тянулись самодвижущиеся пешеходные полосы, ветви растущих на их обочинах деревьев свешивались через ограждения и роняли лепестки на трассу. Вдоль шоссе, отделенные чередой светящихся конусов, пролегли дорожки для велосипедистов, а за ними — для верховой езды и конных экипажей.

Похоже было, что в Сидене можно отлично обойтись без автомобиля. Да и между городами княжества, если верить путеводителям, курсировали автобусы, поезда и катера. С машиной или нет, ни в одном из княжеств ты не будешь прикован к месту.

— Пойдем хоть посмотрим, — печально предложил Гард.

Анжелика обернулась на автосалон, на сверкание машин за бегущей по стеклу водной завесой, и поставила свой рюкзак на заднее сиденье.

— Ладно, пойдем, — она локтем прижала висящую на плече сумочку и вскинула голову, — если мы выполним его условия, он может от нас отвязаться.

— Ну, да. Программа завершится.

Гард понятия не имел, почему он сравнил побуждения сумасшедшего с компьютерной программой, но он ничего не знал о психах, кроме того, что среди вампиров они встречаются. Зато он много читал про маньяков, детективы, конечно, а не научную литературу, и запомнил, что, вроде бы, маньякам нужно, чтобы все обстоятельства соответствовали каким-то воображаемым условиям. Пока это правило соблюдается, маньяки спокойны, но если что-то идет не так — начинают психовать и могут наброситься.

Пятьдесят тысяч саолов на совести Вольфа — веский повод усомниться в своей способности противостоять ему без оружия, полагаясь только на клыки, когти и сверхъестественную силу. А ведь бывают маньяки, которые психуют, но не набрасываются. Они очень хитрые и, что еще хуже, очень умные…

Прохладные, мелодично журчащие водные струи раздвинулись перед Анжеликой и Гардом, как десять минут назад — перед Вольфом. К запаху прохлады и тени примешивались ароматы цветов и свежей зелени из сада на крыше. Люди их не почувствовали бы, Гард не обратил бы внимания, но Анжелика с удовольствием принюхалась и улыбнулась.

Потом заметила, как смотрит на нее вышедший навстречу консультант, и улыбнулась иначе. Так, будто этот мужчина — первый, кого она видит в своей жизни, и будто его реакция на нее — очень приятная неожиданность. Гарда эта ее улыбочка неизменно раздражала, она была приманкой на очень остром крючке, фонариком хищной рыбы-удильщика, сыром в мышеловке, и безотказно действовала на большинство мужчин.

Необъяснимо! Сколько самомнения нужно иметь, чтоб вообразить, что ты с первого взгляда заинтересовал такую красавицу?

Над левым плечом консультанта замерцал голографический бейдж с именем: «Таджара Леймай». Общепринятый способ назваться, не дав над собой власти. В Эсимене не было музыки, но демонов здесь боялись так же, как в остальных княжествах.

Салон — достаточно дорогой, а его сотрудники — достаточно профессиональны, чтобы Леймай не позволил себе ни намека на сомнения относительно платежеспособности посетителей. И все же им было совсем не место здесь, среди роскошных машин, так же, как Карлу на полупустой стоянке. И то, что Карл им уже не принадлежал, ничего особо не меняло. Поэтому Гард, который так и держал в руке подаренную карту, протянул ее консультанту:

— Нам нужна «Кауса»…

— Для госпожи, — парень взял карту, поклонился, сложив руки на груди (Гард предположил, что манжеты дорогого сауба[26] украшены смарт-вышивкой и позволяют считать данные с ничем не защищенной карты), — изволите выбрать из каталога или посмотреть модели в зале?

— Покажите, что есть в зале, — решила Анжелика.

Она знала о машинах даже меньше, чем Гард. Он-то хотя бы смутно представлял «Дьюма-Каусы», видел их в юоре и в журналах, а Анжелика считала, что все автомобили выглядят либо как танки из Оорога, либо как монстры из мастерских на Трассе. Здесь, в зале, заставленном поразительной красоты машинами, и у Гарда-то глаза разбегались, а дух захватывало от мысли, что они могут купить любую из них, и не одну, а Анжелика, кажется, просто решила вообще ни на что не смотреть, пока ее не подведут к искомой «Каусе».

Сколько бы ни зарабатывал Таджара Леймай, а судя по его костюму — саубу и куфии из тончайшего хлопка, и украшенным драгоценными камнями сандалиям, услуги его ценились дорого, — он стоил своих денег. Потому что привел их к машине, цвет которой полностью совпал с уникальной мастью анжеликиных волос. Такого цвета бывают листья на березах ранней осенью. В прозрачных рощах белые стволы сливаются с белым небом, а листва светится как… как волосы Анжелики. Вот так сияла «Кауса». Стремительная, но не хищная, яркая, но благородная, небольшая, но заполняющая все пространство вокруг себя просто потому, что от нее было глаз не отвести.

Традиции Эсимены требовали не признавать качество товара, выдумывать или находить недостатки, сбивать цену еще до того, как она названа. Гард не нашел в себе сил на это. Он с трудом удержался от того, чтоб похвалить машину, но охаять ее точно бы не смог. Даже зная, что цвет она сменила вот только что, пока они шли через зал — у Леймая был дистанционный доступ к единой системе управления всеми выставленными автомобилями.

А Анжелика тихонько пффыкнула через верхнюю губу, покачивая бедрами, обошла «Каусу» по кругу, побарабанила пальчиками по золотому капоту.

— Ну, я не зна-аю…

Гард иногда не понимал, почему влюбился в эту не слишком умную, слишком злую и невыносимо красивую женщину. Но в моменты, когда Анжелика выходила на сцену, реальную или воображаемую, он влюблялся в нее заново. Начиная игру, она превращалась в идеал. В идеальное воплощение любого выбранного образа. Сейчас перед благодарной не ведающей об обмане публикой предстала недалекая, но очень богатая и очень капризная девчонка из тийров, понятия не имеющая о жизни в княжествах, но твердо решившей заполучить себе все самое лучшее.

Леймаю придется в лепешку разбиться, чтоб доказать, что золотая «Кауса» достойна внимания золотой клиентки. Гард улыбнулся краешком губ и отправился бродить по бескрайнему залу, предоставил Анжелике самой разбираться с жертвой. Он не умел ни играть, ни притворяться, так что стал бы лишь помехой в начавшемся торге.

Оказалось, что смотреть на машины, зная, что можешь выбрать любую из них, куда увлекательнее, чем просто смотреть на машины. В автосалоне Гард оказался впервые, но за три года жизни в Ховрамтире он насмотрелся рекламы, наслушался рассказов знакомых вампиров, которые все как один были автоманьяками, и ни то, ни другое никогда его не интересовало. А сейчас он переходил от модели к модели, активировал голограммы с видеозаписями тест-драйвов, таблицами ТТХ, менял цвета кузовов, дизайн салонов и приборных досок, изучал дополнительные модификации… мало что понимал, но увлекся настолько, что и не заметил, сколько прошло времени. Очнулся только когда ближайший терминал мягким голосом попросил его пройти в клиентский кабинет для завершения сделки.

Странно было, что Анжелика с чем-то не справилась сама. Деньги у нее, машина и консультант — тоже, муж ей там зачем?

Спрашивать Гард не стал. Раз зовут, лучше пойти. Мало ли. К тому же Вольфа, который совершенно точно должен быть где-то здесь, в зале, он так и не увидел, и кто знает, не столкнулась ли Анжелика с ним, и не нужна ли ей помощь?

Шелест водяных струй, шелковое сияние полированного камня, мерцание голограмм и десятки дремлющих машин. Дорогих, красивых, не осознающих своей красоты. Зверь не ставил целью стать невидимым для Гарда и его женщины-кошки, не собирался исчезать из поля зрения видеокамер или из-под наблюдения вездесущих служащих салона, это получилось как-то само собой, и когда он понял, что его не видно и не слышно, решил, что пусть так и будет. Бродил по залу между автомобилями, удивлялся их предназначению ездить, а не летать, оценивал, кто, что может. Краем глаза просматривал христианские ресурсы в сети, запоминал все, что видел, чтобы потом обдумать.

А думалось совсем о другом.

О саолах, которых у него было больше, чем нужно, больше, чем может быть у вампира или даже демона. О том, что для здешних обитателей — и для него, значит, тоже, саолы — это неброская роскошь оазисов Эсимены, ослепляющий кич небоскребов Киусату, тяжеловесная помпезность дворцов Оорога, курорты Мару, самоцветы Рэваха, бескрайние сады Уэлана. Саолы — жизнь, о которой большинство может только мечтать. Эти машины — тоже саолы…

Но при всем при том, каждый здесь понимает, что такое пятьдесят тысяч саолов, на самом деле.

Пятьдесят тысяч убийств.

Воистину, нужно быть демоном, чтобы считать саолы богатством. Достижением, а не пятном на душе и на совести. Ангелу, правда, тоже нормально. Но ангелы, они, в принципе, безмозглые и не особо отличают жизнь от смерти, а хорошее от плохого.

Демоны понимают, что быть богатым хорошо. А ангелы — нет.

Зверь помнил, как получил пятьдесят тысяч жизней.

Роскошь этого места, благополучие здешних служащих, красота машин — одна сторона картинки. А другая — бешеные убийства бешеных орков на бешеной войне. Что лучше? Демон смог бы выбрать. Ангел не мог.

Он помнил бесконечные сражения, залитые кровью дни, промозглые ледяные ночи. Помнил, как Эльрик убивал орков, и как опускал мечи, не умея убивать безоружных, сдавшихся, просящих пощады.

Зверь и Блудница не знали жалости. И не знали о том, что такое настоящая жажда убийства, настоящий голод…

Зато Эльрик знал об этом всё.

Князь. Беспощадный, непобедимый, непостижимый. Самый лучший.

Зверь ни на секунду не скучал по тем временам, но Тарсграе! как же он соскучился по Эльрику. Всего за несколько часов. Что же будет дальше, что будет, когда ему захочется взлететь?

— Консультации такого рода не входят в мои обязанности, — начал Таджара Леймай, — но все же, господин Лигдон, не хотите ли вы перевести экзот-саолы на более защищенную карту? Разумеется, если у вас есть какие-то особые причины хранить средства на карте на предъявителя, я приношу извинения за непрошенный совет, — он развел руками.

— Экзот-саолы? — переспросил Гард.

Понял, как это выглядит: пользоваться картой на предъявителя, и даже не знать, сколько на ней денег — не знать, какие на ней деньги! Очевидно, что карта не его. А значит, он либо украл ее, либо отнял.

Но кому какое дело? Вампирские карты на то и вампирские, чтоб переходить из рук в руки любыми способами. А вампирская карта с экзот-саолами означает, что…

— Экзот-саолы, — подала голос Анжелика, — лучше хранить на именной карте. Любые саолы лучше хранить на именной карте. Здесь так принято, Гард. Господин Леймай сказал, что мы можем выбрать любой банк-партнер «Дьюма» и оформить карту прямо здесь. Или выбрать любой банк и оформить карту там.

Она щебетала и улыбалась, такая красивая, пустоголовая кошечка, а пальцы левой руки совершенно по-кошачьи впивались в сумочку, и ногти оставляли следы на лакированной коже, с минуты на минуту грозя превратиться в когти.

Сумочке тогда конец. А Анжелика ее любит.

Вампирская карта с экзот-саолами означает, что Вольф не убивал людей. Убивал не людей. Нелюдей…

— Я понял, — сказал Гард. — Спасибо за совет, господин Леймай, мы им воспользуемся. Если выберем банк-партнер, непременно сошлемся на вас при оформлении счета. Вы с Ликой уже завершили сделку? — он очень надеялся, что улыбка получилась искренней, — или нужно еще что-то сделать, подписать, застраховать… мы пока незнакомы с процедурой.

— Машина ваша, — Леймай улыбнулся в ответ, снова отвесил поклон и указал рукой на парковку. «Кауса» стояла рядом с Карлом. Пылающий золотой слиток. В любой миг она готова была сорваться с места и лететь вперед.

— Ее можно переключить на ручное управление, — сообщила Анжелика так, словно это было самым главным достоинством машины, — я смогу научиться водить.

Она встала, сунула руку Гарду под локоть, кивнула Леймаю:

— Ничего не поняла, из того, что вы рассказали, но Гард во всем разберется. Спасибо.

И решительно направилась к выходу, утащив Гарда за собой. Он даже попрощаться с консультантом не успел. Спиной чуял, что тот смотрит вслед, наверняка уже прикидывает, как выложит историю про них в юор и что расскажет приятелям на ближайшей пьянке.

Пусть рассказывает. Сказки о том, как богатые дикари из тийров и с Трассы приезжают и тратят огромные деньги на предметы роскоши, ходили по всем княжествам. Но в реальности жители тийров были не так уж богаты, а в княжества выбирались, в основном, вампиры, которые дикарями не были. Сделка Леймая станет одной из сказок для консультантов по продажам. Разве плохо?

— Что это значит, Гард? — выпалила Анжелика, едва за их спинами сомкнулась стена воды, — экзот-саолы. Кого он убивал?

Что ты будешь делать! Анжелика сама знала ответ на свой вопрос, он был один-единственный, без вариантов. Если б не ее нелюбовь к вампирам, она бы ни о чем и не спрашивала.

— Кого, по-твоему, он мог убивать, кроме жэрцев?

Все вампиры добывают экзот-саолы одним способом: воюют с жэрцами, тварями, лезущими из Нижних Земель, из самой Преисподней. Если бы вампиры не останавливали их, жэрцы прорвались бы в княжества и сожрали всех живых. Князья ничего не могли с этим сделать — людоеды из Нижних Земель и сами Нижние Земли были частью их природы. До того, как Святой Артур очистил от нечисти Пески и выходы из Нижних Земель, жэрцы вылезали наружу чуть не каждую ночь. Вампиры не успевали ловить их, перехватывали на подходах к княжествам, поскольку защита княжеств была условием, на котором князья позволяли вампирам существовать, но жэрцам порой случалось прорваться в Немоту.

И однажды они напали на город, где жила семья Анжелики.

Тогда никто не погиб. Но не благодаря защите вампиров. И Анжелика с тех самых пор возненавидела упырей, вбила себе в голову, что они могли остановить нападение, но не сделали этого, купились на какой-нибудь отвлекающий маневр, который увел их к границам Эсимены, оставили беззащитный город на съедение голодной нечисти.

В чем она была права, так это в том, что вампиры плевать хотели на беззащитные города и на человеческие жизни. И еще — в том, что вампиры были, может, и не хуже жэрцев, но уж точно не лучше. Во-первых, они и сами ели людей, а, во-вторых, использовали живых, как приманку, потому что иначе жэрцев им было не поймать. Те не ели мертвых.

А вампиры не рассчитывали на добровольцев.

Они охотились на живых, ловили тех, кто не мог защитить себя, тех, кого некому было защитить, увозили в Пески, в свое палаточное царство, и выгоняли к норам, из которых по ночам лезли жэрцы. Жэрцев убивали, за жизни людей особо не беспокоились — съедят этих, всегда можно наловить новых. Охота на людей считалась преступлением и в княжествах, и в тийрах, и на Трассе, но если в княжествах и тийрах вампиры действительно опасались наказания, то на Трассе хватали всех, кто не мог за себя постоять.

И в море тоже.

— Все сходится… — Гард чуть не уронил коробку с вещами, которую перетаскивал с заднего сиденья Карла в неожиданно вместительный багажник «Каусы», — больше всего людей ловят в море. А на Вольфе морская форма. Спецназ княжества Мару.

Князь Даалнаму, владыка Мару, а заодно — все моря и океаны Ифэренн — и сам не слишком усердствовал в защите людей от вампиров, и подданных научил тому же. Не специально, конечно, научил, он же князь, кто его, вообще, когда видел иначе, как… — Гард бросил взгляд в сторону моря, невидимого отсюда, но близкого. Моря, чье дыхание ощущалось всем телом, всеми обостренными волчьими чувствами, — никто не видел князя Даалнаму иначе, как бесконечными пространствами соленой воды. А все же его подданные как-то умудрились перенять наплевательское отношение к своим и чужим жизням, и на Мару, за пределами туристической зоны, царило полное бесчинство. Про моря же вообще, и говорить не приходилось. Там вампирам-охотникам было раздолье. Поговаривали, что они нападали даже на круизные лайнеры. Правда, Гард не слышал ни одной истории об удачном нападении — охранялись те лайнеры так, что добыча не стоила риска. Но, с другой стороны, компании, которые ими владели, могли скрывать правду. Похищение сразу тысячи туристов — плохая реклама.

Он поставил коробку в багажник и решил, что нет, сразу тысячу, пожалуй, никто бы скрыть не смог. Всеобщий доступ в юор дает возможность получать информацию из десятков независимых источников и очень мешает ее прятать. Но все равно, море было самым лучшим охотничьим угодьем.

— Думаешь, он ловит людей для Песков? — Анжелика сунула в багажник оба их рюкзака и захлопнула крышку. — Поехали отсюда поскорее!

Правда, вопреки пожеланию скорее уехать, за руль «Каусы» она уселась сама. Громко спросила:

— Как тебя включить?

— Все системы активны, госпожа Лаула, — отозвалась «Кауса» мягким, приятным, но каким-то совершенно безликим голосом. Гард даже не смог бы сказать, мужским или женским. — Скажите адрес или укажите на карте место, куда вас отвезти.

Карта высветилась на лобовом стекле. Анжелика бросила взгляд на Гарда, и тот назвал адрес. Они арендовали квартиру в Эсимене еще до того, как отправились в путешествие. Правда, теперь, наверное, лучше будет выплатить неустойку и поискать другое жилье. В другом районе. Где дорогую машину не угонят сразу, как только ты от нее отвернешься.

— Желаете предоставить владельцу голоса права второго уровня? — немедленно спросила «Кауса» у Анжелики.

— Да, желаю. — Анжелика ткнула пальцем в замерцавший на карте зеленый кружок, — едем сюда.

— С какой скоростью?

Снова вопросительный взгляд.

— Сто двадцать километров, — сказал Гард, тут же простивший «Каусе» «второй уровень» прав. Поразительно, оказывается новая машина может научить женщину интересоваться мнением мужчины!

— Госпожа Лаула, вы согласны на скорость сто двадцать километров? — уточнила «Кауса». И Гард невзлюбил ее снова.

— Я согласна, — сказала Анжелика. Ускорение мягко вдавило их в спинки кресел. — Гард, как сделать, чтобы она нас не подслушивала, пока мы от нее чего-нибудь не захотим?

— Она нас не подслушивает.

— Ага. А тот урод не специально остановился, чтобы упыря подобрать!

«Тот урод», которого Гард уже привык называть Карлом, остался далеко позади. «Кауса» взяла сто двадцать километров с места. Это было не так захватывающе, как триста на Карле, с Вольфом за рулем, но зато и не так страшно.

— Ну, тогда придумай, как ее называть. Это будет кодовое слово для привлечения ее внимания.

— Золотинка, — без раздумий выпалила Анжелика.

Имя это подходило великолепной и стремительной «Каусе» не больше, чем «Мыльница» или «Сапожная щетка». Но спорить было себе дороже.

— Игнорируй нас, пока не услышишь слово «Золотинка», — сказал Гард.

— Госпожа Лаула, вы соглас…

— Я согласна!

С минуту они ехали в полной тишине. Потом Анжелика негромко заметила:

— Она классная. Болтает много, но классная. Как думаешь, они с твоей машиной подружатся?

— С моей?

— Ну, той… как ее? Упырь же говорил, что тебе надо купить, чтобы по банкоматам ездить. Так что ты думаешь, он охотник на людей?

— Я думаю, — сказал Гард терпеливо, — что он охотник на жэрцев. Да, скорее всего, он марунский пират и поставляет людей в Пески, но убивает не их, а нечисть.

— И если у него пятьдесят тысяч экзот-саолов, то… он кто? — Анжелика недоверчиво тряхнула головой, — кто-то из вожаков больших стай?

— Если не из Древних, — пробормотал Гард, знавший об иерархии вампиров больше, чем Анжелика, хотя и меньше, чем сами вампиры. — Ты видела, как на него смотрели те трое в оазисе?

— Я думала, они у него автограф попросят.

— Вот именно.

— Если он убил пятьдесят тысяч жэрцев, или даже хотя бы видел убийство пятидесяти тысяч жэрцев, он, может, не такой уж и плохой, — Анжелика задумчиво накрутила на палец прядку золотых волос. — Деньги у него точно хорошие. Это мертвые жэрцы, ничего нет лучше мертвых жэрцев. Давай найдем другое жилье и купим тебе ту машину, какую он сказал.

ГЛАВА 2

Исчезновение Волка я почуял бы, даже если б не присматривал за ним постоянно. Змей — парень целеустремленный, с ним только отвернись, тут же стащит сына загребущими лапами и улетит в закат.

Я не отворачивался. Но он все равно стащил.

В том, что это работа Змея, даже сомнений не было. На Дорогу Волк не выходил, а открывать порталы напрямую из мира в мир он не умеет. Здесь никто, кроме Ринальдо этого не умеет. Никому не надо. Если кто-то исчезает из мира, но не появляется на Дороге, значит, кого-то уволокли прямиком в место назначения, и, наверняка, не спросили согласия. Как я уже сказал, Змей — парень целеустремленный.

Однако прежде чем предъявлять ему претензии, следовало, во-первых, как можно больше выяснить самостоятельно, чтобы не полагаться на благую волю повелителя неблагих фейри, а, во-вторых, подумать, что, собственно, предъявлять-то? У Змея в голове все еще рабовладельческий строй, деспотизм и тирания. Волк — его собственность, а разговоры насчет свободы выбора и каких-то там прав на самоопределение — пустой звук. Речь идет о спасении мира, жертвы неизбежны, нужно свести их к минимуму, желательно обойтись одной-единственной. А я, по его мнению, еще спасибо потом скажу, когда мне не придется уничтожать мир и отягощать и без того тяжелую совесть.

Мне бы, между прочим, и не пришлось. Уничтожение того мира — обязанность Артура, а Артур так высоко ценит свободу выбора и право на самоопределение, что наотрез отказывается признавать себя моим оружием. Значит, и мир убьет он, а не я. Их отношений со Змеем это не испортит, они и так друг друга не убивают просто потому, что не могут. Змей — из любви к сестре, умудрившейся выйти за нашего рыцаря замуж, а Артур — из надежды, что владыка зла когда-нибудь покается и вернется в христианскую веру.

Сам, что-то, не возвращается, как я погляжу.

Хоронить Волка было рано, а оставаясь в пределах Сиенура, я выигрывал время. Выяснив, куда именно Змей вытащил сына, я смогу прийти туда в любой момент, даже до появления там Волка, если понадобится. Для начала же следовало локализовать точку открытия портала. Без приборов этого не сделать, но у меня под рукой был университет Уденталя, потерявший целого доктора наук, революционного доктора наук, и к тому же, достаточно симпатичного, чтоб выпихивать его на первую линию при особо настойчивом проявлении интереса к университету со стороны масс-медиа. Бесценный сотрудник.

Университетский пресс-центр на Волка, вообще, молится. Они б ему жертвы приносили, если бы знали, что он умеет их принимать. Не знают, хвала Тарсе. Только жертв ему и не хватало.

Справедливости ради, университетские мощности подключили бы к поиску любого жителя Сиенура, пропавшего в межмировом портале. Да и готская стража взялась бы искать любого жителя империи, даже не обязательно подданного, если бы он исчез при невыясненных обстоятельствах, а выяснив, что обстоятельства включают в себя похищение с использованием межмирового портала, готы и спецслужбы бы подняли, не поленились. Я, однако, надеялся обойтись университетом. В крайнем случае — заглянул бы в Шенг, в храм Шаэдера-странника. Тот всем видам путешествий между мирами предпочитал Дорогу, однако изучением порталов в его храме тоже не пренебрегали. Работали в тесном сотрудничестве с Ринальдо, обменивались опытом, знали о порталах не больше, чем мой братик, — больше него никто не знает, — но мне не служители храма нужны были, а сам Шаэдер.

Хорошо, что Мигара вышла на связь раньше, чем я отправился в Уденталь. Привлекать университетскую мобильную лабораторию для определения точки портала не пришлось — выяснилось, что Блудница осталась там, откуда исчез Волк, отказывается сдвинуться с места, не позволяет себя отбуксировать и запомнила координаты.

Любая машина запомнила бы, они так устроены, что сохраняют в памяти все свои маршруты. И точку, в которой телеметрия пилота перестала поступать в бортовой кундарб, тоже зафиксировал бы любой боевой болид. Но Блудница сообразила, что на земле всем какое-то время будет не до нее, а вот в космосе с ней непременно свяжутся — не дело это, когда вооруженная машина без пилота болтается в нейтральном пространстве и подает сигнал бедствия.

Так и получилось. Контакт с ней установили сразу, как только выяснили, что Нойер Тилге жив и здоров. Может и раньше бы связались: сигнал бедствия в ближнем космосе — ситуация из ряда вон, и привлекает к себе всеобщее внимание. Однако Блудница оказалась достаточно осторожна, чтобы подавать сигнал по узкому каналу, строго в диспетчерскую Шарни. А в диспетчерской приборы на некоторое время взбесились из-за болида лейтенанта Тилге, который сначала пропал с радаров, а через миг появился на них, но уже ниже уровня поверхности.

В кратере, тэшер штез! В гигантской яме, образовавшейся в результате мощного взрыва, который ни от лейтенанта Тилге, ни от болида, не должен был оставить даже пыли.

Клянусь, если бы я не был шефанго, я бы детей бил. Розгами. Нам традиции не позволяют, и это единственное, что удерживает меня от радикального пересмотра взглядов на педагогику. Если бы Нойера Тилге в детстве пороли, если бы Волка в детстве пороли, может, они, став взрослыми, делали бы меньше смертельных ошибок.

Змея в детстве пороли, так Змей умница, всегда поступает правильно. Переиграл меня на моей же территории. Ладно, может быть падение Тилге и не он подстроил, он даже примерно не знал, где Волка искать. Но как быстро сориентировался! Хвать, и уволок в нору, а я даже не знаю, где та нора.

И Волк тоже… быстро сориентировался. Тилге еще в землю не врезался, а уже посмертные дары получил. Вот и думай, что лучше, быстрая реакция или запоздалая. Промешкай Волк на доли секунды, не успей отдать посмертные дары, и маскировка бы не слетела, и Змей бы его не нашел. Как бы так… натравить на Змея Артура, чтобы объяснить, что пока Волк сам умереть не захочет, мир все равно не спасти? Артур — не образец красноречия, однако в этом вопросе непоколебим и очень убедителен. Даже меня убедил. В том, что, когда Волк решит умереть, я его не спасу.

Нет уж, к акулам Артура. И Змея. Если они вмешаются, Волку точно хана.

— Новости плохие, — сказал Ринальдо. — Исследовать портал удалось только с помощью оборудования, которое создала группа Вольфа, когда работала над «Новой энергией». Мы взяли за образец датчики, установленные на стабилизаторах инфернального прорыва в Хараре. Портал был открыт ниоткуда; в человеческих терминах я бы назвал его одномерным. Точка на плоскости, а не прокол в ткани миров. Места, куда затянуло Волка, не существует.

Ринальдо оценил удивленно-скептическое выражение лица Эльрика и терпеливо уточнил:

— Это воображаемое место. Какого икбера, Эльрик, я не вижу разницы. Воображаемое и несуществующее — одно и то же.

— И это говорит лучший из фченов, изучающих работу разума, — шефанго выразительно поднял брови, — боюсь представить, как плоско мыслят остальные.

— Тебя Даргус не кусал?

— Зубы у него коротки. Я этого упыря к себе и на длину весла не подпущу.

Оба замолчали. Ринальдо — отвернулся к окну, Эльрик пристально уставился на итоговые данные портала. Как будто от взгляда они могли измениться. Данные безмолвно, но абсолютно неопровержимо говорили о том, что без помощи Даргуса в деле не обойтись.

— Есть Иньо, — сказал Эльрик. — Хороший человек. И красивый.

— И уверенный, что всё, касающееся Вольфа, касается Даргуса. Профессор Наац считает их родственниками.

Ринальдо ожидал ощутить в эмоциях брата волну гнева — Эльрик часто злился, все шефанго часто злились, так они устроены. Но, к его удивлению, тот довольно оскалился. Плевать он хотел, что там думают Даргус и Наац. Чего Эльрик не умел, так это ревновать. Вот что значит родиться девочкой и первые шестьдесят лет жизни быть любимицей двадцати тысяч взрослых. В таких антипедагогичных условиях нормальные для психики состояния, вроде ревности или жадности просто не могут сформироваться. Вырастаешь с уверенностью, что всё и так твоё, и живешь в этом убеждении вечность.

Вроде бы жизнь должна представить возможность разувериться, да только Эльрик все эти возможности упускает.

— Он уже знает, — Ринальдо кивнул на проекцию с расчетами, — окончательные результаты мы получили только что, ты первый, кому я сказал, но Даргус-то в курсе. Данные обрабатывали сотрудники его кафедры и группа Вольфа.

Он сделал паузу, предоставляя Эльрику дальше додумать самому. Каким бы упырем ни был профессор Даргус, сколько бы аспирантов он не съедал на воскресный обед, ученику и коллеге он пропасть не даст. Даже если для того Ифэренн — дом родной. Особенно в этом случае. Потому что Наац не так уж ошибается, и Вольф Даргусу в определенном смысле действительно родня. А родственниками не разбрасываются, даже когда их больше одного на всю бесконечную вселенную, а уж когда один…

— Ты предлагаешь подождать, пока эта старая акула приплывет, и сама предложит сотрудничество? — Эльрик рыкнул. — Отдать ему инициативу? Да я его скорее сам сожру. Наац справится не хуже, а без Даргуса над душой даже лучше.

Он встал, хлопнул по проекции ладонью, погасив ее и смяв в кулаке.

— Пойду вербовать упыря.

Ринальдо вздохнул.

Эльрик был неотразим, непоколебим и непобедим. Но Даргус… Даргус был неизменен. Он Эльрика заест, а Эльрик его прикончит. Так всегда бывает, когда неудержимая сила сталкивается с непреодолимым препятствием. Хорошо хоть, что у них цель общая, и взаимным истреблением они займутся не раньше, чем найдут Вольфа. К тому времени можно будет придумать, как снова растащить их по разным углам.

— Вы тут зачем? — каркнул Даргус, прежде чем Эльрик успел хотя бы поздороваться. Не то чтобы он собирался здороваться с порождением рыбьего дерьма и акульих кишок, которому самое место было в глубинах Преисподней, но Даргус в любом случае его опередил. — Вы не имеете отношения ни к доктору фон Раубу, ни к Уденталю. Или полагаете, что деньги, которые вы вкладываете в университет, дают вам право вмешиваться в наши дела? Весьма самоуверенное заблуждение, господин де Фокс.

— Локализуйте выход из портала и можете сами туда отправляться, — Эльрик пожал плечами. — Протокол для вашего визита не слишком сложен. Всего-то известить всех князей, заручиться их согласием, дать им время на подготовку к вторжению демона такого ранга. Не знаю, правда, как быть с вашим непринятием монотеизма. В ту часть Ифэренн, куда попал Волк, вы не верите, так как же вы там окажетесь?

— Ну, а вы? Тварное создание, еще и живое… — Даргус брезгливо хмыкнул, — преимущественно живое и уж безусловно тварное. Лишенный души кадавр. У вас нет ничего, что может существовать в посмертии.

— Это меньшая из проблем.

— А большая заключается в том, что доктора фон Рауба убьют сразу, как только вы окажетесь в Ифэренн. Его смерть для того и нужна, чтоб вас там никогда не было. Или я ошибаюсь?

Нет, он не ошибался. Эльрик, однако, полагал, что забрать Волка из Ифэренн будет делом недолгим. Не успеют убить. Правильная, полезная смерть потребует времени, а неправильную и бесполезную Волк как-нибудь переживет. Одну уже пережил, в Преисподней побывал и вышел оттуда лучше, чем был. Да и не даст Змей убивать его неправильно. Толку в этом никакого, а перспектива собственноручно провести сына через ад уничтожения души настолько непривлекательна, что Змей и с полезной смертью будет тянуть до последнего.

Настоящей проблемой было то, что появление Эльрика в Ифэренн спровоцирует события, которые приведут к уничтожению и загробного мира и, скорее всего, тварного. Пока там относительно тихо, мир гибнет поэтапно — тварных созданий почти не осталось, но фейри уцелели. Их истребление требует возвращения на Землю Артура или прихода в Ифэренн Звездного. Всё одно к одному. С уничтожением миров всегда так: от этого не спастись, как ни старайся. Что ни сделаешь — всё смерть.

Змей, пытаясь спасти родной мир, сам приближает его гибель. Он это понимает, но ему тоже не из чего выбирать.

С уничтожением миров всегда так.

Но действительно ли это так? У Артура получилось избежать выбора. Он ушел, чтобы не возвращаться, и не вернулся. Артур — другой, его предназначение не в том, чтобы разрушать миры. Он ошибся однажды и Меч воспользовался ошибкой, но Артур — не Меч.

В основном.

Большую часть времени.

В этом было что-то…

Эльрик понял, что не ответил Даргусу, признал его правоту, но акулы с ним, с Даргусом. Нужно было поймать мысль… в условиях, когда любой выбор заканчивается неизбежным разрушением мира, можно ли не выбирать? Можно ли не делать то, что делаешь, если не осознаешь последствий своих поступков? Губишь, намереваясь погубить, губишь, пытаясь спасти. Но погубишь ли, просто отвернувшись?

— Эльрик, — позвал Ринальдо, — у меня тут профессор Наац. Он только что из Ифэренн. К Даргусу не пошел, чтоб не попасть вам обоим под горячую руку.

Судя по лицу Даргуса, в этот же самый момент с ним связался Иньо Наац. Вернувшийся из Ифэренн.

Глава мертвецко-демонической кафедры имел репутацию ретрограда и врага всего прогрессивного (врага вообще всего, если быть точным), каждому было известно, что он принципиально не пользуется ни шонээ, ни кундарбом. Тем неприятнее для него было присутствие свидетеля вызова по шонээ. Последней модели устройство, надо отметить. Местного производства. В Воеводствах делали самые лучшие гражданские шонээ, умевшие всё, даже то, чего и не надо бы.

Откуда у Даргуса такой? И что Даргус с ним делает? Ну, не использует же по назначению, в самом деле.

Даргус демонстративно отключил режим приватности, и проекция Иньо Нааца появилась посреди кабинета.

Шонээ оказался настроен с ювелирной точностью — не видно было ни фота пространства, окружающего Нааца в реальности. Кто мог так поработать с настройками? Известно кто. Кроме Вольфа некому. Значит, и шонээ у Даргуса от него. А упырь, кишка акулья, подарком не побрезговал, гад демонический. Интересно «у меня», сказанное Ринальдо, означало, что Наац у него в кабинете, или просто на связи?

— Здравствуй, Эльрик, — сказал Иньо Наац и отвесил изящный поклон, — Скен уже сказал тебе, что я совершил вылазку в Ифэренн, в точку, куда вел портал Вольфа?

Даргус, естественно, ничего подобного не говорил. И Иньо об этом знал. И реплика была предназначена не Эльрику, а господину главе кафедры, дабы усовестить его и напомнить о том, что они тут делают общее дело.

Вотще, разумеется. Иньо Наац считал хорошими всех вокруг, разумных и неразумных, тварных и нетварных, он даже насекомых любил, и все же за столько-то лет знакомства, мог бы усвоить, что Даргус — исключение из всех его правил.

Нет, не усвоил.

— Я исследовал выход из портала там, где должен был выйти Вольф, — сообщил профессор без долгих предисловий. Моргнул по-птичьи и добавил: — когда я пришел, его там все еще ждали.

— Кто? — перебил Эльрик.

Даргус смерил его уничижительным взглядом:

— Очевидно же, что Ифэренн.

Иньо кивнул:

— Да, Ифэренн, как совокупность сил, заинтересованных в захвате Вольфа. Но дело в том, что он там не появился. Мне охотно разрешили сделать кое-какие наблюдения, ведь если бы я смог обнаружить Вольфа, его удалось бы захватить, однако я его не нашел. Зато нашел, что из портала вышел не-мертвый, скорее всего, вампир. Следовать за ним было нельзя: дальнодействия моих рецепторов недостаточно, кроме того, был риск навести на след охотников, но мы знаем, что он в Ифэренн. И знаем, что Ифэренн его не найдет. Скен, видимо, не говорил и об этом тоже, — Иньо повернулся к Эльрику, — но он научил Вольфа скрывать не только демоническую, но и человеческую сущности. Копировать и транслировать свойства любой природы, даже вампиров и духов.

— Прикидываться кем угодно, — перевел Эльрик на понятный язык. — Хоть человеком, хоть эльфом, хоть мертвяком.

Да уж, Волк был гениальным лицедеем. Может это и позволит ему какое-то время скрываться от демонов. Но вот вопрос, как его искать, когда он — не он?

Ладно, это вторая часть задачи. Первая решена. Известно, что Волк в Ифэренн, известно, что он не достался Змею. Осталось найти его раньше Змея и демонов.

Самое время вспомнить о проблеме, озвученной Даргусом в свойственной ему тактичной манере. Кадавру в Ифэренн не попасть, потому что попадать нечему. Даргусу туда не попасть, потому что Даргус в Ифэренн не верит. Пользоваться Артуром — всё равно, что явиться в Ифэренн самому, но с очень большой вероятностью это уничтожит и Ифэренн, и Землю. В этом случае Змей и демоны отвяжутся от Волка, так что, может оно того и стоит, но пока рано об этом думать. Пока эта идея кажется неприемлемой.

Эльрик знал себя — пройдет немного времени и обмен мира на внука покажется ему удачной мыслью.

— Как ты узнал, что тот вампир — это Волк?

— По уникальному излучению. Непосредственно перед тем, как попасть в портал, Вольф использовал так называемые «посмертные дары».

— Спасал болид лейтенанта Тилге.

— Да, и остаточное излучение было ослепительно-громким. Оно продолжало звучать даже в Ифэренн, но к счастью для нас и для Вольфа, Ифэренн не услышало его за собственной музыкой. Они способны видеть и слышать непосредственно посмертные дары, но не эхо их применения. А мы, как ты знаешь, почти два месяца посвятили исследованию исключительных способностей Вольфа, связанных, в том числе, и с посмертными дарами, и с этим эхом. Мы располагаем данными, которые позволят найти его в любом образе.

— Это была информация для внутреннего пользования, — напомнил Даргус тоном настолько сухим, что у Эльрика запершило в горле.

Наац развел руками:

— Я полагаю, что господин проректор не скрывал наших исследований от своего брата.

Не скрывал. И Волк не скрывал. И сам Иньо не скрывал. Но валить всё на Ринальдо — верный ход. Их отношения с Даргусом невозможно испортить. Ничьи отношения с Даргусом невозможно испортить. Исключение составляют только Иньо и Волк.

А Даргус прекрасно знает, что и кому они рассказывали об исследованиях «для внутреннего пользования». Но в разглашении предпочтёт обвинить Ринальдо. Ему и самому так удобнее.

Обслуживание саолматов и банкоматов на Трассе не подразумевало профилактических осмотров. Вполне достаточно было удаленного мониторинга их состояния. Поэтому инкассаторы «Амваля» посещали приграничные территории регулярно, а специалисты сервисной службы — по мере необходимости. Сломалось что-то — выехали и починили. Не ломается — не надо трогать. Назвать «Амваль» бедным банком было нельзя, но и в сотню самых богатых он не входил, так что оплачивать сотрудникам поездки без острой необходимости руководство не стремилось. Деньги и так было на что потратить.

Ломались банкоматы редко. Проблемы с подглючивающим софтом решались удаленно из головного офиса в Сидене. Однако, поскольку «Амваль» работал во всех тийрах и миссиях Сидены, ездить всё равно приходилось много. И, казалось бы, если в одном из тийров за последние три месяца не случилось ни одного сбоя в работе банкоматов и саолматов, это повод порадоваться и про тийр забыть, пока там что-нибудь не сломается.

Выяснилось, что нет. Выяснилось, что это как раз повод отправить туда специалиста, чтобы он проверил, в чем дело.

— Проверил, что? — не понял Гард. — Я должен узнать, что там не сломано? Так там ничего не сломано.

Рахам Тарабиз, руководитель датта-службы, закатил глаза и воздел руки к потолку:

— Я сам знаю, что там ничего не сломано. Я говорю, хвала Хадаморху[27], какая удача для нас, что в Азастире ничего не ломается вот уже три месяца! «Но почему?» — спрашивает меня директор. — «За три месяца хоть что-нибудь должно было сломаться», — говорит мне директор. — «Узнай, что происходит!» — говорит мне директор. И я пишу тебе на рабочую почту и повторяю то, что сказал мне директор. Узнай, что происходит.

Гарду нравилось ездить в тийры и на Трассу. Но традиции требовали отстаивать свое право не отрывать зад от кресла без особой на то необходимости.

— В Азастире есть внештатный мастер.

— Который ничего не делает, — Рахам посмотрел на Гарда, как на недоумка, — там же ничего не ломается. Гард, я не отправляю туда именно тебя, ты, в конце концов, руководитель сервисной службы, у тебя четыре бойца в подчинении.

И после паузы:

— Но если там действительно что-то происходит, ты, в отличие от них четверых, умеешь не только банкоматы ремонтировать. Хотя даже тебе в одиночку лучше в Азастир не ездить. И оружие возьмите, разрешение уже в арсенале.

Вот потому Гард за три месяца и дослужился до руководителя службы. Он умел не только ремонтировать банкоматы, он еще и проблемы решать умел. Те проблемы, которые нередко возникали на Трассе. Слухи о том, что «Амваль» обзавелся перевертышем из Немоты, распространились довольно быстро — меньше чем за месяц. А к исходу шестой недели работы Гарда в банке, по тийрам разошлись и неписанные рекомендации на инкассаторов «Амваля» не покушаться, а банкоматы и саолматы — не ломать. Оказалось, что в отличие от цивилизованных сотрудников банка, дикарь-перевертыш, во-первых, легко находит и бандитов, и мошенников, и обычных хулиганов, а, во-вторых, поступает с ними по правилам, принятым в Немоте: вампиров разрывает в куски, а живых съедает целиком. И это входит в его обязанности.

За оставшиеся до конца второго месяца две недели, Рахам подал в дирекцию четырнадцать заявлений о необходимости повышения нового мастера до должности главы сервисной службы.

— Иначе тебя кто-нибудь переманит, — объяснил он Гарду, когда тот, получив внезапное повышение, пришел с вопросами. — Нехорошо получится. Репутацию ты заработал у нас, а польза от нее будет кому-то другому. Разве так можно? Нельзя так. Но только так и бывает, если вовремя не принять меры.

Гард в жизни не разорвал на куски ни одного вампира и не съел ни одного человека. Но он ездил на «Игвале-Катра», а эти машины выглядели так, будто у них пулеметные турели под капотом, а багажники набиты автоматическим оружием, входящим в базовую комплектацию. Ну, и вместо обычной спецодежды надевал в поездки костюм из «умной» ткани, подстраивающейся и под человеческий, и под волчий облик. Удобно… нет, правда, все дело было в удобстве. Не его вина, что костюм превращал безобидного специалиста по обслуживанию банкоматно-терминальной сети в супер-героя из комиксов. На кого угодно такой надень, его за людоеда из Немоты примут. А Гард и без костюма был этим самым… не людоедом, конечно, но зачем легенду портить?

В княжествах и над ним, и над легендой только посмеялись бы. На Трассе весельчаков жило меньше. А убивали там чаще. И людоедов хватало. Так что и машина, и костюм оказались в самый раз.

Анжелика, которая гораздо больше Гарда знала про то, как себя правильно подать и что для этого надеть, утверждала, что хоть он себя оборотнем-убийцей и не чувствует, выглядит все равно именно так, а в его работе выглядеть — достаточно.

Гард надеялся, что она права. Что репутация, машина и костюм будут решать за него все проблемы, которые не связаны непосредственно с ремонтом и отладкой банковского оборудования.

Совету Рахама он не последовал, бойцов брать не стал, поехал в Азастир один и без оружия. Волку оружие не нужно, даттару — тем более. А бойцы, не надо забывать, бойцами только назывались. На внутреннем жаргоне банка. В миру же были обычными программистами и техниками. Почти безобидными. Законы Эсимены обязывали все организации, ведущие деятельность на Трассе, обеспечивать сотрудников оружием и защитной амуницией, оплачивать занятия в тире и ежегодную сдачу экзаменов по стрелковому бою, так что полностью безобидными Гард своих подчиненных назвать не мог. Но они были настолько близки к этому, насколько возможно для людей, умеющих с десяти шагов попадать из пистолета в центр ростовой мишени. Для людей, которые не успеют даже вспомнить о пистолете, если им доведется столкнуться с вампиром.

Дорогу к ближайшему съезду на Трассу «игваль» мог, наверное, проехать самостоятельно даже без автопилота. Гард бы не удивился. То есть удивился бы, но поверил. За три месяца столько раз доводилось проделывать путь с офисной парковки до перекрестка, за которым заканчивалась власть князей и начиналось вампиро-христианское безвластие; до знака бесконечности, отмечавшего выход из нормального мира в мир мертвецов и священников, что такая умная машина, как «Игваль-Катра» просто не могла не запомнить дорогу.

Гард, однако, пользовался автопилотом. И путь до Азастира предпочел построить в бортовом компьютере, полностью доверив поездку машине. Он любил водить сам, но в Азастире никогда не был и как туда ехать не знал.

Любил водить сам. Любил ездить в командировки один. Любил свою работу. Ту, что заключалась в ремонте банкоматов, конечно же. Ту, на которую можно было бы ездить и с напарником. Полагалось ездить с напарником. Законы Эсимены запрещали организациям, ведущим деятельность на Трассе, отправлять сотрудников в командировки в одиночку. Гарда и не отправляли. Он всегда брал с собой кого-нибудь, если речь шла об обычной поломке или, например, установке нового устройства. А если с банкоматом случалось что-то непонятное, что-нибудь подозрительное — подписывал документ, удостоверяющий, что он рискует жизнью добровольно, и уезжал один. Гард в жизни не разорвал на куски ни одного вампира и не съел ни одного человека, но это не значит, что за время работы в «Амвале» ему не довелось ловить вампиров и людей, пытавшихся мошенничать с банкоматами, обворовывать или портить из любопытства и молодецкой удали. Просто решались такие дела все-таки не по законам Немоты, а по законам тийров, в которых случалась целенаправленная порча банковского оборудования. «Амваль» брал виру с тийрмастеров, а тийрмастеры — с пойманных Гардом жуликов. «Амваль» брал виру деньгами. А тийрмастеры — на свое усмотрение. В каждом тийре свои законы, но к нарушителям они одинаково безжалостны. Иначе кто бы их стал соблюдать?

Правда, на Трассе, в отличие от Немоты, наказания можно было избежать. Спрятаться, перебраться в другой тийр, договориться и откупиться, улизнуть в княжества, в конце концов. Но на то и даны волку нюх и ноги, чтобы ни люди, ни вампиры от него спрятаться не могли.

Эту часть работы Гард не очень любил, но она была ему необходима. Потому что волки не чинят банкоматы, волки охотятся. Его звериная душа должна была жить такой же полной жизнью, как человеческая. В Немоте и в Ховрамтире они с Анжеликой охотились на животных, но в Эсимене для этого нужно было получить разрешение, а кроме него — лицензии: свою на каждый вид. Охота, таким образом, мало того, что становилась дорогим удовольствием, отнимала еще и время, и нервы. Деньги проблемой не были, спасибо Вольфу, сумасшедшему охотнику на жэрцев, но бюрократии и Гард, и Анжелика чурались. После Немоты, после вольницы тийров, трудно было привыкнуть к обилию разных документов, необходимых для жизни в княжествах, и того сложнее — к обилию документов, которые необходимыми не были, просто позволяли сделать жизнь лучше или интереснее. Выправлялись они все удаленно, но запомнить, что для чего нужно, пока не получалось.

Анжелика уезжала на Трассу, там вволю охотилась на всякое мелкое зверье, и ни о каких разрешениях не беспокоилась. Трасса — не княжества, там все можно. Ну, а Гард, благодаря «Амвалю», совмещал приятное с полезным — ремонт банкоматов и саолматов с охотой на разумную дичь. Репутация у него, тем временем, складывалась такая, будто для него ничего приятней нет, чем кого-нибудь выследить и съесть, а сервисное обслуживание было делом полезным, не более того. Справедливо опасаясь предложения перейти из даттаров в службу безопасности, Гард уже поставил в планы поступление в технологический университет, о чем при первой возможности напоминал и сослуживцам, и Рахаму, и директорату. Он будет инженером, программистом с высшим образованием, а не охотником за головами. За головами он и дома, и в Ховрамтире охотиться мог. Для этого в княжество переселяться не обязательно.

Дома и на Трассе Анжелике нечем было заняться, вот что их в Эсимену погнало. Анжелика высоко себя ценила и правильно делала, хоть пока никто, кроме Гарда, с ее самооценкой не согласился. Ну, да, три месяца — не срок.

До Азастира Гард добрался за два часа. Сам бы ехал раза в два дольше, а на автопилоте «игваль» его мигом домчал. Правда, раз на раз такие поездки не приходились: автопилот был ломаный — в базу добавлены проселочные дороги, небезопасные и не везде проходимые. Первое Гарда не очень заботило, а вот второе могло стать помехой — «Игвали-Катра», все же, не внедорожники. Бывало, что, доверив автопилоту поиск незнакомых тийров, Гард упирался в озера, обещавшие со временем стать оазисами; останавливался перед разломами в земле; застревал в кочующих барханах. Последнее было хуже всего. Барханы бортовой компьютер издалека как препятствие не распознавал, «игваль» вяз в песке, приходилось вызвать помощь, и его дорогущую машину вытаскивали на твердую почву чучелки вроде Карла. Владельцы которых, можно не сомневаться, имели свое мнение о тех, кто ездит по проселкам на шоссейных тачках, стоящих дороже, чем все их движимое и недвижимое имущество.

Но уж зато, если помех на пути не было, «игваль» набирал скорость такую, на какую Гард не отважился бы ни на шоссе, ни на проселках. Не мастер он был водить машины. Не вампир.

Как большинство тийров Эсимены, Азастир оказался населен преимущественно христианами. В каждом поселке свой храм, он же общественный центр, он же фельдшерско-акушерский пункт, он же библиотека. И в нем же банкоматы и саолматы обслуживающего поселок банка. Гард мало знал о христианстве, но слышал о том, что с распространением новой веры, договора с банками вместо поселковых старост стали заключать рыцари Храма. Его это не касалось, и, вообще, стало обычной практикой, когда они с Анжеликой были совсем детьми, но времена перезаключения договоров — «Война банков» — вошли в учебники новейшей истории. Всего пара строчек в разделе, посвященном становлению христианства, однако и это немало, история все-таки. А в «Амвале» до сих работали люди, которые ту войну лично помнили. Вздрагивали, когда вспоминали. Настоящих убийств тогда не случалось — с убийцами христиане как раз и не стали бы дело иметь, но золота и саолов пролилось немало. А золото и саолы — это кровь банков. Так что выжили не все.

«Амваль» выжил и даже сумел заполучить Ваху, крепость Азастира. Обслуживать вампиров всегда было выгоднее чем людей, поэтому за крепости — столицы тийров — шли самые суровые бои. А теперь Гард, минуя поселки — островки зелени, цветов и живительной влаги в пересохшей пустыне — направлялся прямиком к мертвякам. Которые на зелень, цветы и воду плевать хотели, и на условия жизни, пригодные для жизни — тоже. Даже люди из Стад предпочитали селиться рядом с другими людьми — в поселках, в оазисах.

Как устроена жизнь в тийрах на границах других княжеств, не пустынных, Гард не знал, возможно, там Стада и вампиры-хозяева держались вместе, но не в Эсимене и не в Киусату. Здесь центры тийров для жизни людей не годились.

Сканеры крепостных ворот засекли его издали, послали запрос, «игваль» дал ответ, ворота открылись. Машина даже скорость не сбросила. Гард позволил автопилоту самостоятельно рулить по городским улицам, сам тем временем глазел по сторонам. Интересного было мало — крепости все друг на друга похожи, рассчитаны на то, чтобы выдерживать нападения и осады, так что устроены более-менее одинаково.

По галерее, где стояли банкомат и саолмат, гуляли сквозняки, но после кондиционированного воздуха в салоне машины, жара все равно показалась удушающей. Ладно, чего там. Гард знал, что минут через пять привыкнет. В волчьем облике было бы хуже. Мех густой, а теплоотдача — только через язык. Анжелика наоборот, в кошачьей форме жару любила, а в человеческой маялась.

Ну, что же. Вот банкомат. Вот саолмат. Все работает. Кроме инкассаторов никто за все три месяца внутрь не лазал. Можно отчитаться, что все в порядке, устройства работают сами по себе, а не потому, что кто-то тайком проводит их техобслуживание по сокращенному регламенту.

Можно, конечно, и внутрь глянуть. Даже, пожалуй, лучше глянуть. Ну просто… зря ли ехал два часа?

Гард открыл саолмат. Несколько секунд разглядывал узлы, расположенные непосредственно под кожухом. За три месяца на них не появилось ни пылинки, смазка блестела как новая… Майлухт, да она и пахла как новая! А этого точно быть не могло. Полное техобслуживание с разинкассированием обоих устройств и полной их разборкой проводилось в начале лета. Те самые три месяца назад. За это время в здешней-то пылище, смазка должна была превратиться в воспоминания.

Гард отправил тасвир[28] открытого саолмата на рабочий компьютер, сделал, на всякий случай видеозапись, подумав, записал еще и запах. При воспроизведении мощность можно будет выкрутить настолько, чтобы люди почувствовали — смазка свежая. А как и насколько выкрутить запах того, кто умудрился влезть внутрь саолмата, не оставив следов? Эти устройства сообщают о любом повороте ключа в замке, сообщают даже о попытке вставить ключ в скважину. Им наплевать, что вампиры не пахнут.

Не пахнут. Не дышат. Сердца у них не бьются. Кровь по жилам не течет…

Гард почувствовал, как волосы на затылке становятся дыбом от ощущения чужого присутствия за спиной. Обернулся.

Вольф — копна серебряных волос, футболка с принтом высоток Киусату, голубые джинсы, арханские ботинки — ничего общего со спецагентом из Мару, стоял в паре метров позади. Смотрел с интересом.

— Даже спрашивать не буду, зачем ты лезешь внутрь, — сказал он Гарду. — Все же работает.

Гард и без того от удивления онемел, а этот вопрос своей наглостью вообще вогнал в ступор.

— Ты… — он закрыл кожух саолмата. — Ты что-то сделал. Это ты сделал.

— Я сделал что?

— Что-то.

— А, — Вольф мгновение поразмыслил. — Что-то — несомненно. Я всегда что-то делаю.

— С саолматом.

— Нет.

— Нет?

— Да.

Гард вот уже двадцать лет, как знал Анжелику. Когда они познакомились, она вообще не говорила. Тогда с ней было тяжело. Потом к ней вернулся дар речи.

И стало еще тяжелее.

Для того, кто прошел двадцатилетнюю закалку Анжеликой, сложных разговоров не существовало. Поэтому Гард выдохнул. Вдохнул. И сказал:

— Привет! Я рад тебя видеть. Так ты не трогал саолмат? Или все-таки это из-за твоих дайнов он как новый?

— Из-за дайнов, — подтвердил Вольф. — Трогать мне его не надо. И тебе не надо.

— Уже вижу, — Гард повернул ключ в замке, запирая кожух. — Ты пришел потому, что он тебе просигналил об открытии?

— Мне-то ты предупреждение не отправлял, — Вольф пожал плечами, — только на пульт в банке. А эти двое — перестраховщики, — он ухмыльнулся, обведя взглядом саолмат и банкомат, которые с самым невинным видом висели бок о бок, — осознают, знаешь ли, ответственность перед банком и клиентами. Поэтому стучат мне даже на инкассаторов, хоть и знают их в лицо. — И добавил тем же дружелюбным тоном: — понятно было, что никого кроме тебя «Амваль» сюда не отправит. Из чего следует, что я пришел не посмотреть, кто это лезет в саолмат без спроса, а поздороваться. Потому что мне интересно, как дела у твоей женщины. По срокам она должна быть в шаге от мировой известности, но я не видел даже записей в юоре.

Сколько времени прошло от открытия кожуха саолмата до появления Вольфа за спиной? Меньше десяти минут. Значит, живет где-то в самом сердце крепости. Что, неужели сразу стал одним из приближенных тийрмастера? Да нет, не в этом дело. Он большая шишка среди упырей, вот его и приняли как почетного гостя.

Гард действительно рад был его видеть. Сам не ожидал. Радоваться, встретив вампира, на руках которого десятки тысяч убийств — это же странно, нет? Не важно, что убивал он чудовищ и людоедов.

А вот, смотри-ка, стоит этот тип, улыбается, и хочется улыбнуться в ответ.

Гард не стал себе отказывать. Улыбнулся.

— Если ты пьешь пиво или хотя бы готов составить компанию тому, кто пьет пиво, то я отправлю в банк предварительный отчет, и… — он огляделся. Лабиринт из раскаленного камня, называвшийся Ваха, с архитектурной точки зрения был, пожалуй, даже красивым, но пива здесь точно не продавали. — Не знаю. Выберемся в какой-нибудь поселок. Я тебя угощу. Где пиво вкуснее?

На мгновение взгляд Вольфа стал отсутствующим. А потом прямо на матовом черном капоте «игваля» развернулась проекция карты тийра. Гард знал, что его машина и такое умеет, но сам никогда эту функцию не использовал — предпочитал выводить проекцию на лобовое стекло.

Большинство обитателей Азастира рекомендовали пивоварню трактира «Тава» в поселке Бирте. Всего тридцать километров от Вахи. Рукой подать.

— Не реклама, — произнес Вольф все еще слегка рассеянно, — интересные рецепты. Поехали. Расскажешь мне про Анжелику и Ойхе. И нет, я не пью, но умею слушать и говорить.

С коллегами у Гарда складывалось неплохо. То, что его почти сразу поставили руководить сервисной службой, отношений не испортило — он лучше всех знал жизнь на Трассе, а в их работе это было полезней любых технических навыков. Несколько раз за три месяца они выбирались после работы выпить пива, и нормально сидели. Поговорить было о чем, а спорить — не о чем. Но про Анжелику Гард не мог рассказать никому. Ему не то чтоб надо было о ней рассказывать, не в том дело. Просто он в команде был единственным женатым, да еще и на такой красавице, о какой никто из его бойцов даже не мечтал никогда. И это, в отличие от должности начальника, отдаляло от остальных. Когда заходили разговоры о женщинах, Гарду сказать было нечего. Он считался счастливчиком, у которого все отлично, а у кого все отлично, с тем говорить неинтересно. Сближает-то не общее везение, а общие проблемы.

Вольф считал Анжелику проблемой. То есть, не так. Вольф понимал, что Анжелика — проблема. Она, конечно, лучшее, что у Гарда в жизни случалось, но как же с ней было непросто. Особенно теперь, в Эсимене, когда она, вплотную подступила к тому, о чем мечтала лет с двенадцати, с того момента, как научилась говорить. Подступила… и уперлась в стену.

Не брали ее ни в один театр. Любительские труппы принимали, вроде, с радостью, но… на сцену не выпускали. Есть у двоедушцев проблема — не получаются они на тасвирах и видеозаписях. Человеческий и звериный облик то сливаются, то меняются местами так быстро, что опять же сливаются. Если глазами смотреть — нормально все: человек — когда человек, зверь — когда зверь. А в записи — страховидла зубастая, вроде тех оборотней, про которых кино снимают. Ну, и кому при таких делах Анжелика нужна? Хоть даже с самым распрекрасным своим голосом. Маленькие театры за ее счет могли бы пробиться вверх, далеко могли бы пойти, но им же ее раскрутить надо, известной сделать. Как там Вольф сказал: «должна быть в шаге от мировой известности». А как? Когда Гард с Анжеликой собирались в Эсимену, они думали, аудиозаписей хватит, чтоб за нее сразу Сиденская опера ухватилась. А оказалось, без видео — никуда. Это не Ховрамтир, где, чтоб ее послушать, даже из соседних тийров люди приезжали. На Трассе все как-то само получалось. Кто-то что-то записал, кому-то дал послушать, вампиры запись размножили, и пошло-поехало, какая-никакая, а известность. А тут с аудио никто и связываться не хочет. Шоу надо, картинку.

Анжелика была такой красавицей, что Гард и сам понимал — картинку надо обязательно. Но если нет такой возможности… ну, что делать? Да и, майлухт!.. внешность внешностью, Анжелика красавица, кто ж спорит, но ее красоту с ее голосом даже сравнивать нельзя. Голос ее — волшебство, чары или даже чудо. А красота — просто красота. Надо понимать разницу, нет?

Разницу не понимала даже сама Анжелика, иначе согласилась бы просто петь. Просто записываться на студии и продавать записи или дарить, или выкладывать в юор, чтобы их мог слушать и переписывать кто угодно. Но она не хотела быть певицей, она хотела быть актрисой. Она и была — талант к лицедейству за ней признавали даже фейри, и было им это как заноза под ногтем, потому что фейри лицедейства терпеть не могли. Вранье очень уважали, если кто их обмануть умудрялся, они об этом целые истории складывали, рассказывали и пересказывали на разные лады. Выдумки любили, сказки, небылицы. Если кто в стихах мог байки рассказывать — тому они от радости много чего хорошего делали. Правда, при любой возможности к себе забирали и уже не выпускали до самой смерти, так что со стихами или музыкой в Немоте осторожнее надо было. Но вот театра фейри не понимали. Не одобряли. Не нравилось им, когда люди притворялись кем-то. С кино та же беда. Хочешь фильм посмотреть — выбирайся на Трассу.

А Анжелика им нравилась; они всех, кто в Немоте родился, любили. Тоже, правда, к себе забрать могли, так что за детьми глаз да глаз был нужен, но если уж до семи лет не забрали, дальше бояться нечего. Дальше любой фейри к тебе благоволить будет, если только ты ничем его не разозлишь. И тут вдруг такой выверт: была хорошая девочка, а стала актриса. Да талантливая. Была бы бесталанная, погнали бы ее фейри из Немоты навсегда, и думать забыли. Обижать бы не стали, рожденных в Немоте они не обижали без крайней необходимости, но и остаться бы не позволили: кого не видишь, о том и забудешь. А талант как выгонять? Талант для фейри — все равно, что редкий цветок. Вроде бы у любого человека душа расцвести может, а на деле редко кто раскрывается, так и живут до самой смерти даже без бутонов. Анжелика была цветком наиредчайшим, прекрасивейшим и никуда не годным.

— Чемодан без ручки, — хмыкнул Вольф. — Значит, она непременно хочет петь в опере?

— Да в любом театре, лишь бы на сцене. Лишь бы играть, а не просто петь. Все тем кончится, что мы обратно в Ховрамтир вернемся. Там зрителям живой Анжелики позаглаза, без всякого видео. Ну, а что? Какой ни есть, а все-таки, театр. Лучше, чем совсем ничего, как здесь, — Гард мотнул головой, подразумевая под «здесь» Эсимену, а не Азастир.

— Интересно, это в тебе волчья суть говорит? — Вольф склонил голову, разглядывая Гарда. — Ты готов поступать так, как хочет самка или ты готов поступать так, как хочет женщина?

— Зверь я или подкаблучник? — уточнил Гард.

Ответом была довольная улыбка.

— У Анжелики талант, дар, а у меня — ничего. Значит, я должен ей помогать. — Гарду ясно было, что Вольф и сам это прекрасно понимает, но зачем-то упырь хотел, чтоб он на словах обосновал свой выбор. Был бы он демоном, Гард бы поостерегся… хм, начать с того, что ни одно разумное существо стало бы разговаривать с демоном, так что Гард бы поостерегся на него даже смотреть, не то, что пиво пить за одним столом. Но Вольф был вампиром. Ничего опасного. — Если у меня вдруг что-то обнаружится такое… не знаю… научусь программы писать, без которых ни люди, ни вампиры обходиться не смогут, так я их и на Трассе писать буду не хуже, чем в княжестве. А образование и дистанционно получить можно. Я, вообще-то, так и собирался. Без отрыва от работы.

— А работаешь ты, чтобы волк не застаивался. Тот, который не программы писать хочет и не банкоматы чинить, а охотиться в свое удовольствие. Ну, да, все к тому, что в Ховрамтире вам обоим лучше будет.

— Где угодно на Трассе. Но Анжелика родилась, чтобы в столице жить. Не обязательно в Сидене, но непременно в столице.

— С ее характером либо на рынок рыбой торговать, либо в высший свет.

Непонятно было, согласие это или возражение. Гард предпочел думать, что согласие.

— Вот, взгляни, — над поверхностью стола замерцало небольшое, в две ладони, изображение. Видеозапись. На которой Гард с изумлением узнал себя. Сидящего за столом с кружкой пива в одной руке и полоской вяленого мяса в другой. Не сразу узнал. Впервые видел себя не в зеркале, а на видео. В смысле — себя в человеческом облике. Страховидлу-то полуволчью тысячу раз видал. В школе у них любимой забавой было запись сделать, а потом кому-нибудь подсунуть, кто не знает про перевертышей. Смешно получалось.

Гард с трудом оторвал взгляд от проекции. Посмотрел на юортер Вольфа, лежавший на краю стола. Прикинул ракурс. Выходило, что камера в юортере его и снимала. Но как? Почему получился человек, а не чудище?

На объяснения он не рассчитывал. Максимум на неопределенное «такие дайны». Тем больше удивился, когда Вольф легко ответил:

— Вы же тут все бестелесные. Вы себе плоть додумываете, придумываете, поэтому видите ее. А у них, — он постучал пальцем по юортеру — воображения нет, они ничего придумать не могут. Поэтому на видео — только души. У тебя и Анжелики по две души, а приоритет при записи никто выставить не додумался.

— Приоритет? — Гард пропустил мимо ушей всё про бестелесность; он хоть и подзабыл, что Вольф — шизанутый, однако быстро об этом вспомнил. И сразу ухватился за главное: — ты что хочешь сказать, это где-то в настройках можно включить? Снимать только человеческую душу…

Вот тут он запнулся. Если про бестелесность бред, то объяснение получалось неверным от начала и до конца. Однако видеозапись-то вот она. А если Вольф прав и камеры снимают души, значит про бестелесность — правда.

— Снимать только человеческую душу, — продолжил за него Вольф. — Или только звериную. Да, это есть в настройках, но добраться до этих настроек не каждый может. Я могу… и, наверное, всё. Других таких мне пока не попадалось.

Хвала князьям и духам, что не попадалось! Очень не вовремя Гард вспомнил про пятьдесят тысяч экзот-саолов, про пятьдесят тысяч убийств, совершенных его чокнутым собеседником.

— Значит, это не дайны? — уточнил он.

С дайнами Анжелика не стала бы иметь дело. Даже ради того, чтобы стать звездой. Она ненавидела вампиров и была в своей ненависти непоколебима и бескомпромиссна.

— Не дайны, — ответил Вольф. — Это я самородок необычайной ценности, хоть живой, хоть мертвый. Мертвый даже лучше.

Он не сказал о том, что готов помочь. Он, может, вовсе и не собирался помогать. Сумасшедший же, кто его поймет? Человеческая часть Гарда, человеческая душа, привела эти аргументы и замялась, решая, как бы повежливее попросить о помощи. Волк воспользовался этим и прыгнул:

— Что ты хочешь взамен? — спросил Гард.

Он не знал, что может предложить. Не было у него ничего интересного для Вольфа. С Карлом повезло однажды, но такое везение раз в жизни бывает. Да и там ясно, что Вольф мог за машину и не платить. Карл сразу признал его хозяином, и вряд ли Карл хоть что-то знал о деньгах, о таких понятиях как выкуп или возмещение ущерба, вообще о справедливости. В нем даже бортового компьютера не было, что он мог понимать?

Карл за ними ехал из Вахи. Сам по себе. Пристроился в хвост «игвалю» и покатил. На стоянке у трактира припарковался аккуратненько борт о борт. И стоял сейчас рядом с черной лоснящейся тушей — маленький, белый, урод-уродом. Вольф уродом не был, даже наоборот, однако за исключением этого, рядом с Гардом выглядел так же, как Карл рядом с «игвалем».

Не было у Гарда ничего интересного на обмен. Не было. Но упускать добычу он не собирался. Понадобится — скрутит, сунет в багажник и увезет в Сидену, к Анжелике. У Вольфа, может, и повышенная устойчивость к стервозности, но если ему бежать некуда будет, Анжелика его доконает.

В смысле, уговорит.

Да все равно доконает, даже если уговорит. В случае с Анжеликой — это одно и то же.

Гард уже почти всерьез рассматривал варианты обороны дома от нападения вампиров, которых, наверняка, наведет Карл, который наверняка проследит за тем, куда уедет «игваль» с Вольфом в багажнике, когда услышал что-то про «серию тестов» и «естественную среду». Он вернулся в реальность. В малореальную реальность, в которой, оказывается, у него все-таки было чем заинтересовать вампира-психа-гения-богача-убийцу.

— Чего? — спросил Гард.

— Понаблюдать за вами.

— За кем?

— Я уже привык, что каждое мое слово на лету ловят, — Вольф скептически поднял бровь, — ты точно волк, а не лошадь какая-нибудь? Еще меня козы не любят, — добавил он задумчиво.

Гард и сам не понял, почему не врезал ему кружкой или хоть под столом не пнул. Может, потому, что маленьких бить некрасиво? Так волку опять же все равно, волки маленьких вообще едят. Видимо, человеческая натура взяла верх над волчьей и вспомнила, что во время переговоров лучше воздерживаться от драки до тех пор, пока обстоятельства позволяют. Странное дело, конечно. Во время первой встречи Вольф и его, и Анжелику изрядно… ну, не напугал, но напряг. А сейчас не было ни страха, ни напряжения. На дайны не спишешь, перевертышам дайны власти нипочем. Что же это за фокус?

— У меня родители — дрессировщики в цирке, — Вольф ухмылялся, не скрывая, что замешательство Гарда, доставляет ему удовольствие, — я, считай, в одной клетке с хищниками вырос.

— Волки — не цирковые.

— Волки-то? — ухмылка превратилась в улыбку, задумчивую и теплую, — волки — не цирковые, это точно.

Гард опять перестал его понимать. И это была не та проблема, от которой можно просто отмахнуться. Потому что он, кажется, не был неуязвим для дайнов Вольфа. Или не для дайнов, а для какой-то его уникальной способности. Той же самой, что позволяла вмешиваться в работу техники или другой, какой тоже ни у кого больше не было. Может, это вообще была магия? И как подпускать его к Анжелике, если непонятно, на что он способен?

А как не подпустить, если он способен исполнить ее самую заветную мечту?

Может, он все-таки демон? Демон, который притворяется вампиром, чтобы обманывать людей и покупать их души? У Анжелики целых две души. У Гарда тоже. Ценная добыча. Все равно, что две шкуры с одного зверя содрать.

Это бы все объяснило, стало бы ответом на все вопросы. И это было невозможно. Демоны не просто ненавидели вампиров, не просто испытывали к ним отвращение, демоны, вроде как, считали, что вампиров не может быть, и то, что они есть, принимали как факт, с которым нельзя мириться. Как ошибку, которая рано или поздно будет исправлена.

Почему сами до сих пор не исправили? Да хрен их поймет. В такие дебри Гард никогда не лез. В этом христиане разбирались, но христиане в Ифэренн не так уж давно завелись, а до них дураков не было к демонам в душу лезть. Тут важно, что демон вампиром не притворится никогда, потому что нельзя притвориться тем, чего нет. Демон, если попробует выкинуть такой фокус, тут же исчезнет. В прах рассыплется, огнем сгорит, просто выключится, как изображение на экране, или еще как-нибудь перестанет быть. Гард не знал, как именно уничтожаются демоны.

Никто не знал, так ведь? Потому что они не уничтожались. Они же… ну… демоны.

Христиане знали. Чтоб им! Все-то они знают, что надо и что не надо.

— Мне нужен материал для исследований, — сказал Вольф. — Вы можете его предоставить. По-моему, все складывается наилучшим образом.

— А что исследовать-то? — Гард понимал, что даже если он не согласится, Анжелика его уговорит. Надо было хоть попытаться разузнать, во что Вольф их втягивает. — Ты же не ученый.

Вот опять. С чего он взял, что Вольф — не ученый? С того, что тот сумасшедший? Так в трех фильмах из десяти, где есть ученые, они обязательно психи. И, кстати, гении.

Правда, обычно небогатые.

— Сосуществование двух душ в одном теле практически не изучено, — замечание про ученого Вольф оставил без внимания, — никому не нравится быть подопытным, и двоедушцы не исключение. В общем, решайте. Как со мной связаться ты знаешь.

Гард не знал… или? Ну, да, само собой, код юортера Вольфа уже был известен и его юортеру, и бортовому компьютеру «игваля», и наверняка на видном месте лежал в папке с контактами на рабочей машине.

С кем они связываются? Чем рискуют?

Этого Гард не знал. Но знал, что на кону.

Жизнь Анжелики. То есть — смысл ее жизни. Ради этого стоило рискнуть. Хотя бы даже и душой, все равно стоило. Потому что душа Анжелики, та, которая человеческая, не живет по-настоящему, пока по-настоящему не живет сама Анжелика.

— Ладно, — произнес он вслух. — Что я должен сделать? Договор какой-то подписывать надо? Кровью? Чернилами? Духоотиском?

— Не надо ничего подписывать. — Вольф развернул перед ним виртуальный бланк договора, — Вот тебе стандарт этических норм и качества научных исследований, подразумевающих участие живых разумных в качестве испытуемых. Тут, как видишь, значительно больше одной страницы. Так что почитайте дома, подумайте. Обратите внимание на этот пункт: «право участников исследования на безопасность и благополучие — наиболее важный вопрос и должно превалировать над интересами науки и общества». И на этот: «в любой момент вы можете выйти из исследования».

Он говорил, цитаты в тексте подсвечивались, Гард уже ничему не удивлялся. Даже если Вольф демон, эти два пункта обеспечивали им с Анжеликой безопасность.

Он хмыкнул и покачал головой.

Эти пункты обеспечивали им безопасность только в том случае, если Вольф демон. Вампиры от соблюдения договоров не зависели, они, как люди, запросто могли нарушать любые обещания. Правда, обычно не нарушали. У них, бессмертных, репутация решала всё. Стоит один раз попасться на том, что не сдержал слова, и никто больше не станет иметь с тобой дел. Веский повод быть честным для любого мертвяка, кроме этого, сидящего напротив с таким видом, будто видит собеседника насквозь и от души веселится. Гард понятия не имел, кто такой Вольф, но помнил, как смотрели на него вампиры на приграничной заправке и знал, что сейчас Вольф живет в самом сердце Вахи. Он слышал, что есть вампиры — всего несколько — чьи возраст и сила делают их равными фейри или даже демонам, и что на этих вампиров распространяются те же правила, что и на остальных: будь честен, если не хочешь оказаться изгоем. Так откуда подозрения, что Вольф вне любых правил, запретов и границ?

Да ниоткуда. Просто он — единственный из тех легендарных вампиров, кого Гард увидел своими глазами. С непривычки любой из них может за князя сойти, а князьям-то законы точно не писаны. И, кстати, Гард, возможно, единственный из ныне живущих, кто видел своими глазами хотя бы одного легендарного вампира. Есть, правда, еще святой Артур, тот вообще со всеми мертвяками накоротке, включая самых древних и могущественных, но он не считается.

— У тебя будет время прочесть стандарт, — Вольф откинулся на спинку стула, взгляд его из веселого снова стал заинтересованным. — А пока ты еще здесь, расскажи мне про жизнь в Немоте. Про фейри. Как там у вас всё устроено?

ГЛАВА 3

С Тенгером Зверь связался, еще не доехав до дому. Сходу спросил:

— Ты можешь прийти в Ваху?

— Я не вылезаю из Вахи, — отозвался Тенгер с явным намеком на то, что он бы вылезал, да кто-то не дает такой возможности.

Вечный странник. Подумаешь! Кто семь тысяч лет скитался, тому не убудет пару месяцев на одном месте посидеть. И, кстати, сейчас Тенгер был не в Вахе, а в Сидене, во дворце княгини, судя по данным локализатора. Зверь не преминул акцентировать внимание на этом факте и повторил вопрос.

— У меня есть право на личную жизнь? — поинтересовался Тенгер.

— Учитывая количество потомков, ты исчерпал его в первые пятьдесят лет существования.

Если бы личная жизнь уже началась, Тенгер бы на вызов не ответил, так что он больше выделывался, чем ссылался на объективные обстоятельства. А Зверю, кстати, нужна была как раз княгиня, но пока они не представлены, он предпочитал действовать через посредника. Влиятельный посредник эффективней личных контактов даже в обычных обстоятельствах, а уж когда ты ангел-нелегал, скрывающийся от демонов в царстве мертвых, у тебя просто выбора не остается. Без Тенгера как без рук.

Вечный Странник ожидал в гостиной. В гостиной Зверя. В сводчатой зале без окон, где и в самые знойные дни и ночи было холодновато. Зверю ни холод, ни жара неудобств не доставляли, он мог бы вообще не чувствовать ни того, ни другого, но считал неправильным в чем-то себя ограничивать. Тенгер же был живым, был человеком, притом, в настоящей плоти, и считал приемлемыми для пребывания только те помещения вампирской крепости, где температура не поднималась выше двадцати градусов. У него тут были и свои апартаменты, немногим уступающие тем, которые хозяин тийра отвел для Зверя, но все же уступающие. Поэтому, появляясь в Вахе, Тенгер с некоторых пор демонстративно заявлял, что он — гость Ванталы. И располагался в зверском доме, как в своем.

Зверь не возражал. Ему оно надо? Он, конечно Принц Темных Путей, номинально первый после Денницы и в аду, и на Земле, но без покровительства Тенгера связи с сильными мира сего установил бы еще нескоро. И с куда большим риском стать из номинального правителя реальным. Без души, без памяти и без умения летать.

Да к тому же Вечный Странник ему по-своему нравился. Они, наверное, даже дружили. Опять же — по-своему. Тому, с кем не дружишь, нельзя позвонить с любым вопросом в любое время суток. Тот, с кем не дружишь, не отложит свидание с самой красивой женщиной во вселенной ради того, чтобы выполнить твою просьбу. Все так. Но…

«Но» формулировалось трудно. Зверь видел в Тенгере в первую очередь человека.

Обычного.

Древнего, шибанутого проклятием, бессмертного и неуязвимого, но обычного. А Тенгер между тем был символом стольких разнообразных идей и понятий, сколько лишь в человеческую душу и могло вместиться. Точнее, могло бы в любую, хоть в человеческую, хоть в демоническую, но ни на кого больше столько не падало, никто больше не нес на себе так много.

Тенгер же видел в нем именно символ. Символ спасения. Свой шанс к примирению с Белым Богом. Он прекрасно знал, кто такой «Вантала», новоявленный вампирский идол. Он заботился о том, чтобы остальные, у кого есть глаза и кто не демон, не понимали этого как можно дольше. Тенгер не мог открыть Зверю путь из Ифэренн — его пути лишь ему и были доступны — но делал все, чтоб укрыть его от охотников, пока Зверь сам не придумает, как выбраться из-под белого неба.

Ради возможности умереть, Тенгер готов был пожертвовать любым количеством жизней.

Зверь готов был пожертвовать (или принять в жертву) любое количество жизней, ради того, чтобы не умирать.

Это сближало. Определенно. И так же определенно не делало их с Тенгером друзьями.

Мертвяки чтили Тенгера как первого бессмертного и первого мужа Ойхе. Но Моартул, Король Мертвых, на дух его не переносил. А Моартула мертвяки чтили… ну, как Короля Мертвых. Как отца родного. Поэтому на Тенгера, при всем почтении, смотрели косо и контактов избегали. Выбор Ойхе вампиры не одобряли, однако мирились с ним, как мирятся почтительные дети с отчимом. Матери виднее.

У Зверя от этих тонкостей голова шла кругом. Отношения между вселенского масштаба личностями, покровительствующими не-мертвым, выглядели еще более странно, чем брачные союзы шефанго.

Не так сложно, нет. Тут за шефанго никому не угнаться. Но как-то не очень здорово.

— Ты когда-нибудь пробовал объяснять женщине на свидании, что тебе срочно нужно к мужчине? — поинтересовался Тенгер без предисловий, вроде приветствия или, там, вопроса, как дела. Зверь, когда с ним созванивался, тоже не поздоровался. Так что квиты.

— Я и на свиданиях-то никогда не был. Но Ойхе достаточно лет, чтобы отличать пренебрежение от необходимости.

— Скажешь ей об этом, когда познакомитесь. Ну, так что? — Вечный Странник изобразил недовольное нетерпение, чтобы скрыть любопытство, — надеюсь, ты испортил мне день не для собственного удовольствия?

— Мне нужна студия с аппаратурой фирмы «Исэл», нужен видеооператор Ильмир Заман. Не запоминай, я отправил тебе на юортер. Нужно время на канале «Хадара» и одна из их тасвиреров — Райхан Султангуль. Еще мне нужно, чтобы некая Лика Лаула стала примой Сиденской оперы, но это должно получиться само при выполнении первых четырех условий.

Тенгер остался невозмутим. Не потому, что не удивился, а потому, что лицо его Белый Бог лепил без учета тонких эмоций. Белый Бог вообще всего Тенгера лепил без тонкостей. Тут слово «вытесал» подошло бы лучше, но плоть — есть прах и глина, а из них, все же, лепят. Душа за грубой внешностью скрывалась, впрочем, обычная, человеческая, со всеми предустановленными эмоциями, поэтому любопытство, не отразившись на лице, вспыхнуло в глубоко посаженных черных глазах. Любопытство, раздражение, веселье — всё вместе.

— Тебе это нужно сию минуту?

— Время на «Хадаре» — нет. Студия, аппаратура и господин Заман — да.

— И кто же такая эта Лика Лаула? Только посмей сказать, что певица, я этим столом тебе башку проломлю.

Стол был каменный. Тут все было каменным, что не было деревянным. Учитывая опыт Тенгера в проламывании голов — начал он лет в тридцать, а сейчас ему перевалило за семь с половиной тысяч, и эти годы прошли не мирно — к угрозе стоило прислушаться. Тем более, что и начинал-то Тенгер как раз с камня и дерева. Времена такие были, каменный век или вроде того.

Но Анжелика — певица. И Тенгер сам указал на очевидность этого факта. Кто еще может стать оперной примой?

— Она… перевертыш! — нашелся Зверь. — Из Немоты.

— Ты хочешь записать на видео перевертыша? Ты знаешь, что из этого выходит? В Киусату один такой живет, каскадер и дублер в фильмах ужасов. Нарасхват парень. Ему гонорары платят больше, чем звездам.

Актер из Киусату был не единственным перевертышем, успешно подвизавшимся в кинематографе, но в основном они не стремились играть в кино. Роль спецэффекта в ужастиках — так себе карьера, хоть за какие гонорары, особенно, если ты родился и вырос у фейри, которые лицедейства терпеть не могут.

— Я хочу записать на видео перевертыша, — повторил Зверь за Тенгером. — Я знаю, что из этого выходит. Список оборудования для студии я тебе тоже скинул.

— Я тебе скажу, у кого все самое лучшее, — Тенгер даже не потрудился взглянуть, что в том списке, — у одного мертвого парня по имени Уго. По странному совпадению, он как раз из Киусату. Владелец медиаимперии, может, слышал о таком? Он для тебя всё сделает, расшибется, чтобы угодить, они все для тебя расшибутся, и обычно ты этим без стеснения пользуешься.

— Анжелика ненавидит вампиров.

— Это было бы трагично, если б за этим скрывалось хоть вот столечко романтики, — Тенгер свел вместе большой и указательный пальцы. — Но за тем, что ты делаешь, может стоять только расчетливое злодейство. Оно очевидно: девушка строит свою жизнь на помощи тех, кого ненавидит, и ей не суждено познать настоящее счастье. Но ты от этого очевидного плана сознательно отказываешься. Ради злодейства еще большего?

— Я тут всего три месяца…

— И успел создать устойчивую репутацию.

Что правда, то правда. В Ифэренн, Зверь не отказывал себе ни в чем, кроме убийств. Пески — территории, населенные вампирами и рабами вампиров — открыли перед ним невообразимые возможности. Не то, чтоб он никогда не мечтал о подобном. Кто бы не мечтал, если б вырос садистом и в совершенстве освоил искусство расчленения живых разумных созданий? Но он никогда не думал, что мечты могут стать реальностью.

— Как ее зовут, ты сказал? — вдруг насторожился Тенгер. — Анжелика?

— Ну. Так себе имечко для Ифэренн.

— Это вообще не имя. Ее прозвали так после встречи с ангелом. Она на весь Ифэренн одна-единственная, и ее все знают. Все, кому это надо, — уточнил Тенгер, в ответ на скептический взгляд Зверя. — Сулэмы.

— Ага, — сказал Зверь. — Конечно. Зачем о ней еще кому-то знать?

— Она поет?

— А как ты, блин, думаешь?

— Она говорит?

— Больше, чем нужно.

— Она не могла говорить, — задумчиво сообщил Тенгер, — но сохранила зрение и слух. И разум. Единственная из всех живых, кто видел ангелов. В тварных мирах есть такие люди, здесь — нет. Кроме этой девочки. Пережить встречу с ангелом, оставшись в своем уме, не ослепнув и не оглохнув, могут только те, кто отмечен Господом. У сулэмов есть повод следить за ней, а людям должно быть всё равно.

— Сулэмы считают ее миной замедленного действия?

— В этом случае ты — детонатор, — Тенгер покачал головой. — Мы оба мыслим практически, но я-то ладно, у меня за этот грех семь с половиной тысяч лет епитимьи, а ты почему? Ты должен мыслить, как сулэмы или даже как Денница. Они не считают Анжелику опасной, они считают ее интересной. Она ведь не просто выдержала вид и голос ангела, она причастилась музыки. Если рассуждать практически, Господь одарил ее с какой-то целью, вредоносной для сулэмов и для всего Ифэренн. Но если рассуждать разумно, ни у Него, ни у Денницы нет вообще никаких целей. Всё уже произошло, ничего еще не начинало происходить, всё еще произойдет, всё происходит прямо сейчас. Мне в такой бред вникать ни к чему, но для тебя это, вроде бы, вопрос жизни и смерти.

— Что подразумевает практический подход, знаешь ли, — огрызнулся Зверь.

Белый Бог — странный. Он не награждает и не платит, он просто дарит, и просто убивает. Это тот же самый Бог, который уничтожит всё, что создано не им. Уничтожит не сам — он не способен истребить то, что не создавал. Он сделал так, чтоб то, что он не создал, само себя уничтожило. И не важно, будет ли это раскаяние, как в случае с Тенгером, или война, где проигравшие просто исчезнут, потому что сами заложили такой исход, как условие существования мира. Сделать смерть залогом продолжения жизни, вообще, было идеей Денницы, а не Белого Бога. Ну, так говорят.

Демоны позаботились о том, чтобы программа не завершилась. Создали вирус, не позволяющий ей исполниться. Но вирус оказался заархивирован на независимом носителе — слишком независимом и очень эгоистичном. Демоны не получат его, и миру придет конец. У Белого Бога тоже есть способы добиваться результата, не нарушая правил. Белый Бог при этом еще и не вмешивается в события, чего не скажешь о Деннице. Правда, в случае с Анжеликой, вмешательство точно было, но Тенгер прав, ни у одного из Творцов нет целей. Цели есть лишь у мира, который они создали.

— Я хочу, чтобы Анжелика использовала свой дар без сомнений и сожалений, — сказал Зверь вслух, думая не столько об Анжелике, сколько о «расчетливом злодействе» и о целях, которых нет. — Чтобы дар раскрылся полностью, стал подарком для всех, не только для нее, ей ничего не должно мешать. Я не жду, что музыка Белого Бога, зазвучав в полную силу, разрушит Ифэренн. Ифэренн — тоже музыка, что тут можно разрушить? Ломаются только инструменты, а их как раз и нет. Здесь даже живые — не во плоти. Но мне интересно, сохранится ли гармония при одновременном звучании здешней и небесной музыки, и мне интересно, что изменится. Ничего злодейского, как видишь.

— И даже никакого расчета, — признал Тенгер. — Если тебе верить, конечно.

Зверь пожал плечами:

— Я не того масштаба злодей, чтобы строить стратегические планы. В школе Черных Властелинов у меня были бы высокие баллы только по практическим предметам, типа расчлененки или промывания мозгов.

— Здесь ты и к тому, и к другому подошел как стратег.

— Ифэренн это не уничтожит.

Он всего лишь узаконил создание аждахов. Использовал полученный в Сиенуре опыт по продвижению принципиально нового подхода к решению очень старой проблемы, и получил отличный результат.

Аждахи — измененные с помощью вивисекции рабы вампиров — отличались высокой эффективностью в бою и были незаменимы в борьбе с чудовищами, регулярно прорывавшимися в Пески из Преисподней. Чудовища назывались жэрцами. Пески их не интересовали, вампиры тоже. Жэрцам нужны были живые, а зачем — понятно было из их названия. Жрать, ясное дело. Живых все жрут.

Аждахи были живыми. Жэрцы отвлекались на них, принимали за еду и попадали в неловкую ситуацию. Аждахи были живыми, но в бою не уступали вампирам, а от живых такого и более разумные твари чем жэрцы, обычно не ожидают. Таким образом, Пески испокон веков защищали княжества и Немоту от вторжения орд людоедов; демоны мирились с существованием Песков; а люди и в этом случае оставались жертвами, потому что аждахов делали из них. Всех всё устраивало — человеческие жертвы всегда всех устраивают, даже самих людей. Но однажды в Ифэренн явился святой…

Не первый святой, и не последний. Они сюда регулярно являлись, спускались в Преисподнюю, забирали отмоленных грешников и убирались восвояси, не вникая в происходящее в княжествах. Святые, они тоже тактики. Только без расчлененки. Этот же оказался стратегом. Он пришел, остался и взялся наводить свои порядки.

Начал, кстати, тоже с Преисподней. Но, в отличие от своих коллег, помолился за грешников сам, не дожидаясь, пока просьбы неравнодушных граждан и просто добрых людей будут приняты во внимание в высших инстанциях. Его просьбы принимались во внимание всегда, по его слову горы двигались, моря расступались, солнце наоборот останавливалось, и поэтому он был очень немногословен и крайне осторожен в пожеланиях. А тут решил ни в чем себе не отказывать. Попросил для грешников спасения. Пожалел людей. Он же святой, святые добрые.

Небеса не раскололись только за неимением таковых. Остальные спецэффекты были задействованы в полном объеме. Трубы трубили, молнии сверкали, вулканы извергались, земля разверзалась и сверзалась, а за душами грешников явились ангелы, ни больше, ни меньше. И всех спасли. Освободили место для свежих поступлений.

По христианским понятиям не спасли, конечно, а дали шанс исправиться, но с точки зрения нормального человека — это спасение. Из вечных-то мук да в новую жизнь. Или в продолжение прежней — тут кому как повезло. Зверь, когда ангелы его из огня вытащили, оказался в новом мире, а жизнь продолжил старую. Он и не думал раскаиваться. Он и спасения не заслужил, что уж там, но святой над такими мелочами не задумывался, а ангелы, что? — им сказали, они сделали. А попутно спасли некоторое количество городов в Немоте от вторжения жэрцев, которые, ясное дело, когда по всему Ифэренн началось, тоже по норам сидеть не стали. Ломанулись на поверхность, думая под шумок поживиться живыми. Тогда и Анжелика свой дар получила. И дочка упомянутого святого умерла. И Змею Моартуловичу наваляли так, что только перья из крыльев полетели. Говорят, впрочем, что, если б не он, ангелы бы от всей семьи Моартула, от всех потомков Черного Властелина мокрого места не оставили. А значит, в том бою он все-таки победил или, по крайней мере, сделал достаточно, чтобы спасти своих. Кроме племянницы.

Да черт с ним, со Змеем. Об аждахах речь. Где-то между схождением в Преисподнюю и прибытием ангелов, святой создал в Ифэренн христианскую церковь и закорешился с вампирами. Стратег, хрена ли, быстро понял, на ком тут две трети экономики и политики держатся. Узнал о жэрцах. Узнал об аждахах. Узнал, что жэрцы, хоть и полная какофония, а всё равно часть здешней музыки, и уничтожить их нельзя. И нашел способ гасить тварей прямо в лукошке. Отбил у них всякую охоту вылезать наружу. Наладил профилактическую работу, после чего аждахи стали не нужны, надобность в похищении людей пропала, вивисекторы оказались не у дел. А демоны по-прежнему терпели Пески, потому что таково было условие, поставленное церковью.

Христиане диктуют демонам правила обращения с вампирами. По сравнению с этим, остановка солнца выглядит делом совершенно обыденным.

Так оно и продолжалось лет двадцать.

Пока Зверя не затянуло в Ифэренн, и он, познакомившись с уцелевшими аждахами, не осознал упущенные возможности. Двадцать лет назад здесь под каждым кустом ему был готов и стол, и дом. Но двадцать лет назад — здешних лет — он хоть и пребывал в Ифэренн, ни тем, ни другим воспользоваться не мог. Горел в пламени неугасимом, расплачивался за все предыдущие убийства и в целом за скверный характер. Зато сейчас… дальние перспективы были даже хуже, чем до первой смерти, однако ближние обрели черты кровавого Эльдорадо. И Зверь проложил туда путь прямой, безопасный и недоступный для церкви.

Он популяризировал аждахизм. Хвала юору, НЛП и опыту внедрения программы «Новая энергия»!

Целевой аудиторией стали инвалиды, люди с неизлечимыми болезнями и старики, не готовые мириться с неизбежностью смерти. Аждахов можно было делать из кого угодно, свои способности они обретали в процессе обработки. Бессмертные, устойчивые к повреждениям, сверхъестественно-сильные и сверхъестественно-быстрые бойцы получались из любого материала. Кроме детей. Но Зверь детей и в прежние-то времена не трогал, когда еще и правил никаких не знал. Дети — не еда, девственницы — не еда. Из девственниц аждахи, кстати, получались. Теоретически. Фактически, ни одна девственница к финалу обработки таковой не оставалась. Во-первых, изнасилования были частью программы по уничтожению личности, во-вторых, вампиры, вообще, секс любили. Хотя, казалось бы…

Развернутая в юоре пропаганда умалчивала об уничтожении личности. Об остальных неприятных аспектах становления аждахов рассказывала в общих чертах. Пытки, пытки, пытки. Что там конкретизировать? Это же творчество в чистом виде. Вдохновение, подкрепленное техникой. Люди приезжали в Пески, чтобы обрести бессмертие и сверхъестественные способности, и знали, что за это придется заплатить огромную цену. О чем они не знали, так это о том, что цена слишком высока.

Зверь за всю жизнь видел только одну жертву, не сломавшуюся под пытками — под его пытками — да и та была самой первой, и её стойкость была, скорее, следствием его неопытности и личной заинтересованности. С тех пор многое изменилось. А он продолжал совершенствоваться.

Аждахи, выходившие из-под его руки, на голову превосходили своих предшественников, созданных вампирами. И ни один из них не был собой прежним. В этом и суть. Не потеряв себя, люди не могли стать чем-то другим. То есть, вообще-то, могли и должны были, их для этого и создавали с таким мощным потенциалом, с душой, разумом, творческими способностями, стремлением творить. Но это ж был замысел Денницы и Белого Бога, а личинка Черного Властелина, уж простите, может только извращать, даже когда улучшает.

Даже сам его подход к истязаниям был полон извращения. Он чувствовал все, что чувствует жертва, и давно уже стал подозревать, что своя боль нравится ему больше, чем чужая. Но признать это, означало признать себя… не вполне нормальным.

Зверь вспомнил, как смеялся Эльрик, услышав это признание, и стиснул зубы, чтобы переждать острый приступ тоски. Здесь, в Ифэренн, не было неба. Не было Эльрика. Отсюда нужно было уходить.

Не хотелось.

Не из-за аждахов. Переживет он без пыток, сколько лет жил и ничего, не свихнулся. Ифэренн держал его незавершенными делами, которые еще даже не обозначились. Было что-то, что он должен сделать здесь. Или наоборот не сделать. Что-то, ожидавшее его вмешательства или невмешательства. Такой странный, такой огромный мир. Полностью нематериальный, за исключением Ойхе, Тенгера и этого святого по имени Артур. Можно ли просто взять и уйти отсюда, не оставив по себе никакого следа, не оставив в себе ничего здешнего?

Начать стоит с того, что отсюда пока, в принципе, нельзя уйти. Нет возможности.

Тенгер не так давно спросил его:

— Когда, как ты думаешь, тебя найдут?

— Уже нашли, — сказал ему Зверь. — Сразу нашли.

— Так чего ждут?

Ответ на этот вопрос и был его разрешением на взлет. Эльрик ждал, чтобы он захотел уйти. А он не хотел. Что ж, чем дольше Эльрик ждет, тем больше у Ифэренн времени до уничтожения. Как бы ни хотелось Тенгеру поскорее покончить с этим миром, от его желания тут ничего не зависит.

Только явился в новый мир, и сразу обзавелся королевством. Кровь не водица. Де Фокс остается де Фоксом, даже когда думает, что носит другое имя. Сдать его может кто угодно. Любой вампир — Моартулу, любой фейри — Змею. И вампиры, и фейри молчат, как рыбы. Дураков нет отправлять будущего владыку на пытки и смерть. Он ведь, когда вернется, всё будет помнить о том, как из него душу вынимали. И кто первым огребет веслом? Не Моартул. Тем более, не Змей. Огребут доносчики, и мало никому не покажется.

Я хотел забрать Волка сразу, как только мы его нашли. Я обещал, что заберу. Кадавр, там, не кадавр, души у меня нет, зато есть Звездный. Ключ от всех дверей. Чтобы вытащить Волка, достаточно сделать пролом в реальности Ифэренн. Могут пойти трещины, что-то может осыпаться или упасть, но мир от этого не рухнет. Не перестанет существовать.

Воспользоваться Артуром — вариант более рискованный, но, как ни парадоксально, — более щадящий. Если получится избегнуть встречи со Змеем, если получится Змея не убить, то ни Ифэренн, ни тварный мир не пострадают. Правда, если не получится, тут малым ущербом не обойдется, всё к акулам пойдет. До полной стерильности. И все же представить, как мы со Змеем бьемся насмерть, и я его убиваю, у меня не получалось. Никак. Бились уже, и я его не убил. Змей слишком красивый, чтоб погибнуть от моей руки, и слишком умный, чтобы драться со мной. Он прекрасно знает, чем это кончится.

Ну, да, а еще мы друзья. Именно поэтому я и знаю, что драться со мной он будет только ради спасения мира, уж никак не ради его уничтожения.

Оставалось договориться с Артуром.

Тяжело быть Мечом Закона. Непросто. Сначала вламываешься в душу подходящего носителя, потому что работа такая, дело не ждет, решаются вопросы вселенской важности. А потом знакомишься с ним поближе и начинаешь чувствовать себя насильником. Это в лучшем случае. Руками Артура я убил человека. Не был бы наш святой христианином, он бы мне этого убийства в жизни не простил. Может быть, конечно, не будь он христианином, он бы убийство так близко к сердцу не принял, не знаю. Сейчас Артур от христианства далек, но людей всё равно не убивает, скорее себя прикончить даст. Впрочем, и зла на меня не держит. Простил, значит простил.

Что, однако, не означает, что мы ладим. Он меня терпит, потому что не может избавиться. И не впустить в себя не может.

Но я не могу войти без приглашения. У меня совесть есть.

Я не думал, что возникнут сложности. В отличие от Змея, которому Волк нужен, чтобы спасти мир, Артуру Волк как раз не нужен. Артур тоже должен спасти мир, но совсем в другом смысле. Зерно, из которого прорастает колос, умирает. Таков закон. Мир, из которого прорастет Царство Божие, тоже должен умереть. Таков закон. В данном случае Закон — это я. Артур из-за меня невольно стал помехой выполнению закона, но в его силах исправить ситуацию. Всего-то и нужно — дать мне войти, позволить забрать Волка, и ждать, пока все пойдет своим чередом.

Тяжело быть Мечом Закона. Еще тяжелее быть Мечом Закона и прорицателем в одной голове. Или в четырех, что только усугубляет. Я знал, что мир Змея, родной мир Волка, не погибнет, потому что Волк уйдет туда и умрет. Я знал, что Змей этого не знает, несмотря на то, что он тоже прорицатель. И знал, что Артур это знает, потому что он ушел с Земли уже после того, как Волк пришел туда. Чего я не знал, так это того, что Артур знает, что Волк в Ифэренн (наша связь и данные кафедры Даргуса), знает — где (наша связь и данные кафедры Даргуса), и знает, почему Волку лучше там и оставаться (его собственные представления о правильном и неправильном).

Артур меня не впустил. Отказался наотрез. Предложил попытаться вломиться силой. Готов был сопротивляться, хоть нам обоим и было ясно, что это так же бесполезно, как бесполезно Змею вступать со мной бой.

Артур, он… да и Змей тоже, чего уж там. Оба они…

Но будь они другими, мы со Змеем не стали бы друзьями, а Артура я не выбрал бы для воплощения.

Он сказал мне:

— Ты не спасешь его от выбора, но сможешь спасти от смерти.

Я, когда меня накрывает, выражаюсь более ясно. Но я и осаммэш свой учусь контролировать куда дольше. Мне все-таки две тысячи шестьсот лет, а Артуру едва за пятьдесят. Пришлось напрячься и перевести с христианского на зароллаш. Наш святой имел в виду, что если Волк окажется в ситуации, угрожающей его жизни, и выберет жизнь, а не смерть, я смогу прийти и забрать его. Даже ценой уничтожения какого-то из слоев Ифэренн. Но я не смогу сделать выбор за Волка.

А он пока даже не выбирал. Не из чего было.

— Он, может, и реализовал свой ангельский потенциал, — сказал Артур, когда осаммэш отступил, и вернулась способность к внятным формулировкам. — Не зря он учится у этого вашего демона-упыря, который до того демон, что даже сюда попасть не может. Но кто научит его быть человеком? Ты, что ли? У тебя у самого души нет, ты убийца, с которым Волку не сравняться, даже когда он станет Вайрд Итархэ.

Перед тем меня отсутствием души попрекал демон, который до того демон, что даже в Ифэренн попасть не может, и я никак не ожидал получить по морде тем же мокрым плавником от святого. Противоположности сходятся. Мне не нравилось то, что Артуру известно будущее Волка, известно, что тот станет Владыкой Темных Путей и умрет. Но мне и самому это было известно. И так же как Артур, я знал, что Волк пойдет на смерть добровольно.

В этом-то и был затык. Артур малость сдвинут на свободе воли. А сдвинулся он на ней моими стараниями. Любой, чью душу и тело захватит чужак-убийца, освободившись, станет уделять большое внимание свободе личности, воли, вероисповедания и праву выбора. Как своим, так и чужим. Но в данном случае речь шла не о выборе, то есть, не о выборе между жизнь и смертью. Речь шла об умении быть человеком, жить с человеческой душой. Я честно сказал Артуру, что не понимаю, что это значит. А он, поскольку насчет моей души уже прошелся и теперь мог вспомнить о приставшем христианину милосердии, объяснил, что Волк не умеет любить. Между тем как любовь — основное свойство человеческой души.

Я бы сказал, что основное свойство человеческой души — воображение. Люди — сиэ сиэх. Зеш, как же это… «созданы, чтобы творить» вот так будет, если не на зароллаше. Зароллаш создан для того, чтобы доступно выражать любые мысли. Люди созданы, чтобы творить. Волк создан, чтобы летать, убивать, учить, пытать, рисовать, жить…

Артур прав, без любви жизнь не настоящая.

И при чем тут Ифэренн?

При том, оказывается, что Волк хотел вернуться, но не хотел уходить. Охренеть можно! Раз он не хочет уйти, значит забирать его — принуждение. А оставлять его в Ифэренн, когда он хочет вернуться в Сиенур, это что?

— Он все еще выбирает, — ответствовал наш святой.

Наш бешеный бесчеловечный святой, который превыше всего чтит отнюдь не жизни, чужие или свою, а спасение душ. Любой ценой и любым способом. Наш яростный пророк, которым я владел, пусть очень недолго, но достаточно, чтобы знать его лучше, чем самого себя. Меня, в конце концов, четверо, и мы все разные. А Артур — один.

Он готов был убить родного брата, чтобы спасти его душу. Кто из нас четверых может похвастаться такой верностью идее? Я Змея-то убить не готов, а за брата любого на куски порву. Просто когтями, даже без оружия.

И за Волка, если придется, тоже.

Артур собирается использовать его. И все благие слова о необходимых переменах и развитии прекрасно сочетаются с тамплиерским прагматизмом. Заручиться поддержкой вампиров — в этом всё дело. Вампиры Ифэренн и так на стороне христиан, но как они поведут себя, если начнется война людей с людьми? В истории Ифэренн — всех его слоев — никогда не было войн. Но в Ифэренн и христианства никогда не было. Религий не было, если на то пошло. Религиозность делает с разумными созданиями странные вещи, а христианство еще и страшные.

Задача Артура: не позволить демонам поднять людей против людей, а демоны на это вполне способны. Они могут обострить конфликт с христианами и начать войну. Это недопустимо само по себе, не говоря уже о том, что христиане воевать с людьми не станут. С одной стороны, конечно неплохо, то, что те из них, кто, мученически погибнет, непременно спасутся. С другой, не-христиане возьмут грех на душу, что никоим образом не искупится спасением христиан. Заблудших овец, если не ошибаюсь, нужно спасать в первую очередь.

А если вампиры четко обозначат свою позицию и заявят о поддержке христиан, люди, не причастные к церкви, не рискнут воевать. В войне с вампирами демоны их не поддержат.

Верный себе и идее свободы воли, Артур Волку ничего не подскажет и не посоветует. Будет ждать, пока тот сам додумается найти его, пообещать поддержку Песков и предложить ее как выкуп за возможность уйти.

Я же говорю, христиане странные и страшные. И Артур не исключение, Артур, наоборот — эталон. Он прекрасно знает, что обращение всех обитателей Ифэренн в христианство — а он рано или поздно окрестит всех, включая демонов и вампиров, и тех существ, что обитают на других слоях — также неизбежно приведет к уничтожению этих земель, как если б я приложил к этому руку. Так не проще ли сделать всё быстро, и вытащить Волка из царства мертвых, не дожидаясь, пока тот по уши влезет в местную политику?

— А потом тебе придется остричь косу, — сказал мне Артур. Хренов святой, изучивший меня немногим хуже, чем я его. — И Волк будет знать, что не смог тебя от этого спасти. Ему с этим жить придется.

И развел руками:

— Всё справедливо. Пришла твоя очередь лишиться золотого мальчика. Ты поступил со Змеем нисколько не лучше, а мы с тобой даже не друзья.

Кто объяснит, почему сразу после этого я не взял Звездный, и не разрезал Ифэренн от дыры в их фальшивом небе до недр Преисподней? Да я, наверное, и объясню. Артур правду сказал. Про косу. Про Змея тоже, это само собой, но со Змеем мы давно все решили и знаем, что оба правы. А расстаться с косой я не готов. Потому что жить с этим в самом деле придется Волку. Тас’аррозар нессхасгарх, если я хоть чем-то подтолкну его к неизбежному выбору. Мне вполне достаточно осознавать эту неизбежность.

ГЛАВА 4

Ни вампиры, ни фейри не отдали бы его Змею добровольно. Угроза полного уничтожения пугала их меньше, чем месть Вайрд Итархэ. Уничтожение — это быстро и навсегда. А месть… тоже навсегда, но очень, очень долго. Очень долго — это у Зверя хорошо получалось.

Он ваял очередного аждаха. Лепил из тела калеки-контрабандиста новое, здоровое, полное сил и ненависти. Страшное, конечно, куда там чудищу Франкенштейна, но аждахи и должны быть страшными. Из боли и ужаса ничего красивого выйти не может. Аждахи — все сплошь травматики, и ни один психиатр им не поможет. Они любого психиатра в клочки порвут…

Христиане верили, что молитвой можно вернуть аждаху личность, надо лишь узнать, кем он был до переделки. Узнать хотя бы имя. Считалось, что святой Артур знал все имена, видел под обликом аждахов прежних людей и мог отмолить их всех, и переделанных, и даже проклятых. Ну, да, ну, да. Его молитвы в былые времена валили аждахов, как артобстрел — по площадям и сразу насмерть. Может быть, перед тем как умереть, несчастные монстры себя и вспоминали, да только была ли им от этого польза и удовольствие? Рассказывали, что аждахи дохристианских времен, будучи по-собачьи преданными большинству вампиров, ненавидели тех из них, кто обладал провидческими дайнами. Такие вампиры могли узнать их имена, и аждахи боялись провидцев. Чуяли, что возвращение имени означает для них смерть, и не хотели умирать. Стоит, конечно, сделать поправку на то, что даже молитвы святого Артура и явление ангелов не извели аждахов под корень. Кто действительно не хотел умереть, тот не умер, а те, кто умер, видимо, все-таки приняли смерть за спасение. Но Зверь, например, полагал, что живому льву лучше, чем мертвой собаке, и те аждахи, что выходили из-под его рук, разделяли эту точку зрения.

На них молитвы не подействовали бы. Им не хотелось спасаться. Отличная штука — свобода воли, если применять ее с умом и себе на пользу.

Купаясь в волнах чужой и своей боли, Зверь мельком задумался о том, что он, наверное, мог бы и мозги аждахам вправлять, делать их полноценными членами общества. Социализировать их, с их-то внешностью, отличная вышла бы шутка. Даже интересно стало попробовать. Но смысл существования этих биоконструктов заключался отнюдь не в возвращении здоровья и обретении бессмертия, что бы они сами ни думали, приезжая в Пески. Смысл их существования был в абсолютной преданности вампирам и такой же абсолютной ненависти ко всем остальным. Здоровый мозг на такое не способен.

Зверь сегодня выбрал стаю Драго. Почтил высочайшим визитом. Еще в середине сахры[29] каждый вампир в Песках вспомнил бы о важных неотложных делах, о какой-нибудь срочной надобности, требующей явиться в стойбище, выбранное Ванталой, и стойбище превратилось бы в проходной двор. Сейчас, на исходе осени, в стаях поняли, что Вантала может приехать к кому угодно, а значит и к ним тоже, и что его появление в Песках — не последнее. Поэтому теперь к нему с выражением почтения приходили только вожаки. А когда стаи враждовали между собой, выражение почтения делегировалось послам. Внутренний трафик Песков перестал выдавать опасные пики, и если до сих пор эти пики не привлекли ничьего внимания, значит по их поводу уже можно было не беспокоиться.

Разумнее всего было бы вообще никогда из Песков не уезжать, места безопаснее не найти во всем Ифэренн, но здесь бывал не только он, сюда и Моартул изредка заглядывал. А от Моартула вампиры не защитят. Моартула они боятся до усрачки.

Почему — непонятно. Никаких сверхъестественных способностей у Короля Мертвых вроде бы не было; свою вошедшую в легенды и классику мировой литературы жестокость, он в отношении вампиров не проявлял, да и сколько было правды в тех легендах? Моартул и Ойхе дали Пескам музыку. Человеческую. Доброе дело сделали. Ойхе вампиры боготворили, а Моартула все равно боялись. Без всяких на то причин.

Дед выезжал на чистой харизме…

Зверю от этого было не легче. Во-первых, харизма у старика зашкаливала. Во-вторых, явись он сюда и вздумай поймать беглого внука, помогать ему не будут, но и мешать не станут. Вот и получалось, что хоть в Песках и безопаснее всего, а жить на Трассе надежнее. Там ни демоны, ни родственники не достанут. Родственники не найдут, а у демонов на Трассе возможностей не больше, чем у каких-нибудь магов.

Зверю, правда, при всей потенциальной крутости, и половинки какого-нибудь мага хватит, чтобы сразу закончиться. Но это ж его найти сначала надо хоть магу, хоть демону. А как найти то, на что ты не хочешь смотреть там, где ты ничего не видишь?

Правда, сегодняшний день был особенным. И Зверь приехал в Пески не из-за аждаха, и стаи не ограничились отправкой в стойбище Драго гонцов, и Трасса не была свободной от демонов.

Трасса сегодня собрала демонов со всего Ифэренн. И не абы кого, а сулэмов — демонов-господ, уступавших князьям во влиянии, но сравнимых с ними могуществом.

Вампирам тоже полагалось быть сейчас там, на обочине потустороннего шоссе, где хватит места всем, кто приехал. Всем, кто хочет посмотреть на объездчиков Трассы, кто хочет увидеть невиданное, испытать эмоции — у старых вампиров с этим непросто — и убедиться, что Трасса будет покорна триста шестьдесят дней следующего года.

Она была живой. Мало того, она была по-своему разумной. Как разумны духи или демоны, не считающие нужным обзаводиться какой-нибудь личностью; как разумны стихии или стихийные бедствия. Создатель Трассы, кем бы он ни был, дал ей предназначение — связывать Ифэренн бесконечной лентой, пронизывающей времена и пространства. Но она имела на этот счет свое мнение. И дай ей волю, пожирала бы любого, сошедшего с обочины на проезжую часть.

Все всех жрут, так устроен мир. Чтобы все всех не сожрали, кого-то надо крепко бить, с кем-то договариваться, а кого-то… усмирять? Ну, да. Как объездчики усмиряют лошадей. Зверь не умел ездить верхом, не собирался учиться, лошади его не любили, а идея насильственного приведения кого бы то ни было к покорности была ему не близка, как полностью нерациональная.

Он своим мнением ни с кем не делился. Но если б здесь был Эльрик… Нет-нет, понятно, что если бы здесь был Эльрик, здесь уже ничего бы не было, но если бы Эльрик узнал о Трассе и о том, что такое ее «усмирение», он сказал бы, что с ней «танцуют». Те, кто умеет. Эльрик романтик, однако его романтичность такая деловая, холодная и расчетливая, что он всегда оказывается прав. Это потому что он поэт, как все шефанго, у них язык такой — поэтический. Зверь, когда внедряли «Новую энергию», читал их книги по макроэкономике, и потом с немалыми сложностями заставлял себя думать и говорить нормально, по-людски, не используя сравнения и образы вместо обычных слов.

В общем, Эльрик был бы прав потому, что он всегда прав и потому, что с Трассой, вообще-то, действительно «танцевали». В основном, демоны. Вот эти самые сулэмы, превращавшие себя в подобие автомобилей и устраивающие гонки, смертельные заезды, по беснующемуся полотну дороги. Трасса не могла их убить, но запросто развоплощала и отправляла в Преисподнюю. Однако кто-нибудь все равно добирался до финиша — до неопределенной, каждый раз неожиданной точки, по пересечении которой Трасса переставала сопротивляться и покорно ложилась под колеса, готовая служить следующие десять лет. До следующей вспышки бешенства.

Победитель получал саолы всех погибших. Демонические саолы высшей пробы; вампирские саолы — попроще демонических, но тоже ценные; и человеческие. Хотя зачем в гонки лезли смертные, было совершенно непонятно. Без шансов же. Верная смерть. Вампиры хоть умели соскочить вовремя, погибали десятками, но участвовали в заезде сотнями, и, в основном, возвращались в стойбища одним куском. А людей и на это не хватало, люди просто умирали.

Умирали, правда, героями. Но все равно Зверь их не понимал. Был бы он человеком…

Ну, да. И столкнись с таким вызовом — сможешь ли ты, Олег Михайлович, провести машину из точки А в точку Б по дороге, которая хочет тебя убить и всё для этого сделает? Как бы он поступил? Сел бы за руль, не задумываясь. В защите, конечно. Скафандр истребителя — самое то для таких гонок. И кто б ему помешал тогда добраться до точки Б? Точнее — речь-то о человеке, не надо забывать, а не об ангеле-людоеде — кто б ему помешал попробовать? Уж точно не здравый смысл.

Сегодня он не собирался пробовать. Он коротал время с будущим аждахом, ожидая начала заезда, и знал, что Карл доберется до финиша. Иначе не могло быть. А вампиры сжимали кольцо вокруг стойбища Драго, ожидая, пока Вантала сядет в машину и отправится на старт. А на старте собирались демоны. Сулэмы…

Он почуял ропот, сродни тревожному шелесту листьев перед грозой, и как будто даже увидел, как изменился цвет снийва, словно пронизало воздух предгрозовое прозрачное сияние.

Князья…

Не разобрать толком, если не вслушиваться, а чтобы вслушиваться, надо отвлечься от жертвы. Что ж, значит, надо отвлечься. Как бы ни хотелось длить и длить эту боль. Потому что князья — это плохо. Особенно, когда про них вдруг вспоминают в Песках.

Зверь отложил инструменты. Жертва кричать не перестала — еще долго не перестанет, но сейчас ее унесут в клетку, и оттуда будет не слышно. Так что князья?

Что?!

Кто-то из князей собирается участвовать в гонках? Да быть такого не может! Это же все равно, как если бы на Трассу вломилось какое-то из княжеств.

Или нет? Если князь во плоти, то он — просто демон. Он выходит из княжества или… как сказать-то правильно? отпочковывается от себя какой-то частью себя, воплощает эту часть… садится в машину и едет погоняться?

Едет потанцевать с Трассой?

Зачем? Почему именно сегодня?

Потому что ты тупишь, Зверь, ты все еще чувствуешь боль и тупишь, как наркоман под кайфом. Тебя ищут все демоны, и князья тоже, и что-то они о тебе знают, не так ли? Те из них, кто имеет личность. Могут они знать о тебе и машинах? Предполагалось, что нет. Что это за пределами их интересов. Князьям интересны отношения живых с живыми, кровь и души, грехи, преступления, какое-нибудь творческое безумие или нетворческое, уж как повезет. Но не пилотирование болидов, не программирование домашних роботов и не создание установок по добыче саолов из загробного мира.

Ага. Последнее им особенно неинтересно.

Князь, явившийся на Трассу, ищет человека, который будет участвовать в гонках и… что? Не погибнет? Или дойдет до финиша? Нет, ну такого от человека никто не ждет. Кому-то из людей достаточно будет сойти с Трассы живым. Умудриться вырваться на обочину. Вот пусть его демоны и забирают. А до финиша дойдет вампир, который никому на хрен не сдался.

Вампир. Не демон. В первый раз за всю историю Ифэренн. Хотелось бы, чтобы и в последний. Став победителем — первым, мать его, среди вампиров, Зверь сможет появляться в княжествах, не привлекая к себе внимания. Не привлекая к себе внимания тем, что привлекает к себе внимание. Демоны и их ищейки будут знать — это тот мертвяк, который победил сулэмов, победил Трассу, заработал прорву денег и теперь почитаем всеми Песками. И вообще всеми вампирами. Вампиры любого будут боготворить, кто демонам фитиля вставит. Они вон даже святого Артура уважают, а он вообще человек и христианин.

Вот тогда можно будет ехать в Эсимену. Заняться карьерой Анжелики, познакомиться с Ойхе, выяснить, как она покидает Ифэренн и возвращается обратно, и воспользоваться этим способом. Когда Анжелика станет достаточно известна — сразу после премьеры — с ее помощью можно будет установить контакт с княгиней, однако Зверь предпочитал, чтоб Ойхе его представил Тенгер. Потому что тот ревнив, как… ну как и положено человеку, из ревности прикончившему родного брата. Познакомь он Зверя с Ойхе сам, он сохранит иллюзию контроля над ситуацией, будет спокоен и доволен собой.

Хрена там Зверь позволил бы кому-то рядом быть спокойным и довольным, если можно создать беспокойство и недовольство. Ему нравилось, когда людям плохо, и он пользовался всеми возможностями сделать людям плохо. Но когда речь идет о первом на Земле ревнивце, первом на Земле убийце и первом на Земле бессмертном человеке, лучше не делать ему плохо, находясь в пределах его досягаемости.

И вообще, Тенгер был Зверю по-своему симпатичен. А к тем, кто ему симпатичен, Зверь был добр. По-своему, да.

Он видел записи предыдущих заездов, и был готов к тому, какая прорва народу собирается на старте. Сотни тысяч машин заполнили обочину от горизонта до горизонта. И это только на здешнем пласте реальности. То же самое происходило сейчас на всех слоях Ифэренн. Демоны могли видеть их все, демоны и присутствовали на всех. Зверь тоже мог бы и видеть, и присутствовать. Он даже слегка пожалел, что нельзя. Любопытно было взглянуть, как выглядит старт Большой гонки на самом деле, во всех временах и пространствах. Любопытно было бы поучаствовать в заезде всюду одновременно.

Ну да, ангелом быть вообще неплохо. Только недолго. Потому что сразу съедят.

Стояли так, чтобы не мешать друг другу выехать на Трассу, но в полном беспорядке. В этой гонке не нужно быть первым, в ней нужно оказаться последним. К финишу придет только один.

Насчет этого одного не было сомнений ни у кого, включая Зверя. Только, в отличие от него, остальные были уверены в победе князя Фераха, чье присутствие сразу убило всю интригу и для участников, и для зрителей. Как делать ставки, если ясно, кто будет победителем? Какой теперь смысл в тотализаторе?

Поэтому ставили преимущественно на того, кто сойдет с Трассы последним; на того, кто сохранит большее количество конечностей; на того, кто получит меньше всех повреждений. Развлекались, в общем, как могли.

Вампиры единодушно делали ставки на Карла. В его победу не верили, но признаться в этом не могли даже сами себе. В конце-то концов, еще полчаса назад они ожидали, что именно Карл дойдет до финиша, победив и Трассу, и всех демонов на ней. Все изменила ярко-алая «Леца», прикатившая с запада, из Кеффы, в те последние минуты, пока по Трассе еще можно было проехать. То, что она приехала в Пески, а не материализовалась здесь, кажется, раздражало вампиров даже больше, чем сам факт появления князя за пределами княжества. Остальные демоны вели себя нормально — перемещались через юор, облекаясь плотью только в точке выхода в обычное пространство, а эта, понимаешь, выпендривается. Или этот? Демоны вышли на старт в облике разных автомобилей, а слово автомобиль на разных языках Ифэренн звучало по-разному и имело разный род. В Кеффе оно было женского рода. В Оороге, производившем «Лецы» — мужского. Однако само название марки «Леца», «ящерица», было женского рода в Оороге и мужского — в Кеффе.

И какая, на хрен, разница, он это, она или оно притворяется оорогской машиной? Это демон. Это князь. Это, судя по всему, тварь тщеславная, не зря же красуется на самом краю обочины. При том, что Трасса здесь, в начале себя, превратилась в вонючую трясину. Коснись ее — влипнешь в густую, липкую дрянь и спасет тебя только скорость. А скорость ведь еще набрать надо. Стоя так, как эта «Леца»… как князь Ферах, в миллиметрах от волнующейся поверхности, рискуешь прилипнуть к старту, да так тут и остаться.

Выбор недоумков. И князя. Который недоумков как раз и ожидал. Зверь даже пересчитывать не стал тех, кто по примеру Фераха решил встать поближе к Трассе. Большинство из них не сможет сдвинуться с места. Зато они уцелеют.

Везунчики, что тут скажешь.

Демонам-то прилипнуть, конечно, не угрожало — они, во-первых, игнорировали законы физики, и не нуждались в разбеге; а во-вторых, собственная сущность, превращенная в подобие автомобиля — это совсем другой, чем у людей или вампиров уровень контроля над собой и пространством. Но демоны, что характерно, с Трассой не заигрывали. Стояли, кто где, ждали сигнала на старт. Выражали всем своим видом почтение к князю, а Зверь голову ломал, из чего же следует, что они выражают почтение? Ощущения его не объяснялись одной только эмпатией, да и какая может быть эмпатия в отношении демонов? Но он явно видел, что все они, все, кто принял вид автомобилей, приветствуют Фераха и склоняются перед ним.

Рехнуться можно с этими тварями. Даже приятно, что их от вампиров тошнит, а вампиров вокруг неисчислимые полчища.

…Сигнал о готовности номер один выглядел как черная завеса, отделившая Трассу от обочины. Хорошо было бы поделиться посмертными дарами с кем-нибудь из людей, гарантировать выживание во время заезда, своевременное спасение с Трассы и повышенный интерес демонов. Это единственный надежный способ отвлечь внимание от себя и единственная же примета, по которой демоны безошибочно его вычислят.

Как жить, чтобы не сталкиваться с парадоксами?

Как-нибудь иначе.

Завеса исчезла и Карл, разогнавшись, вылетел Трассу, на поверхность клеевого болота. Краем глаза — краем сознания — Зверь отметил, что сто шестнадцать автомобилей не смогло сдвинуться с места. Прилипли еще до старта, чего и добивался Ферах.

Фераху плевать было на соперников — откуда у него тут соперники? Плевать было на гонки — по той же причине. Ему и на Трассу было плевать: он князь, князьям Трасса не нужна ни для себя, ни для подданных. Но Зверь зацепился за мысль о том, что Ферах участвует в заезде по-настоящему, и это превратило князя из врага в конкурента. В такого же гонщика, как остальные. Опасного ровно настолько, насколько он мог помешать добраться до финиша, и интересного лишь запасом трюков. А Карл мчался по липкой трясине, как берущая разгон утка по поверхности воды. Бок о бок с алой ящеркой «Лецей». Есть ящерицы, способные бегать по воде. Они называются василиски, а еще их называют ящерицы Иисуса Христа. Зверь, вспомнив об этом, фыркнул от смеха, и Карл вырвался вперед. Чуть-чуть, на четверть корпуса, но вырвался.

— Вот что крест животворящий делает! — пробормотал Зверь, поражаясь вывертам собственной памяти.

«Леца» выстрелила по его колесам связкой усеянных крючьями цепей. Зверь увернулся. И вместо того, чтоб подумать о бессмысленности стрельбы по нему, пилоту истребителя, подумал о том, как бесит демонов имя божье. Это было весело, неожиданно и, главное, абсолютно безопасно. Упование на Белого Бога — последнее, чего ждет вынюхивающий его Ифэренн. Ну, так, значит Gott mit uns!

Карл не нес никакого оружия, хоть и в Песках, и в Вахе настойчиво предлагали оснастить его гоночным арсеналом. Зверь обещал не убивать людей, и не собирался нарушать обещание. Люди, кстати, держались неплохо. Сильно отстали от вампиров, но в этом заезде скорость требовалась лишь на самом первом участке, там, где нужно было проскочить над клеем, а дальше она мешала. Снижала маневренность.

Интереснее всего было… да всё! С самого старта машины рванули в две стороны. Не имело значения, каким путем идти к финишу: никто не знал, где финиш и каким он станет на этот раз. Не имела значения скорость, если только не требовалось проскочить жидкий, зыбучий или горящий участок пути. Важно было лишь то, насколько хорошо ты владеешь своей машиной, насколько она прочная и что припрятано в рукавах у других гонщиков. Трасса летела под колеса взбесившимся удавом, превращалась в стекло, вспыхивала огнем (на этих отрезках Зверь закрывал глаза, полностью отдав управление Карлу), выращивала из себя торосы и надолбы. Люди, вампиры, демоны помогали ей как могли, осложняя задачу любому ближнему, а в идеале и дальнему. Ближним или дальним в каждое мгновение мог оказаться каждый. Трасса, изначально созданная так, чтобы быть одновременно во всех временах, на всех слоях бесконечной ленты Ифэренн, сегодня в клочья разорвала упорядоченность времен и пространства.

Большинство людей погибли от материальных препятствий и разгула стихий. Нарушение течения времени и запутавшиеся в себе направления выбивали с Трассы вампиров. У демонов друг для друга были припасены особенные сюрпризы, и количество машиноподобных тварей тоже медленно, но сокращалось. Карл мчался вперед. Всегда вперед. Даже если для этого приходилось совершать разворот оверштаг на одном колесе или перескакивать на изнанку дорожного полотна, чтобы не оказаться заживо похороненным, когда Трасса выворачивалась к снийву своей подземной частью.

«Леца» то обгоняла его, то отставала. Доверяя Карлу вести, закрывая глаза, чтобы не видеть огня, Зверь прислушивался к происходящему, пытался понять, выжил ли хоть кто-нибудь из людей. Бессмысленное занятие — обочины были заполнены зрителями, и на фоне этих яростно эмоционирующих жизней, потерялся бы любой, сошедший с Трассы целым или хотя бы живым.

Зато так Зверь мог не думать про огонь. И когда демоны — все, не только «Леца» — перестали поджигать воздух над Трассой, изливаться огненным дождем, раскатывать под колесами огненные дороги, он понял, что его перестали искать. Значит, кто-то из людей все-таки выжил. Возможно даже выжило несколько человек. Теперь демоны будут выявлять в них ангела, который умеет прятаться от демонов. Ангела, которому предстоит умереть, потерять личность и душу, и с которым, следовательно, можно не церемониться. Для выживших было бы лучше умереть сегодня на Трассе. Для Зверя будет лучше, если они проживут как можно дольше, прежде чем демоны окончательно в них разочаруются.

Его захлестывали волны посмертных даров, одна за другой, как чертовы животворящие цунами. Трасса убивала демонов, демоны убивали друг друга, развоплощались, теряли все, что успели забрать у людей и вампиров, теряли собственные подобия жизней, а Ферах, который мог бы перехватывать и поглощать эти всплески, пренебрегал ими. Он, наверное, даже и не знал, что такое посмертный дар, привык к душам — цельным, чистым, неисчерпаемым источникам силы. Зверю все труднее удавалось удерживаться в реальности, с каждой новой смертью, с каждым развоплощением очередного демона его все ближе швыряло к границе, за которой щерилась иллюзия всемогущества. К границе, за которой он стал бы ровней князьям, выдал себя и погиб.

Вцепившись в руль, матерясь на чем свет стоит, злясь еще и на то, что нельзя выругаться по-настоящему, на идеально созданном для этого зароллаше, Зверь вбивал себя обратно в образ вампира. Обычного — почти обычного — мертвяка. Скучного мертвяка с интересными дайнами. Мертвяка, богатеющего с каждой секундой, просто богатеющего, а не обретающего все больше и больше силы.

Он не справлялся. К счастью, Карл знал, что нужно делать. И Карл, в отличие от него, был азартен. Обожал соревноваться, соперничать, играть и выигрывать.

Карл обошел Фераха на участке горного серпантина. С ревом взлетел по вертикальной стене, едва не чиркнув бортом по алой крыше «Лецы», прыгнул вперед, сделал «бочку», упал на колеса. И помчался дальше, разбрызгивая фонтаны камешков над зубастым краем пропасти.

Трасса впереди была чиста. Чиста и покорна. Карл летел над ней, по ней, по асфальту и гравию, по брусчатке и деревянным мостовым, по ямам и колдобинам, по оскаленным зевам обрушенных мостов.

Впервые за время существования Трасса признала равным не демона. Впервые за историю Больших гонок, победа досталась Пескам. Зверя победа не радовала, но исключительно потому, что он был занудой и с самого начала знал, кто выиграет этот заезд. Радоваться, сложив вместе два и два яблока и получив четыре может разве что двухлетка, обучающийся счету.

Усилия, требующиеся, чтобы не стать собой и не лопнуть от избытка посмертных даров, превратившись в долбаного ангела, тоже не позволяли в полной мере осознать, что он сделал, кого победил, во что это выльется.

А вот то, что демоны на какое-то время угомонятся, было хорошо. Полезно. И новый статус, узаконивающий в глазах общественности старый статус — неофициального правителя Песков — это тоже было хорошо. И предстоящее знакомство с Ойхе. Хоть посмотреть на нее, первое тварное создание, альфа-версию человека. Что в ней такого особенного? Какие баги не исправлены? Почему Белый Бог отверг огненную модель в пользу глиняной?

Хорошо, конечно, что отверг, но все равно ведь любопытно, как это вышло.

…— Это наша машина? — Анжелика выключила трансляцию Гонок. Тут же включила снова. Опять выключила. Она, кажется, просто не могла смотреть, как Карл подъезжает к обочине усмиренной Трассы. — Я думала он ненормальный! Он заплатил нам тысячу экзот-саолов. Я думала, он придурок. Если б он не был вампиром, я бы сказала ему, что он придурок и переплачивает. Я вампиру не сказала. Мы не обязаны заботиться о вампирах.

Гард в жизни не видел, чтоб она заботилась о ком бы то ни было. Но он не стал об этом упоминать. То, что ему казалось очевидным, Анжелика часто воспринимала как необоснованную претензию и попытку обидеть. Ему оно надо — обижать единственную жену? Поэтому Гард пожал плечами и кивнул. Обозначил два вида реакции, мол, он пребывает в недоумении, но с Анжеликой полностью согласен. К чему бы там она ни подводила.

— Он нас обманул! — выпалила она. — Наша машина принесла ему… сколько? Сколько саолов получает победитель?

— Все, — ответил Гард. — Сколько погибло участников, столько получается саолов. В основном человеческих.

— И демонических!

— Ну, демонов в Гонке участвует не так уж много…

— Гард!

Демонические саолы отличались от экзотических. Были дороже настолько же, насколько экзот-саолы превосходили в стоимости человеческие, но кроме того имели дополнительную ценность для демонов. Демоны могли превращать эти саолы в могущество. Копили их понемножку, собирали по капельке и становились сильнее, сильнее и сильнее. Пока однажды не превращались в сулэмов.

Это в теории. На практике демонические саолы переходили от демона к демону, ни у кого не скапливаясь в достаточном количестве. Низшие демоны не умели взаимодействовать, у них не было разума, только жадность, хитрость и себялюбие. И в Больших гонках они никогда не участвовали: не могли соперничать с сулэмами. Не потому, что не хватило бы умения, а потому, что демоны так устроены — пока они сами сулэмами не стали, любой сулэм волен распоряжаться ими, как частью себя.

— А сулэм, сколько бы саолов ни накопил, князем не станет, — произнес Гард вслух. — Значит высшим демонам от демонических саолов пользы меньше, чем низшим. Интересно выходит, да? У людей наоборот: чем больше денег, тем больше от них отдачи.

— Ты издеваешься?! — Анжелика ткнула пальцем в пространство перед собой, подразумевая, что если включить проектор, они снова окажутся на обочине Трассы, увидят победителя Большой гонки и его автомобиль, который она сегодня вдруг решила считать своим. — Да низшие демоны в лепешку для него расшибутся, лишь бы эти саолы заполучить. Кому он их отдаст, тот станет сулэмом. У Вольфа будет личный сулэм, если он правильно оформит сделку. А он оформит. Нас развел как маленьких, и демона разведет.

Вот теперь Гард удивился. Не тому, что Анжелика обвинила Вольфа в обмане. Это она сгоряча ляпнула, от жадности. Когда остынет, поймет, что ни Гард, ни она не победили бы в Гонках ни на какой машине, и что дело не в Карле, дело в Вольфе и его дайнах. То, что Анжелика забыла о несовместимости демонов и вампиров, о том, что вампиры для демонов не существуют — это тоже было нормально. Жадность есть жадность, она мозги отключает. Но воображать, будто сделка с демоном может оказаться полезной — это было на Анжелику совсем не похоже. И это никакой жадностью не объяснялось. Жадность — это когда деньги любишь и то, что можно купить за деньги. А демоны… Да это же все равно, что мечтать наесться битого стекла! Верная смерть, еще и мучительная.

— Ты о чем говоришь? Какой еще личный сулэм?

— Не знаю я, — Анжелика снова включила проектор. — Посмотри вокруг.

Вокруг раскинулась величественная панорама: шелковая гладь Песков, переходящая на горизонте в громады хребта Оорог. Что ли операторы потеряли Вольфа и Карла? Почему показывают то пустынные пейзажи, то радостных людей и ликующих вампиров, но не виновника торжества? А точно ведь, потеряли. Камеры его перестали видеть, вот и всё. Вольфу это раз плюнуть. И он не единственный вампир, кто так умеет. Дайн не редкий.

— А что вокруг? — переспросил он. И понял: смотреть надо не проекцию, а на гостиную.

Постеры с Анжеликой. Ее тасвиры повсюду на стенах. Анжелика могла бы ими всю квартиру увешать, Гард был не против, но она ограничилась гостиной и своим кабинетом. Даже в студии держала один-единственный портрет. Не постановочный, обычный. Гард снял ее за чтением нот. Серьезную такую. Наушники сидят криво, волосы дыбом. Гард ее, вообще, постоянно стал снимать, когда Вольф ему камеру настроил… не привык пока, что на тасвирах не чудовище, а Лика такая, какой ее все видят. Если оцелот, то оцелот, если человек, то человек.

До профессионалов ему, конечно, было далеко. Тасвиру мало научиться, к нему еще талант иметь надо. Но профессионалов-то вокруг Анжелики хватало. Съемки чуть не каждую неделю. И, если говорить об оцелотах, то тасвиры с кошачьим обликом нравились людям не меньше, чем человеческие. Женщинам — даже больше.

Это Анжелика настояла на том, чтобы снимали обе ее сущности. Райхан, тасвирер из «Хадары» за идею ухватилась сначала только из профессионального интереса, и когда менеджеры закрутили носами, не то, чтобы пошла на попятную, но сказала, что оцелота будет снимать в частном порядке, не по заказу холдинга. А потом кто-то из здешних христиан — не последний, надо полагать, человек в Эсимене — посоветовал именно на двух обликах и сделать акцент. У христиан, понятно, свои заморочки, мол все люди разные, но все созданы по образу и подобию Белого Бога, поэтому Белый Бог всех любит. А людям того и надо. Все хотят, чтобы их любили. Христиане этим пользуются, ни в чем себе не отказывают. Так они Ифэренн и захватили, храмов своих всюду понастроили, вампиров навербовали. Им дела нет, что Анжелика не христианка и креститься даже не думает.

Ей даже дебют предстоял в опере «Луга». Лугой назывался город, уже не существующий, первый, в котором святой Артур дал бой демонам. На все вкусы история. Христианская от начала и до конца. Там и приключения, и любовь, и трагедия со смертоубийством. А в середине герой убивал героиню. Топором.

— Ты ведь не о христианах говоришь? — уточнил Гард.

Анжелика закатила глаза.

— Они такие же жертвы, как мы с тобой. Ты что, не понимаешь, что никто не понимает? Тасвиры и видеозаписи — это один из кусочков, для нас с тобой огромный, он всю нашу жизнь изменил, а по сравнению с этим, — она кивнула на безмолвно раскрывающего рот репортера, который брал интервью у кого-то, живого или мертвого — не понять, — крошечный. И победа в Большой гонке для кого-то огромное дело. А если сравнить… я не знаю с чем… то тоже мелочь и пустяк. Так вот, Гард, с чем сравнивать то, для чего мелочь и пустяк — Большая гонка? Христиане в это влипли так же, как мы. Они просто больше чем мы. Нас двое, а их миллионы. Я буду петь в «Луге», я там буду играть вампира, я ненавижу вампиров, но буду всё равно. Мне это надо, ты знаешь.

— Мне тоже, — напомнил Гард.

Анжелика обняла его и поцеловала:

— Знаю. И знаю, что со мной никому не ужиться. Гард, мы знаем, зачем это нам. Мне — потому что я для этого и живу. Тебе — потому что ты понимаешь, что я для этого живу. Но зачем это… вообще? Зачем мой голос — этому.

— Вольфу?

— Ну… да… нет! — она топнула ногой, — маллэт! Не вампиру, а всему этому. Зачем ангел оставил мне музыку? Не для вампира же. А если не для вампира, то для кого? Что оно такое?

Одно из неприятных последствий частого общения с христианами — потребность искать смысл во всём, даже в случайностях. Дело-то полезное, голова всё время занята, на глупости времени не остается, но бывает, что смысл находится легко, кажется от этого слишком простым, и человек от него отворачивается. Простой смысл — это неинтересно. Вот и Анжелика сейчас искала что-то большое там, где и смотреть-то было не на что.

Вольф всего лишь умеет настраивать камеры так, чтобы можно было снимать только одну из сущностей перевертышей. И у Вольфа есть дайны, позволяющие ему водить автомобили наравне с демонами. Первое позволило Анжелике попасть на сцену Сиденской оперы. Второе позволило Вольфу заработать деньги и славу. Эти события связаны друг с другом только самим Вольфом, нет в них ни божественного замысла, ни демонических происков. Голос Анжелики — другое дело, это подарок ангела, а ангелы, как утверждают христиане — это мысли и поступки Белого Бога. Ну, так с тем, что Анжелика особенная, никто никогда и не спорил. Ангел подарил ей голос, а она воспользовалась Вольфом, чтобы ее голос услышали все во всех княжествах. Вот так нужно смотреть. Так всё куда проще и понятнее.

— Но зачем? — Анжелика потерла виски. — Я уже даже не знаю, как правильно спрашивать. Уже не знаю, о чем хочу спросить.

— Зачем ангел подарил тебе голос? Это Белому Богу виднее. Может, чтобы ты помогла христианам спасти всех, кого они еще не спасли. Если всё делается так, как запланировал их бог, то это он послал нам Карла, чтобы мы обменяли его на знакомство с Вольфом, чтобы Вольф помог тебе стать известной и помогать христианам. Ему в результате досталась победа в Большой Гонке, тебе — оперная сцена. По-моему, это сопоставимые вещи.

— В моем случае, да, — произнесла Анжелика задумчиво. — Кто-то другой не смог бы, но я смогу. Больше, чем он, наверное, не стану, но встану вровень. Гард, если он вампир, значит он тоже поддерживает христиан?

— Получается, так. Всё это ради них.

— Да нет. Тебе стоит походить со мной на репетиции, вот правда, стоит. Это не для них, это для нас, для тех, кто не принял христианство. Их-то спасать не надо, они уже бессмертные.

ГЛАВА 5

В летоисчислении здесь царил бардак. Отсчет времени велся от Падения и от Первой Музыки — для разных событий использовались разные начальные точки. Христиане — энтузиасты хреновы — добавили путаницы, вычислив дату сошествия Иисуса Христа в Нижние Земли и привязав к ней собственные праздники и торжества. Хорошо хоть, они тут ни Рождество, ни Воскресение не отмечали. Этот позитивный момент, впрочем, полностью нивелировался тем фактом, что год в каждом княжестве начинался в свой месяц. В месяц одноименный с князем, конечно же! А еще была Трасса, там время считали по Большим гонкам, между которыми в княжествах проходило по десять годовых циклов. Если бы здешние бизнесмены и бюрократы помнили о своем пребывании в мирах с единым летоисчислением, они жили бы в Ифэренн, как в аду, никаких Нижних Земель не надо.

Вампиры помнили. И местные, с позволения сказать, календари, выводили из себя даже тех из них, кто существовал в Ифэренн много столетий. Уроженцы средневековых Китая и Японии, впрочем, находили местную хронологию упорядоченной и даже умиротворяющей, но, во-первых, бардак в одном месте не отменяет бардака в другом, а, во-вторых, японских и китайских вампиров было в Ифэренн исчезающе мало. Сюда попадали монотеисты, чуждые идее круга перерождений, а в Средневековье их и в Китае-то было не густо, несмотря на исламскую экспансию при династии Юань, про Японию же и говорить не приходится.

Зверь за пять месяцев к хронологии Ифэренн даже привыкать не начал. И не собирался. Собирался он в самое ближайшее время свалить в Сиенур, где летоисчислений и новогодий было всего два: эльфийское и шефангско-человеческое. Причем, эльфы со своей хронологией никому не навязывались, пользовались ею исключительно на Айнодоре, а в человеческих землях и в конунгатах Ям Собаки жили в одном времени с шефанго и людьми.

Были, правда, еще другие планеты в других звездных системах, и бытовой вселенский календарь до сих пор находился в стадии доработки. Но систему отсчета времени для межпланетных путешествий создали почти сразу, когда эти путешествия начались — сто пятьдесят лет назад, — и ко времени появления Зверя в Сиенуре, она стала для всех обыденностью. Хорошо структурированной, прекрасно посчитанной обыденностью. Очень похожей, кстати, на ту, что была принята на Земле. А для землян-то освоение дальнего космоса неожиданностью не стало, его загодя планировали и подготовились со всей возможной для теоретиков тщательностью.

При мысли о том, что он видит только одну из плоскостей Ифэренн, только одно (двойное) летоисчисление и только один календарь (с двенадцатью Новыми Годами), а в действительности плоскостей, летоисчислений и календарей бесконечно много, и князья с сулэмами пребывают в них во всех одновременно, Зверю хотелось выдрать из себя ангельскую природу и стать вампиром по-настоящему.

Можно и человеком, но люди плохо переносят выдирание из себя чего бы то ни было существенного. Если, конечно, не делать из них аждахов.

Становиться аждахом Зверь точно не хотел.

Он встретил начало десятилетнего цикла в Песках. Куда б он делся, если цикл начался с его победы в Большой гонке? А следующий Новый год собиралась отмечать Эсимена, и в первый день года (первого числа месяца ойхе) Сиденская опера традиционно открывала сезон. Премьерой, ясное дело. А в этот раз еще и премьерой с дебютанткой, которую до этого два месяца раскручивали на «Хадаре», ведущем культурном канале княжества. Уж раскрутили, так раскрутили… Не будь он самым известным вампиром в Ифэренн, Зверю, чтоб попасть на премьеру, пришлось бы убить кого-нибудь из сулэмов и притвориться им. Из людей в зале подразумевались родители Анжелики и Гарда, предназначенные в жертву журналистам; Ойхе с Тенгером и святой Артур с супругой. Остальные зрители — сплошь сулэмы. И вот, казалось бы, вы ж, гады — бесплотные, вас на кончике иглы несчитанное множество может поместиться, что говорить про оперный зал на четыре тысячи мест, так какого хлярда вам являться во плоти? Размазались бы по стеночкам, уступили сидячие места инвалидам и зрителям с детьми. Но демоны есть демоны. Они хорошее что-то могут сделать только случайно, и только задумав плохое, но промахнувшись на этапе реализации.

— Выбирай, — предложил Тенгер, или вип-ложа с семьями и журналистами, или княжеская. Встреча с Ойхе для тебя не опасна, тебе любить нечем, а вот журналисты, если опознают, не слезут.

— Чего это нечем? — обиделся Зверь. — Я мертвым только притворяюсь!

Он себя считал очень эмоциональным и привязчивым. Если вспомнить всех, кем дорожил, по ком скучал и к кому хотел вернуться, получается не волк, а пекинес какой-то. Ну, ладно, бультерьер. Всё равно собака.

— Мертвые, когда им надо, очень даже живые становятся. А ты живой, да тебе не надо. Давай к нам, заодно и познакомлю вас с Ойхе. Она тебя, может, сразу домой отправит.

Такая вероятность существовала. Ойхе была человеком, Ойхе была живой, и ни то, ни другое не мешало ей покидать Ифэренн, когда вздумается. Тенгеру тоже ничего не мешало, но он-то был особенным, а Ойхе — обычной.

— Ладно, — Зверь пожал плечами, — к вам, значит, к вам.

Ему в княжеской ложе действительно ничего не грозило.

В княжеской ложе ему ничего не грозило, но Зверь туда не попал. Накануне премьеры позвонил Гард. Чувствовал он себя неловко — за прошедший с перенастройки юортера месяц еще не успел привыкнуть к тому, что может выходить на видеосвязь и каждый раз беспокоился, что проекция покажет чудо-юдище вида ужасного. То есть, Зверь сначала решил, что дело в этом. А оказалось, что дело в господине Асадбеке Кучкаре, техдиректоре оперы, который Гарда куда-то подвинул, оказался в области захвата видео и вежливо, но довольно уверенно попросил Зверя, раз уж тот всё равно собирается на премьеру, приехать в театр пораньше и ещё раз проверить всю аппаратуру. Зверь не очень понял, почему всю, если перенастраивал он только устройства для видеозаписи, но сам по себе факт обращения с такой просьбой его настолько ошеломил, что он даже не стал задавать уточняющие вопросы.

Эти цирковые… в смысле, театральные, они, вообще, в какой вселенной живут?

Он знал в какой. Помнил из детства. В другой. Всегда. Например, госпоже Эльвире Дорнани, репутационному директору Сиденской оперы, нигде не засвербело бы позвонить Уго — одному из древних вампирских вожаков, по совместительству медиамагнату планетарного масштаба — и попросить не присылать на премьеру какого-нибудь не устраивающего госпожу Дорнани критика, а прислать какого-нибудь устраивающего. То, что Уго от сотрудников своего холдинга далек так же, как Алый Столп от Золотого, госпоже Дорнани в голову, конечно, придет, но так же ей придет в голову, что через Уго подобные вопросы решать удобнее всего. Сразу начать с самого верха — что может быть эффективнее?

Вот и тут. Чего бы не позвонить упырьему принцу, победителю Большой гонки, и не попросить продублировать работу техподдержки низшего звена? И ведь додумался Гарда привлечь. Хотя юор-код Зверя у него и у самого был. Зверь весь прошлый месяц из театра не вылезал — столько там было машинерии и магии, столько тонкой техники, столько разных чудес, и всё не откалибровано, кое-как друг к другу подогнано, всё на живую нитку, над всем девиз огненными буквами: «потом доделаем».

Зверь и доделал. Черный Властелин, в конце концов, и есть самое настоящее «потом», так ведь? Функция у него такая — обеспечить «потом» всему сущему. Почему не начать с оперного театра? И весь этот месяц Асадбек сидел у него на голове. Нет, он не беспокоился о том, что Зверь что-нибудь испортит. Какое там! Каждому жителю Ифэренн, даже самому оторванному от реальности, ясно, что вампир с дайнами, позволившими взять Кубок Трассы, работу любых устройств любой сложности может только улучшить. Асадбек следил, чтобы Зверь ничего не пропустил, и чтобы весь техперсонал ходил за ним по пятам, как врачи-интерны за профессором и учился.

Чему?

Из-за интернов Зверь и провозился так долго. Вместо того, чтобы проделать всю работу, как он привык — силой воли и разума — приходилось пользоваться руками и инструментами. Не может же он людей дайнам научить. А так они хоть что-то да усвоили. Поняли хотя бы, как оптимизировать собственную работу, чтобы времени на всё хватало.

В общем, господин техдиректор Сиденской оперы был не из тех людей, которые слезают там, где сели. Господин техдиректор был из тех людей, которые не слезают никогда. Поэтому Зверь не стал задавать вопросы, даже когда прошло первое изумление, просто приехал пораньше, убедился, что весь сложный театральный организм чувствует себя именно организмом — здоровым, бодрым и единым. И остался за кулисами.

— Хитрожопый ты, как твой дед, — проворчал Тенгер, когда выяснил, что Зверя в княжеской ложе не будет. — Я тебя уже Ойхе обещал. Значит, придешь к нам в антракте. Может, так и лучше, а то хрен знает, что с тобой от Артура сделается.

Ложа Ойхе была затянута плотной завесой чар, защищавшей подданных от невыносимой красоты княгини. Зверь не понимал, как внешность может одинаково действовать на всех, независимо от личных предпочтений, но никогда за это не заморачивался. Белый Бог всё делает идеально — логично, что он создал идеальную женщину. К тому же, неизвестно, сколько правды в разговорах. Кто ее видел, Ойхе, без чадры? Тенгер, да святой Артур. А в чадре она от остальных эсименских женщин неотличима.

Здесь женщины скрывали лицо и фигуру не из-за требований религии, а из соображений моды. Княгиня пряталась за волнами цветных благоухающих шелков, сверкала глазами из-под фантазийно накрученных хиджабов, казалась видением, призрачным цветком, а не существом из плоти и крови. Жительницы Эсимены по мере сил старались ей подражать. У кого-то получалось лучше, у кого-то хуже. За века — или тысячелетия? Или миллионы лет? — существования княжества, у местных уроженцев сложилось настолько своё представление о красоте, что женщину, не похожую на разноцветное привидение, считали малопривлекательной. Чем меньше на тебе надето, тем меньше на тебя обратят внимания. Подумаешь, невидаль, дама в декольте и мини-юбке! Такое любая надеть может. А вот попробуй-ка красиво замотаться в чадру и функциональности при этом не потерять! То-то же! Этому с детства учиться надо. Желательно начинать еще в репликаторе, чтобы к моменту рождения уже уметь самостоятельно пеленаться.

Зверь подозревал, что автомобили и бытовую технику с голосовым управлением в Оороге и Киусату начали делать, ориентируясь на скованных в движениях эсименских покупательниц.

В день премьеры все женщины в зале представляли собой пестрые шелковые облачка. В день премьеры в зале были только женщины. Сулэмы таким образом демонстрировали уважение к княгине. Зато в вип-ложе сидела всего одна дама — мама Анжелики, такая же рыжеволосая и зеленоглазая как дочь. Остальные — сплошь мужчины: папа Анжелики и двенадцать критиков.

Есть вещи, которые не только не нужно пытаться понять, а просто-таки нужно не пытаться понимать.

Как, например, то, что Анжелика поет для демонов здесь и сейчас, но слышат ее во всех слоях Ифэренн. То, что слышат — понятно, на то и демоны в зрителях. Непонятно, кому на слоях Ифэренн, где обитают души не совсем людей и совсем не людей, нужна Анжелика с ее ангельским голосом? Непонятно, какая там Ойхе. Она — первый человек, так? Первая женщина. Но она, так же как демоны, есть повсюду, в том числе и там, где людей нет и никогда не было. Потому что она — первый человек, первая женщина, первое существо из плоти и крови, сотворенное Белым Богом. И всюду, где есть живые твари, есть Ойхе. Там она не человек и даже не всегда женщина — не все живые делятся на мужчин и женщин — но всё равно это Ойхе.

Впрочем, насчет нее и здесь непонятно, какая она.

Княгиня всё ещё не появилась в ложе. Она задерживалась. Ей положено.

Зверь скользнул взглядом по морю разноцветных шелков, заполнившему зал. Анжелика пела так, что приходилось думать о чем угодно, хоть об Ойхе, хоть о технологии производства шелка, хоть об эсименских модах, только бы не поддаться этой силе. Он знал, на что идет — слышал Анжелику и раньше, и в записях, и живьем, так что учел акустику зала и подготовился. Но слушать-то всё равно хотелось. Музыка же! И голос.

В княжеской ложе, кроме Тенгера, ожидалось еще двое зрителей: святой Артур и его жена Марийка, но святой не явился. Без объяснения причин. Фигли бы нет? Ему в Ифэренн всё можно. А Марийка почтила премьеру визитом.

Тётушка. Родня. Семья, будь они все неладны. Марийка была убеждена, что племянника надо найти, убить и сожрать. Если б не это, она бы Зверю даже понравилась. Они познакомились в Песках, сразу после Большой Гонки, и эта порывистая, улыбчивая, счастливая его победой девчонка произвела на него самое лучшее впечатление.

Произвела бы. Если б не хотела найти, убить и сожрать.

Она с подкупающей искренностью и радостью высказала Зверю свое восхищение тем, как он «надрал Фераха и всех их». Не будь она вампиром, не будь он вампиром, Марийка бы, кажется, его расцеловала. Но у вампиров не оговоренные заранее тактильные контакты считаются агрессией. И взгляд в глаза, кстати, тоже. Очень-очень кстати.

Зверь любил вампиров за многое, и не в последнюю очередь — за набор мизантропических правил, позволяющих им мирно сосуществовать и взаимодействовать.

Сейчас, впрочем, Марийка как завороженная смотрела на сцену.

Анжелика играла её. Анжелика пела её. Анжелика/Марийка держала нож у горла взятой в заложники подруги…

Зверю пришлось приложить такое усилие, чтобы не трогать, не прикасаться к перенасытившим пространство разрядам зрительских эмоций, что он на несколько мгновений действительно перестал слушать музыку и вообще замечать что-либо вокруг.

Демоны, разъязви их в душу перемать, они что, в первый раз этот сюжет видят? Да истории больше двадцати лет, она до дыр затаскана, её даже в школе преподают! Нельзя так реагировать! Надо же и об окружающих думать.

А они ведь подумали. Они ведь именно поэтому позаботились о том, чтобы в зале не было людей, кроме как в вип-ложе, которая наверняка чем-то защищена. Вип-ложа защищена, а закулисье — нет. И к этому ты, придурок гоночный, не подготовился. Вот и терпи теперь.

Ойхе вошла ровно в тот момент, когда на сцене топор святого Артура рухнул на Марийку…

…на Анжелику…

мгновенно превратив ее в облачко пыли.

Расчет был очевидным и верным. Именно сейчас, именно в эти минуты, никто не обратит внимания на появление княгини. Красота Ойхе, по слухам, неотразима даже для демонов, значит незачем смущать демонов и создавать лишнюю напряженность. Вокруг и так от избытка эмоций аж искрит, скоро дышать станет нечем.

Ойхе была в чадре, но без хиджаба. Она и впрямь полагалась на окружающие ложу чары… А чары работали. Зверь протестировал генератор каких-то полтора часа назад.

Он не был поглощен происходящим на сцене, он рад был любой возможности не думать о соблазне зачерпнуть из переживаний демонов, поэтому он был единственным, кто посмотрел на вошедшую в ложу княгиню.

И чужие эмоции сразу стали не нужны. Он вообще перестал их чувствовать. Как отрезало. Вакуум вокруг, звон в ушах, воздуха нет. Был бы живым — тут же бы и умер от остановки сердца.

Она была прекрасна.

Она была действительно прекрасна. Совершенна. В настоящем совершенстве должен быть какой-нибудь изъян, неровность, щербинка, за которую цепляется душа и, в мучительном восторге, не может сразу сорваться с этого крючка.

И не сразу не может.

Зверь видел ее глаза, удлиненные к вискам, огромные и сумасшедшие.

Щербинка. Эта женщина безумна. Она прекрасна и в душе у нее хаос, и отвести от нее взгляд нет ни сил, ни желания.

Да что это такое? Что происходит, черт побери?!

Он вздохнул и отвел глаза, уставившись на сцену. Там что-то происходило. Герои жили, зрители сопереживали, чужие чувства окутывали зал плотным цветным облаком.

Плевать. В себя бы прийти.

Зверь почувствовал на себе пристальный, изучающий взгляд, несколько секунд выдерживал его, стиснув зубы и пытаясь вникнуть в действие, потом сдался.

Она увидела его. Через весь громадный зал. В темноте кулис. Сквозь густую взвесь эмоций. Вопреки маскирующей игре теней и света. Что она могла разглядеть?

Ничего. Никого.

Она смотрела с любопытством и ожиданием. Чуть кивнула, приветствуя его. Глаза ее улыбались, и любопытство было понятно: Ойхе знала, кто он, Тенгер предупредил ее заранее. Но — ожидание?.. Чего она ждала? Он ведет себя как-то не так? Не так как должен?

Только вернув поклон, Зверь сообразил, что нахлынувшую сумятицу чувств спрятал за личиной старого упыря. Все вампиры с возрастом рискуют стать такими — разумными кадаврами без сердца, без эмоций, с навеки окаменевшими душами. Все вампиры боятся этого, а Зверю маска кадавра как родная пришлась. Если Ойхе эмпат, она может разглядеть в нем сейчас лишь ровное удовлетворение от невероятного голоса Анжелики. А если не эмпат, то не увидит и этого.

Княгиня коснулась руки Тенгера, тот вздрогнул от неожиданности. Это ж надо так далеко уплыть с музыкой, чтоб не заметить Ойхе! Не заметить свою женщину.

Зверь почувствовал приступ острой неприязни к Страннику, и не успел мысленно дать себе по башке за абсолютно неуместные чувства, как Тенгер взял Ойхе за руку, поцеловал пальцы.

Очень хорошо, что в оперные театры не ходят с оружием. Еще хорошо, что Тенгер отмечен Белым Богом, и тот, кто попытается причинить ему вред, огребет так, что мало не покажется. Это имеет значение для любой твари с инстинктом самосохранения, а у тварей вроде Зверя инстинкт самосохранения превалирует над всеми другими. Над инстинктом размножения уж точно.

Такой вообще есть? Или это как-то иначе называется?

Зверь опознал неприятное чувство, хоть самому никогда не доводилось его испытывать. Ревность. Подумать только! И как же это работает? Вот он увидел женщину. Женщина ему понравилась. И что? Он немедленно стал считать ее своей собственностью, а Тенгера соперником?

Да гребись оно вперегреб!

Это называется как-то иначе. То, что он обозвал «инстинктом размножения», называется иначе. И слово «понравилось» здесь уместно примерно настолько же. И этого чувства он не знал. Не так, как ревности, а просто не знал.

Полные алые губы шевельнулись, и Тенгер повернулся к Ойхе. Она была — как голос Анжелики, как пронизывающая душу музыка ангелов. Или музыка ангелов была ею? Тенгеру не составило труда перестать слушать Анжелику, прислушаться к словам княгини.

Зверь тоже прислушался. Точнее, присмотрелся. Науку чтения по губам еще никто не отменял. Тем более, по таким губам. По ним читать одно удовольствие, наслаждение просто — следить за движениями, за проблесками белых зубов в сладкой чувственной влажности…

«Стоп! — сказал он себе, радуясь, что мертвый, что сердце не бьется, а гипофиз не вырабатывает никакие дурацкие гормоны, — стоп! Отставить! Воображению — спать! Команда «умри!», понял, ты, Казанова недоделанный!»

У него получилось. Почти. Ну, достаточно, чтобы соображать, а не фантазировать.

Чары Ойхе подействовали на него так же, как действовали на всех, включая демонов. Включая демонов — это важно. Природа у демонов и ангелов одна, да и история учит, что на смертных женщин запали когда-то именно ангелы. Это потом они стали демонами. Что ж, вот она, смертная женщина — самая первая и самая лучшая. Сама суть смертной женственности. Бессмертная и идеальная суть. Отчего бы не подготовленному к встрече с ней ангелу не поддаться чарам, вопреки защитным механизмам?

— …почему он там? — говорили ее губы, — ты обещал привести его в ложу.

— Потому что придурок, — пожал плечами Тенгер. — Ему театральная машинерия интереснее, чем ты.

— Странник, ты чурбан, — Ойхе сжала губы, чтобы не улыбнуться, нахмурилась, и Зверь едва не закрыл глаза, чтоб не видеть, насколько красивее она стала, когда вежливое любопытство сменилось наигранным гневом. — Театральная машинерия ему интереснее знакомства с любым из князей. Повтори!

— Знакомства с любым из князей, — повторил Тенгер.

— Интереснее, чем женщины.

— Ладно, ладно.

— Не понимаю, как я тебя терплю.

— Привыкла за столько-то лет.

— Странник, ты невероятный чурбан!

Зверь представил, сколько времени они вместе. Попытался. Этот срок не измерялся годами, не вмещался в тысячелетия. Первый человек во вселенной и первый во вселенной человекоубийца, да куда бы они друг от друга делись?

Мысль не порадовала — и не должна была радовать. Но и не успокоила, что хуже, потому что подразумевалась как успокаивающая. Мертвому-премертвому мертвяку, которому машины интереснее женщин и князей, нечего ловить там, где есть Тенгер, Вечный Странник, вечный спутник Ойхе.

Световая завеса отрезала зал от сцены. Первое действие закончилось.

— Не знаю, что ты такое сделал, — ворчал Тенгер, крутя в лапищах глиняную кружку с пивом, — не знаю, что там у тебя за дайны, но ты себе здорово подосрал.

После премьеры прошло трое суток. Три дня и три ночи в Эсимене отмечали Новый год, а в день четвертый Вечный Странник явился искать спасения в Ваху. С жутчайшим похмельем.

Знал, к кому идти. А вот Зверь, например, понятия не имел, что Тенгер подвержен постинтоксикационному состоянию, вызванному злоупотреблением алкогольными напитками. Тенгер, он же неуязвимый, у него проклятие такое.

— Неуязвимость для похмелья была бы благословением, — прорычал Вечный Странник в ответ на неосмотрительно высказанное замечание.

Природная раздражительность, усиленная гипогликемией, вызванной распадом продуктов этанола в печени, плюс гиповолемия, плюс тошнота, плюс тяжелая головная боль — просто праздник какой-то!

Зверь не удержался от улыбки и, кажется, даже замурлыкал. Он, в отличие от обитателей Эсимены и прилегающих к Эсимене участков Трассы, провел трое суток новогодья безрадостно, безотрадно и безблагодатно. Ойхе не выходила из головы. Из памяти.

Из сердца?

Если говорить о сердце в метафорическом смысле, а не как о фиброзно-мышечном органе, то, пожалуй, да. Другое дело, что в этом смысле у Зверя сердца не было. То есть, было, но не для незнакомцев. Приемник раздражителей, подобных тем, что излучала Ойхе, у него отсутствовал, равно как и генератор соответствующих раздражителям эмоций.

Но она была так красива! Она была как-то не так красива, неправильно, не…

Да. Неправильно.

Красотой хочется делиться, потому что лучшее должно принадлежать всем, а Ойхе хотелось присвоить. Оставить себе. Чтобы видеть всегда.

Если уж совсем просто, то Ойхе просто хотелось видеть всегда. Всегда хотелось видеть. Трое проклятых суток с того мгновения, как Зверь отступил за кулисы и по-английски ушел с премьеры.

Никогда такого не было — никогда красота живых существ не поглощала его целиком, почти полностью парализуя способность думать. Но что делать, Зверь знал. Одержим-то он был не впервые. Поэтому он рисовал. Три дня и три ночи рисовал, не останавливаясь. Лицо Ойхе, глаза Ойхе, ее губы, ее волосы, ее голос, ее сумасшествие; трещинку во взгляде, сквозь которую рвалось яркое, страшное пламя ее души; длинные серьги под шелком чёрных кудрей…

Легче не становилось. Легче и не должно было стать. Рисование всего лишь помогало ничего не делать. Но иногда ничего не делать значило делать очень многое. Это важно, когда ты не знаешь, что делать, и просто бесценно, когда что делать — не знаешь.

И вдруг, после трех адских суток — такой подарок: бессмертный проклятый убийца с дикого похмелья. Воистину, сосуд благодати, воплощенное знамение о том, что праздники закончились и прямо сейчас плохо всем, кому было хорошо. Всем живым. На мертвяков правила не распространялись, а Ваха была населена исключительно мертвяками, но даже знать, что живым плохо, уже было хорошо. А Тенгера просто захотелось сожрать одним глотком. Но Странник же после этого свалится и уснет прямо тут, под столом, и не объяснит насчет дайнов, не объяснит, что такое Зверь сделал, и чем это чревато.

Зверь очень не любил делать что-то, о чем не мог потом вспомнить. Поэтому Тенгера он выцедил неспешно, аккуратно и не досуха. Испортить свое удовольствие чужим — от холодного пива и улучшающегося самочувствия — тоже мало приятного.

— Может, это ты придумал похмелье? — Тенгер поставил кружку и с некоторым сомнением закинул в рот шарик соленого творога. — Стал воплощенным злом и придумал похмелье сразу в будущее и прошлое, как это за вашим семейством водится. Не Господь же это сделал. И не Денница.

— Почему не Денница? — не понял Зверь. — Судя по эффекту, придумка самая что ни на есть сатанинская. К тому же, я не собираюсь становиться воплощенным злом, я собираюсь как раз наоборот.

— Воплощенным добром стать? — Тенгеру стало настолько лучше, что впору было пожалеть о проведенном курсе лечения. — Придумка сатанинская, но не в духе Сатаны. Сделать что-то хорошее, чтобы от этого становилось охренеть плохо — это не его. Да и Артур говорит, воплощенным злом ты уже почти стал. Он с Земли ушел, когда ты туда явился антихриста убивать. Там и началось-то только с твоим приходом, до того нормально всё было. Нет, — Тенгер покачал головой, — парадоксы — не твоя стезя. Даже не Денницы. Ты для них простоват. Злодейство с парадоксами никак не… — он покрутил пальцами, сцепил их в замок, — никак не так. Но на Землю ты пришёл, раз Артур оттуда ушёл, а если ты туда пришёл, значит, стал воплощенным злом, значит мог придумать похмелье и всем всё испортить.

— Ты сказал, я себе всё испортил.

— А. Ну это ты сейчас. При жизни, — Тенгер ухмыльнулся, — ты Ойхе в опере зачаровал. Она в бешенстве, ее раньше так только Артур бесил. К Артуру-то она привыкла, а тут ты.

— Зачаровал?

— Притворился, будто она тебе дороже неба, а потом в упор видеть перестал.

— Я?

— А кто? Артур без чар обходится, на одной только тупости. Он как про Мариам вспомнит, так у Ойхе настроение на весь день испорчено, а он про Мариам всегда помнит.

— Я не… хм… — Зверь прикусил язык.

Сейчас, пожалуй, лучше было помолчать и не спорить. Он не накладывал на Ойхе никаких чар, он и чародеем-то не был, а если Тенгер говорил о его способности подавлять чужую волю или умении нравиться, так для того, чтоб это сработало, нужен контакт. Жертва должна услышать его голос.

Но с Ойхе явно что-то произошло, что-то ее разозлило, задело так же сильно, как задевало поклонение святого Артура Приснодеве. И пусть лучше Тенгер думает, что Зверь сделал это — что?! — специально, чем поймет, что Ойхе заинтересовалась им сама, добровольно, в силу выверта собственной психики.

С психикой там нелады…

…эта женщина безумна. Она прекрасна и в душе у нее хаос, и отвести от нее взгляд нет ни сил, ни желания…

но у Тенгера с головой тоже не полный порядок, и Тенгер сейчас здесь. Не в гостиной даже, а прямо-таки в святая святых — в мастерской. На личной зверской территории. У Тенгера понятия личного пространства нет, ему пофиг, куда с похмелья вламываться.

— Значит, Ойхе в аудиенции отказала, — подытожил Зверь.

Он терпеть не мог, когда ему не верили (при условии, конечно, что говорил правду), и ненавидел, когда его наказывали за то, чего он не делал. В конце-то концов, он столько зла сотворил — выбирай, не хочу. Придумывать дополнительные поводы было со стороны окружающих просто несправедливо.

— Ойхе рвет и мечет, и требует тебя к себе, — Тенгер взглянул с явным неодобрением, — слушай, ну ты не мальчик уже, пора бы научиться понимать женщин.

И задумался:

— Погоди, если ты ее зачаровал не для того, чтобы разозлить, то зачем? Она бы с тобой, кстати, и так повидалась, ей интересно было. А теперь уж даже и не знаю… Моартулу она тебя не отдаст, конечно, но только потому, что ей не велено.

— Если я ее бешу, она захочет от меня избавиться, — Зверь выдумывал на ходу, с трудом выплывая против течения. Новые, непонятные факты захлестывали с головой, грозили утопить. Артур и Мариам; чары, которых нет; кто-то, способный запретить Ойхе отдавать его Моартулу… Он вцепился в единственную надежную опору в этом потоке: Ойхе хочет его увидеть.

Ойхе… ненавидит. Хочет увидеть. Встретиться с ней…

— Когда?

— Да хоть сейчас, — Тенгер пожал плечами. — Она три дня психует, должна подостыть уже, сразу в глаза не вцепится. Хотя, может и вцепится. Но, вроде, не должна. Артура она ни разу пальцем не тронула. А вот тронула бы, — закончил он угрюмо, — и не устоял бы наш святой. Куда Мариам до Ойхе?

Зверь не любил формальности, но признавал их полезность в непонятных ситуациях. Эта ситуация была непонятной от начала и до конца, и в ней не помешало бы немножечко формальностей, немножко чего-нибудь более четкого и регламентированного, чем «хоть сейчас». Все-таки, речь шла о правительнице княжества; о человеке, во всем равном демонам; о женщине в плохом настроении, обиженной лично на него. Явиться к Ойхе вот так, без предварительного согласования, без официальных процедур, было чревато навсегда сгинуть в каком-нибудь колодце с маятником.

Зверь, понял, что согласен на колодец. И на маятник. Понял, что если не сделает всё, чтобы как можно скорее увидеть Ойхе, то… сделает всё, чтобы как можно скорее её увидеть, но при этом может наделать ещё и каких-нибудь странностей. Если не сказать глупостей.

Ему категорически не нравилось то, что одержимость грозила взять верх над рациональностью. При этом, рациональная часть мозга подсказывала, что одержимость потому так и называется, что подавляет и разум, и даже инстинкты. А одержимость и рациональность вместе — во взаимодействии, в котором, по подозрению Зверя, одержимость тайком верховодила — намекали, что если делать то, что хочется означает — не делать глупостей, то надо делать то, что хочется.

Трясина размышлений казалась бездонной. Но когда, уже подходя к Карлу, Зверь поймал себя на том, что больше всего хочет просто перестать думать, он понял, что дно достигнуто.

Хорошо, что на Трассе не было никаких скоростных ограничений. И хорошо, что правила дорожного движения в княжествах не распространялись на вампиров.

…Вольф убрался, даже не попрощавшись. Услышал, что Ойхе его примет в любое время и тут же свалил. Это ж как ему домой хочется! Даже не внял предупреждению, что княгиня обижена за чары и хочет отомстить. С другой стороны, для того ведь и чаровал, чтобы обидеть. Пока он был Ойхе интересен, она бы его как зря не отпустила и не спешила бы помочь выбраться в тварный мир. А теперь-то, конечно, Вольф ей в Ифэренн не сдался. Ойхе его еще и подопнет для ускорения. И дверь на засов закроет, чтоб обратно не пришел. А потом постарается забыть. Как забывает о Мариам после каждой встречи с Артуром.

Тенгер улыбнулся. Ни один живой мужчина не выдержал бы её пути к забвению. Только бессмертный или мертвый мог быть с ней от начала и до конца. Но к мертвым Ойхе относилась как к детям, и мертвые считали ее матерью. Бессмертный же в Ифэренн был только один. А в былые времена он и в тварном мире был единственным. Тогда и привык всех остальных, кого Ойхе одаряла, озаряла или испепеляла мимолетным интересом, светом влюбленности, вспышкой страсти, считать однодневками, о которых не стоит беспокоиться. Они всегда были и всегда умирали; они всегда будут и всегда будут умирать.

Он оглядел мастерскую. Бывал здесь пару раз и неизменно удивлялся порядку. Сегодня что-то было не так… А, ну, да — голые стены. Светлый, гладко тесаный камень. Непривычно и неинтересно. У Вольфа обычно все увешано картинками, он же рисует, не останавливаясь, если только не чинит что-нибудь или не собирает заново из лишних деталей. Тенгер ткнул пальцем в стоящий у окна мольберт, и тот, включившись, разбросал по стенам последние рисунки. Сколько поместилось. Потом включился слайдовый режим.

Последних рисунков было больше, чем могла вместить просторная зала. Слишком много.

По мнению Тенгера, лишним был каждый из них.

На каждом была Ойхе. Даже там, где взгляд сначала видел лишь бессмысленные вспышки красок, лишь бессистемную пляску угольных штрихов. Бессистемность и бессмыслица били наотмашь, ослепляли, прожигали до самого сердца, и там, в сердце, образ Ойхе оставался саднящим четким клеймом. Как ожог.

Бессмертный. Живой. Не человек, но притворяется человеком всю жизнь, с самого рождения. Да уже того, что он родился, достаточно, чтоб считать его человеком. Ойхе забывает о Мариам после каждой встречи с Артуром. Но на этих рисунках она сама стала Мариам.

И это ложь от начала и до конца. Какая-то хитрая затея Вольфа, который в своем злодействе, врожденном, неотъемлемом, неосознанном, не останавливается ни перед чем. На то и зло, чтобы не останавливаться там, где добро не найдет сил продолжать путь. Вольф зачем-то рисует любовь. Он не знает любви и никогда не узнает, но читает души, как книги; вскрывает сердца, как ларчики без замков, и зачем-то перенес то, что увидел в душах и сердцах — чужое, не своё, непостижимое для себя — в рисунки. В бездонную память мольберта в своей мастерской. Тренировался, что ли, перед встречей с Ойхе?

Что ж, тогда он хорошо подготовился. Чары сработали безотказно.

Ойхе вышвырнет его из Ифэренн и из памяти…

Ведь так и случится? Она забудет.

Но чары уже сработали.

Никогда за бесконечные тысячи лет Ойхе не смотрела на Тенгера так, как посмотрела на Вольфа там, в опере. Один-единственный взгляд. Несколько секунд. Один-единственный взгляд, какого Тенгер не удостоился ни разу за вечность.

Пламя и дым над жертвенником с ягнятами. Стоп поникших колосьев — на другом, бессмысленном. Бог не взглянул на него. Богу нужна была не жертва. Любовь — вот то, что дал Ему младший брат. Любовь — вот в чем нуждалась Ойхе. Но Тенгер любил ее. И он любил Бога.

Не так. Нет пламени над жертвенником, нет пламени в черных сумасшедших глазах. Нет… ни Бога, ни любви.

Тогда, на заре жизни своей и мира, Тенгер понял, что, если не можешь принести правильную жертву, пусть не будет никого, кто может. Чтобы не было выбора. Он ошибся. Ведь так? Семь тысяч лет он жил, зная, что ошибся, мечтая исправить ошибку, веря в возможность прощения.

Нет. Тогда он всё сделал правильно.

Для выхода в юор ему не нужны были никакие ухищрения. Любой, у кого есть душа, может обратиться к демонам напрямую, но любой, у кого есть душа, всеми силами постарается избегнуть этого. Никто не хочет стать проклятым.

Кроме того, кто уже проклят. Возможность прощения, возвращения к Богу, не стоила любви. Ойхе была той жертвой, которую хотел от Тенгера Всевышний. Что ж, семь тысяч лет назад Он не получил того, что хотел. И теперь не получит.

ГЛАВА 6

Всё здесь не просто напоминало о ней, всё было ею. Вся Эсимена была — Ойхе. Ойхе была Эсименой.

Это обычное дело для Ифэренн: каждый князь — княжество, каждое княжество — князь. Но князья — демоны, а Ойхе — человек. Зверь не появлялся в княжествах и ему было наплевать на князей. А в Эсимене он бывал регулярно. И… очевидно, что ему было не наплевать на Ойхе.

Странное чувство. Не одержимость, она-то, понятно, странная, но он принял её и искал методы подавления. Странное чувство — ехать по Эсимене и видеть Ойхе во всём. Как будто она раскрыла для него свою душу. Опасное чувство, потому что раскрыта лишь та часть души, которую открывают для любого. Публичная часть.

Можно так сказать о душе? Да запросто!

Полторы тысячи километров они преодолели за час с небольшим. Карл был идеальным автомобилем. Карл взял Кубок Трассы, что ему серпантины Эсимены, отвесные скалы, ощетиненные соснами обрывы, копья пустынных шоссе, пронзающие марева миражей? Готовясь к Большой гонке, Зверь не полагался исключительно на посмертные дары. Даже, чтобы выдержать сверхвысокие скорости, автомобилю мало мощного двигателя и хорошей аэродинамики, что говорить о Гонке, где скорость — меньшее, что требуется от пилота и машины? Поэтому за два месяца подготовки Карл был пересобран весь, до последней заклепки. Зверь воплотил в реальность все, что счел при первой встрече с Карлом хорошим потенциалом.

В Ифэренн ничего не было реальным. Но это без разницы. Есть ведь тут Тенгер, есть Артур, Ойхе есть.

И Карл.

Легкий, прочный, маневренный, он готов был к подвигам — хорошо, что хотя бы не рвался к ним. А то сложно бы ему пришлось с хозяином, который от подвигов старается держаться подальше.

Для того и в Сидену приехал, чтоб между ним и подвигами пролегла граница, неизмеримая ни временем, ни расстоянием.

Ойхе знала о том, что он в Эсимене, с того момента, как Карл въехал в княжество с Трассы. Кто бы сомневался? Им, может, даже «зеленый свет» дали на весь путь от пограничья до Сидены, да только они так спешили, что не заметили. Ойхе тоже спешила. Отделаться от них хотела. В смысле, от него, от Зверя. Карл ее не обижал, к Карлу у Ойхе претензий не было.

Зверь ее тоже не обижал, а всё-таки обидел. Это нормально. Не для него, нет, он никогда не ошибался, и причинял боль, только если хотел ее причинить. Хотел, правда, почти всегда, но это уже издержки воспитания. Он никого не обижал случайно. Ойхе об этом знала. Точнее, об этом знал Тенгер и рассказал Ойхе. Ну, один черт, получается, что Ойхе об этом знала. Зверь причинил ей боль, Зверь не мог сделать это случайно, значит, он сделал это намеренно.

Простая логика. Приемлемая. Непросто другое: почему Ойхе стало больно от его… чувств? восприятия? От его реакции на нее. В нее влюбляются все, кто видит, она создана для того, чтобы в нее влюблялись. Первый человек, да не просто человек — первая женщина. Бог сотворил идеал. Альфа-версию идеала, но когда речь идет о творчестве такого уровня, продукт идеален на любой стадии. Бета-версии — Ева и Адам — проходят сейчас публичное тестирование, включающее совместимость с другими живыми созданиями, но и они тоже идеальны. Фактически-то тестирование предназначено не для разработчика. Доработать себя до финальной версии — задача для них и для их потомков, не для Белого Бога, который и так знает, чем всё закончится.

А Ойхе никто не тестировал. Ее никто не испытывал. Она — первая и единственная. Не повторенная ни в ком. И любой, увидевший, ее отдает ей сердце. Так ведь?

Ну, да. И что тогда не так?

Все мысли, здравые и нездравые, вылетели из головы, когда, подъезжая к парковке у окружающей дворец пешеходной зоны, Зверь увидел там Ойхе.

На парковке.

Нет, правда.

Парковка была абсолютно пуста. От края до края. Ойхе стояла на дальнем ее конце, в сени деревьев парка, ее темно-зеленые одежды сливались с густой зеленью листвы.

Она увидела Карла и пошла к нему.

Зверь смотрел.

Карл остановился, едва съехав с шоссе. Он-то удивлен не был, ему без разницы, княгиня там или кто, на парковке или где, но Зверю мозг отказал и Карл, почуяв неладное, встал, где ехал. Конечно, было нехорошо заставлять даму идти к машине через стометровую, открытую всем ветрам площадку, но Зверь смотрел на Ойхе и хотел, чтобы мгновение остановилось. Карл понял его по-своему, и попятился. Не остановить мгновенье, так хоть продлить. Увеличить расстояние между собой и женщиной, чью походку хозяин нашел эстетически привлекательной.

Неотразимой.

Зверь выругался шепотом. Карл замер на месте. Ругаться не стоило даже про себя. Наверное. Это же Эсимена, Ойхе тут знает всё, всё видит и слышит. Но… да что за на хрен, вообще, происходит?!

Выйти из машины и открыть для Ойхе дверь Зверь все-таки сообразил. Ну, фигли, поднаторел в этикетах, пока служил в Старой Гвардии. Пообтесался на балах, нахватался придворных политесов.

— Я не могу запретить вам прийти в мой дом, — сказала княгиня вместо приветствия. Пристегнуться она, конечно, и не подумала. — Но ваше присутствие испортит там всё, мне неприятно даже то, что вы смотрели на деревья в моем парке. Поэтому я предпочла встретить вас подальше от дворца.

— Деревья прикажете вырубить? — светски поинтересовался Зверь.

— Много чести для вас, — Ойхе разглядывала его, как… ага, как все, кто знал, кто он. Как кошачье дерьмо на подушке. — Недоумок, — выдохнула она и откинулась на спинку кресла. — Даже близко не осознаёте своего статуса.

«Статус» — кроме превращения его в глазах окружающих в кошачье дерьмо — подразумевал, что выражения вроде «недоумок», «много чести» и разные другие в этом роде, неприменимы к нему даже со стороны князей. Но это если б он от князей не прятался. А так… Живой собаке-то всяко лучше, чем мертвому льву.

— Это салонный прием? — уточнил он, — или нужно куда-то ехать?

— Карту, — приказала Ойхе.

Карл послушно развернул над приборной доской карту исследованных областей Ифэренн.

— Энирива, Амаль.

Бесконечные пространства Ифэренн сменились сетью городских улиц. Энирива — город на севере. Две с половиной тысячи километров от столицы. А Амаль — это?..

Карл не знал, что такое Амаль и где он расположен. И Зверь не знал. На карте никакого Амаля не было.

Ойхе закатила глаза.

— Светлячковая улица, — сказала она. — Супермаркет «Гебер». Построить маршрут.

— Две тысячи шестьсот километров. И еще десять — по объездной Эниривы, потому что из города до «Гебера» не доехать. Светлячковая — пешеходная улица, она состоит из ступенек и деревьев.

Зверь хотел спросить, что там в «Гебере» такого, что поможет ему вернуться домой. Про эту сеть супермаркетов чего только не рассказывали. Людей там точно можно было покупать. Когда-то. Пока христиане не прикрыли лавочку. Нет, в главном зале, конечно, человечиной не торговали ни живой, ни мертвой, но контакты с правильными менеджерами из службы логистики значительно облегчали доставку людей в Пески.

После прихода к власти христиан некоторые правильные менеджеры раскаялись и приняли крещение, некоторые — нет, и все были наказаны в соответствии со статьями уголовных кодексов тех княжеств, где они занимались работорговлей. Богу — богово, а закон — это закон. Повезло только маруанцам, жителям Мару, подданным князя Даалнаму. На Мару рабовладение и работорговля были легальным бизнесом.

— Что такое Амаль? — спросил Зверь.

— Озеро, — холодно произнесла Ойхе. — Вы его и без меня найдете. Я могу вам помешать, но не должна, и поэтому не буду.

Здесь действовали те же правила, что и с запретом приходить в ее дом. Все княжество, вся Эсимена — её дом. Ойхе может выкинуть его отсюда, отправить на Трассу и никогда больше не позволить пересечь границу. Это в ее силах. Но она не должна этого делать. Ойхе говорит «не должна», Тенгер сказал «ей не велено». Кем не велено? Кому не должна?

Спрашивать у Ойхе Зверь не собирался. У него Тенгер был, чтобы вопросы задавать. От Ойхе нужно было получить дальнейшие инструкции — очевидно же, что «найдете и без меня» не означало: «катитесь к озеру и утопитесь в нём», как бы ей этого ни хотелось. А княгиня, свернув карту нетерпеливо щелкнула пальцами:

— Вы собираетесь ехать или будете стоять тут весь день?

Карл вылетел на шоссе, будто парковка жгла ему колеса. Зверь чувствовал себя примерно так же и надеялся отвлечься быстрой ездой. Каким бы ты ни был охрененным пилотом, транснациональное скоростное шоссе предъявляет свои требования к вниманию и сосредоточенности. Тут, знаете ли, не до красивых женщин в салоне.

Угу! Помечтай! Не до женщин ему, как же!

Скоростное шоссе оказалось пустым. Ойхе вывела их с Карлом в слои реальности, лежащие между слоями реальности. Вот, интересно, она разве не может просто взять и перенестись к озеру? Может, конечно! Это же ее княжество.

Не хочет.

Потому что?..

Потому что, видимо, для этого придется впустить его в свой дом дальше прихожей. Наверное, даже дальше гостиной. А ему и в гостиной-то не место. Зверь, впрочем, отнюдь не возражал против поездки. Несмотря на все предстоящие сложности. Чем дольше Ойхе будет рядом, тем…

Перемать! Тем хуже!

Два с лишним часа притворяться мертвым — по-настоящему мертвым — это совсем не то, что четыре месяца притворяться вампиром. В том смысле, что когда Ойхе так близко, оживет даже настоящий мертвяк, глубоко и основательно закопанный. А ненастоящий просто спятит.

— Нам довольно долго ехать, — сказал Зверь, когда с городских улиц они вылетели на упомянутое шоссе и помчались на север, вдоль закрывшей море горной гряды.

— Переживу, — отрезала Ойхе.

Он-то переживет. Он за себя не ручался.

— Это были не чары, — сказал Зверь, после паузы. — Нам долго ехать, отнимать у вас неприятные эмоции я не рискну, но то, что вы их испытываете меня не радует.

— Хорошо, что вам плохо.

— Ну… я бы сказал, что это вам плохо.

Между прочим, так и случаются убийства на бытовой почве. Ойхе из себя выводить — это не над Анжеликой гиенить.

Зверь покосился на ее профиль, и сердце чуть не начало биться. Вот это точно чары. Божественное создание, блин! В буквальном смысле. Если Ева так же действовала на людей, Адаму пришлось нелегко.

— Это были не чары, госпожа, — повторил он. — Любой, кто видит вас, хоть живой, хоть мертвый, испытывает эмоции. Очень сильные. Даже если бы я знал, что мои чувства обидят вас, я… ничего бы не смог сделать. Нельзя отключить эмоции до того, как они включились. Ничего нельзя выключить, пока оно не включено.

— Вы. Понятия. Не имеете. О чем говорите, — Ойхе взглянула на него так, что Зверю показалось, между ними встала стена огня.

Деморализующее ощущение.

Она не отвела взгляд. Продолжила, чеканя каждое слово:

— Морок, который вы навели, то, что, по вашему мнению, чувствуют те, кто меня видит, не имеет ничего общего с тем, что чувствуют те, кто меня видит. Это понятно?

— Нет, — Зверь покачал головой. — Это был не морок. Морок я навожу сейчас.

— Просто заткнитесь, — Ойхе вновь стала смотреть на дорогу.

Что ж, он сделал все, что мог. Кто может, пусть сделает лучше. Тенгер может. Через полтора часа Ойхе перестанет быть проблемой. Через полтора часа проблемой перестанет быть весь Ифэренн. Даже если для этого действительно нужно будет утопиться в озере Амаль.

В этот миг и ожил юортер. Номер — знакомый. Но лишь потому, что такие номера нужно всегда держать в памяти. С ним пытались связаться из карештийского храма. Из самого сердца инфернального христианства. Со стационарного юортера, в котором не было ни капли магии…

— Волк, тебя нашли, — рыкнул динамик, стоило лишь принять вызов. С такими родными интонациями рыкнул! Чужим голосом, но твою же мать…

Что значит нашли?! Какого черта?!

— Тенгер сдал тебя демонам, — человек на той стороне не собирался ни представляться, ни дожидаться вопросов. И это тоже было до боли знакомо. — Если ты еще не решил возвращаться на Землю, срочно отправляйся в Карешту. Так быстро, как только сможешь.

— Привет, Артур, — сказала Ойхе. — Прямо сейчас принц едет на Амаль. Довольно быстро.

— Прикроешь его?

— Нет.

— Ладно. Я выйду к озеру через Поместье. Отбой.

— Он мог бы воспользоваться ангой, — холодно произнесла Ойхе.

Она, вроде бы, ни к кому не обращалась, но Зверь все равно бросил на нее взгляд, давая понять, что слушает.

Он бы ее слушал, даже если б она начала декламировать детские считалки. Любое слово, сказанное ее голосом, имело ценность просто потому, что было произнесено.

Об ангах он знал. В общих чертах. Каждая анга была привязана к тому княжеству, правитель которого создал ее или позволил создать — тут мнения расходились — и ее обладатель мог приходить в это княжество или в резиденцию князя в чужих землях из любой точки Ифэренн. У христиан были анги, они отличались от остальных тем, что позволяли приходить не только в Эсимену или во дворцы Ойхе во владениях других князей, но и в любой из соборов, возведенных в столицах княжеств. Широкие возможности. В войне решающую роль играют коммуникации и мобильность, и благодаря Ойхе, у христиан были преимущества в том, и в другом.

Преимущества перед людьми.

Но как раз с людьми христиане не воевали и не могли воевать. Демоны же превосходили их во всем.

Добраться вот только не могли.

Потому Артур и велел искать убежище в Кареште. Там сердце инфернальной церкви. А то, что Зверь даже в город скорее всего, войти не сможет — сгорит на подходах — так, насколько он успел узнать о святом Артуре, тот считает сожжение лучшим исходом при любых обстоятельствах. Аутодафе не зря так называется[30].

Ойхе права: чтобы выйти к озеру, Артур мог воспользоваться ангой. Однако он предпочел пойти туда через Поместье — владения Семьи, владения Моартула и Змея, и своей жены Марийки. Почему?

— Моартул ждет вас на шоссе, сразу на всех слоях, — сообщил юортер. Угу. Артур-то дал отбой, но Зверь связь не отключал. — Змей вмешиваться не будет.

— Слава Богу, — шепотом выдохнула Ойхе.

Вот тут уж Зверь сделал вид, что не услышал. Потому что… она, вообще-то, не собиралась его прикрывать, она вроде бы хотела, чтобы демоны или Моартул, или Змей — да кто угодно — забрали его. Это понравилось бы ей больше, чем его успешная ретирада на Этеру.

— Они враги, — Ойхе смотрела вперед. — Но всегда считаются друг с другом. Пророки… — Она пристегнулась и добавила раздраженно: — А Моартул не считается ни с кем.

Пристегнулась? На абсолютно пустой, идеально ровной дороге в машине с пилотом, которому нет равных ни на земле, ни на небе?

Плохо дело.

Шоссе позади зашевелилось. Довольно далеко от стремительно летящего Карла — на проекции заднего обзора не разглядеть подробностей. В том, что Моартул быстро сделает поправку на скорость машины, Зверь не сомневался, но Карлу бессмысленно было создавать помехи на дороге.

И Моартул об этом знал. Об этом все знали. Значит…

Дело не в помехах.

Они хлынули под колеса живой волной: звери, змеи, ящерицы, насекомые. Птицы пикировали сверху, чтобы разбиться о лобовое стекло. Зверь сбросил посмертные дары, как сбрасывает балласт аэростат, теряющий высоту. Пронесся колесами по живому ковру из скорпионов, пауков и фаланг, по мягким тельцам феньков и сурикатов, бампером расшвыривая с пути сайгаков, косуль, рыжих пустынных волков… Выдохнул, скрипя зубами, чтоб не материться вслух. Закрыл глаза и приказал им убираться. Уходить, улетать, уползать — бежать от него и от Карла. Они все были живы. Они, мать их, даже не были напуганы. Моартул бросил их на смерть, под колеса Карла, не для того, чтобы создать помеху.

Старый ублюдок, мразь, проклятый людоед из проклятого Средневековья, он распоряжался звериными жизнями, как человеческими. И знал, что Зверь так не сможет. Знал, что Карл не станет убивать. Думал, что остановит их.

Да вот хрен там!

Что он собирался сделать, если бы они остановились?

Какая разница?! Птицы, звери и гады убрались с дороги, разбежались, попрятались. Он сильнее Моартула. В этом — сильнее. Тут ведь как? Кто на что учился…

…И все повторилось. С точностью до последней мелочи, до скола на сайгачьем копыте, до поворота маховых перьев в ястребином крыле, до яркости обновленной чешуи на спине кобры. Моартул свел время в кольцо, поймал Карла в беличье колесо секунд. Остановил, хоть машина и неслась, как прежде, по защищенным посмертными дарами живым, ошеломленным тварям.

А терять было уже нечего. Все равно ведь нашли. И Зверь сделал то, что Моартул точно не умел — вопреки предупреждению Артура. То, что умели только демоны. И ангелы. Он свернул на другой слой Ифэренн. Не в тот, с которого Ойхе вывела их на пустую правительственную трассу. В соседний. Не пустой. Карл, петляя, пронесся между ошеломленными вторжением негуманоидными созданиями — Зверь даже понять не успел, транспорт они или пешие путешественники. Или не пешие? Вылетел на следующий слой, где стадо неандертальцев неторопливо шествовало по бескрайней саванне. Первая директива предписывала валить отсюда быстрее, чем от алиенов с прошлого слоя — не хватало еще оставить в памяти человечества неизгладимый шрам в виде самоходной швейной машинки.

Только выехав на очередной слой из бесконечного множества, Зверь сообразил, что неандертальцы, во-первых, не оставили в памяти человечества ничего кроме скелетов и примитивных орудий труда, а, во-вторых, что это Ифэренн, загробный мир, и встретились им, скорее всего, бывшие владельцы тех самых скелетов. И примитивных орудий труда. Пожранные кроманьонцами задолго до нечаянной встречи с Карлом.

— Он бегает по Африке… — слова сами вырвались, нелепые, неуместные, но уж лучше стихи, чем ругательства, — и кушает детей.

— Анга! — крикнула Ойхе.

Зверь ничего не увидел и не учуял, но дорога лезвием врезалась в ущелье, не оставляя возможности повернуть. Если где и устраивать засаду, так здесь. Поэтому Карл снова прыгнул наугад, вырвался на оживленное шоссе.

— Анга — это юор, — бросила Ойхе, — вам нельзя в юор.

Да уж, конечно! Там он завязнет, как муха в меду. Может, и сумеет дать бой одному-двум князьям, но их двенадцать… одиннадцать без Ойхе. Уже точно без Ойхе.

— Еще анга!

Да тешер штез их мать-эльфийку! Вот зачем Моартул останавливал Карла. Чтобы накрыть ангой, вытащить… куда? Либо в Поместье, либо сразу в Преисподнюю. Ему можно. Демонам — нельзя, демонам Ойхе за самоуправство даст по морде когтистой лапой, а с Моартулом они друзья.

И теперь кто-то из демонов использует ангу Моартула на разных слоях Эсимены? Артур сказал: он ждет сразу на всех слоях. Но Моартул не станет помогать демонам, и не примет помощи от них. Он же упоротый. Он христианин пострашнее Артура.

— Это кто-то из фейри, — в голосе Ойхе смешались удивление и злость.

Еще того не легче! Фейри решили, что не так будет страшен Зверь после смерти, как Моартул при жизни?

Карл метался между слоями реальности — воображаемой, зарсдарат![31] что за бред, вообще, воображаемая реальность?! — перепрыгивал со сверлящих воздух эстакад на ровные как стол солончаки, с грунтовок — на двадцатиполосные шоссе, один раз чуть не утонул, выскочив на бескрайнюю и возможно бездонную водную гладь, по которой во все стороны двигались разнообразные плавсредства… Анга появлялась впереди; падала сверху; раскрывалась снизу, под колесами, промахиваясь на какие-то доли секунды. Так не могло продолжаться долго. Моартул и неведомые фейри справлялись все лучше, анга оказывалась все ближе на каждом из слоев. И Немота уже не была спасением. Озеро Амаль — оно в Немоте или на самой ее границе. Зверь надеялся — и Ойхе, наверняка, тоже, — что во владениях фейри они получат передышку… Но теперь уже не было смысла прорываться к озеру. Однако и сдаваться было нельзя.

Делай, что должно, блин…

Вторая часть фразы Зверя категорически не устраивала. Он знал, что будет. Он не знал, что делать.

— Не могу, — выдохнула княгиня. — Не получается удержать вас. Вы принадлежите им. Семье.

Да хрена лысого! У ангелов нет семьи. Нет родства по крови. У ангелов и крови-то нет. Ангелов, мать их, вообще не бывает!

Карл проломил стену цветущих кустов и понесся к берегу небольшого светящегося озера. Колеса взрывали мягкую землю, с бампера свисал пучок цветов, не хватало только рева двигателя и бензиновых выхлопов, чтобы окончательно убить сказочное умиротворение этого лишенного музыки места.

Нет музыки.

Немота.

Тишина и свет.

Свет, полыхнувший до небес, сияющим копьем пробивший ватные слои снийва, ослепивший до мучительной рези в глазах. Зверь едва успел остановить Карла — еще миг, и тот влетел бы в золотое пламя. Еще миг и от Зверя осталась бы кучка пепла на кресле. А может, не осталось бы вообще ничего.

Он думал, что Моартул хуже Артура? Он думал, что Артур — святой? Как отец Грэй?

Это ж надо было так ошибиться!

— ОН МОЙ!!! — пророкотала Немота низко-низко, на грани слышимости. Слова завибрировали в костях, в композитном пластике корпуса Карла, в звоне украшений Ойхе.

— Он ничей, — ответил Свет человеческим голосом. — Вырастет — сам определится. Я его, может, крестить хочу. Ты что против?

Ойхе издала странный звук, то ли смешок, то ли всхлип.

— Артур… Хуже всех демонов.

Это Зверь и сам видел, хоть перед глазами все еще плясали огненные червяки. Свет уже не резал взгляд, и святой Артур предстал перед ними во всей красе. В полевом камуфляже ордена Храма, с плазменной винтовкой за спиной и с топором на поясе.

Святой. Грешников пугать такими святыми. А в ночи на такого нарвавшись и праведник обгадится.

— Ты свою-то душу не сберег, где тебе спасать чужие? — теперь и Немота обрела плоть. Всадник в золотых и алых одеждах на гигантском гнедом скакуне выехал из темноты, навис над Артуром. Тот и сам был высоченным, а подсветка еще добавляла роста и габаритов, и оттого оба — и живой святой, и владыка мертвых, казались ненормально большими. И не казались людьми. — Волк проклят.

— Да ни хрена. Я его отмолил. Моартул, господарь, — в голосе стало чуть меньше веселья, но вряд ли дело было в напоминании о проданной дьяволу душе. Зверь, скорее, счел бы едва заметную смену интонаций дискуссионным приемом. — Кого именно ты хочешь спасти? Не надо десяти праведников, но хотя бы одно имя, хоть одно лицо. За кого там, в Тварном мире, ты готов погубить чужую душу? Он-то настоящий, и он прямо здесь, — Артур кивнул в сторону Карла. — Вон сидит, пырится. Ну забери его, отведи к Змею, скажи: знакомься, Михня Владович, это твой единственный сын и наследник, замучай его, пожалуйста, до смерти.

— На Земле остался твой брат, — Моартул не последовал доброму совету, а Зверь ведь почти ждал, что он это сделает, хотя бы назло Артуру. Мог бы, впрочем, догадаться, что владыка мертвых уже не в том возрасте, чтобы поступать назло борзым церковным спецназовцам.

— Альберт точно спасибо не скажет, если Змей ради него родного сына убьет. Я же говорил вам, я вам это не перестаю говорить: Волк пришел на Землю. Это он меня оттуда выжил всему Ифэренн на радость. Вы говорите, что я пророк, ну так будьте последовательны, верьте в мои пророчества. Дай ему время пожить, господарь, осталось-то всего ничего. Никуда он от себя не денется.

Хуже всех демонов. Не тому досталось прозвище Змей, ох не тому.

Заявление о том, что он уже вернулся на Землю, просто еще не дожил до этого момента, Зверь привычно пропустил мимо ушей. Он много раз слышал об этом от Тенгера, но не всякий бред, многократно повторенный, становится идеей. А прислушиваться к бреду — увольте.

К тому же, если б он вернулся на Землю, демоны, живущие во всех временах одновременно, знали бы об этом. И не охотились бы на него здесь и сейчас. А раз они продолжали охоту, значит, считали, что в этом есть смысл.

Из этого следовало, что добровольно он на Землю не вернется, но демоны его рано или поздно поймают. И вернут. А Эльрик этого не одобрит, отправится на выручку и… всё. Это демоны учитывают? Не важно! То есть, важно, но не сейчас. В дебри вероятностей и взаимосвязей, доступных демонам, обитающим во всех «когда», но не во всех «где», Зверь предпочитал не углубляться без поддержки тяжелой артиллерии в лице профессора Даргуса. А сейчас значение имело только то, что ало-золотой всадник развернул коня и растаял в беззвездной темноте. Он поверил Артуру? Или даже для него перебор — собственноручно отдать внука на заклание сыну? Они верят в родство, семейные связи, единую кровь, думают, что всё это и правда существует. Для них. Думают, что в этом они не отличаются от людей. Даже Змей так считает.

Зверь подумал о Гуго, о своей ангельской природе, о его — сверхчеловеческой, нечеловеческой, волшебной. И еще подумал, что если б было кому сказать спасибо за то, что Гуго есть, просто есть, просто существует, живет в Саэти, он бы сказал. А то, что Гуго… верит в родство, семейные связи, единую кровь, не измерялось никакой благодарностью. Так почему Моартул оставил погоню?

Потому что… наплевать почему. Вот оно, озеро Амаль. Выход из Ифэренн. Путь к Эльрику.

— Я объясню, что делать, — произнесла Ойхе, и голос ее отозвался во всем теле Зверя, в крови и мышцах, в костях и сухожилиях, пронизал мозг. Даже Карл, кажется, вздохнул, изумленный этой вспышкой досады и злости.

Никогда больше не видеть ее, никогда не слышать, не чувствовать ее запаха, ее тепла, не ловить краем глаза переливы легкого шелка на мягких кудрях. Велика ли цена за спасение?

Да это вообще не цена. Ойхе есть в каждой женщине тварного мира, Ойхе, вроде как, есть даже в каждой негуманоидной женщине, Ойхе просто есть, и этого должно быть достаточно. И будет. Не вопрос. Но вот это… недоступное, недостижимое… то, что было у Гуго, было у всех, кроме него, то, без чего он был идеален. В отличие от всех. Он ведь почти понял, пока ехали сюда. Почти смог понять…

Да хрена! В том и смысл, что его лишили этого при сборке, сразу. Не отобрали потом, а просто не стали встраивать. У него и слота под это не было. И места в платах не оставалось, чтобы впаять туда дополнительную микросхему. Не говоря уж о том, что времена микросхем и пайки остались в далеком прошлом. Древние земные технологии, которые даже там уже, наверное, всеми позабыты.

— Да, конечно, — Зверь вышел из машины, обошел ее, чтоб помочь выйти Ойхе.

Артур с отсутствующим видом набивал трубку. Озеро у него под ногами светилось — сотни тысяч крошечных огоньков мерцали на дне, похожие сквозь водную толщу на звезды.

Уже скоро. Будут настоящие звезды, настоящее солнце. Настоящее небо. Можно будет взлететь. Куда бы он ни вернулся — а скорее всего, выйдет он прямиком к Эльрику, как бывало раньше — первым делом он заберет Блудницу и раз десять облетит Этеру, начав с экзосферы и закончив сверхмалой высотой. На сверхмалой — интереснее всего, но начать надо сверху, чем дальше от поверхности, тем лучше. Чтобы убедиться, что снийва нет и ничто на свете не мешает ему летать.

— Нужно загадать желание, — сказала Ойхе, — и достать жемчужину. Это они светятся. Дно Амаля состоит из жемчужных россыпей. Если желание настоящее, жемчужина останется у вас, если нет — растворится и утечет водой.

И какого же тэшера ему никто не рассказал об этом раньше? Выход из Ифэренн был под носом, в каких-то четырех тысячах километров от Вахи, а он знать не знал об этом, и как идиот… А что он делал, как идиот? Искал подступы к Ойхе, чтобы узнать от нее, единственного в Ифэренн нормального живого человека, как отсюда выбраться. Нашел. Узнал. Всё правильно сделал.

Держась подальше от Артура, чья золотая подсветка была для черных властелинов опасней, чем солнечный свет для вампиров, Зверь подошел к воде. Выбрал жемчужину. Голубую, неяркую, больше похожую на бирюзу. У матери было много украшений из бирюзы. И костюмы, в которых она выходила на арену, тоже были расшиты бирюзовыми бусинами. Искусственными, конечно. Когда вокруг тебя постоянно обезьяны, еноты, лемуры и прочая живность с руками, натуральных камней не напасешься…

Змей убил её. И отца. Змей убил их, чтобы легче было убивать его душу. С этой же целью Змей создал его без бага, заложенного в душах всех, у кого вообще есть душа.

Зверь взглянул на жемчужину, похожую на бирюзу. Сунул руку в воду и поднял со дна сияюще-белую, ясную как солнечный день, почти прозрачную в своей чистоте звездочку.

Он хотел знать. Ему нужен был этот чертов лишний слот, лишний во всех смыслах, не просто бесполезный — вредный. Потому что Ойхе… — теперь-то он понимал — там, на премьере, она увидела то, чего нет. То, чего не могло быть. Увидела. Поверила. И обманулась.

Любой, увидевший ее, отдает ей сердце? Да как же! Сердца отдают другим. Дочерям Евы, чья плоть — плоть земли, а душа — музыка и свет.

Кто по своей воле бросит сердце в огонь?

Он сейчас что, в самом деле больше думал о том, чтобы ей не было больно, чем о своем спасении?

Нет. Он просто не думал больше ни о чем.

Жемчужина светилась в ладони. Казалось, она должна обжечь холодом, столько в ней было ледяной белизны, но ничего такого он не чувствовал. Просто камешек, как галька, только красивый. Ничего не изменилось. Желание не сбылось, а жемчужина не превратилась в воду. Зверь не сказал бы о себе, что у него вечно все не как у людей, потому что у него и не могло быть как у людей. Но не до такой же степени, чтобы давали осечку волшебство и проверенные на практике мифы.

— Не работает, — буркнул он, констатируя очевидное.

— Работает, — возразила Ойхе, тоже констатируя очевидное. Очевидным для них было разное. Для него — не сбывшееся желание, для нее — наличие жемчужины. — Работает, — повторила она, — но… может быть, надо подождать? А может быть, портал открылся где-то в Немоте? Будь он в Эсимене, я бы его почувствовала.

— Портал я не заказывал, — Зверь подбросил жемчужину на ладони, поймал и протянул Ойхе, — я хотел узнать, как это — любить. Но ничего не изменилось, я смотрю на вас и… всё как было, так и осталось.

У нее глаза стали… шефанго бы, наверное, нашли слова, чтобы описать этот взгляд с нужной долей поэтичности, а Зверю, кроме нецензурщины в голову ничего не пришло. Удивленные — это очень мягко, но все выражения, в полной мере передающие степень изумления во взгляде княгини, были крайне неуместны в подобных обстоятельствах.

— Не слишком умен для черного властелина, да? — заметил Артур, мгновенно снизив градус напряженности до минусовых значений.

— Он и не должен, — отозвалась Ойхе. Шелковая завеса соскользнула с ее кудрей на лицо, скрыв от взглядов, — зло не должно быть умным. И все равно он гораздо умнее Дрегора.

— Это верно, — Артур окутался клубами дыма из трубки, — он не злит Звездного.

— Я все еще здесь, — сказал Зверь.

— Это потому, что ты загадал не то желание, — Артур был сама любезность.

— Я все еще здесь, — повторил Зверь, — а вы говорите обо мне в третьем лице. Это невежливо.

— Вежливость — для мирян, — Ойхе вздохнула и сжала жемчужину в кулаке, — если бы я загадывала желание, оно было бы об этом. О том, что сейчас. Здесь.

— Ну, так ты об этом молилась, — Артур пожал плечами, — молитвы-то уж всяко вернее колдовства и богопротивной магии. Волк, тебе нужно уйти в Карешту, пока на тебя не набросились все демоны мира.

— Мне тоже нужно уйти в Карешту, — сказала Ойхе. — На меня все демоны мира уже набросились.

ГЛАВА 7

Все демоны мира вдруг заметили существование в мире вампиров. Бессильные причинить вред христианам, укрывшим у себя Зверя; не способные натравить на христиан других людей, справедливо боящихся защищавших поселки вампиров, демоны взялись за собственно вампиров. Те отступили в Пески и христианские миссии, оставив без прикрытия не охваченные благодатью крещения тийры, а дальше события должны были развиваться по логичной и предсказуемой схеме: вампиры, не имеющие своих земель, слишком жадные, чтобы бояться демонов, захватят тийры, из которых ушли хозяева, после чего все сцепятся между собой и всем станет не до христиан вплоть до нового передела земельной собственности. Вампиры против вампиров, люди против людей. Даже если вопиющая бессмысленность этой бойни, недопустимая растрата человеческих и мертвецких ресурсов не вынудит упорствующего Вайрд Итархэ сдаться, прислушавшись к доводам рачительности и здравого смысла, веселье имело смысл хотя бы ради веселья.

Если бы только демоны не были прокляты. Проклятие их заключалось в том, что всё всегда шло не так, как задумано. Считалось, что это сделал Белый Бог в условном промежутке между созданием Адама и Евы и восстанием ангелов, но, вспоминая Бытие, Зверь предполагал, что ошибка закралась где-то на этапе сотворения мира. Или не ошибка? Или это как раз и было единственным, что шло у демонов, как задумано. У Великого Непостижимого Плана два творца, а не один, что б там ни думал по этому поводу Артур, и ни одного из этих творцов понять невозможно. Что б там ни думал по этому поводу Артур.

У Артура, кстати, экзистенциальный кризис и кризис самопознания как раз в том и заключались, что он признал существование двух творцов. Но оба кризиса закончились, не начавшись, потому что это же Артур. Он признать-то признал, а поверить — не поверил. И по-прежнему оставался в мире с собой и Богом, хоть и душу продал, и христианином быть перестал.

Зверь довольно скоро после того, как обосновался в Кареште, выяснил, что Артура и в прежние времена нельзя было называть святым, потому что он живой и никакой не святой; и в нынешние нельзя, потому что к первым двум условиям присовокупилась продажа души; и, видимо, никогда будет нельзя. Потому что его все именно так и называли, а это сплошное нарушение христианского законодательства. Артур был пророком, так говорила Ойхе, но она-то имела в виду дар предвидения, а дело, оказывается, было не в способности предсказывать будущее, а в том, что Артур отринул Новый Завет и стал ветхозаветным. Ну хоть людей убивать не начал, уже хорошо. А то Ветхий Завет предоставляет последователям настолько широкие полномочия, что Гитлер бы обзавидовался.

Посмертные дары, взятые в Большой гонке, Зверь слил в Пентаграмму в Песках. И сделал вампиров неуязвимыми. Крещение их по-прежнему убивало, но Белый Бог что хочет, то и воротит, тут ничего не поделаешь. Да и креститься или нет каждый выбирал сам, — и не то, чтоб из желающих выстраивались очереди, — а демоны выбора не оставляли. Так что неуязвимость пришлась очень кстати. Рано или поздно, конечно, Пентаграмма исчерпалась бы. Теоретически. Но с учетом того, что количество слоев Ифэренн, на которых проходила Большая гонка, было бесконечным, количество ее участников тоже было бесконечным, равно как и полученный запас посмертных даров.

Чертовщина. Как и все, что связано с демонами. Чтобы постичь чертовщину, нужно было быть Артуром или ангелом. Человек мог принять ее как данность и не пытаться понять. Зверь был ангелом, но еще он был человеком, и совершенно определенно не был Артуром, поэтому и понять не мог, и принять не получалось, и это всё слегка раздражало, как работающий механизм, принцип которого очевиден, но совершенно необъясним. Как будто вся его жизнь не была таким механизмом!

На этой мысли он не то, чтоб успокоился, но сказал себе, что привык ко всему; сказал себе, что благодаря победе в Большой гонке подключился к тому же источнику посмертных даров, в который провел трубопровод из Этеру, и это получилось достаточно убедительно, чтобы поверить. Главное, что демоны обломали об вампиров зубы, вампиры не стали воевать между собой, а Артур получил, что хотел: вампиры однозначно дали понять, что будут защищать христиан от людей.

Христиане, конечно, тоже люди, но все всё поняли.

И вроде бы Артуру поддержка мертвых нужна была как раз для того, чтобы развязать очередную войну с демонами — второе пришествие ангелов в Ифэренн. Демоны уже не могли использовать людей против христиан, кроме тех, кто заключил с ними сделку, а таких идиотов насчитывалось не больше пары тысяч на каждый миллиард населения, и разборки на высшем уровне теперь не должны были затронуть смертных, ни мертвых, ни живых. Результатом же войны и неизбежной победы небесного воинства будет изменение здешней музыки. Музыка демонов станет ангельской. Сами демоны никуда не денутся, не созданные Белым Богом, они и уничтожены им быть не могут, но их суть… интересно, можно сказать «исказится», если речь идет о реализации божественного замысла? Наверное, нельзя. Точно нельзя. И как тогда назвать то, что станется с демонами? Реморализацией? Коррекцией духа, как на Этеру? Там коррекцию предлагали смертным за связь с инферналами в качестве альтернативы смертной казни. Здесь инферналов никто и спрашивать не собирался. Казнить-то их нельзя. Значит, и выбирать не из чего.

Что там про Ветхий Завет и Гитлера? Обзавидовался бы, по-любому.

Артур мог призвать ангелов в любой момент. У него двадцать лет ушло на подготовку, и, казалось бы, теперь он должен незамедлительно взяться за Миротворец, расколоть небеса и с удовлетворением наблюдать, как ангелы десантируются сквозь дыру в потолке, истребляя всех демонов на своем пути.

Артур ждал.

Конечно, где двадцать лет, там и двадцать лет и месяц. И двадцать лет и полгода. Но двадцать один год, например, уже кажется перебором. Или нет? Года, впрочем, с переселения Зверя в Карешту не прошло, и полугода тоже, но ждать, пока все прояснится само, он не стал. Хватит и того, что такое терпение всегда приходилось проявлять с Эльриком. Эти, мит перз, пророки, мало того, что всегда себе на уме, так еще и думают, будто всем остальным без объяснений должно быть понятно, почему и что они делают.

Точнее, почему они ничего не делают.

— Ответов два, — сказал Артур. — Один понятный, второй — правильный. Тебе какой?

— Начни с понятного, — попросил озадаченный Зверь. Вот чего не водилось за Эльриком, так это загадок внутри загадки. Эльрик обычно просто не отвечал на вопросы, связанные с его пророческим осаммэш, но если бы отвечал, то делал бы это прямо и без подвохов.

Артур на Эльрика вообще не походил.

Эльрик был старше Зверя на две с половиной тысячи лет. Артур — младше на двадцать. Они не могли быть похожи. Ни при каких обстоятельствах.

Они и не были.

За исключением тех случаев, когда их было не различить.

Так что примерно половину времени в обществе Артура Зверь отчаянно скучал по Князю, а вторую половину так же отчаянно хотел, чтобы Артур снова стал на Князя похож.

— Ты всё отменишь, — таким оказался понятный ответ. — Пришествие ангелов здесь стало возможным благодаря Концу Света в твоем родном мире. Конец Света начнется, когда ты вернешься и закончится, когда ты лишишься души. Не прекратится, а перестанет быть. Мир продолжит существовать с момента твоего прихода так, будто ты не пришел и ничего не случилось. Здесь, таким образом, тоже… ничего не изменится.

— Если этот ответ понятный, то от правильного у меня мозг вытечет.

— Тенгер сейчас на распутье, — задумчиво произнес Артур. — Он был близок к признанию ошибки. К раскаянию. Сожалел-то всегда, но сожаление и раскаяние — не одно и то же.

— А я его сбил с пути?

— Да где тебе? Ты — всего лишь испытание. Господь послал тебя Тенгеру, чтобы тот понял, что не покинут и не одинок.

— И что? Он понял?

Чего было у Артура в избытке, так это терпения. Если сравнивать с Эльриком, терпение Артура казалось неисчерпаемым. Наверное, святому так и положено. Смирение, милосердие, терпение.

И топор.

— Он на распутье, — повторил Артур. — Сейчас, когда он повторил то, что сделал, он вспомнил себя до проклятия. И теперь может совершить следующий шаг — признаться в убийстве.

— Он много чего сделал за семь тысяч лет, — напомнил Зверь. — За одно-единственное убийство, знаешь ли, тебя по всем кочкам в фольклоре не понесут.

— Раскаяние — это состояние, а не действие.

— Допустим. — Будучи человеком действия, еще в подростковом возрасте отученным от любых поползновений к рефлексии, в раскаянии Зверь понимал еще меньше, чем в вере в Белого Бога. — А пришествие ангелов тут при чем?

— Демоны станут ангелами, и любой огонь страстей погаснет, — по голосу Артура непохоже было, чтоб он радовался такой перспективе. — Люди сохранят его, вампиры сохранят, а мир — нет. В смысле… мир от него избавится. Тенгер признает справедливость наказания, покается, спасется, но не сгорит. А спасшийся без огня Тенгер — это уже не Тенгер.

— Он же человек. Ты говоришь, люди сохранят страсти. Тенгер не перестанет любить Ойхе, не перестанет ревновать; и Белого Бога любить не перестанет и ревновать его к брату. Так, стоп, — Зверь почувствовал, как при упоминании Бога что-то в мозгах начинает поворачиваться в какую-то невозможную сторону. — Ты не про Тенгера сейчас. Огонь должен гореть для демонов. Это они, став ангелами, спасутся не по-настоящему. Перестанут быть собой. Тэшрэ… Артур, ты не начинаешь войну за Ифэренн, потому, что хочешь спасти демонов? Думаешь, что если сработает с Тенгером, то однажды получится и с ними? Да ты ненормальный!

— Став ангелами, демоны потеряют к тебе интерес, и ты сможешь открыть портал из Ифэренн куда угодно. Сможешь приходить и уходить, когда захочешь. Змей, правда, останется собой, он серафим, как и ты, ваша музыка не изменится. Но он готов ждать, пока ты сам решишь умереть.

— А я не собираюсь умирать. И демонов ненавижу. И музыка здешняя от перемен станет только лучше, это я тебе как ангел говорю. Уж в музыке-то мы понимаем.

Он был старше Артура на двадцать лет, и помнил об этом, когда Артур был собой — пятидесятилетним ветераном боевых действий, с вредными привычками и безгрешной душой. Но когда Артур становился похож на Князя, Зверь начинал чувствовать себя недорослем, одержимым чувством противоречия, и понятия не имел, как это исправить. Он, для начала, не мог найти причин этому ощущению. Эльрик на него так никогда не действовал, а с Артуром они были знакомы слишком недолго, чтобы собрать достаточно данных для анализа. Присовокупить сюда загубленную способность к рефлексии, и можно ставить крест на попытках разобраться в собственных девиациях.

Но он знал — не помнил, просто знал — что когда-то в Саэти Эльрик спас его от судьбы, уготованной демонам Ифэренн. Не позволил сделать из него человека — оставил зверем в самом худшем из смыслов этого слова. Оставил тварью, одержимой пытками и убийствами, не помнящей дружбы, не способной любить.

Что случилось бы, не успей Эльрик вовремя? Чем бы стал Зверь? Человеком, да. А что от него осталось бы?

Музыка не изменится. Ее просто не станет. Вместо нее появится другая. И его это тоже коснется. Не потому, что ангелы что-то сделают с ним, а потому, что он позволит им что-то сделать с Ифэренн. Вот Эльрик-то удивится, когда узнает.

— Тебя я, кажется, тоже ненавижу, — подытожил Зверь.

В синих ярких глазах не было ни тени сочувствия. Артур услышал то, что хотел услышать, получил то, что хотел получить, подвел Зверя еще на пару шагов ближе к жертвенному костру и был этим полностью удовлетворен.

Лейтмотивом общественного мнения о них с Ойхе тоже была жертвенность. Только романтическая, а не прагматическая. За прагматикой — к Артуру, а нормальные люди от нее не в восторге. Творческие, так и вообще избегают.

Прагматичному Артуру больше всего импонировала версия, по которой Зверь отказался от спасения ради любви, и демоны-преследователи отступились, потому что над любящими душами у них нет никакой власти.

Уж кому, как не Артуру знать о том, что влюбленные всегда во власти демонов просто по факту того, что влюблены. Потому и считается, будто Белый Бог бережет их наособицу, что они уязвимей других, у них некритичное мышление, отсутствует самоконтроль и снижена способность к самосохранению.

Ойхе всем версиям предпочитала феминистическую, по которой она предоставила Принцу Темных Путей убежище и защиту, рассорилась со всеми князьями и теперь не может покинуть пределы Карешты без риска погибнуть ужасной смертью. Ойхе нравилось то, что в этом взгляде на события у озера Амаль не шло и речи о любви. Какая еще любовь? Ойхе — воплощение женственности, свободной и непокорной, первое создание Творца, первая душа в мире, где мужчинам вообще не было места. Это вам не одурманенная патриархатом Ева. Зачем она вступилась за постороннего ангела объяснялось очень просто: потому что он ангел и, в отличие от всех других гетеросексуальных мужчин — не важно людей, фейри или демонов, — никогда не рассматривал Ойхе как сексуальный объект. Ни ее, ни вообще женщин — не важно людей, фейри или демонов.

Была и патриархальная версия, включавшая в себя смертельный бой с Тенгером. Бой был, понятное дело, за Ойхе, которая покорно упала в объятия победителя. А Тенгер, посрамленный, не нашел ничего лучше, как совершить очередное предательство, и теперь Принца Темных Путей и княгиню Эсимены преследовали орды демонов во главе с князьями. Сторонники этой версии не задавались вопросом, чем княгиня-то не угодила остальным князьям. Ойхе там была для красоты и шла довеском к мужчине, доказавшему свои права на нее. Без этого мужчины никакой Ойхе как бы и не было, а его смерть подразумевала и ее смерть тоже.

Патриархальная трактовка нравилась Зверю детальностью описания смертельного боя. После Большой гонки они с Тенгером обсуждали процесс и последствия возможной драки, и пришли к выводу, что в затее есть смысл. Всякий, кто пытался нанести Вечному Страннику физический урон, получал семикратную отдачу, но это не имело особого значения для твари, поглотившей все посмертные дары Большой гонки. Так что теоретически, непрерывно исцеляясь от последствий собственных атак и контратак Тенгера, Зверь мог нанести ему достаточно повреждений, чтобы счесть себя победителем. А Тенгер бы не счел себя проигравшим. Понятно же, что если у тебя нет шансов на победу, но ты все равно дерешься, ты уже победил.

Впрочем, дойди дело до драки за Ойхе… она вырвала бы глаза им обоим. Прямо ногтями. Но, опуская этот момент, дойди дело до драки за Ойхе, Тенгер все равно сдал бы Зверя демонам. Для него это был единственный способ победить. И ведь он действительно полагал, что, если Зверя не станет, Ойхе вернет ему благосклонность. Не потому что обделял ее способностью думать и выбирать, а потому, что считал, будто отсутствие выбора решает любую проблему. Он и когда брата убивал, думал, что устранение конкурента искупит недостаток искренности в жертвоприношении.

Тенгер больше не имел значения. Сделал ли Зверь для него то, что было задумано Белым Богом, знал только Артур, но Тенгер для Зверя, определенно, сделал всё, что мог. Он поставил под угрозу свободу и безопасность Ойхе, и большего зла причинить был не в силах. Ойхе не могла покинуть Карешту, не могла уйти с освященной земли. Возвращение в Эсимену грозило ей не смертью — участью хуже смерти. Князья захватили бы ее, сделали заложницей. И, зная Зверя так же, как он знал себя сам, никто из них не стал бы ждать, пока он согласится обменять свою свободу на свободу Ойхе. Ставкой будет не свобода княгини Эсимены, а ее жизнь без необратимых психических и физических увечий…

Плохой достался княгине подарок — сердце ангела. Но Ойхе именно такой и хотела.

А Зверь отвечал теперь не только за себя. И это было куда более привычным состоянием, чем трехмесячные каникулы, когда он ничего не делал, лишь готовился к Большой гонке, пытал людей, изучал перевертышей и рисовал, не останавливаясь, все, что видел вокруг. Рисовал Ифэренн. Притворялся, будто прячется от демонов и ищет выход отсюда, а в действительности просто бездельничал и искал… что? Да уж не выход. Искал то, зачем оказался здесь.

Нашел. Пора было уходить.

Бежать к чертовой матери, чтобы спасти и себя, и княгиню.

Ойхе могла уйти на Небеса. В любой момент могла покинуть Ифэренн, вернуться домой. Ее никто не проклинал, не изгонял в тварный мир, ради жизни полной труда, забот и непрерывного творческого роста. Ойхе была и оставалась любимым созданием Белого Бога и покинула когда-то Небеса лишь из любопытства. А обратно не возвращалась, потому что знала, что больше не захочет уйти. Часть ее была во всех живых женщинах, во всех «дочерях Евы»… И это была та часть, ради которой Адам сожрал чёртово яблоко с чёртова древа.

А вот мысль самой попробовать яблоко не пришла бы в голову Ойхе, даже если б Сатана пополам порвался, открывая перед ней преимущества нового взгляда на жизнь и дивные перспективы нарушения правил. Она просто не могла, не способна была преступить волю своего создателя.

Альфа-версия. Идеальная настолько, что в создание Беты пришлось вмешаться второму Творцу.

— Поставлю вас перед выбором, Ваше Высочество: пойти со мной на Небеса или остаться без меня. Дочери Евы часто так поступают: становятся на одну чашу весов и предлагают своим мужчинам чем-то заполнить другую. Расчет всегда на то, что вторая чаша останется пустой. Иногда так и случается.

Созданная лишь ради себя самой, ради собственной красоты, собственной воли, собственного неугасимого пламени, она думала, будто независимость — своя и чужая — обязательная часть существования любого разумного существа. Знала, разумеется, что это роскошь, доступная не всем… или недоступная почти никому, но тем больше ценила ее. И никогда бы не предложила такого выбора всерьез. Это Зверь понимал, и не беспокоился. Но еще он понимал, что Ойхе не уйдет на Небеса одна, даже ради спасения от демонов. Понимал, что угрожает ей самим своим существованием. Тут поди реши, что лучше: получить ультиматум, сдаться и спасти эту ненормальную; или не сдаваться и искать выход, чтобы спасти эту ненормальную, не меняя одно царство мертвых на другое.

Нет, Небеса, конечно, были не только пристанищем светлых душ, Небеса были еще и музыкой ангелов, которой дирижировал Создатель.

А Ифэренн?

Ойхе смеялась, как только она и умела. Женщина — ночь и огонь, звезды в небесной бездне, сполохи пламени во тьме и свет в черных сумасшедших глазах.

— До тебя мне не приходилось разговаривать с ангелами, но я знаю, что вы все… довольно просто устроены. Вот здесь, — Ойхе тронула пальцем его висок, — нет места нюансам. Артур такой же. Знаешь, он ведь бывает на Небесах, а потом приходит сюда, и не видит разницы.

— Потому что нее нет.

— Потому что он ее не видит. Но послушай свою музыку, мой принц, сравни ее с музыкой Ифэренн, и ты поймешь. Вы с Наэйром отличаетесь от князей, как Артур, пришедший сюда двадцать лет назад, отличался от себя теперешнего. Тот Артур понял бы, в чем разница между Небом и Адом. Нынешний живет в Аду и уносит его с собой на Небо.

Основатель инфернальной церкви, ее краеугольный камень, первокреститель Ифэренн продал душу дьяволу и, прощенный Богом, не простил себя сам. Но именно это и давало ему силу и власть защищать от демонов всех христиан; именно это, а не святость, в ореоле которой он когда-то пришел в Ифэренн, освящало землю, на которой стояли храмы; это наполняло жизнью его молитвы. Артур носил Ад в себе, и Ад принял его в себя. Сломанный, но не сломленный, он был сродни князьям.

— Мы с князьями создали здесь все, кроме неба, — объясняла Ойхе, — с небом не получилось, мне удалось сотворить только ночь. Будь здесь небо, тебя никто не остановил бы, и меня тоже. Я выстлала бы тебе дорогу звездами, принц, и ты проложил бы по ним курс для своей летающей машины, куда угодно, хоть на Небеса, хоть в мир, в который хочешь вернуться. Однако, посмотри, ты видишь, что делает Артур? Он создает свою музыку в человеческих душах, в душах, неподвластных демонам, и когда-нибудь эта музыка станет небом Ифэренн.

— А Артур станет князем.

— И погибнет, — Ойхе улыбнулась, — он немного похож на Авраама. Делает, что должно, и не думает о том, к чему это приведет.

— Музыка ангелов вообще не схожа с музыкой демонов? Ничего общего?

— Ничего, — она покачала головой, — иначе ты мог бы притвориться демоном. Тогда мы попробовали бы вырваться отсюда, не уходя на Небеса. Главное ведь открыть портал и пройти через него. А от погони мы бы отбились. Две пары пистолетов, пулемет на крыше Карла, может быть, несколько гранат — и посмотрела бы я на ту погоню.

— С пистолетами против демонов?

— С пулеметом. А пистолеты — для антуража.

Это было возможно. Не притвориться демоном, нет, притворяться настолько искусно, чтобы полностью скрыть свою природу Зверь умел только внутри миров. Ойхе с пистолетами — вот что было вполне реально. Ойхе — за прицелом скорострельной пушки, смонтированной на Карле. Ойхе, забрасывающая врагов осколочными гранатами. У храмовников были гранаты, наносящие урон демонам. Зверю на них даже смотреть было тошно, а Ойхе — нормально.

Хорошим людям от этих гранат никакого вреда. Плохим тоже, вообще-то: холи-гранаты не для того, чтобы людям вредить. Но Ойхе точно была хорошей. Её все такой считали. Даже убийство младенцев в счет не шло.

Зачем она их убивала? Почему? Вопрос «зачем» был неправильным, потому что ответ «просто так» — это не ответ, а другого Ойхе не знала. Вопрос «почему» оказался верным. Ойхе сказала:

— Мне нравится, как они умирают. Раскрываются, как цветы и взлетают.

Она не снийв имела в виду, и не небо в тварных мирах, а Небеса. Рай. Ойхе нравилось смотреть, как души детей возвращаются к Белому Богу, но для нее не имело значения то, что они попадают на Небеса. Ей просто нравилось смотреть, как они летят.

Поэтому — только младенцы. Новорожденные. Те, кого еще не отдали под покровительство богов. Ничто не помешало бы Ойхе убивать и тех, кого уже защищали боги или демоны, но их души выглядели иначе, и наблюдение за полетом не доставляло ей радости.

Синдром внезапной детской смерти. В Ифэренн такого термина не было, тут все знали, кто убивает новорожденных. Точнее, тут все знали, отчего они умирают. В тварных мирах, в основном, наверное, тоже. И даже не пытались защищаться. Как защититься от ночи? Это же время суток, блин, куда от нее денешься?

Артур, наверное, мог отменить ночь… Но Ойхе-то кроме этого была еще и женщиной. Даже Артур не мог отменить женщин.

— Я не делала бы этого, если бы с ними происходило что-то плохое, — голос княгини звучал так, будто речь идет о невинном хобби. Кто-то вышивает, кто-то играет на флейте, кто-то отправляет в полет души младенцев. Ничего плохого.

С этим-то Зверь был согласен. Но убийство не ради еды казалось ему расточительством. Разве эстетическое удовольствие стоит нереализованной жизни?

По мнению Ойхе, никакой жизни, кроме нескольких дней между рождением и смертью, у отпущенных ею душ не было. Убила, значит убила. Жизнь закончилась. Эти дети не могли вырасти, не могли ничего совершить — ни создать, ни разрушить, ни оставить потомков. Они умерли. Точка.

Это было… логично. И абсолютно, полностью, идеально безумно.

С детьми не происходило ничего плохого. А с родителями?

Но об этом незачем было спрашивать, ответ Зверь знал и так. Ни в каких родителей Ойхе не верила. Она знала о связи, возникающей между матерью и ребенком, но не придавала ей значения. Знала, что родители горюют о смерти детей, но не испытывала сочувствия, потому что не видела причины горевать.

Абсолютно логично. Абсолютно безумно. Сочетание безумия и логики — это как отпечаток пальцев Белого Бога. Он создал женщину и наделил ее даром рожать детей, Он создал женщину и наделил ее обязанностью убивать детей. За взрослыми приходили ангелы, за младенцами — Ойхе.

Был ли Сын Утра так же парадоксален и неприемлем для разума, как его соавтор?

Да уж, наверняка. В конце концов, ту, вторую первую женщину они с Белым Богом создавали вместе, и такого наворотили, что Ойхе со всем ее сумасшествием за сказку покажется.

Именно поэтому ей ничего не грозило в тварных мирах. Ни один из демонов не отыскал бы ее там, живую среди живых, живую — в каждой живой. Это в Ифэренн она, воплощенная, реальная, отличалась от всех — призрачных, воображаемых… не способных сравниться с ней. А сама Ойхе будто задалась целью стать похожей на других женщин. На всех сразу. Она перестала прятаться в облаках шелка, сняла волшебную завесу, защищавшую от нее людей, явилась Ифэренн такой, какая есть — во всем сиянии своей невыносимой красоты, в убивающем разум совершенстве.

И оказалось… что так можно. Ойхе, Ночь, Госпожа, первое создание Господа, больше не сводила людей с ума одним своим видом.

— Если ты не понимаешь, почему теперь я могу не прятаться, значит, и объяснять бесполезно, — вот и всё, что она сказала, когда Зверь попытался спросить.

Очень по-женски. Раз ты не понимаешь, то незачем и объяснять. Зеш! Чертова классика сложных отношений. Интересно, это в дочерях Евы от Ойхе, или это в Ойхе от дочерей Евы? Имеет ли место ментальная диффузия?

— Происки Рогатого, — веселился Артур. — Смирись. Они для того и созданы. Все.

— Для смирения?

— Да. И для расширения сознания.

Ойхе носила платья в пол, юбки-карандаши, цыганские разлетайки в розах и волшебных птицах, кожаные штаны, джинсы и шорты из тех же джинсов, обрезанные так коротко, что еще немного и получились бы джинсовые бикини; блузки, футболки, майки, топики, рубашки с галстуками или шейными платками. Она оставалась княгиней, пусть и скрывалась от остальных князей, и жизнь ее по-прежнему была полна хлопот, а каждый день под завязку набит встречами, перепиской, переговорами, решением множества вопросов, от которых зависело благополучие Эсимены и взаимоотношения с другими княжествами. Обновленный гардероб внес в административную работу новые ноты. Вроде бы, в первую очередь для самой Ойхе — она наслаждалась, выбирая наряд на каждый новый день — но, Зверь поклялся бы, что эсименские министры, в ожидании очередной встречи с княгиней, просыпаются наэлектризованными, гадая, какой же Ойхе окажется в этот раз. А их жены и дочери проверяют работоспособность камер в юортерах, и да сохранят боги того мужа или отца, который вернется с аудиенции без новых тасвир или видеозаписей. И, нет, Ойхе даже не подумала отказываться от традиционной эсименской одежды, что только добавляло интриги.

А еще она отлично дралась руками и ногами, управлялась с тонфой получше большинства арханов, знала, с какой стороны держать нож, и не боялась его использовать. Женщина из начала времён. В начале времён жизнь была так себе: костры, пещеры, дубины; на мамонтах шкура толстая, пока до мяса доберешься — с голоду околеешь. Тяжелое прошлое, но сколько от него оказалось пользы в светлом будущем.

За такие рассуждения можно было получить той же тонфой по башке. И это если повезет. При невезении доставался тычок в печень… и, опять же, это еще удачное невезение, потому что в живом и даже условно живом организме много уязвимых и болезненных мест. Но Зверь не мог себе отказать в удовольствии вывести Ойхе из себя. У него тоже было тяжелое прошлое — он был садомазохистом со склонностью к расчленению людей заживо. И настоящее, кстати, ничуть не легче. Потому что у Ойхе-то светлое будущее наступило — мамонтов подают разделанными, нарезанными на стейки и в любой желаемой степени прожарки. А он как был садомазохистом, так и остался.

ГЛАВА 8

Анжелика так много времени проводила с христианами, столько узнала о них и о Белом Боге, что новость, встряхнувшую весь Ифэренн, приняла как должное. Сами христиане, между прочим, бегали и орали по этому поводу не меньше всех остальных. Но спокойствие Анжелики, даже не просто спокойствие — радость от того, что «все прояснилось», имело корни именно в увлечении христианством. Ангелы, Белый Бог, программа существования и развития мира — это же всё христиане в Ифэренн принесли. До них тут никаких ангелов не было, а планы существования и развития придумывали и воплощали князья без всякого там Белого Бога.

Просветление снизошло не сразу, понимание пришло не сразу, но новость Анжелика приняла с радостью, изрядно удивившей Гарда. Что хорошего в том, что вампир, которого ты терпеть не можешь, считаешь лжецом, убийцей, чудовищем с непостижимыми целями и безграничными возможностями, оказывается никакой не вампир, а самый настоящий ангел, загнанный демонами в ловушку и нашедший убежище у христиан? Он что, лучше от этого стал? Ангельской природе можно простить то, что непростительно для природы человеческой?

— Он никогда нас не обманывал, — сказала Анжелика.

Гард, который в отличие от нее, до новогодних событий общался с Вольфом довольно близко и подхватил заразу сарказма, с большим трудом удержался от рискованного: «да неужели?»

Вольф их не просто никогда не обманывал, он для них сделал столько, сколько не делают даже друзья и близкие родственники. И все, что хотел взамен — возможность изучать двоедушцев в естественной среде. Он изучал, это точно, но даже Гард, хоть и частенько виделся с ним, не понимал, как именно. За исключением того, что один раз они с Анжеликой заполнили для Вольфа большие и интересные, хоть местами и смешные опросники.

Ну, а «все прояснилось» для Анжелики, когда Вольф, спустя пару месяцев после своего побега с Ойхе, явился к ним домой. Прямо в гостиную. Прямо из проектора. Нет, не во плоти, а через юор, но проектор был настолько хорош, что нереальность гостя не выдавало даже отсутствие запаха. Вампиры ничем не пахнут, однако пахнет их одежда, оружие, юортеры, гели для душа и депиляторы, да все, кроме самих вампиров. А проектор был настолько навороченным, что и запахи воссоздавал. И до появления Вольфа в центре гостиной это казалось плюсом. Консультант при покупке, между прочим, тоже расхваливал рина-трансляцию (так называлась функция воспроизведения запахов), напирая на то, что перевертышам, восприятие которых гораздо шире, чем у обычных людей, без нее просто не обойтись.

Ну, да, конечно! В Немоте они вообще без проекторов обходились. Чтобы ту же Большую гонку посмотреть всем городом выезжали в тийры и платили за стоячие места в открытых кинотеатрах, имевших выход в юор. И не было в этом ничего плохого, наоборот — хорошо. Настоящий праздник, вроде ярмарки, только интереснее, совсем не то, что дома смотреть. Гарду нравилось. Он две Гонки застал в сознательном возрасте, не считая этой, в которой победил Вольф…

Когда выяснилось, что демонов обставил не вампир, а ангел, ажиотаж по поводу этой победы утих, но даже на своем пике он ни в какое сравнение не шел с тем, что творилось сейчас. Два месяца уже, как все знают, что в Ифэренн появился еще один ангел, кроме Крылатого, и все это время все только о нем и говорят. О нем, и об Ойхе. И вот он… тут. А на него охотятся князья. А князьям ничего не стоит превратить в пыль и Вольфа, и проектор, и гостиную, и весь дом. Шестьсот квартир, между прочим, шестьдесят этажей, сплошь — обычные люди, которые перед демонами ни в чем не провинились. В общем, пока Гард не понял, что Вольф не настоящий, он успел не только себя с Анжеликой похоронить, но и всех соседей.

— Привет, — сказал Вольф. И улыбнулся.

Вампирские чары от того, что стали ангельскими, силы не утратили. Может, даже, наоборот. А может, Гард от них отвык за два месяца, и забыл эту улыбку и голос. Но теперь он знал, что чары — ангельские, а значит это не чары, потому они и действуют на двоедушцев-перевертышей. «Все прояснилось», тут Анжелика права.

— Впустите рыцарей, — сказал Вольф одновременно со сработавшим сигналом домофона.

— Он опять командует! — изумилась Анжелика, на которую не действовали никакие чары, а Гард сорвался открывать дверь, потому что раз уж дошло до храмовников, значит и демоны на подходе.

Пол в холле встал вертикально, дверь оказалась на недосягаемой высоте, но тут же распахнулась и… всё стало как обычно. Какой-то мимолетный морок, неудавшаяся демоническая диверсия. Всё стало как обычно, за исключением появления в холле двух рыцарей. Белые доспехи с алыми крестами, мечи на поясе, винтовки в боевом положении — и в рукопашную драться не мешают, и в любой момент можно воспользоваться. Драться оказалось не с кем, но только что было с кем, буквально мгновение назад. Ифэренн полон демонов. Они повсюду…

— Ты слышишь музыку? — услышал Гард и обернулся, чтобы увидеть, как Вольф постучал себя пальцем по виску, — мою?

Спрашивал он у Анжелики. Та кивнула, разглядывая рыцарей.

— Кофе? — поинтересовалась с напускной, но восхищающей невозмутимостью. — Или нам срочно нужно бежать, бросив всё, включая семейные тасвиры?

— Мир вам и вашему дому, — произнесли храмовники вразнобой.

— Спасибо, кофе был бы очень кстати, — добавил один из них.

— А автограф можно? — спросил второй. — Демоны сюда больше не сунутся, не беспокойтесь.

— Собирайтесь, — сказал Вольф. — Едем в Карешту на неопределенное время. У меня все там есть для твоих репетиций, — прервал он Анжелику, едва успевшую набрать воздуха в грудь для ответа, которого Вольф, по ее мнению, заслуживал.

Вообще-то, не только по ее мнению. Гард тоже не был готов к такому повороту событий. Но когда ангелы вмешиваются в дела людей, это ж еще покруче, чем когда в дела людей вмешиваются незнакомые вампиры посреди пустой Трассы, и за бешеные деньги покупают металлолом на колесах, по имени Карл. То есть, а чего еще ждать-то? Вольф все время, сколько они его знают, делает что-нибудь… внезапное. Им повезло, что есть время собраться. Им повезло, что то, что сейчас происходит, чем бы оно ни было, не сотрясает устои Ифэренн.

Вольф проводил взглядом Анжелику, отправившуюся на кухню, и посмотрел на Гарда.

— Я должен был спросить, хочет ли она помочь?

Этот вопрос оказался более неожиданным, чем распоряжение о поездке в Карешту, и Гард мгновенно усомнился в сохранности устоев Ифэренн.

— Ну… — умно ответил он. — Эм… вообще, да, но ты — нет.

Вольф кивнул.

— Вот и я подумал, незачем ее нервировать.

Немного им оказалось нужно. Сменив походную жизнь на оседлую, люди обрастают вещами, но на это требуется время. А за шесть месяцев много ли накопишь? Все самое важное — в памяти юортеров. Не в юоре, храни Ойхе от такой неосторожности. Свои и Анжелики хранилища данных в юоре Гард вычистил в тот же день, как стало известно, кто такой Вольф и почему его ищут демоны. Делал вид, что пользуется, чтоб не привлекать к себе внимания, но мог бы не стараться: юор-хранилища по всему Ифэренн опустели за какие-нибудь сутки-двое. Люди слишком боялись демонов, чтобы полагаться на их лояльность теперь, когда среди смертных скрывался ангел. Банкам тоже досталось. Банкам при любых намеках на конфликты с демонами достается в первую очередь, ведь люди ценят деньги почти так же, как души. Кто-то даже больше, но те, кому деньги дороже души, как раз и водятся с демонами, им уже ничего не страшно. В общем, счета закрывались, ценные бумаги продавались, деньги обналичивались. Жулики жирели, это само собой. Реклама, гарантирующая защиту вкладов христианскими даттарами, лезла в глаза и уши, стоило выйти в юор, но правдивой была хорошо если одна из пятнадцати.

Гард знал, какие банки сотрудничают с церковью, поделился знанием с соседями, и они успели открыть новые вклады до того, как христианские банки совершенно безбожно снизили ставки.

Вольф его слушал с таким видом, будто и впрямь был ангелом, далеким от мирской суеты. Он и впрямь был ангелом, но Гард успел привыкнуть, что этот ангел знает обо всем, происходящем в Ифэренн. Деятельный ангел. Культурный. Оперой вот интересуется. Общественной жизни не чуждается — вампиров под себя прибрал сразу, как с Небес спустился. Потом Кубок Песков взял. Потом княгиню Эсимены… Ни в чем себе не отказывал, и вдруг полная неосведомленность о том, какая началась движуха, когда вскрылось его инкогнито.

— Я знаю, что бизнес ведется с пробуксовками, — сказал Вольф, и прозвучало это так, будто он оправдывается. Почти так. — Обмен информацией теперь только с устройства на устройство, через юор, но не в юоре. Это всем жизнь осложнило. Но собственные проблемы меня больше интересуют. Я их решу и всё наладится.

Насколько знал Гард, решение проблем Вольфа означало гибель какого-то из других миров, но он, как ни старался, ни в какие другие миры поверить не мог. Анжелика, та верила, ей нравилось думать, что есть места, где всё иначе. А Гард за свою жизнь прочел столько фантастических книжек, что не способен был теперь впихнуть фантастику и фантазию в реальность.

А в Ифэренн, как только Вольф уйдет, как только демоны перестанут искать способ добраться до него, все действительно должно было наладиться. Правда, если допустить существование других миров, не только Ифэренн и Небес, то было бы лучше, чтоб демоны до него добрались. Пожертвовать одним ангелом ради спасения целого мира разумнее и, ну… как сказать? гуманнее? чем погубить целый мир ради спасения одного ангела. Или нет? Задача была не арифметической, это Гард понимал, и даже не пытался ее решить. Ему вообще-то нравились разные этические вопросы, для того книги и читал, чтобы находить эти вопросы и смотреть, как они решаются, или решать самому, если не согласен с авторами. Но тут так же, как с фантастикой: книги одно, реальность — другое. В реальности о выборе между настоящим Вольфом, живым, не чужим и совсем не безразличным Гарду и даже Анжелике, и несуществующим «другим миром» речи не шло. Как тут, вообще, можно выбирать? Понятно же всё.

Ну, а Анжелика, та вообще считала, что христиане правы и история должна вершиться так, как задумал Белый Бог.

Вольф ее когда-то спрашивал, почему она не примет крещение, но Анжелика его тогда считала вампиром, и обшипела, как настоящий оцелот, хоть и была в человеческом облике. Не его это дело, мол. Сам-то, поди, тоже креститься не спешит, а мог бы. И свою душу бы спас, и всем бы жить лучше стало. Гард знал, что Анжелика не стала христианкой потому, что он не хотел быть христианином. Прими она крещение, и после смерти их души уже не встретятся: Анжелика отправится на Небеса, а он снова родится здесь. Ну, или в «другом мире». И вроде бы, по христианским понятиям, то, что Анжелика не хотела уходить без него к Белому Богу, как раз означало, что христианка из нее получилась бы так себе. Белый Бог требовал полного самоотречения, хотел, чтоб никто и ничто не мешало людям идти к нему. Семья, друзья, дети малые, обстоятельства непреодолимой силы — все не важно. Вампиры, при крещении сгоравшие дотла, были идеальным воплощением христианской идеи. Гард как-то так это видел, а Анжелика с ним не спорила. Анжелика с ним соглашалась.

Еще Гард знал, что если б Вольф пришел за помощью, будучи вампиром, а не ангелом, она бы всё равно помогла. Хоть и ненавидела. Хоть и желала смерти.

И вроде бы, по христианским понятиям, это означало, что она станет очень хорошей христианкой.

В присутствии рыцарей можно было говорить о чем угодно, не опасаясь, что демоны услышат. Не осталось демонов ни в квартире, ни в доме. А ведь были, морок навести пытались. За два месяца во всех княжествах внеплановые чистки прошли, рыцари с магами работали бок о бок, и все равно сюда демоньё как-то просочилось. Не надо много ума, чтоб понять: лезли целенаправленно. За всеми, с кем Вольф имел дело, за всеми, кем он интересовался, следят во все глаза и уши.

Да уж, Вольфу точно нужно решать свои проблемы и уходить. А то, учитывая его насыщенную общественную жизнь, никаких храмовников не хватит, чтоб всех защитить.

Чтобы уйти, ему нужна была помощь Анжелики. Ничего сложного: спеть его музыку, чтоб он мог услышать ее и использовать для отвлечения демонов, пока будет открывать ангу в свой мир. Нет, не ангу, какой-то портал, идущий мимо юора.

Здесь снова начинались области, в которых Гард прекрасно ориентировался, как читатель, но не готов был осмысливать в реальности. Он полагал, что Вольф откроет портал на Небеса. Сам Вольф при этом мог думать, что угодно, но если уж он так хочет уйти, значит, есть ради чего уходить. А где есть то, чего нет в бесконечном и бесконечно разнообразном Ифэренн? Только на Небесах. Пусть даже речь идет о спасении от демонов. Где их нет-то? Только на Небесах, правильно? Это логично и всё объясняет.

А петь Анжелика могла только в Кареште. Точнее, где угодно на освящённой земле, в любом принадлежащем церкви поселке, в любом храме, хоть бы и в Сиденском — туда даже ехать не надо, пешком полчаса через парк. Где угодно, где до нее не добрались бы демоны. Они ведь, если Анжелика петь начнет, примут ее за Вольфа и вцепятся. Но где бы она ни запела, демоны это услышат. И если музыка будет звучать в двух местах — а Вольфа в Кареште они слышат всегда, постоянно — затея потеряет смысл. Не все демоны умные, но все быстро соображают и еще быстрее реагируют, поэтому рассчитывать можно было только на внезапность. Анжелика один раз споёт в Кареште, Вольфу этого хватит, чтобы запомнить музыку и, когда придет время, воспроизвести. В качестве проигрывателя он собирался использовать Пентаграмму. Это была какая-то вампирская штука, созданная Ойхе и Моартулом, чтобы в Песках появилась музыка. Зачем в Песках музыка? Чтобы туда демонам проще было прийти? Известно же, что им закрыт путь туда, где музыки нет. Без Пентаграммы демоны в Пески не пробрались бы, даже если б им захотелось.

— Им туда и с Пентаграммой не хочется, — ответил Вольф. — А без нее через Пески не только жэрцы к людям бы лезли.

Ну, да, ещё и фейри бы по границам княжеств бесновались. Гард родился и вырос в Немоте, он все время забывал, что фейри враждебны людям, ненавидят их, куда там демонам. Анжелика тоже об этом не помнила. Отмеченные духами, одаренные ими, они жили среди людей как люди, но для фейри не были людьми.

— Волшебные детишки, — прокомментировал Вольф. — Все самые страшные сказки про таких как вы.

А ведь он может быть вежливым, когда хочет. Не зря же его все так любят. Гард с Анжеликой и тут оказались особенными. Отмечены фейри, отмечены ангелом, теперь еще и у демонов на заметке. Что скажешь, повезло.

— Пойдете через ангу. С рыцарями это безопасно, если быстро. Я вас встречу на выходе, — с этими словами Вольф растаял в воздухе, даже не попрощавшись.

С одной стороны, понятно, что глупо прощаться если через несколько минут они увидятся в Кареште. С другой… ведь может же быть вежливым, когда хочет. Что ж ему здесь-то мешает?

Зверь ничего особенного от своей музыки не ожидал. Он не слышал никого из князей, потому что не бывал в княжествах, но слышал профессора Даргуса, слышал Змея, когда тот пришел за ним к границам Сиенура. И по сравнению со сдержанной, но не вмещающейся в сознание мощью Даргуса, с яростной и страстной гармонией всемогущества Змея, свою собственную музыку представлял… какой-нибудь тихой. Ему виделись — слышались? — прячущиеся в трещинах старых домов пауки и змеи, шелест сухой травы, ровный шум обтекающего летящую машину воздуха. Он ведь не был ангелом или демоном. Не по-настоящему. Он был людоедом. Он был невидимкой. Без сердца, без совести, без жалости. Без каких бы то ни было вызывающих и ярких звуков и красок, без каких бы то ни было поступков, которые могли сделать его музыку хоть сколько-то интересной. О, да, сейчас эта музыка интересовала всех демонов Ифэренн без исключения, но только этим и была интересна и исключительна.

Свой портрет, написанный профессором Наацем, Зверь, разумеется, помнил. И о том, что профессор видел то, что слышал и рисовал то, что видел, тоже не забывал. И понимал, что Ойхе приняла его сердце не потому, что он — единственный, кто предложил ей такой подарок, а потому что он — единственный, от кого она согласилась бы его принять. Но профессор Наац рисовал его в Сиенуре — в реальном мире под настоящим небом, в котором можно летать. А Ойхе вообще была родом с Небес, там полёт — единственный возможный способ жить, и она сама говорила, что слышала в нём ту, небесную, музыку. Общую гармонию, что свойственна всем ангелам, и отличает ангелов от демонов.

Даже Эльрик когда-то не убил его потому, что увидел умение летать и счел его красивым.

Всё сводилось к небу. К полёту. К тому, чего в Ифэренн не было и не будет, пока Артур не сломает тут всё окончательно. А без этой небесной составляющей, что оставалось? Шорох паучьих лапок, змеиные трещотки, да высохшая трава под серым бессолнечным ветром.

Зверь почему-то даже не подумал о том, что лишился только неба снаружи. А то, что было в нём, притащил с собой. Прямо сюда, в Ифэренн, ага. Жадный, что уж. Всегда таким был.

И когда Анжелика запела, это небо — его и Блудницы, и всех, кого он любил, и всех, кого научил летать, и всех, кто погиб для него, за него, по его вине — распахнулось над Карештой, обняло со всех сторон, потянуло в себя, так что больно стало дышать. Невозможно вздохнуть. Будто один глоток этой ослепительной, прозрачной, бездонно-синей бездны в клочья разорвет снийв, и звёзды посыплются на здешнюю землю.

Понятно, почему фейри встали на сторону Моартула, когда Ойхе позвала его приехать в Немоту. Они действительно испугались того, что хуже мести злопамятного, лишенного души Чёрного Властелина. Но не гнева Моартула, а ангельской музыки. Выбери он возможность уйти из Ифэренн, выход открылся бы прямо от озера, а ему пришлось бы сбросить и вампирскую, и человеческую личины. Его музыка разнесла бы там всё.

Звездопад — последнее дело, когда обитаемая поверхность не защищена снийвом или атмосферой. В Немоте не осталось бы ничего живого. Там ничего живого и нет, во всем Ифэренн почти ничего живого нет, но…

Последняя нота отзвучала и погасла вместе с бесконечным светом и бесконечной свободой. Белая вата снийва сгустилась над головой. Мягкая, теплая, надежная.

Душная.

Анжелика выгнула бровь:

— Ты точно меня слышал? По-моему, ты отвлекся.

— Они, зато, не отвлеклись, — Зверь кивнул на арку, выводящую на крошечный балкон.

А мертвая тишина, повисшая над миром, когда смолк голос Анжелики, взорвалась криками, свистом и аплодисментами, близкими к овациям.

Балкон, обрамленный струями водопада, выходил на эспланаду — место досуга мертвых и живых обитателей крепости. И сейчас эспланада была полна людей. Ценителей музыки. Преимущественно мертвых, но приветствовавших выглянувшую с балкона Анжелику с энтузиазмом, какому живые могли бы позавидовать. Пока она пела, её голос легко перекрыл шум падающей вдоль стен воды, музыку услышали все в крепости — и люди, и уж подавно вампиры. Все услышали, а многие и узнали. Анжелика Лаула была популярна не только в Эсимене. На Трассе у нее поклонники появились задолго до дебюта в Сиденской опере.

Новость о ее визите в Карешту разойдется — разлетится — по всему тийру, быстро доберется в соседние. Плакала спокойная жизнь госпожи Лаулы. Впрочем, ее саму это вряд ли расстроит.

— Фу! — сказала Анжелика, отшатнувшись с балкона обратно в гостиную, — там вампиры!

Не только вампиры. На эспланаде хватало и живых, но, конечно, мертвые были заметнее.

Над балконом взвилась стая птиц, самых разных: голуби, малиновки, вороны, дрозды, сороки, воробьи, трясогузки, соколы, пустельги — всякой твари по паре, да не по одной. Каждая птица держала в клюве какой-нибудь цветок, и каждая сбросила цветок на балкон, целясь как можно ближе к арке. Один заход на цель, второй, третий. Балкон оказался завален цветами. Те, что не поместились, падали в воду, уносились, крутясь, в озерцо далеко внизу.

— Ну, прости, — Зверь пожал плечами, — это вампиры. Живые так не умеют.

В Кареште, так же, как в Вахе он жил в самом центре крепости. В вампирском гнезде, которое считалось резиденцией Марийки, госпожи карештийских упырей, а фактически было населено карештийскими упырями без Марийки. Дорогая тётушка по-прежнему придерживалась мнения, что племянника надо убить и отдать Змею, чтоб сожрал, но поскольку Змей с некоторых пор стал считать этот подход несвоевременным, а Артур вообще всегда был против, Марийка не настаивала. Просто избегала бывать в Кареште.

— Какой мне смысл заводить с ним дружбу, пока он жив? — так она сказала Артуру. — Потом все равно придется заново знакомиться. Он же забудет всё, и прежним никогда больше не станет.

Она и Ойхе так сказала.

— Он тебя забудет, когда останется без души. Думаешь, сможет вспомнить обратно так, как сейчас?

— Я думаю, что Вольф не останется без души, — ответила Ойхе.

Зверь, узнав об этом разговоре, серьезно взвесил доводы за и против убийства родственников вообще и конкретной тётушки, в частности. Доводов против не нашел ни одного. Ни одного серьезного. Оставалось решить, как прикончить Марийку насовсем, чтобы Артур снова не вытащил её из царства Смерти, или чтоб Смерть сам ее домой не привел.

К сожалению, получалось, что пока он не станет полноценным Чёрным Властелином, Марийку ему не уничтожить. Это не означало, что способа нет. Это означало, что способ надо найти.

Марийка безоговорочно верила Артуру в том, что Зверь придет на Землю и отдаст душу за спасение мира. Точнее… она безоговорочно верила в то, что Зверь уже пришел на Землю, и дело стояло только за тем, чтоб отдать душу. На этом этапе в опасности на Земле были только люди. Живые смертные разумные создания. Демонам и фейри наоборот настало раздолье, и кого от кого надо было спасать, Зверь не понимал. Он никого спасать и не собирался, но текущий расклад — неприемлемое будущее для него, единственное настоящее для Артура — выглядел именно так: все звезды и планеты целехоньки, всем кроме людей и прочих тварных гуманоидов там хорошо, а люди рано или поздно закончатся, и тогда всем будет хорошо уже вообще без оговорок.

Нет, конечно. Не будет.

Анжелика находила Карешту красивой, особенно её старую часть — крепость. В их с Гардом родных краях — в тийрах на границах Эсимены и Киусату, крепости могли принять живых лишь ненадолго: дать убежище на время стычек между тийрмастерами. Мало воды, мало еды. Территории, пригодные для жизни, вампиры отдавали своим Стадам, а крепости возводили где придется. Строить крепости в оазисах, рядом с людьми, пусть даже из собственных Стад, было не принято. Живые неуютно чувствовали себя в постоянном близком соседстве с мертвыми. А от неуюта — нервы. А от нервов кровь невкусная.

Иное дело Карешта, расположенная в Ренатире, на границе Ахтеке. Само Ахтеке — одна сплошная пустыня, куда хуже, чем Эсимена, немногим лучше, чем Киусату, но Трасса проходит мимо него в той климатической зоне, которая в Эсимене называется Зеленой. В Зеленой зоне есть реки и озера, есть леса, там можно заниматься сельским хозяйством. И в тийрах, расположенных между Ахтеке и Иду, тоже всё это есть. Благословенный климат. Здесь мертвым не нужно уступать живым живую землю. Здесь ее хватает и для мертвых, и для живых.

В Эсимене Зеленая зона граничила с Песками и изобиловала лакунами, сквозь которые легко было провалиться в Немоту, на съедение фейри.

Ренатир, южной частью притулившийся к Ахтеке, севернее граничил с Иду, где фейри жили прямо в музыке, бок о бок с людьми, но никого не ели.

Анжелике, правда, нравилось в Ренатире не из-за фейри. В конце концов, Иду, хоть и представлялось похожим на родную Немоту, по-настоящему на нее не походило, и расположено было довольно далеко. Анжелике нравилось видеть вампирскую крепость, построенную не для вампиров, а для людей. Нравилось, что люди чувствуют себя в Кареште хозяевами по обе стороны крепостных стен. Нравилось, что здесь почти все были христианами, а кто не был — тот хотел стать, а кто не хотел стать — хотел узнать, что это такое. Никаких случайных людей, одна идея объединяет всех. И очень мало старожилов. Тех, кто мог бы смотреть на приезжих с вежливой неприязнью, разговаривать через губу, нарочито используя местные диалектные словечки, всеми силами давать понять, что чужаки тут — лишние, ненужные, нелепые и ни на что не годятся.

Отсутствие таких старожилов не было особенностью именно Карешты или Ренатийра. Это же Трасса, откуда тут взяться чужакам? Тут все свои или все чужие. Но Анжелика полгода прожила в княжестве, в дорогой квартире дорогого дома, выстроенного в дорогом районе, и сыта была по самое горло сначала искренней неприязнью коренных сиденцев, а потом их же искренним восхищением.

В Кареште она отдыхала душой. И любовалась архитектурой. И наслаждалась акустикой каменных галерей; просторных залов с прорезными кружевными стенами; своей студии, где живые инструменты соседствовали с синтезаторами, а аппаратуры было как бы не больше, чем в оперном театре Сидены. А еще ей нравилось подниматься на крышу главной башни, на самую высокую точку Карешты, к подножию каменного, украшенного самоцветами креста, и петь вместе с ветром, который никогда не умолкал там, наверху.

Поклонники её не донимали. Присылали цветы, открытки и письма, какие-то милые мелочи — все то, что в Сидене приходило к ней через руки пиар-отдела «Хадара», просеянное сквозь мелкое сито, сочтенное безопасным, необременительным и достойным ее внимания. Здесь пиар-отдела не было, зато был Вольф, который велел людям и вампирам не доставать ее, был отец Артур, который попросил людей и вампиров вести себя сдержанно в отношении знаменитой гостьи, и была Ойхе…

Ойхе…

Вольфа Анжелика отлично знала, не любила, не боялась и видела насквозь; отца Артура уважала, не понимала, но полюбила всей душой; а Ойхе оставалась загадкой. Анжелика встречалась с ней в Сидене, они виделись на балах и приёмах, княгиня неизменно находила для нее несколько теплых слов, отдавала должное таланту, и держала так далеко от себя, что Анжелике казалось, будто она чем-то обидела прекрасную госпожу Эсимены. А потом она поняла, что и сама также непонятна для Ойхе, пришедшей в Ифэренн с Небес, прямо из обители ангелов. Она была человеком, одаренным ангельской музыкой. Как к ней относиться? Как принять ее? Как закрыть глаза на несовместимость природного и сверхъестественного?

На кого другого Анжелика бы обиделась. Но обижаться на Ойхе?.. Как? Княгиня вызывала лишь восхищение и восторг, и даже очень постаравшись, даже приложив все усилия, Анжелика не нашла бы в себе иных чувств. Она мечтала когда-нибудь спеть партию Ойхе в опере, которая будет написана об их с Вольфом встрече, о битве с Тенгером и Моартулом, о любви и победе, и спасении от князей. Впрочем, мечтая о роли Ойхе, Анжелика помнила, что в этой истории у нее тоже ключевая роль. И ее-то, кроме нее, никто не споёт. Получалось, что не сближаться с Ойхе — лучшая стратегия. Если они никогда не окажутся вдвоем в одной сцене, можно будет взять на себя обе партии.

Она знала, что ей не хватит времени, чтобы из дружелюбной вольницы Трассы, от здешнего безусловного равенства, опирающегося на право силы, от охотничьего лесного приволья захотелось вернуться к комфортной жизни в столице Эсимены. Перезапись музыки в Пентаграмме — дело недолгое, а из Карешты в Пески и обратно Вольф доберется максимум за трое суток. На Карле, небось, за день доехал бы, что им двоим двенадцать тысяч километров по Трассе? Но Карла пришлось оставить в Кареште — того узнал бы любой демон, даже самый безмозглый. Так что Вольф купил машину в мастерской на границе тийра, и на ней отправился в путь.

— Даже не выбирал, — рассказывал Гард, который на своем оорогском танке отвез Вольфа в мастерскую. — Выбрал первую попавшуюся, которая на ходу, и поехал. Километров пятьсот сразу выжал, в первые две секунды.

Это Анжелике было неинтересно. Ей не было интересно ничего в обычной жизни обычного вампира, которым Вольф притворялся большую часть времени. И ничего в обычной жизни человека, которым Вольф притворялся, когда не притворялся вампиром. А ангела в нем она ни разу и не видела. Услышала один раз, когда он перестал притворяться изнутри, остался человеком лишь внешне. Спела для него эту музыку, и… всё.

Нет, не всё. Кому и зачем врать? Музыку, сравнимую с этой по красоте и гармонии, Анжелика слышала один-единственный раз. В детстве. Когда увидела ангела во всей мощи и красоте, смертельных для разума, невыносимых для зрения и слуха. Сейчас она могла бы сказать, что в тот день, двадцать лет назад, видела музыку. Видела, а не слышала. А тогда потеряла способность говорить. Надолго. И научилась петь. Потому что держать увиденное в себе, значило сойти с ума, обезуметь, как все другие, кто был с ней и видел то же, что и она, слышал то же, что и она.

Вольф пощадил ее, позволил только слышать себя. Ну, спасибо за заботу! Анжелика не чувствовала признательности. Она стала собой потому, что однажды увидела ангела. Она даже думать не хотела, как сложилась бы ее жизнь, если бы не тот страшный день, когда в город ворвались жэрцы, и небо раскололось, чтобы спасти людей. Зато теперь, услышав музыку Вольфа, она хотела узнать, что станется, если увидеть ангела снова.

Злилась на него, но берегла каждый звук, хранила в памяти — и в сердце, и в разуме. В любой миг могла спеть его душу.

А на следующий день после отъезда Вольфа в Пески, Ойхе прислала ей приглашение в гости.

— О музыке он знает всё, — так сказала Ойхе. — Это понятно, он же сам — музыка. Но о тебе не знает ничего, не так ли? Совершенно не представляет твой истинной ценности. Считает тебя просто инструментом, который можно использовать для извлечения звуков.

— Он всех, кроме вас, считает инструментами, — Анжелика не хотела оказаться исключением среди тех, с кем Вольф поддерживал личные отношения. — Он даже святого Артура использует.

— Артур это позволяет, — Ойхе пожала плечами. — Его выбор не моя забота. Но ты — особенная. Ты выбрала Эсимену и подарила моему княжеству то, чего нет больше ни у кого — живую музыку Небес. Даже христиане не могут похвастаться этим, они лишь надеются когда-нибудь причаститься её. Карештийцам повезло, — Ойхе улыбнулась, — ты поёшь здесь. Но Вольф и этого не понимает, не понимает, какой подарок сделал Кареште, когда позвал тебя сюда. Он включил тебя на запись, потом — на воспроизведение, а потом выключил и поставил на полку. А музыку отнес в Пентаграмму. Как будто Пентаграмма способна заменить живой голос и живую душу.

— Не заменит? — у Анжелики дрогнуло сердце. Заколотилось сильно и твердо, подступило к самому горлу.

— Тебя? — Ойхе подняла бровь.

Не заменит. Ни её, ни Вольфа. Демонов не собьет с толку музыка из Пентаграммы.

Она зазвучит по всему Ифэренн, она будет всюду, где есть вампиры, потому что все вампиры связаны с Пентаграммой, все они черпают оттуда саолы, чтобы оставаться неуязвимыми для демонов. Но больше Пентаграмма не может ничего. В ней нет жизни. Как странно, она ведь полна отнятыми жизнями, полна демонами, духами и людьми, погибшими во время Большой гонки.

Ну и пусть. Разве это её дело? Если Вольф не сможет уйти, если демоны его поймают, ей-то что до того? Она не христианка, и даже если Белый Бог послал когда-то того ангела, убившего жэрцев, подарившего ей музыку, только для того, чтобы эта музыка спасла Вольфа, совсем не обязательно делать то, что Он задумал. Он и свободу воли задумал, и всем ее подарил. Не зря же! Как раз для таких случаев. Все демоны в Ифэренн делают не то, чего хотел Белый Бог, все духи делают не то, чего Он хочет, и люди тоже. Люди, наверное, не специально, но ведь делают.

Если Вольф не сможет уйти, если демоны его поймают, Ойхе останется одна. Анжелика никогда не была одна. Не помнила такого. Они с Гардом выросли вместе, всю жизнь были вместе, так дружили, что никто и подумать не мог, что они друг друга полюбят. Не бывает же, чтоб с самого детства были друзья, и вдруг стали возлюбленными. Влюбляются всегда в других.

При чем тут Гард?

Да при том. Анжелика никогда не была одна, не могла вообразить одиночества и оттого боялась его сильнее, чем чего угодно другого. Сильнее смерти. Она не хотела креститься, потому что после крещения посмертие уведет её от Гарда, а как без него? Даже на Небесах — как?

Но у них с Гардом всё впереди, чтобы выбрать, решить, придумать, как быть, чтобы быть вместе. Вся жизнь. А Ойхе останется одна уже через несколько дней. Навсегда.

— Чтобы музыка ожила, мне нужно войти в Пентаграмму? А что там, внутри? Я смогу?

— Войти — сможешь. Это просто пятилучевая звезда, начертанная на высохшей глине. Но когда ты запоёшь, демоны схватят тебя. Это даст Вольфу время пройти сквозь портал, ему немного нужно — меньше, чем потребуется демонам, даже князьям, чтобы понять, кто ты.

— И что они сделают, когда поймут?

Ойхе знала князей, и знала ответ на этот вопрос, ведь так?

— При удачном стечении обстоятельств, тебя убьют.

— Нет, — сказала Анжелика.

Хотела сказать. Это было единственное, что она могла сказать. Единственное, что она должна была сказать. Но не получилось. Горло сжалось от страха. А сказать «нет» молча, помотать головой, мол, ни за что, никогда я такого не сделаю, я и смерти-то боюсь, а жизнь в лапах у демонов хуже, чем смерть — что-то помешало. Нет, не снаружи. Изнутри. Анжелика сама себе не позволила сказать «нет». Ни молча, ни вслух.

Дело было не в Ойхе. Не в одиночестве. В них тоже, да, конечно, но по-настоящему дело было в музыке. Подаренной ангелом. Доверенной Вольфом. В предназначении…

Слово такое… Анжелика его любила, это слово, оно с ней было с тех самых пор, как она научилась думать. И она всегда думала, что ее предназначение в том, чтобы петь лучше всех и прославиться именно потому, что она лучше всех поёт. Не для славы прославиться, а чтобы как можно больше людей услышало какой бывает музыка. В чем-то другом, может, вообще во всём, кроме внешности, она многим уступала. А что до внешности, то когда в одном мире с тобой живёт княгиня Ойхе, стать лучшей тебе не суждено. Но в музыке Анжелике не было равных ни среди смертных, ни среди духов. В музыке она становилась ровней князьям.

Для чего? Для того, чтобы петь в театре? Чтобы дарить людям то, что иначе было бы доступно лишь демонам и ангелам? Так её записи есть во всех княжествах и во всех поселках Трассы, она в одночасье стала примадонной ассолюта[32] Сиденской оперы… она еще многое может, она ведь еще даже не начинала петь. Премьера в начале года — это был просто дебют. Звездный. Громкий. Ослепительный. Но только дебют.

Быть ровней князьям — чтобы петь на сцене? Князья живут не для этого. На них держится весь мир.

В тот день, когда Волк задал тот вопрос, было солнечно. И море, спокойное, яркое, огненно переливалось далеко внизу.

В прошлый раз штормило. В прошлый раз, помню, Волк стоял, прямой и сердитый, как тонкое колючее деревце, под ударами хлесткого штормового ветра. Мерз в мокрой, липнущей к телу форме, но не уходил под крышу. Из-под ревущего неба бросал сквозь грохот:

— Они все равно умрут, они смертные, они так и называются. И ни хрена они не умирают по-настоящему. У них души бессмертные. У всех, даже у фейри. От чего их спасать? Смертных — от смерти? Какой смысл?

Он не меня, он себя убеждал. Уже тогда — себя. Поэтому я не спорил. И из-под крыши ангара не выходил. Хочется Волку мерзнуть — пожалуйста. Это его право. Хочется ему мокнуть — сколько угодно. Хочется верить, что он рациональный, бездушный и до мозга костей эгоист, что ж, пусть попытается.

Ведь действительно, смертные умирают, с этим не поспоришь.

Тогда он стоял над тенью — разлапистой тенью от вертолетных винтов. Вертолета здесь нет и, может статься, не было никогда. А если бы был, Волк стоял бы рядом с кабиной. Так, чтобы одним прыжком оказаться внутри.

Но он об этом не знал. Просто здесь, на Обочине, светлый треугольник между тенями лопастей — его любимое место, хоть дождь, хоть даже и ураган.

А в тот, другой день, было ясно. Тепло. Палуба под ногами дышала жаром. И море дремало. Сонное. Разнежилось в солнечном свете.

Когда я вышел с Дороги, Волк лишь глаза на меня поднял. Сидел в вертолетной тени, скрестив ноги, смотрел на море сквозь леера. И молчал.

И я тоже. Так вот и молчали мы. Я курил, он — морем любовался. Чего не помолчать в хорошей-то компании.

— Это будет больно?

И глаза на меня смотрят огромные, черные, ждущие. С зыбкими свечками алых огней в зрачках.

Что я ему ответить мог? Соврать и хотел бы, да не получится.

— Да.

Вот так. Считай, все равно соврал. Потому что не больно. «Больно» — пустое слово, бессмысленное. Правильно лишь на зароллаше можно сказать. То, что будет — это боль такая, которую не тело — душа не вынесет. Тело, что?.. Тело слабо. Тело сдается, и дух сломить не трудно, а вот душу, ту самую, бессмертную, ее погубить — для этого такая боль нужна, какую ни выразить, ни представить невозможно.

Тарсграе! Другого бы кого! Я шовинист, да еще и склонен к дискриминации по физическим данным. У меня в голове не укладывается, почему — этот. Его пальцем ткни — переломится. Как можно его убивать, в пыль стирать, как? У кого духу хватит?

Я знаю, что Волк — весь из стальных тросов на адамантовом каркасе. Но одно дело знать, а другое — видеть.

И ведь сломают.

Сейчас я уже знал — когда. Пора было сказать об этом Змею. Нельзя использовать пророческий осаммэш; нельзя прокладывать чужой Путь; традиции — основа благополучия. Но я их всё время нарушаю. Я, вообще, керват, мне всё можно, что взять с ненормального?..

Кокрум! Да не просто ненормального, а безмозглого! С беспросветно тупого! Гратте турхе![33] Выход был очевиден с самого начала, с тех дней в степи, в Саэти, когда я гадал Волку на его душе. Я снял тогда копию, сделал слепок, и потом, когда понадобилось, вернул в целости. Заполнил его опустевшую душу. Столько лет знать, как его спасти, и не понять этого до самого последнего момента… Кто сравнится со мной в неспособности думать, понимать элементарные вещи и проводить банальные аналогии?

Нет таких. Несравненный Эльрик де Фокс идеален во всём.

Но в этот раз я не смогу ничего сделать, кроме как объяснить Змею, кого нам нужно искать. Нам нужен человек, близкий Волку по духу. Нужен Мастер. Не обязательно Мастер-пилот, тем более, что и волчьи таланты не ограничиваются умением летать, но перешагнувший предел возможного. Этот человек должен пройти с Волком экзекуцию от начала и до конца, вынести стирание волчьей души и сохранить в себе его личность, не утратив своей. И не умереть в процессе, что немаловажно, но маловероятно.

Потом этот человек отдаст сохраненное Санкристу, и тот заполнится личностью Волка, как пустая душа заполняется живым духом. «Сохранить», «отдать» — это моменты технические, это способен обеспечить Змей, нашелся бы носитель.

И вот тут начинаются сложности. Не в том проблема, что нужен доброволец — потенциальных добровольцев, которые за Волка на любые жертвы пойдут и смертную муку примут, я сходу вспомню с десяток, не считая упыря Даргуса и Кукушат, которых и вспоминать не надо. Проблема в том, что Санкрист создан, чтобы занять место отсутствующей души.

Светлая ярость принимает душу в жертву и отдаёт на хранение Сияющей-в-Небесах. Когда носитель отказывается от Светлой Ярости, теряет её или погибает, он получает душу обратно. Звёздный поглощает душу, превращает её в себя… ладно, что делает Звёздный с душой никому не известно, потому что я — первый, кто взял его, и, похоже, что последний. Но, в любом случае, Звёздный, так же как Светлая Ярость, как-то взаимодействует с душой потенциального носителя. А Санкрист — нет. Взять Санкрист может лишь тот, у кого нет никакой души. Нет нигде.

А пережить стирание души невозможно.

Разумеется, на это способен Даргус, что ему сделается, проклятому, если душа чужая? Змей и Элис тоже смогут выдержать эту боль, и в их готовности сделать всё для спасения Волка можно не сомневаться… так же как в готовности Даргуса, миногу ему в зад!

Но нужен человек.

Потому что я только что так подумал, именно в такой формулировке «нам нужен человек». А когда в ход идет прорицательский осаммэш, формулировки имеют значение, значение имеет вообще всё.

К акулам осаммэш! Человек нужен не потому, что мое пророческое проклятие что-то там подсказывает — какую-то ехонак[34], как обычно, которой нельзя следовать, если не хочешь исказить естественный ход событий, — а потому что спасать тот погибающий мир тоже пойдет человек. Не ангел, не дух, не сверхъестественное создание. И сохранить нужно будет личность человека. Кто из нас сможет это? Змей, Элис, Даргус?

Нет.

Я смогу. Но не смогу отдать. Эльрик де Фокс сохранил дух Тира фон Рауба и отдал, когда понадобилось возродить его душу, но Звездный не отдаст Санкристу ничего. Я не отдам. Мы несовместимы. Это если опустить тот факт, что я керват, и ничто не удержит моего зверя, когда Волку причинят боль. Максимум на что меня хватит — прикончить не всех вокруг, кто кажется живым, а лишь непосредственного виновника. Змея, да. Или любого другого, кто покусится на волчью душу.

Каждый из нас, когда дойдёт до дела, попытается спасти Волка. Забудет обо всем, как я, или решит, что цена слишком высока.

Нужен человек, нужен Мастер, близкий Волку, знающий его… и уверенный, что Волк заслуживает смерти. Так себе условие задачи. Не похоже, чтобы она имела решение.

Я даже подумал, не лучше ли вообще не говорить Змею о том, что у Волка есть шанс. Потому что на самом-то деле это не шанс, это ложная надежда, невозможный выход. Но невозможного нет. Норхорц норт. Один шефанго, поэт и мудрец, сделал эти слова своим девизом. А я, так уж сложилось, верю ему безоговорочно, даже когда он не знает, что делает или не знает, что делать.

Норхорц норт.

Пора было рассказать Змею о том, что время пришло. И о том, что Волка можно спасти. Надо только посчитать всё как следует. Надо только найти того, кого быть не может и решить задачу, у которой нет решения. Но нас двое прорицателей, и каждый кровно заинтересован в том, чтобы выбрать правильно. Уж вдвоём-то как-нибудь справимся.

А Змей, когда я позвал его на Дорогу, выслушал меня и хмыкнул:

— Знаю его. Это сын моих друзей. Он был первым, кто убил Волка. И готов повторить в любое время.

ГЛАВА 9

Когда ты потомок древнего рода, на весь Рейх известного своими странностями, твой отец — личный пилот кайзера, библиотекарь — колдун, а друзья семьи — феи, многие вещи, неприемлемые для нормальных людей, воспринимаются как данность. Однако поскольку при всем перечисленном ты, все же, нормальный человек, эта данность хранится где-то в сумрачных глубинах подсознания, отведенных под тевтонскую романтику, и не поднимается к поверхности, даже когда упомянутые друзья семьи заглядывают в гости.

Собственно, тот факт, что в тридцать лет ты живешь под одной крышей с родителями, и твоей жене это нравится, кажется обычно куда более странным, чем феи и магия. Двадцать первый век на дворе, эпоха нуклеарных семей, может, пора съехать из родного замка и зажить своим домом?

— А болид и геликоптер ты поставишь в гараже? — ехидно интересуется отец. — Соседи будут в восторге.

Мама, та вообще не вступает в дискуссии. Старший сын сбежал из дома сразу после школы, приезжает только на выходные, и младший просто не вправе поступить с родителями так же жестоко. Нет, вслух мама ничего не говорит. Ей и не надо. Мысль очевидна без вербализации. Спасибо хоть, Людвиг сыновей на все каникулы отправляет пожить в замке.

Да. Только сыновья. Из поколения в поколение. У Людвига — трое, у Дитриха с Юттой пока один, трехлетний Олле, но у них и времени было меньше. И об этом ты тоже задумываешься куда чаще, чем о феях и магии. Генетика вообще, и гены семьи фон Нарбэ, в частности, определенно, куда более подходящий предмет для размышлений и недоумения, чем разное сверхъестественное.

У них тоже был сын. У друзей семьи. Его звали Невиллом. Младше Людвига, старше Дитриха. Они все трое дружили. Невилл погиб, пытаясь предотвратить теракт. Людей спасал. А сам человеком не был. Вот это странно, а не то, что феи существуют.

Дитрих тоже когда-то не успел спасти людей.

Пять лет прошло, а он помнил. И жалел не о них, не спасенных, и винил себя не за них, убитых.

Когда ты потомок древнего рода, на весь Рейх известного своими странностями, из сумрачных глубин подсознания может подняться на поверхность та часть твоей души, о которой ты ничего не хочешь знать. О которой ты хотел бы никогда не помнить. Она может подняться, если ее позовут.

Змей и Элис пригласили его в гости. В свой замок — не только люди живут в замках, феи тоже. На свою землю. У фей, в отличие от людей, сохранился феодализм, и у них понятие «своя земля» не ограничивается десятком гектаров вокруг дома. Вообще, не ограничивается территорией. Своя, означает — та, где ты полновластный хозяин над жизнью, смертью, временем и всем живым, одушевленным и неодушевленным. Когда феи приглашают в гости, людям надо отворачиваться и бежать в другую сторону как можно дальше. Но если ты потомок… в общем, ясно, да? Ты всё делаешь, не как люди. Поступай фон Нарбэ как люди, откуда бы взялись странности, прославившие семью на весь Рейх?

Так что фон Нарбэ бывали гостями фей не реже, чем феи наезжали к ним с дружеским визитом, и в приглашении не было ничего странного. Дитрих был уверен, что в нем нет ничего странного, пока Змей не уточнил:

— Надо кое-что обсудить. Для тебя это вопрос жизни и смерти. Если откажешься приехать, точно выживешь. Так как, ждать тебя?

Ну, и кто бы тут смог отказаться?

С известием о том, что Анжелика собралась пожертвовать собой ради его спасения и гибели одного из тварных миров, Гард пришел к Зверю. Хорошо, что не к Артуру. От Артура неизвестно чего ожидать. Гард так и рассудил.

Еще хорошо, что Анжелика и не подумала держать свое намерение в тайне от мужа. Советоваться с Гардом она, разумеется, не собиралась, просто поставила в известность, но это куда лучше, чем выбрать для себя участь хуже любой смерти и никого об этом не предупредить.

Ойхе, например, ни словечком не обмолвилась о том, что промыла Анжелике мозги. Промывание мозгов само по себе интереса и не представляло, лягушонка в коробчонке была золотым сгустком самовлюбленности и гордыни, ее с любой стороны можно брать, в любую сторону посылать, и это даже минимальных способностей к манипуляции не требует. Младенец справится. Но о том, что их бегство из Ифэренн будет стоить Анжелике души и жизни, Ойхе могла бы предупредить. Не дело это — целиком брать на себя ответственность за погубленный осаммэш. Такой ношей надо делиться. Результат, правда, был бы тот же, но делиться все равно надо.

— Я ведь все равно узнал бы, — сказал Зверь, — об этом знал бы любой и здесь, и в тварных мирах.

— У тебя достаточно рациональности и умения быть признательным, чтобы принимать жертвы.

Тут Ойхе была права. Она очень мудрая, очень красивая, бесконечно мудрая и красивая женщина, недооценившая рациональность ангела, не слишком умного, но отлично умеющего считать. Уничтожение осаммэш нецелесообразно. Ни при каких обстоятельствах. Да, к тому же, тут ведь стоит начать… Анжелика — первая, а кто потом? Кукушата? Университетские коллеги? Какие-нибудь люди и нелюди, которые еще и не родились?

Никто не живет ради того, чтобы умереть.

Ойхе поняла и это тоже.

— После казни не останется ничего, Волчонок. Не останется тебя. Ты знаешь, как стирают душу?

Разумеется, он знал. Спросил однажды у Эльрика. Тот подтвердил лишь, что да, будет больно. Но Эльрик — шефанго, его родной язык — зароллаш, и интонации в одном-единственном коротком «да», сказали больше, чем любые слова, которые нашел бы человек.

Никакая это, между прочим, не казнь, а экспериментальная технология. Новаторская. Даже, можно сказать, инновационная. Потому что души обычно не стирают. Их отнимают или поглощают. Еще убивают, но последнее — тоже исключительное явление. Убить душу может только Звездный, и лишь свою собственную. В смысле, чтобы стать Звездным, надо самому себя прикончить, притом в бою. Небанальная задача, если ты не Эльрик де Фокс.

— Дрегор умел любить, — сказала Ойхе. — Души у него никогда не было, только Санкрист. Значит, возможно, сам меч несёт в себе что-то… — и покачала головой, — кого я обманываю? Он пуст. Боль в пустоте, вот во что ты превратишься, приняв Санкрист. Все думают, что если у Дрегора была личность, если он жил, менялся, любил, ненавидел, чувствовал, то и ты когда-нибудь заполнишь себя. Но ты не сделаешь этого. Тебе будет слишком больно. Всегда.

— Поэтому фейри меня родственникам и не сдали. Чтоб мне не на ком было оттянуться, когда появится возможность. А теперь всё как надо: мстить некому, злиться не на кого. И демоны ни до кого не домотаются, — Зверь не знал, как ее утешить. Он так боялся, что вообще не мог думать. Мысли будто остекленели, и стекло грозило в любой момент разлететься на осколки. Оставалось реагировать на очевидные факты очевидными фактами. — Скажи Артуру, пусть отдаст мои записи по двоедушцам Эльрику. У меня там на полноценную монографию набралось, в Удентале с руками оторвут.

Гард не собирался обсуждать с Анжеликой ее решение. Анжелика же с ним его не обсуждала. Гард собирался отнять ангу, с помощью которой она хотела уйти из Карешты прямиком в Пентаграмму, саму Анжелику сунуть в багажник «игваля», запереть и подождать, пока Вольф с Ойхе смоются на Небеса, или куда там они собирались.

Вольф посоветовал мешок. Крепкий. А еще веревку. Сунуть Анжелику в мешок, мешок завязать веревкой, и только после этого — в «игваль».

— Кляп бы не помешал, но она если кошкой станет, все равно его выплюнет.

— А мешок зачем? — не понял Гард.

— Так она иначе зассыт тебе в багажнике всё. Кошки, они вредные. Но чистоплотные. В мешке она ссать побрезгует.

Гард и так знал, что разговор с Вольфом пройдет без драматизма, но не без какой-нибудь гадости в адрес Анжелики. Вот кто как кошка с собакой-то — эти двое. Волк с оцелотом — совсем другое дело. Ещё Гард знал, что дальше все пойдет по плану. В Песках включится Пентаграмма, а отсюда, из Карешты, откроется портал, типа анги, но не в княжества, и не на Трассу, а куда-то за ограниченные снийвом пределы Ифэренн. Он ждал только сигнала — когда Анжелику хватать и вязать.

А Вольф переговорил о чем-то с Ойхе. Недолго. Сел в Карла и уехал. Один.

И всё.

О том, что мир стоит на краю гибели Дитрих знал всю жизнь. Трудно не быть в курсе глобальных событий, когда твои родители дружны с глобальными силами.

Недавно он выяснил, что и Джокер в курсе. Тот редко бывал на Земле, все время его отправляли в командировки по каким-нибудь странным делам, но когда возвращался на планету, обязательно заглядывал в гости. Дитрих тоже редко бывал на Земле. По той же причине, что и Джокер: они оба служили в военно-космических силах, Джокер — в Объединенных, Дитрих — в Германских. Но его-то командировки были самыми обыденными. Служба как служба, хоть на Земле, хоть в космосе. Дела одни и те же, декорации только разные. В общем, когда в очередной раз удалось встретиться на родной планете, Джокер сказал, что «мёртвые теперь странно умирают». Так себе тема для разговора, даже с Джокером, который всегда одним глазом на другую сторону смерти смотрит.

— Духов куда-то затягивает, — добавил Джокер. — Еще нет, ещё далеко, но уже появилось растет, дорастёт и сюда. А потом ничего не останется. Плохое время, чтобы умирать, Гот, побереги себя и родных, пока оно не закончится.

Не очень понятно было, как себя беречь, чтоб умереть только после конца света, подразумевается ведь, что конец света никто не переживёт.

— Плохое время для смерти закончится, — объяснил Джокер, — потом вообще все умрут, но тогда уже можно будет.

— Хорошее время для смерти начнется?

— Да.

Но мир стоял. Хоть и на краю. И знание о том, что край близок, было обыденностью, вроде знания о том, что все когда-нибудь умрут. Пока не умирают близкие, неизбежность смерти ничего не значит.

Бессмертие души тоже ничего не значило. Велика важность — сохранение аккумулятора! Значение имеет только личность, а она-то как раз и не бессмертна. Эта часть мироустройства была Дитриху непонятна и всегда раздражала, с самого детства. Какой смысл создавать неуничтожимый источник энергии, если то, что он питает, обречено погибнуть и пропасть навсегда? Оставалось жить так, чтоб даже когда ты сам, то, что было тобой, навсегда пропадёт, что-то всё-таки осталось.

Нельзя сказать, чтоб в этом он достиг хоть какого-то успеха. Но в ангаре в замке стояла «Мурена». «Мурену» сохранить удалось, и это было немало. Тот, о ком она помнила, не должен был жить, но ни в коем случае нельзя было дать ему исчезнуть.

Змей, когда позвал в гости, попросил прилететь на «Мурене». Повод задуматься, и ещё какой, но у Дитриха, во-первых, не было времени подумать; во-вторых, всё время, которое оставалось, он потратил на догадки о том, что значит «вопрос жизни и смерти»; и в-третьих, даже если бы он весь изошел на раздумья о том, за каким чертом сдалась «Мурена» дракону, ангелу, богу или кем там был Змей в сверхъестественном табеле о рангах, правильный ответ всё равно никогда бы не пришел в голову.

Ничего общего не было у Змея со Зверем. Абсолютно. Змей был силой, которой поклонялся Джокер — созидательной, благой, недоброй, но живой и животворящей. Зверь был смертью.

Притом, очень плохой смертью.

Сын Змея? Сын Элис?

Дитрих знал о многих странных вещах, признавал существование многих невозможных явлений — куда от них денешься, если носишь имя фон Нарбэ? — даже научился понимать Джокера. Но эта новость для него оказалась… непостижимой.

Неприемлемой?

Элис знала, кто убил её сына, и Змей знал, и пять лет они вели себя с ним, с убийцей, как обычно. Друзья семьи, на глазах у которых он вырос, в чьем замке проводил немногим меньше времени, чем в родном. Если бы оказалось, что приглашение в гости, на самом деле — приглашение на казнь, Дитрих бы не удивился и, пожалуй, согласился, что дело того стоит.

Но это было бы по-человечески. А они не люди. Даже Элис, хоть она и выросла среди людей.

— Он вернулся, — сказал Змей. — Пришёл сделать то, что должно, и сейчас останавливает ползучую смерть, о которой рассказывал твой друг-колдун.

— Джокер — шаман.

«Колдун» с учетом обстоятельств прозвучало уж слишком зловеще.

— Шаман с магическими способностями. — Змей поразмыслил секунду и добавил: —смерть начала расползаться как раз потому, что Волк вернулся.

— Я не удивлен.

Это вырвалось как-то само. Менее удачную реплику трудно было бы выбрать, даже постаравшись, но зато она была честной, потому что если Зверь и делает что-то хорошее, результат все равно плохой.

Змей об этом знал лучше самого Дитриха, хоть никогда в жизни сына не видел. Так что он лишь задумчиво кивнул:

— Мы знали, что так будет. И Волк знал. Поэтому первым делом пошел туда, чтоб прекратить то, что из-за него началось. Собственно, когда он сотрёт эту грязь, разрушение остановится, и мир вернется на круги. К неизбежной гибели, но не прямо сейчас. В реальностях, уже затронутых разрушением, человечество постепенно вымрет, однако кроме этого обойдется без потерь.

«А человечество — вообще не потеря», — перевёл для себя Дитрих то, о чем Змей и упоминать не счел нужным.

— К моему удивлению, как раз с этим Волк и не согласен, — произнес тот, отвечая на не высказанную мысль. — Он хочет всё отменить. Не прекратить, не остановить, а сделать так, будто вообще ничего не было. Поэтому, когда он вернется, мне придется уничтожить его душу, что неизбежно приведет и к уничтожению духа, к потере личности. Ты сохранил его машину и называешь ее по имени, значит, считаешь, что в Волке было нечто, стоящее памяти о нем.

Нечто? Всё. Включая нечеловеческую жестокость, жажду убийства и весь груз смертей на совести. Да, отсутствие совести тоже можно внести в список.

Он вернулся. Чтобы снова умереть.

Если теперь можно сделать так, что смерть не станет исчезновением, если получится сохранить то, что… то, что и есть Зверь, включая нечеловеческую жестокость, жажду убийства и весь груз смертей на совести…

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, — сказал Дитрих.

— А ты понятия не имеешь, на что соглашаешься, — вздохнул Змей. — Я постараюсь объяснить. И запомни, что даже когда мы начнем ритуал, у тебя в любой момент будет возможность отказаться.

Он не изменился. Совсем. Как будто шагнул в эту комнату прямо с Цирцеи. Только надел вместо привычной десантной форменки другую, странной расцветки, но вполне узнаваемого покроя.

Форма — она форма и есть. Ни с чем не спутаешь.

Остановился в дверях, оглядывая помещение.

Тоже знакомая манера. Сначала взглянуть, что внутри, а уж потом заходить. Как он от Джокера шарахался…

И как он похож на Элис! Даже не верится, что пять лет назад Дитрих не разглядел в нем знакомые с детства черты. Хотя, на Цирцее Зверь менял внешность по своему усмотрению. На кого он там походил? Да на всех, кроме самого себя.

Если только не был «в небе».

— Проходи, — пригласил Змей, — все уже в сборе, тебя только и дожидаемся.

— Правильно. Куда ж вы без меня?

Незнакомая вежливая полуулыбка. Равнодушный взгляд.

Непривычно равнодушный взгляд, непривычно цепкий. Зверь смотрел на него так, будто взял в прицел.

Оценивал с точки зрения съедобности? Запросто.

— Дитрих фон Нарбэ, полковник ВКС Германской империи, — услышал Дитрих, и не сразу сообразил, что это Змей представляет его. Зверю представляет… Ну, да. Все верно. Зверь ведь обо всем забыл. Хорошо устроился, Темный Властелин.

— Ну, а ты как назовешься? — ничего веселого в ситуации не было, однако то ли во взгляде Змея, то ли в голосе что-то такое… затеплилось. Мягкая усмешка.

— Вольф фон Рауб, — Зверь коротко кивнул, — полковник ВКС Готской империи.

Дитрих не удержался — улыбнулся. И встретил ответную улыбку. Незнакомую. Совсем. Тот Зверь улыбался иначе.

И где только манер набрался, аристократ хренов. Фон Рауб. Ну-ну.

Черные холодные глаза сверлили его, и… показалось? нет, в самом деле, где-то на дне зрачков засветились знакомые огоньки.

— Пилот, — с искренним удивлением заметил Зверь, — умеющий летать. Вас-то как занесло сюда, герр фон Нарбэ?

Дитрих не успел ответить. Слово «летать» обожгло солнечной вспышкой. Пять лет… Он думал, что забыл, как оно может звучать, это слово. Как оно должно звучать.

— Обстоятельства изменились, — отозвался вместо него Змей. — У тебя есть шанс выжить. Сохранить свою личность… — он помолчал, подбирая слова, — остаться в небе, если я правильно понимаю это выражение.

— Ты правильно понимаешь, — Зверь наконец-то отвел взгляд, — шанс — это хорошо. Но при чем тут господин полковник?

— Теоретически, — Змей вздохнул, — к сожалению, только теоретически, другой человек может пройти инициацию вместе с тобой. Оставаясь при этом в стороне. Так же, как лекарь-маг в Сиенуре. Существует минимальная опасность…

— Минимальная? — Зверь по-волчьи склонил голову, — хорошо звучит. Ты видел, что бывает с ментальщиком, не рассчитавшим силы?

«Я видел, — Дитрих разглядывал узоры на обитых шелком стенах, — думаю, именно это я и видел. И ты это видел, полковник фон Рауб. Но, похоже, говоришь ты о ком-то другом».

— Видел, — словно вдогонку его мыслям подтвердил Змей, — и тем не менее, Дитрих согласился попробовать.

— И какая же хитрожопая мразь до этого додумалась? — Зверь по-прежнему стоял в дверях, прислонившись спиной к косяку. Не спешил войти внутрь. — Не пойти ли вам на хрен с такими идеями? Ещё что-то от меня требуется?

— Это идея Эльрика.

— А! Ну, ясно. Беру слова насчет мрази обратно. Но, чтобы меня спасти, Князь, если придется, сожрёт господина полковника живьем. Без соли. Он сумасшедший, ему всё можно. А вам не пойти ли на хрен с такими идеями?

— Мы вместе сделали расчеты, — в отличие от Зверя, который явно начинал злиться, Змей сохранял невозмутимость. С другой стороны, а что еще ему оставалось? — Обо мне ты знаешь немногое, но с пророческим даром Эльрика сталкивался. Я не хуже, поверь. И мы оба не увидели вашего будущего, ни твоего, ни Дитриха. Но не увидели и его смерти.

— Да неужели? — и снова цепкий, пронзительный взгляд.

Тот Зверь не смотрел так. Не умел или не считал нужным. Или, наоборот, считал опасным. Тот Зверь предпочитал располагать к себе, а не отталкивать.

— А как же обязательное условие? О том, что договор не считается законным, если смертный не располагает всей информацией о том, что ему предстоит сделать.

— Я рассказал всё.

— Рассказать можно по-разному. Там был еще пунктик. Насчет воздействия чар.

Змей покачал головой и улыбнулся:

— Ты по-прежнему склонен недооценивать людей.

— Переоценивать, — поморщился Зверь, — мастеров.

— Согласие получено добровольно, без принуждения, без воздействия посредством магии или чародейства, без применения хитрости или психологических уловок. Договор законен, и он вступил в силу.

— Договор обратим.

— Разумеется. На любом этапе. Если Дитрих поймёт, что опасность слишком велика, он сможет…

— Вот ты гад!

— Мне не десять лет! — эти двое, при полной друг с другом несхожести, начали вдруг раздражать совершенно одинаково. — Если вы, герр фон Рауб, пытаетесь быть человеком, проявляйте к людям хоть немного уважения.

Зверь на мгновение будто окаменел. Лицо застыло маской. А через миг губы раздвинулись в ненастоящей улыбке.

— Яволь, герр фон Нарбэ.

Глаза снова мертвые, пустые, как пистолетные дула. Взгляд на Змея:

— Я здесь еще нужен?

— Иди, — отозвался Змей.

Зверь крутнулся на пятке и исчез. Только хлопнуло чуть слышно.

«Он таки научился телепортировать», — Дитрих усмехнулся собственным мыслям. Пять лет, а помнится все до мельчайших оттенков.

Зверь уже тогда умел появляться и исчезать совершенно неожиданно. Словно из пустоты. И Дитрих вслушивался, полусерьезно ожидая услышать хлопок воздуха. Услышал бы и, пожалуй, не удивился. Даже тогда, пять лет назад.

Бред какой-то.

— Ты его извини, — голос Змея вернул в реальность. — Ему страшно. Он пришел умирать, а оказалось, что надо жить. Жить всегда страшнее.

Пять лет назад Дитрих поверил бы в это. А сейчас у него у самого был сын. Так что он знал: страшно не Зверю. Зверю выбора не оставили, от него ничего уже не зависит, и бояться ему нечего. А вот Змей — дракон, ангел, бог или кто он там — был в ужасе перед завтрашним днём. Он смирился с тем, что придется погубить душу Зверя, он, если на то пошло, с самого начала, еще до того, как Зверь появился на свет, собирался его прикончить. Но члены семьи фон Нарбэ были ему дороги такими, какие есть — живыми и благополучными. К убийству Дитриха фон Нарбэ Змей готов не был. И так же как Зверь, предпочел бы, чтоб он прислушался к предупреждениям, осознал, через что предстоит пройти и отказался от риска.

— Ага, — сказал Дитрих. — Помечтай.

— Все его машины здесь, — Змей будто и не услышал. — Автомобиль, два болида. Один чуть не сожгли. Может, мне и не стоило его спасать. А ты привел вертолет.

— Мурену.

— Да. Автомобиль зовут Карлом. Болид — Блудницей. Второй. Первый — безымянный. Волк сказал, что тот не захотел никакого имени. Ты даешь имена машинам?

— Нет. Мои машины спят.

Змей тоскливо глянул в яркую синеву неба в стрельчатой арке окна:

— Значит, будем полагаться на этих четверых. Вывезут вас как-нибудь. Они железные.

Дитрих проследит за его взглядом.

Сверкающая точка высоко-высоко в небе. Крохотная мушка пляшет в лучах солнца, блестит слюдяная спина, дрожащим маревом расплываются крылья.

— Я пойду, — сказал он.

Змей молча кивнул.

Под открытым небом, по контрасту с прохладным полумраком коридоров и галерей, ослеплял даже воздух. Небо сияло, солнце сияло, весь мир сиял. Камни двора — сегодня он был просторным, целая площадь, хоть парады принимай — отражали сияние, будто полированные.

Это мешало, и Дитрих включился в боевой режим. Что там, в небе? Он знал, кто там, знал, кто пилот, но хотел разглядеть машину.

Крохотная блестящая капля. Танцует. И правда ведь танцует. Крутит немыслимые пируэты по всем осям одновременно, радуется солнцу.

Дитрих смотрел прищурившись. Поймал себя на том, что улыбается. А машина — Змей сказал, эту каплю ртути зовут Блудницей — плясала себе в ласковом небе, свободная и легкая, блестка слюды в потоке теплого ветра. Какой там высший пилотаж? Не придумали еще названия тем фигурам, что выписывал сверкающий болид.

Там, откуда явился Темный Властелин, люди додумались до антигравов.

Дитрих смотрел. Он в первый раз видел, как Зверь летает для себя. Для себя и для своей машины.

«Летает».

Почему так? Хороший пилот и плохой человек. Очень плохой. Не человек вовсе.

Машина сверкнула так, что глазам стало больно. На миг пропала из вида, а потом — Дитрих поморгал — да, все верно, в безоблачном небе плясали, отражая солнечный свет, две одинаковых капли. Три. Уже четыре… Что он там делает? И как он это делает?

На бесконечной сцене, перед пустым и светлым залом разыгрывался бой. Воздушный бой. И даже в боевом режиме все труднее становилось уследить за мгновенными перемещениями, виражами и пируэтами, за потерей и набором высоты, за просверками молний на горизонталях…

Воздушный бой. Что-то вроде шахматной партии против себя самого.

Как он это делает? И где научился?

Дитрих смотрел.

Зверь хорошо устроился. Действительно очень хорошо. Раем, безумной мечтой был тот мир, откуда он пришел на Землю. Мир, где делали такие машины, мир, где есть место таким пилотам, мир, где он научился летать так, как летал сейчас.

Для себя.

Что же он может в бою?

Дитрих улыбался. Покачал головой и вздохнул, без зависти, скорее, с сожалением. Рай или нет, но Зверь ушел оттуда. Трудно поверить, что такая тварь добровольно решила принести себя в жертву. Ему не было места здесь, ему не нашлось места и там тоже. Это естественно для людей — избавляться от зверья. Всеми доступными способами.

«Прав тот, у кого карабин»…

А слюдяные блестки рассыпались по холодному небу и гасли одна за другой. Гасли. Последняя взвилась вверх и скоро исчезла из вида.

Представление окончено, герр фон Нарбэ. Интересно, Зверь действительно ничего не помнит?

Трудно сказать наверняка. Уж что-что, а притворяться он умеет в совершенстве.

Она еще и двигалась бесшумно. Соскользнула вниз вдоль стены замка, над камнями плаца перешла в горизонтальный полет, замерла в паре метров от Дитриха. И все это в полной тишине. Любое военное ведомство Земли душу продало бы за эти технологии.

И не капля вовсе. По форме, скорее, семечко. Ага. Райского, не иначе, деревца, семечко. Крохотная, светло-серая, блестящая. Справа на борту, возле короткого острия тарана, нарисована женщина в красном.

Блудница…

Зверь откинул колпак, не спеша, впрочем, выбраться наружу. Молча разглядывал Дитриха. Взгляд огромных узких глаз уже не был ни равнодушным, ни прицельным. В нем появилось знакомое живое любопытство.

— Посмотреть спустился? — спросил Дитрих, — как полковник на полковника?

Ну, не получалось с ним на «вы», хоть тресни не получалось. Во-первых, оно того не стоит. Во-вторых… какого черта?!

— Со мной тут все на «ты».

Блудница поднялась повыше, перевернулась кверху днищем, и Зверь просто вытек из нее на плац. Любой другой грохнулся бы бесформенной костистой грудой. Любой. Кроме Зверя, разумеется. Он всегда любил выделываться, это Дитрих тоже помнил.

— Привык к вежливости?

— В общем, да. Но быстро отвыкаю. Скажите, господин полковник, мы были знакомы?

«Притворяется?» — знакомая мысль. До отвращения знакомая… Пять лет. И где они, эти пять лет? Вот он, Зверь. И вот оно, привычное: — «притворяется? Или действительно не помнит?»

— Мы были знакомы, — Дитрих кивнул.

— Тогда понятно, — Зверь задумчиво покусал губу, — я время от времени веду себя так, как… как вы ожидаете. Отсюда эффект узнавания.

— С чьей стороны?

— Да с моей.

Улыбка… и на этот раз — его улыбка. Та, в которую хочется выстрелить. Или улыбнуться в ответ.

— Вот опять, — в глубине глаз тлеют едва заметные огоньки, словно гаснут там, далеко, фитили догоревших свечек, — такое впечатление, что на какое-то время я становлюсь похож на… на себя. Вы это замечаете, а я замечаю, что вы заметили и… — Зверь потерянно ссутулился, — и все. Честно говоря, — он снова улыбнулся, на сей раз едва заметно, скорее себе, чем собеседнику, — я никак не могу разобраться в ваших эмоциях, и это здорово сбивает с толку.

— Давай на «ты», — поморщившись предложил Дитрих.

Кажется, он начал понимать, что было не так, чем этот светловолосый смуглый парень отличался от Зверя, настоящего Зверя. Тот был уверен. Всегда. Во всем. В себе и в окружающем мире. Он не терялся и не смущался, и знал как себя вести, и знал, как заставить других вести себя наилучшим образом. А этот…

Словно с неба свалился.

И теперь озирается вокруг с потерянным видом, ищет за что зацепиться, от чего оттолкнуться, чтоб взлететь обратно.

— Давай, — Зверь пожал плечами, — я тебя отвлек, извини. Вечером, если время будет, побеседуем.

Он направился через двор к воротам.

В каком-то совсем уж очумелом ступоре Дитрих смотрел, как Блудница скользнула над землей вслед за хозяином. Будто собака.

— Ты меня, конечно, отвлек, — произнес он, наконец, когда Зверь уже отошел шагов на десять, — но раз начал, так продолжай. Что тебе нужно?

— Мы были знакомы, — словно пробуя слова на вкус, сказал Зверь, — когда, где, как? Можешь сказать в двух словах?

— Могу в трех, — хмыкнул Гот, — я тебя убил.

— И ты тоже, — Зверь задумчиво кивнул. — А за что?

— Тогда ты не задавал такого вопроса.

— Я не сомневаюсь, что у тебя были на то причины, — и вновь знакомая улыбка, одна из тысячи, или миллиона, или сколько их у него? — понятно, что убить меня — дело благое, но почему ты?

— А почему нет?

— Ты мог убить меня за идею, — медленно проговорил Зверь, — этого давно никто не делал, но желающих хватает. Ты мог мстить за что-то… за кого-то… — он нахмурился. За огненными змейками в зрачках ледышками намерзала боль, — не помню, — произнес беспомощно.

А почему не предположить, что я защищался?

— От кого?

— От тебя, от кого же больше?

— От меня? — черные глаза расширились в изумлении, — я что, представлял для тебя опасность?

— Почему нет?

— Но… ты же пилот. Ты летаешь. Или тогда ты этого не умел?

— Умел.

Стоило встретиться с ним хотя бы для того, чтобы получить наконец-то ответ. Ответ на вопрос, который мучил все эти годы. Почему он не стрелял? Тогда, на Цирцее, когда Дитрих всаживал в него заряды плазмы, один за другим, а винтовка была совсем рядом — только руку протянуть, почему он не выстрелил в ответ? Он просто стоял. И смотрел. Смотрел, как Дитрих его убивает.

Он улыбался. И за эту улыбку его хотелось убивать снова и снова.

Значит все дело в небе. В умении летать. В том звучании этого слова, которое казалось прочно забытым.

— Я не убиваю тех, кто летает, — Зверь чуть заметно пожал плечами, — один… человек… говорит: Мастера не убивают Мастеров. Он прав. Хотя, конечно, это он думает, что он прав. Да я вот еще. А так, всякое бывает, — Зверь хмыкнул, кончиками пальцев провел по броне своего болида, — Змей сказал, меня из-за этой дури в первый раз и сожгли.

В наступившей тишине, кажется, стало слышно, как шуршат друг о друга танцующие в воздухе пылинки.

— Ага, — очень умно констатировал Зверь.

И уставился под ноги.

Дитрих молчал.

Упавший с неба. Да нет, не упавший. Сюда он спустился добровольно, и только коснувшись земли, понял, что здесь все иначе, чем там, в вышине.

Чушь какая. Это же Зверь — грязь из грязи, сероволосая смерть, нелюдь, которому на земле нет места.

На земле — нет.

Там, где бы это «там» ни находилось, все привычно и знакомо, там он, наверное, живет… жил, так, как хотел, и знал, чего хотел, и делал то, что хотел делать.

Убивал сколько заблагорассудится.

Об убийствах не думалось. Думалось о небе, о слюдяной пылинке, танцующей в солнечном ветре, о непостижимой магии и чарующем каскаде фигур, что, струясь, перетекали одна в другую.

А здесь все не так. И вместо родной бесконечности неба — твердь под ногами. Вместо знания — догадки. Вместо уверенности — страх. Вместо памяти — смерть.

«Ты еще жалеть его начни», — рыкнул на себя Гот.

— Все немного не так, как ты думаешь, — Зверь изучал сияющий под солнцем камень плаца, — собственно, все вообще не так. И у тебя куда больше поводов бояться. Я-то в любом случае не умру.

— Мысли читаешь?..

Проклятье. Снова списываем пять лет? Привычные слова и привычные интонации. И ответ…

— Мыслей не читаю…

…один в один. Память, значит, отшибло?

— … но понимать их вполне способен.

— По сценарию, сейчас ты должен обвинить меня в романтизме, — напомнил Дитрих.

— Дежа вю, — пробормотал Зверь еле слышно. Стиснув зубы, уставился в пустоту, — ничего нет. Ни хрена… Но что-то ведь было, да?

«Какого черта? — обругал себя Дитрих, — Убить убил, издеваться-то теперь зачем?»

— Было, — кивнул он, — слова те же самые. Декорации другие… — он обвел взглядом огромный пустой двор, — там был цех. Полки со стеллажами, инструменты, — он усмехнулся, — ты меня тогда напугать пытался. Роботов гонял из угла в угол. И, кажется, сам себя боялся.

— Да я и сейчас, — в уголках глаз наметились и погасли лучики морщинок, — кто-то же и меня бояться должен. Это для самолюбия полезно. Нет, цех не помню, — он тоже огляделся, — слушай, полковник, можно дурацкий вопрос?

— А все предыдущие были умными, — хмыкнул Дитрих, — спрашивай.

— Буровая вышка, — почти без улыбки сказал Зверь, — Море. На верхней палубе тень от вертолета. Как если бы он стоял там, только его нет. Ты знаешь это место?

— Да.

— Что там?

А в самом деле, что там?

«Дом, который мы защитили?»

«Твое убежище?»

«Место, где ты начал убивать тех, кого спас?»

— Буровая вышка, — ответил Дитрих. — Ты ее построил. Не один, но без тебя её не было бы.

«…начал убивать потому, что я не захотел убить тебя быстро».

Он попытался найти и вернуть настроение, в котором начал этот разговор. Любопытство, иронию, невесомую тень зависти к технологиям, пока неведомым на Земле. Радость и сожаление от того, что Зверь здесь, живой, от того, что он снова умрет. Последние две эмоции сливались в одну, сложную и странную. Она мешала вспомнить, что чувствовал несколько минут назад, когда предложил перейти на «ты».

Зверь смотрел в упор, снизу-вверх, черный взгляд стал живым и теплым. Он был таким на буровой, в те семь дней боевых вылетов против взбесившейся планеты, в семь ночей наедине друг с другом и безмолвием неба и моря. Не человек — на буровой он меньше всего походил на человека — но ни тогда, ни потом никого не было ближе.

И никого, никогда не было непонятнее.

— Я не помню, — на сей раз в голосе не было напряжения, лишь спокойная констатация, — но ты не вспоминаешь ничего плохого. Там ты еще не знал, что меня нужно убить?

— Там ты сказал, что тебя нужно убить.

— Думается, я не слишком на этом настаивал.

— Ты даже привел убедительные доводы в пользу того, чтобы отложить исполнение правосудия до возвращения на Землю. Аргументировал это своей крайней полезностью.

Красивые брови вновь болезненно изломились, и Зверь отвел взгляд.

— Выторговал жизнь за полезность, это да, это я умею.

Это было не так. Даже близко не так. Но Дитрих и себе-то до сих пор не мог объяснить — как было. Где уж до Зверя донести? Тот и в лучшие времена, когда с памятью был порядок, две трети человеческих чувств не понимал, а в треть не верил.

— Вертолет, — сказал Дитрих, возвращаясь к тому, что Зверь точно должен был понять, — тот, от которого тень. Ее зовут Мурена. У нее были необъяснимые сбои… — он будто услышал себя со стороны, и с досадой оборвал фразу. Хочешь, чтобы Зверь понял? Так изволь формулировать на том языке, на котором вы тогда говорили. — Она стала странно вести себя. И ты объяснил, что она «проснулась».

— Она…

— Цела. Или жива. Не знаю, как правильно.

Это и было со Зверем основной проблемой, не так ли? Дитрих не знал, как правильно. Знал, как правильно поступить — в этом никогда не испытывал сомнений, но как правильно думать? Или чувствовать?

Ничего не изменилось.

Тогда Зверь решил за него. Сейчас — черта с два Дитрих ему это позволит.

— Она здесь, на крыше, — добавил он, не дав Зверю времени осмыслить то, что уже было сказано, — я на ней прилетел.

Всё на лице написано! Каждая мысль, каждая чертова эмоция. Твою же мать, как на него не похоже! А кажется, что иначе не может быть. Он весь здесь, ни от кого не прячется, никем не притворяется. Ничего не боится.

Говорил, что не умеет врать в небе. Значит ли это, что сейчас он там, хоть и стоит на земле? Зверское «в небе» отнюдь не всегда означало полет в буквальном смысле. Он, вообще, спускается на землю? Или там, откуда он пришел, это не обязательно?

Зверь погладил Блудницу по фюзеляжу, кивнул Дитриху:

— Садись. В замок я не пойду, а на крышу иначе не попасть.

Вот так, значит, да? В свою машину. Чужого человека.

Хотя, конечно, если дал человеку себя убить, то уже, вроде, и не чужие.

Что ли он начал понимать Зверя? Шайзе, да что там понимать? Это Зверь никогда ничего понять не мог, и сейчас не может, а людям-то с ним всё должно быть ясно.

В кабине было кресло, была небольшая, с грейпфрут размером, сфера, парившая на уровне колена, и — всё. Фюзеляж изнутри оказался прозрачным. Приборы? Какие ещё приборы? Зверь устроился на броне удобно, как на диване, и Блудница взмыла в воздух. Дитрих краем сознания уловил… что-то… как-то… да, мать его! он знал, на какой они высоте, под каким углом к горизонту, с какой скоростью двигаются. Просто — знал.

— И ведь даже к управлению не подключался, — хмыкнул Зверь из-за спины. — Тебя бы, господин полковник, к нам. Или ты здесь что-нибудь полезное делаешь?

Что ж, некоторые вещи не меняются. Загнать иголку под ноготь в самый неожиданный момент — это Зверь, как он есть.

…— Всё здесь, в сферах, — произнес Зверь, не открывая взгляда от стоящей на крыше Мурены, — возьмешь их в руки, болид на тебя настроится, и ты получишь полный доступ ко всем системам. Можно управлять вручную, можно, — он постучал себя пальцем по лбу, — переключиться на бесконтактное взаимодействие. Ты его установил сразу, как в машину сел. Завтра я о ней уже не вспомню, а усыплять не хочу… я ее, наверное, и не смогу усыпить.

Отвернулся и пошел к вертолету.

Разговор окончен. Полковник фон Нарбэ позаботился о Мурене, значит, позаботится и о Блуднице, для Зверя это очевидно. Спрашивать мнение полковника? Зачем? Зверь сам полковник.

А Мурену он усыпил? Все эти годы она спала? Поэтому вела себя как обычная машина?

Позволяла летать на себе, потому что вообще не знала, что на ней кто-то летает. Ничего не знала. Ничего не чувствовала. Иначе, наверное, взорвалась бы при первой же попытке запустить двигатели. Она-то знала, кто убил Зверя и чуть не убил её.

Или машинам свойственна рациональность, на которую Зверь претендует, но о которой не имеет ни малейшего представления. Он уверен, что завтра умрет. Уверен, что Дитрих не сможет его вернуть.

Или уверен, что не захочет?

Со Зверем всё ясно, да? Ну, вообще-то, да. Даже сейчас.

Особенно сейчас. Он несложный. Зло и не должно быть сложным, оно, в отличие от добра, всегда простое до примитивности.

Оставаться в Блуднице Дитрих не стал. Чужая машина…

Нет, он не чувствовал с ее стороны ничего… никакого сопротивления, даже никакого недовольства. Но она машина. Как можно почувствовать настроение машины, если ты — нормальный? Если ты нормальный, то даже говорить о настроении машины нельзя. Правда для этого и машина должна быть нормальной.

Черти б взяли Зверя! Он простой до примитивности, так почему с ним всегда всё так сложно?!

И, однако, что бы он там ни думал, но пока он жив и в своем уме, Блудница останется чужой для любого другого пилота. Задача Дитриха сделать так, чтоб Зверь остался живым и в своем уме…

…это точно про Зверя? Про маньяка с глубокой амнезией, которого ты убил своими руками?

Хорошо, ладно, задача сделать так, чтоб он остался таким, как сейчас.

Ну, может… не таким потерянным.

Дитрих стоял рядом с Блудницей и смотрел на Зверя, стоящего рядом с Муреной. Ждал… чего? Чего-то. Какого-то видимого проявления. Опять же — чего именно? Мурена спит, значит, сейчас она ничем не отличается от других машин. А Зверь не станет будить ее. Жестоко было бы разбудить ее, чтобы оставить завтра одну.

— Я могу, — Зверь обернулся к нему, — ей так будет лучше. И тебе тоже.

— Очень вряд ли. Я чуть не убил вас обоих.

— Говоришь о ней, как о живой. Взял к себе в дом. Да, к тому же, когда ты лучше узнаешь Блудницу, ты поймешь разницу между проснувшейся и спящей машиной, а сможешь ли сам разбудить Мурену, я не знаю. Хотя, конечно, со временем она и сама проснется… — Зверь задумчиво покусал губу, разглядывая Дитриха с каким-то новым интересом. Уже не таким напряженным, как там, внизу, когда только спустился с неба и пытался сориентироваться в своих и чужих воспоминаниях. — Я не помню ни Мурену, ни тебя, зато все, что было потом… — короткий, злой смешок, — все, что было потом, я помню. Хочешь поделюсь, полковник фон Нарбэ?

Воздух вспыхнул. И Дитрих, прежде, чем охватило его ревущее пламя, успел увидеть вертикальные щели зрачков в холодных, равнодушных глазах.

Он корчился в огне, горел не сгорая, кричал, но не слышал своего крика, зато слышал ровный и бешеный голос Зверя:

— Об этом тебя тоже предупредили? Вся информация, вся до последнего гребаного бита?! Об этом ты знал?! Кае тэшер ты суешься в пекло?! Больно тебе?! Небо плавится? Мит тийсашкирх, турхе! Больно не так. Хочешь настоящей боли попробовать?

Умереть, умереть, прямо сейчас, Господи…

— Куда ты лезешь?! — он слышал голос, но не понимал ни слова, уже не мог кричать — легкие и глотку выжгло наживо, — душу спасать? Мою?! В небо меня вернуть? Так ты в нем сейчас, в моем гребаном небе. Как летается, пилот? Паленым не пахнет? Что ж с вами сделать надо, чтоб вы перестали дохнуть, сволочи?!..

…Ветер. Теплый ветер касается лица. Горло саднит, но ни следа нет страшного пламени, что хохотало только что, пожирая живьем, обугливая плоть вместе с костями.

И Зверь стоит возле своей Мурены. Смотрит спокойно. Без малейшего интереса:

— Понравилось? — в голосе лишь равнодушие и скука, — это цветочки, господин полковник. Завтра будет куда хуже. Не отягощай мою душу ещё и своей смертью, я задолбался вас хоронить.

— Тебе не всё равно? — прохрипел Гот, поднимаясь с пола. Черт, как же болит горло! — Ты сдохнешь завтра и всё забудешь.

— До завтра-то не забуду, — все так же скучно напомнил Зверь. — Мне свой комфорт дорог, а чужой никуда не уперся.

Дитрих подошел к нему ближе. Смерил взглядом.

Заморыш ведь, прости господи, а гонору — на десяток таких.

И ударил. От души. В челюсть. Сломать — не сломать, но чтоб неделю, гад, жевать не мог.

Лязгнув зубами, Зверь пролетел вдоль Мурены, грохнулся на камни. Приподнялся на локтях, глядя на Дитриха с неподдельным и неописуемым изумлением.

— Давно мечтал, — сообщил полковник, потирая саднящие костяшки.

— Верю, — невнятно пробормотал Зверь. Перекосился — видимо, потрогал языком зубы, проверял, целы ли. Приподнял уважительно брови: — а я неуязвимый, между прочим. Мог бы проявить уважение.

Последних фраз Дитрих не понял. Поразмыслил. Не над фразами — над тем, пинать или не пинать, для, так сказать, закрепления педагогического эффекта. Решил, что стоило бы, но Зверь поднял руки, отчего снова свалился на спину:

— Не надо. Я понял. Все понял. Господин полковник, только не ногами… ботинки же армированные…

Дитрих плюнул и направился к входу в башню. Ничего не меняется. Пять лет, десять, пятьдесят… Зверь не становится умнее. И Дитрих фон Нарбэ по прозвищу Гот держится на том же достойном уровне. Шайзе, но до чего же все-таки больно. Неужели завтра и впрямь будет так же?

Или больнее?

Да и черт с ним. Чего не сделаешь для хорошего душегубца?

А пнуть, пожалуй, все-таки, стоило.

…Все оставшееся время — всё, сколько его осталось до ритуала — Дитрих думал над тем, что услышал. Начать думать, правда, удалось не сразу: понимание того, что завтра ему придется пойти за Зверем в огонь, выключало разум и подтачивало волю. Но постепенно, именно из-за того, что боль не получалось забыть, с ней стало проще смириться. Какая-никакая, а определенность. Любая определенность лучше любой неизвестности. Ему хотелось умереть там, на крыше, пока он горел в адском пламени, хотелось умереть, потому что со смертью боль закончилась бы. Так это и работает: ты хочешь умереть так сильно, что умираешь от того, что хочешь этого. Однако пламя не убивает душу. Если б убивало, Зверя бы здесь не было. Дитрих отправил его в огонь, убил и обрек на муки, и что? Душа целехонька, даже характер остался таким же гадким, то есть, не только душа, но и личность прошли через Преисподнюю без изменений.

Что это означает?

Что завтра будет хуже. Зверь об этом и сказал.

Можно отказаться, Змей повторяет это снова и снова. И Зверь туда же. Оба думают, что ритуал убьет его. Оба не хотят его смерти. Змей не хочет его потерять, потому что привык, потому что любит больше, чем родного сына. Сына он вообще не любит — они друг другу чужие и для них обоих так лучше. А Зверь?

А Зверь просто боится его смерти. Еще одной в череде других — чьих-то — каждая из которых причиняет ему боль. Настоящую. Не такую, как от огня. Боль настолько сильную, что этот людоед готов расстаться с душой, лишь бы не пережить её снова.

Вот, значит, чем Змей будет убивать его.

Ну… Преисподнюю Зверь, определенно, заслужил. Дитрих сожалел о том, что убил его, только потому, что, убив — потерял. Потерь страшнее и безнадежнее в его жизни не было. И не будет. Потому что никого не было и не будет ближе.

Смерти, уготованной ему Змеем, Зверь не заслужил, это даже для него было слишком жестоко, не говоря уж о том, что Дитрих был не готов потерять его снова. Убить — пожалуйста. Уничтожить — нет. Фон Нарбэ по своей природе эгоисты и собственники. В современном-то мире, где любая монархия — конституционная, феодалам иначе не выжить. Дитриху фон Нарбэ нужен Вольф фон Рауб, и будучи феодалом, эгоистом и собственником, Дитрих фон Нарбэ намерен был получить то, что ему нужно, даже если для этого придется умереть.

Умерев, он не узнает, что потерял, а значит, ничего не потеряет.

Ну, а если не умрёт… значит, и Зверь выживет. И не придется брать на себя ответственность за четыре живые машины. Потому что Зверь, падла, если сдохнет, наверняка перед смертью разбудит еще и Мурену, и все они: Мурена, Карл, Блудница и безымянный болид останутся сиротами. А Зверь уже назначил Дитриха их приемным папочкой.

Уснуть, понятно, не получилось. Это нечисть всякая при любых обстоятельствах хотя бы на час, да заснет на рассвете и на закате. А люди так не могут. Люди, если им завтра предстоит рискнуть чужой жизнью, плохо спят. Некоторые — вообще никак. Зеркало в ванной, впрочем, показало Дитриху самого обычного полковника фон Нарбэ, каким он бывал каждое утро. Может, конечно, зеркало было волшебным и склонным приукрашать действительность, но Дитрих предпочел ему поверить. В конце концов, волшебные зеркала за это и ценили, нет? За приукрашение. И верили им. Иначе в чем смысл?

Когда солнце из алого стало оранжевым, он понял, что пора идти. В этом замке — удобно организованном, куда там человеческим? — если знаешь, куда хочешь попасть, достаточно выйти за дверь. Дитрих поймал себя на смутном желании оказаться, перешагнув порог своих покоев, не в ритуальном зале, где бы тот ни располагался, а в коридоре, в который обычно — чаще всего — выводила дверь. Но поскольку это желание запросто могло исполниться, он сам себе скомандовал: «не ссать!», и вышел… вошел… в круглое помещение без окон, в центре которого стояли два ложемента. Один с генератором силового поля, второй — с ремнями-фиксаторами. Дитрих такие — с ремнями — видел только в кино. В старых фильмах ужасов про психбольницы.

На ложементе из фильма ужасов сидел Зверь. Он увидел Дитриха и скорчил такую рожу, что снова захотелось ему врезать. Ну, а что? Вчера хорошо же было.

— Поля Волка не удержат, — объяснил Змей. — Генератор сам отключится, чтоб его спасти. Ремни надежнее.

— Когда я разучился выедать мозги Мастерам? — уныло спросил Зверь. — Что со мной не так? Умел же.

— Эльрик тебя испортил, — отозвался Змей непонятно. — Дитрих, поля — для твоей безопасности. На определенном этапе Волк… забудет себя. И тогда, если ремни его не удержат, он попытается убить всех, кого увидит. Но с генератором полей в таком состоянии уже не договорится, и тебя не достанет. А если и договорится, я за тобой присмотрю.

Спрашивать, как Змей собирается обезопасить себя, Дитрих не стал. И так ясно, что драконы, боги и ангелы в силовых полях не нуждаются.

Зверь, впрочем, тоже ангел…

Ангел-Зверь, прошипев что-то совершенно непроизносимое и очевидно нецензурное, улегся на ложемент. Из всех крылатых созданий, больше всего он сейчас походил на злого воробья. Страшная тварь, чего там.

Правда, когда ремни, взметнувшись по-змеиному, туго-натуго примотали его худое тело к пласталевому каркасу, Дитрих отчасти осознал, что тварь перед ним и правда страшная. И правда — ангел или бог или… что-то. Нечто. Не уступающее Змею в могуществе.

Хорошо, что необученное.

Когда Зверь забудет себя, когда начнет убивать, он ведь забудет и о том, что нельзя убивать тех, кто в небе. От этого стало тошно. Не страшно — Дитрих сейчас боялся предстоящей боли куда сильнее, чем возможной смерти — а именно тошно. «Мастера не убивают Мастеров», Зверь так сформулировал? Зверь не убил его, не убил Джокера, не убил Кинга. Дал убить себя, чтобы не убить их. Это и делало его… им. Даже тогда, на Цирцее, когда ни один из них еще не знал ни о каких Мастерах. И это то, что должен уничтожить Змей. Вместе с умением летать.

Это задача Змея.

А задача Дитриха фон Нарбэ в том, чтобы Зверь снова себя вспомнил после того, как Змей его уничтожит. Потому что сам Дитрих фон Нарбэ, пока не встретил этого психа, не умел говорить «ты в небе» с тем единственным смыслом, который имеет значение. Научился. У Зверя. И пяти лет, когда сказать это было некому, хватило ему на всю жизнь.

Включился генератор поля, и на мгновение по прозрачной поверхности разбежались синеватые световые блики.

— Готовы? — спросил Змей.

Вряд ли он ждал, что они ответят. И они не ответили.

Дитрих даже и не знал, что бывает такая боль. Он чувствовал во рту соленый привкус крови и мог лишь молча благодарить Бога за то, что боль эта — чужая. Что не его душу сдирают тонкими кровоточащими слоями, не его душу втаптывают в грязь, не в его душу тонкой дымящейся струйкой течет кислота, разъедает, шипя, оставляя черные, проплавленные дыры.

Не его.

Зверя.

Душа в кончиках пальцев. Странный, страшный и прекрасный мир, где есть люди, умеющие летать. Грязный комок земли, по которому язвами расползлись государства смертных. Неба не существует… Неужели ты поверишь в это, Зверь?

Поверит. Зверь поверит, и еще часть его души умрет, не выдержав такой боли

…Небо заляпано кровью.

Нет. Неба не существует. Это только слово. Короткое слово, которое ровным счетом ничего не значит. Слой толстого стекла, мутного до тошноты. Летать? Что это — летать? Застыть в стекле, как муха в янтарной лепешке. Не пошевелиться. Не вздохнуть. Бутылочное стекло мерзкого голубого цвета. И ничего больше.

Ничего…

— Вверх! — Зверь улыбался, в бешеных черных глазах плясали огненные демоны, — вверх, Гот! Это же грязь. Небо, оно…

— Чистое, — выдохнул Гот. И рванулся, раскалывая застывшую стеклянистую слизь. Удар. Еще. И еще. Трещины ползут по мутному монолиту. Не на что опереться. Не от чего оттолкнуться, чтобы взлететь, пробиться, проломиться насквозь. Не стекло — студень. Не ломается — течет…

— Вверх, — веселый, яростный смех, — доверься машине, майор, ей похрен, она железная.

Две души, слившиеся в одну. Ровный гул моторов. Студенистая плоть расступается, рвется… Вверх!

Холодная, звонкая, безграничная свобода. Солнечные лучи на бурунах облаков. Небо. Оно обнимает — оно уже не отпустит, не позволит уйти, потеряться в багровых лабиринтах боли, не даст захлебнуться в грязи. А студень внизу рушится сам в себя, горит, коптящий и вязкий, как пластик.

Зверь?

Зверь сгорает сейчас заживо, сгорает в своем небе. В мазутной луже, в расплавленном стекле, в вонючей голубой слизи.

Небо Зверя. Другого для него теперь нет.

У машин не бывает души.

Выдираясь из липкого тумана боли, Дитрих разжал сведенные судорогой пальцы. Несколько секунд осознавал, что порвал обшивку ложемента. Она уже затягивалась, он чувствовал, как волокна ткани сходятся, срастаются, восстанавливая целостность, скрывая мягкий слой наполнителя.

Зверь?

Его не было. Не было человека. На соседнем ложементе, намертво спеленутое ремнями, вытянулось… существо? Бьющийся в судорогах боли каркас из хитина и колючей проволоки, даже не обтянутый кожей. Длинные загнутые когти впились в сверхпрочную пласталь. Змей продолжал убивать его. Дал Дитриху время выдохнуть, прийти в себя.

Остаться здесь.

Не возвращаться туда, где даже адская тварь, у которой просто не могло быть души, мечтала сдохнуть, лишь бы спастись от боли.

И каждое мгновение, пока он был здесь, Зверь терял себя безвозвратно.

— Не в тебя надо было стрелять, — прошептал Дитрих, опасаясь говорить громче, не доверяя голосовым связкам, готовым сорваться на крик.

Вытянул руку и накрыл кошмарную черную лапу. Ладонь обожгло холодом. Хитиновые пластины изрезали кожу… Да наплевать. Боли он даже не почувствовал, а крови не увидел. Как ее увидишь — красную на черном? Но от его крови ледяные когтистые пальцы стали теплеть.

— Как ты? — негромко поинтересовался Змей.

— Я? Мне-то что сделается? Возвращай меня обратно!

Змей коротко выдохнул. Его губы растянулись в жуткой улыбке. Дитрих не сразу понял, что это смертный ужас покидает ангела, бога, демона или кто он там. Ужас отпускает его сердце, и нет сил сохранять спокойствие, но нужно оставаться спокойным, чтобы… Не напугать.

Человека.

— Некуда возвращаться. Дитрих, теперь его душа — это ты. А я сейчас убью его тело. Убери руку.

— Иди на хрен… — равнодушно бросил Дитрих.

— Он расстроится, когда узнает, что ранил тебя.

— Ему понравится.

Змей кивнул. Улыбка стала… улыбкой. Не то, чтоб настоящей, но уже не пугающей. И с этой почти настоящей улыбкой он сжал пальцы на рукояти длинного обоюдоострого меча, и одним взмахом отсек Зверю голову.

Дитрих никогда не мечтал умереть с кем-то в один день. Даже если перед этим подразумевалось «жить счастливо». Может, если б он послушал Змея и отпустил залитую кровью лапу черной твари, он бы не умер…

Это была последняя мысль. А первая — даже раньше, чем понял, что жив — «умер бы всё равно».

Потому что какая, на хрен, разница? Черная тварь уже не была Зверем. А он — был. И умер.

И… воскрес?

— Для разнообразия, — пробормотал Змей, которого Дитрих не видел, потому что не хотел открывать глаза; вообще ничего не хотел делать, просто жить, быть здесь, знать, что он жив, — для разнообразия, это действительно воскрешение. Смертию смерть поправ. Даже не знаю, можешь ли ты теперь называться христианином.