Операция «Прикрытие»

Глава первая

Фронт опять отгремел, отвыл, отгрохотал и привычно покатился дальше на запад, вместе с войсками, мертвой хваткой вцепившимися в глотку торопливо отступающего врага. Армии шагнули вперед, подтягивая к передовой живую силу и технику, оставляя в тылу лишь оторопелую землю, обильно истыканную оспинами окопов, исполосованную траншеями и ходами сообщений, — исковерканную вскрытыми фурункулами и язвами неисчислимых воронок.

Опаленные, изломанные, вывороченные на корню рощи и перелески с упреком качали вслед обеим армиям покореженными ветками с ошметками черных от копоти листьев. Но больше всего досталось наливающимся плодами садам!.. Как будто сыплющаяся с небес, беспощадная огненная смерть особенно ненавидела все взращенное и созданное человеческими руками и хотела уничтожить не только людей, но и любой след, оставленный ими на земле.

Обезумевший, немилосердный вихрь разрушения срывал с домов крыши, вырывал из стен огромные куски кладки, а то и обрушивал все здание целиком, до основания, заваливая перекопанные улицы баррикадами из битого кирпича, черепицы и бетонного крошева. Глумливо украшая уродливые руины ярко посверкивающими в лучах солнца осколками битого стекла.

За прошедшие после боев несколько суток на главных улицах и площадях городка уже успели немного убрать или раздвинуть по бокам мусор, освобождая дорогу для проезда транспорта, но как только капитан Корнеев сунулся в переулок, желая сократить путь к центру, то сразу понял, что поступил опрометчиво. Этим завалам еще предстояла долгая жизнь…

Чертыхнувшись, Корнеев вернулся на расчищенную улицу и, вызвав в памяти схему прифронтового городка, уверенно зашагал в направлении виднеющейся вдали верхушки чудом уцелевшего храма. Костела или кирхи…

В тонкостях богословских конфессий офицер был не слишком силен. Да и крест с навершия снесло шальным снарядом, так что прямой он был или перечеркнутый, с посрамленным полумесяцем или без, теперь уж только одному Богу известно. Да уж, прибавилось ему работенки по нынешним-то временам. Небось, целые колонны и шеренги из одних только героев и мучеников толпятся у врат любого рая. А уж скольких сволочей предстоит перенаправить на вечное поселение в ад?..

Наверняка пару следующих десятилетий черти будут разговаривать исключительно на немецком языке.

К назначенному часу капитан успевал с изрядным запасом. Поэтому шел неторопливо, наслаждаясь теплым днем и с презрительным, чуточку брезгливым любопытством рассматривая уцелевшие обрывки картинок из непривычной для обычного советского человека иностранной жизни.

Это был не первый населенный пункт, который Корнееву довелось увидеть, после того как фашистов выбили за пределы Советского Союза, но только сегодня у капитана образовалось что-то вроде личного времени, которое можно было использовать по собственному усмотрению. Скажем, для философского осмысления разрозненных фактов общего плана и не связанных с рекогносцировкой умозаключений.

Особенно удивляли и возмущали боевого офицера стоявшие во всех уцелевших… — даже не домах, после массированных артподготовок таких Корнееву почти не попадалось… — оконных проемах отдельных квартир горшки с цветами. Вокруг смерть, разрушение, хаос. К примеру, бои за освобождение вот этого населенного пункта шли почти неделю. В домах зияют наспех заткнутые мешками с землей дыры от бронебойных снарядов, стены иссечены следами от пуль и осколков, а на окнах колышутся, будто в знак всеобщей капитуляции, белые кружевные занавесочки, а главное — красуется цветущая (значит, не забывали поливать!) герань! И выстроились фарфоровые статуэтки разнокалиберных розовых слоников и кошечек-копилок!

Корнеев прошел всю долгую войну от стен древнего Киева до смертельной мясорубки Ржевского плацдарма, каким-то чудом сумел уцелеть там, а потом — тем же путем обратно на запад. Иной раз капитану-разведчику доводилось повидать такое, что никакому — ни здоровому, ни больному — воображению неподвластно, но вот это — возведенное в ранг незыблемой традиции мещанство возмущало до зубовного скрежета.

Фашистские захватчики пятый год топчут подло захваченные земли, тысячами вешают, расстреливают и сжигают в концлагерях непокорных, инакомыслящих граждан, а прочие обыватели как ни в чем не бывало выращивают в вазонах цветочки и выставляют их на подоконники, угодливо демонстрируя врагу символы собственной зажиточности и благополучия! Как рабы Рима устилали лепестками роз путь поработившего их триумфатора.

Конечно, можно сколь угодно долго убеждать себя, что горожане — эти обыватели, эти моральные уроды далеко не все население страны. Что есть еще и угнетенное крестьянство. Пролетариат, наконец!.. Ведь кто-то же шел в подполье, в партизанские отряды! Но в том и закавыка, что точно такие горшки с геранью Корнееву доводилось видеть и на подоконниках сельских домов, и даже в оконных проемах производственных зданий. Более того — живыми цветами были разукрашены почти все уцелевшие балконы. И тошнотворный аромат, отпугивающий даже мух, забивал все остальные запахи, вызывая в воображении тлен кладбищенского склепа. Словно вся буржуазная Европа, еще задолго до прихода Гитлера, превратилась в одно большое уютное, тщательно ухоженное… смиренное кладбище. Кстати, приходилось капитану видеть и такие. А поскольку мертвецам нет дела до ныне живущих людей, то даже преступления фашизма не смогли ни всколыхнуть, ни изменить их привычный способ существования.

Была бы воля Корнеева, или — если бы Верховного Главнокомандующего интересовало мнение капитана-разведчика, он бы остановил железным заслоном победоносные войска на рубежах Родины и предоставил европейцам самим расхлебывать кашу, заваренную собственным же безразличием и надуманной демократией. А так, сколько еще молодых, сильных и умных парней погибнет, прежде чем Рабоче-крестьянская Красная армия самостоятельно вколотит последний гвоздь в гроб гитлеризма. Ведь от этих боровов, обещающих Второй фронт, ни поддержки, ни понимания. Более того, многие искренне считают, будто для них ничего не изменилось. Что на смену одним оккупантам пришли другие. И что алая звезда ничем не лучше буро-коричневой свастики!.. Небось и сейчас недобро зыркают в спину проходящего по улице одинокого советского офицера. Осмелели крысы, поняв, что никто их не собирается расстреливать.

Корнеев зло сплюнул под ноги и непроизвольно оглянулся. Улица была безлюдна, и в него никто не целился.

Странно, но смерти капитан давно не боялся. Свыкся, наверно?.. Еще там, под Ржевом. Когда смерть ежедневно забирала тысячи и тысячи жизней. Друзей, просто товарищей и тех бойцов, с кем лейтенант Корнеев даже словом перемолвиться не успел. Умирать, конечно, не торопился, но осознание того факта, что он в любой момент может погибнуть, больше не казалось ему чем-то значительным и не отвлекало… Что ж поделать, коль такова цена победы? Неприятно, жаль, но не более. Хотя, если честно, умереть во имя того, чтобы мир навсегда избавился от коричневой чумы, двадцатишестилетнему Корнееву было совсем не жаль. Вот только Дашенька, наверное, огорчится…

Вспомнив о любимой девушке, капитан сбился с шага и еще раз окинул цепким взглядом чердачные окна близлежащих домов, откуда так удобно стрелять в спину. Ради того, чтобы еще раз увидеть ее улыбку, сияние радостных глаз — стоило и поберечься.

Вообще-то городок был подозрительно пуст.

Как правило, после того как безносая старуха с кровавой косой, собрав щедрую жатву, уходила вслед за армиями, из всех щелей и укрытий — на свободу, на воздух, к солнцу выбирались уцелевшие жители. А грохот взрывов и треск выстрелов сменялся нестройным и растерянным гулом голосов и, главное — пусть еще совсем неуверенным и негромким, — смехом. Быстрее всех привыкающие к новым обстоятельствам дети выменивали или выпрашивали у проходивших солдат еду. Старики и женщины разбирали завалы в поисках пропавших родных или пытаясь достать присыпанное имущество. Как робкий подснежник проталкивается сквозь сугроб и полураскрытым бутоном тянется к теплу, выжившие люди смывали с осунувшихся лиц копоть войны, отряхивали с одежды воняющую пироксилином пыль, перевязывали раны и приходили в себя. Скорбя о погибших и радуясь продолжению собственной жизни.

Но здесь, в этом небольшом городке, население словно вымерло или, что вполне возможно, было заранее, по каким-то неведомым причинам, вывезено отступающими гитлеровцами. Впрочем, эта тайна уже проходила по ведомству контрразведки и прочих служб тылового обеспечения, а не Управления разведки фронта.

Тихо и ровно гудя моторами, высоко в небе проплыли на запад тяжелые туши ТБ-3. Много, не меньше полка. Эскадрилья «яков», едва различимая в вышине, осуществляя прикрытие неуклюжих и тихоходных машин, из-за существенной разницы в скоростях, разбившись на четыре пары, выписывала вокруг бомбардировщиков затейливые хороводы. О столь печальном для Красной армии господстве в небе фашистских асов, что сложилось в начале войны, фрицы давно уже позабыли, но все еще могли показать зубы…

Перед одним из немногих в центре города почти не искалеченных домов, двухэтажным особняком, не помеченным не только временной табличкой, но даже наклеенным на массивную дверь бумажным листком, капитан одернул форму, зазвенев медалями, и вошел внутрь. Буквально в двух метрах от входа, холл перегораживал длинный и массивный стол.

Корнеев козырнул бдительно направившему на него ствол автомата часовому, после чего предъявил шагнувшему навстречу дежурному офицерскую книжку и предписание. Дождался, пока молоденький лейтенант, но с медалями «За оборону Москвы», «За отвагу», орденом Красной Звезды и двумя золотистыми нашивками, свидетельствующими о перенесенных тяжелых ранениях, скрупулезно сверит документы со своим списком, и только после этого произнес:

— Капитан Корнеев, командир отдельной разведывательно-диверсионной группы при отделении разведки штаба фронта. К полковнику Стеклову.

— Да-да, товарищ капитан… — скороговоркой подтвердил дежурный офицер, уважительно взглянул на Звезду Героя, орден «Ленина», такую же, как и у самого, медаль «За оборону Москвы» и другие награды и протянул Корнееву документы. Потом откозырял и продолжил:

— Все в порядке. Можете подняться. Второй этаж, третья дверь налево. Входите без доклада. Михаил Иванович ждет вас.

Корнеев, козырнул и быстро зашагал вверх широкими деревянными ступенями, застланными толстой ковровой дорожкой, полностью поглощающей звуки.

Точно такая же дорожка укрывала и дощатый пол на втором этаже. Похоже, прежние жильцы дома более всего ценили тишину и покой. Что для нынешних постояльцев пришлось как нельзя кстати. Ведь, несмотря на форму, знаки различия и прочую военную атрибутику, большинство из них наверняка ни разу не ходило в атаку и, скорее всего, с трудом умели обращаться с собственным табельным оружием. Здесь, в ближнем тылу, куда едва долетали, словно эхо далекой грозы, слабые отголоски боев местного значения, обозначающие линию соприкосновения с врагом, размещался мозг отделения разведки фронта, его аналитический отдел.

Дежурный офицер, похоже, все-таки успел предупредить о прибытии Корнеева по внутренней связи раньше, поскольку бравый усатый старшина, занимавший пост на площадке нужного этажа, всего лишь козырнул капитану и скосил глаза в нужном направлении.

Дверь в указанную лейтенантом комнату открылась почти бесшумно.

Высокие, стрельчатые окна были плотно задернуты толстыми шторами, а в довольно просторном помещении царил уютный полумрак, невзирая на старания двух керосиновых ламп, пытающихся пролить свет сквозь плотные зеленые абажуры. Хотя из-за невообразимого количества сизого табачного дыма, захватившего комнату, этот полумрак не смог бы развеять и самый яркий солнечный день.

Весьма пожилой, полностью седой, с глубокими залысинами полковник, в мешковато сидевшем на нем кителе с эмблемами бронетанковых войск на петлицах и погонах, оглянулся на открывающуюся дверь и приветливо улыбнулся входящему офицеру.

— Ну наконец-то…

— Товарищ полковник, — бросил ладонь к козырьку фуражки Корнеев. — Капитан…

— Да что ты, Николай, как не родной… — нетерпеливо прервал доклад тот резким взмахом руки. — Заходи, не стой в дверях. Я и сам вижу, что прибыл. Давно жду тебя! Со вчерашнего дня, можно сказать.

— Согласно предписанию…

— Вот горе с кадровыми военными, — вздохнул полковник, подходя ближе и протягивая для приветствия руку. — Каждое слово понимают буквально. Я же фигурально выражаюсь. Знаю, что ты прямо из госпиталя. Сам с вашим начмедом ругался… Никак выписывать тебя не хотели. Мол, последствия контузии могут быть совершенно непредсказуемые… Пришлось на его врачебную заумь своей латынью ответить… Сам-то ты как считаешь: здоров или не помешало бы еще пару деньков на койке поваляться?

Корнеев осторожно и уважительно пожал мягкую ладонь полковника.

— Здоров!

Капитану уже приходилось несколько десятков раз претворять в жизнь разработанные отделом Стеклова операции, и Корнеев отлично знал, что, несмотря на все свои неискореняемые гражданские привычки, бывший преподаватель академии и профессор математики был практически непогрешим в расчетах. Благодаря чему разведгруппы, уходившие в тыл врага на подготовленные им задания, какими бы абсурдными или сумасбродными те ни казались, за редким исключением, всегда возвращались в полном составе.

— Ну и славно… Важно, Николай, не то, что о нас говорят врачи, а как мы сами себя чувствуем. Один мой знакомый академик, светило, любил шутить: «Дайте мне пациента, а уж диагноз, будьте уверены, я ему обеспечу». Присаживайся к столу.

Придерживая Корнеева за талию, словно тот был барышней, полковник направил офицера в указанном направлении, а сам шагнул к двери.

— То-то я чувствую, в глазах щиплет. А когда смотришь от окна, так почти и незаметно… — невнятно объяснил он свои действия. — А как оглянулся, матерь божья, топор подвесить можно. Счастье, что моя Галина Петровна не видит этого безобразия. Засиделся я чуток, задумался… и — вот результат. Срочно, прямо немедленно надо проветрить помещение! — наконец-то завершил полковник свою мысль и распахнул дверь настежь. — А ты, Николай, кури-кури, не стесняйся… — тут же прибавил он не вполне логично. — Хуже не станет…

— Товарищ пол…

— Михаил Иванович… Николай, голубчик, мы же с вами, кажется, уже однажды договаривались. Вы прекрасно знаете, что когда ко мне обращаются по званию, я непроизвольно начинаю искать взглядом рядом с собой еще одного человека и сбиваюсь с мысли. Уважьте старика. Я понимаю: мои причуды вам, молодым, кажутся смешными, как и это многословие, но мы это обсудим подробнее, когда вы доживете до моих седин…

Тут профессор осознал, сколь бестактно и двусмысленно прозвучали его слова, произнесенные в адрес фронтового диверсанта-разведчика. Из-за этого он смутился еще больше и умолк…

Неприятную паузу прервало тактичное покашливание. Оба офицера посмотрели на дверь и увидели в ее проеме дневального по этажу.

— Извините, товарищ полковник, но держать двери открытыми не положено. Вы нарушаете режим секретности.

— Но как же мне тогда проветривать помещение? — удивился тот.

— Не могу знать, товарищ полковник! — вытянулся в струнку старшина, потом осмотрелся и добавил полушепотом: — Но только дверь, Михайло Иванович, закройте. Особист заметит, неприятностей не оберешься. Вам — сойдет, а с меня майор семь шкур сдерет. Если в штрафную роту не загонит…

— Ладно, — недовольно проворчал Стеклов. — Сам и закрой тогда… Все равно в дверях стоишь. А как насчет чаю? Это режимом не запрещено, надеюсь?

— Так дежурному позвоните, товарищ полковник. Он все и организует. Тем более вы сегодня еще и не обедали…

— Секретность, секретность… — проворчал тот, недовольно косясь на закрытую дверь. За столь короткое время концентрация дыма в комнате совершенно не изменилась. — А ты, Николай, обедал?

— Нет, — честно ответил тот. — Но не стоит беспокоиться, Михаил Иванович. Я же разведчик, дело привычное. Позже и пообедаю, и поужинаю. Придется — и позавтракаю заодно…

— Возможно, возможно, — пробормотал тот уже в такт совершенно иным своим мыслям. — Так на чем мы с вами остановились?

— На ваших сединах, — не задумываясь, отчеканил Корнеев и, наткнувшись на виноватый взгляд полковника, пожалел о невольной неделикатности. Но привычка мыслить и изъясняться предельно точно была неотъемлемой чертой его характера. Въевшейся в плоть и кровь привычкой, свойственной Корнееву, как цвет глаз или, к примеру, некая мальчишеская лопоухость.

— М-да, голубчик… Похоже, ни куревом, ни обедом неприятный разговор не отложишь. Тем более, насколько я припоминаю, Николай, вы не страдаете этой пагубной тягой к никотину. Верно?

— Так точно, то… Михаил Иванович. Занятия спортом и табакокурение — вещи совершенно несовместимые… — в привычной манере доложил Корнеев и неожиданно для самого себя прибавил слова, которые при иных обстоятельствах капитан никогда в жизни не произнес бы, обращаясь к старшему по званию: — Да не томитесь вы так, Михаил Иванович. Что, очень трудное задание предстоит?

— Задание, Николай, как раз, для разведчика с вашим опытом, совершенно пустяшное… — устало потирая лоб, ответил полковник Стеклов. — Я бы даже сказал: чрезвычайно легкое. Хотя — как повернется…

— Тем более, — улыбнулся Корнеев и пошутил: — Выкладывайте. Может, я тогда еще до ужина успею к фрицам смотаться по-быстрому? Пока не особенно проголодался…

Но полковник не принял шутки.

— Смотаться, как вы изящно выразились, молодой человек, увы, не получится…

— Михаил Иванович, не скромничайте, — сделал еще одну попытку приободрить старика капитан. — Всему фронту известно, что ваши расчеты неизменно точны. И если кто из бойцов гибнет в рейде, то исключительно по собственной оплошности или из-за неизбежных на войне случайностей.

— Вы совершенно правы, Николай, — кивнул головой тот, отводя взгляд. — Именно поэтому мне так трудно сейчас с вами говорить, что впервые сталкиваюсь с подобной ситуацией.

— Каков шанс вернуться? — напрямик спросил Корнеев, наконец-то осознав суть нервического состояния профессора.

— Для группы, которую поведете лично вы, возможность уцелеть, после выполнения задания, варьируется в пределах пяти-шести процентов, — тускло и как-то отстраненно отчеканил Стеклов.

Немного помолчал, вышагивая по комнате и давая Корнееву осознать суть сказанного, полковник Стеклов, тяжело и скупо роняя беспощадные слова, продолжил:

— Для всех иных составов, доступных для анализа, — вероятность возвращения стабильно отрицательная…