Очень странные миры

1

Чужой корабль прибыл на Амриту ранним утром. Ничего в нем не было необычного, что могло бы выделить его из числа посудин, мотающихся по Галактике из конца в конец. Та же металлокерамическая броня, те же обводы, те же гравигенные секции в центральной части обтекаемого, как огурец, корпуса. И, как единственное отличие, непонятные вычеканенные знаки вдоль правого борта, от носа до кормы.

– Не скажу, что мне нравится происходящее… – начал было Элмер Э. Татор, но был остановлен на полуслове.

– Никаких поводов для беспокойства, Эл, – промолвил Кратов. – Это ожидаемое событие. Я даже несколько удивлен затянувшейся прелюдией. И я очень скоро вернусь на то самое место, где сейчас стою.

– Да, я помню, – иронически заметил Татор. – Все затянется на сутки, не больше. Ты уже говорил.

– Но ведь до пятницы ты свободен, не так ли? – усмехнулся Кратов. – Кстати, какой сегодня день?

– Мы не на Земле, Кон-стан-тин. А как называются дни на Амрите, не было повода выяснить.

– У тебя будет на то время. Считай, что тебе и твоему экипажу выпал еще один незапланированный отпуск.

– Они и так уже разболтались свыше всякой меры, – проворчал Татор, глядя в сторону. – Было бы не в пример разумнее, чтобы к месту назначения тебя доставили мы, а не какой-то посторонний транспорт. Неизвестно даже, кто им управляет. Какой-то чертов Летучий Голландец.

Когда Кратов поймал себя на том, что в пятый раз намеревается заявить, что ему ничто не угрожает, все поняли, что прощание затянулось.

Они обменялись рукопожатием. Затем Кратов отсалютовал сбившемуся в понурую кучку экипажу «Тавискарона» (даже Брандт выглядел удрученным, что для него было вовсе нехарактерно) и направился к трапу чужого корабля. Он давно уже утратил представление о современных моделях космических аппаратов, в особенности иноземных. Даже сама принадлежность корабля к какой-то определенной цивилизации превратилась для него в неразрешимую загадку. А когда-то он мог установить это с одного, ну хорошо, с двух взглядов… Поэтому он благоразумно оставил бесполезные попытки воскресить былые навыки. Скоро все разрешится само собой.

Возле трапа его дожидались ксенологи-неразлучники Урбанович и Ветковский, все в тех же несуразных одеяниях по местной моде.

– Вы тоже летите? – осведомился Кратов.

– Ужасно хотелось бы, – признался Ветковский. – Невыносимо!

– Увидеть тектонов в естественной среде обитания! – добавил Урбанович, заводя очи к небу. – Это же мечта всякого ксенолога.

– «Привычное лицемерие есть порок, порождаемый либо врожденной лживостью, либо робостью, либо существенными нравственными изъянами»,[42] – значительным голосом промолвил Кратов.

– Это вы от малыша Санти подхватили привычку к цитатам? – сочувственно спросил Ветковский.

– И никакого лицемерия, – заверил Урбанович. – Всего лишь профессиональная деформация личности. Давно за собой замечаю и всячески борюсь с этим пороком. Мой психоаналитик скоро сойдет с ума. Если же принять во внимание, что это молодая женщина, и погружение в пучины ее психологии захватывает намного более, нежели в мои мелководья…

– К тому же тектоны – это было давно! – сказал Ветковский. – И очень поверхностно. Нас даже не пригласили к столу.

– Да и что там могли быть за столы! – подхватил Урбанович. – Консоме из лучистой энергии, сотэ из межзвездного эфира с блуждающими нуль-потоками. Такое меню способно отбить аппетит даже у кархародона…

– Иными словами, – сказал Ветковский почти серьезно, – вам, Консул, предстоит короткий скучный полет.

– За котором последует непродолжительное, но чрезвычайно познавательное общение.

– Мы будем лишены удовольствия развлекать вас своей болтовней.

– Но наше отсутствие в вашем жизненном пространстве с лихвой компенсируют тектоны, – сказал Урбанович. – Надеюсь, они оправдают все ваши ожидания… Наша миссия завершена, Консул. Были бы рады увидеться с вами при иных обстоятельствах, более располагающих к откровенности. А пока вынуждены самоустраниться из цепочки посредников, как избыточное и бесполезное звено.

– Если бы все поменьше интриговали, – сказал Кратов, – от этого звена можно было бы избавиться в самом начале.

– Тогда мы были бы лишены удовольствия сойтись накоротке, – сказал Ветковский.

– К тому же вы никак не реагировали на подаваемые вам сигналы, – сказал Урбанович. – Ломили напролом, как танк…

– И не нужно было бы громить добротную космическую станцию, – мстительно продолжал Кратов.

– Этого не должно было случиться! – взмолился Ветковский. – Никто не собирался ни на кого нападать и ничего громить!

– Неписаное золотое правило ксенологов: не лгать коллегам, – напомнил Кратов.

– Это не ложь! – вспыхнул Ветковский. – Да, мы не были до конца откровенны. И сейчас о многом вынуждены молчать. Специфика миссии! В конце концов, это не наши тайны. Но чтобы лгать?!

– Тектоны не всемогущи, – сказал Урбанович. – Порой они производят такое впечатление на неокрепшие умы. Но тектоны тоже совершают ошибки и не способны удержать в поле зрения всю полноту событий. «Чувство мира» – замечательная способность извлекать информацию из любой точки Галактики. Если знать, куда обратить свой взор… Галактика слишком велика и сложна даже для тектонов.

– Если честно, – сказал Ветковский, – с вами с самого начала все пошло наперекосяк и не так, как нужно. Сложный вы человек, Консул, сразу и не подумаешь… Надеюсь, там, куда вы направляетесь, вам дадут точные ответы на точные вопросы.

– Я тоже надеюсь, – сказал Кратов. – Недомолвки мне порядком надоели.

– И все же очень хотелось вас сопровождать, – объявил Ветковский. – Ужасно! Чудовищно! Когда еще доведется увидеть, как извиняются тектоны?!

Урбанович злорадно захохотал.

– Поделом им, – сказал он. – Прощайте, Консул. Когда вернетесь, нас здесь уже не будет. Уходить надо красиво и вовремя.

Кратов вскинул брови и внимательно посмотрел ему в глаза.

– Нет-нет, что вы! – Урбанович замахал руками. – Мы свои! Можете проверить. У меня родители в Торжке, а у Льва, натурально, во Львове. Просто мы работаем не на Федерацию, а на иные, горние инстанции, А то, о чем вы подумали… Лилелланк перед тем, как исчезнуть, обронила эту емкую фразу. И я счел, что она сейчас как нельзя к месту.

– Черт, я только сейчас допер, – сказал Ветковский и задумчиво поскреб в затылке. – А ведь у нас с нею была общая миссия!

– Я всегда знал, что ты жираф, – сообщил ему Урбанович. – «Между жвачными встречаются такие животные, которые по форме своей мало согласуются с другими ныне живущими существами и скорее похожи на сказочные образы давно прошедших дней…»[43]

– Тихушники, мать вашу, – досадливо сказал Кратов.

2

Едва ступив на борт чужого корабля, Кратов сразу понял причину столь необычного поведения экипажа.

Он-то грешным делом рассчитывал, что у трапа его встретит первый навигатор, поприветствует на одном из галактических языков вокального типа и произнесет короткую прочувствованную речь, в каковой опишет в общих чертах неоспоримые преимущества находящегося за его спиной транспорта перед всеми другими космическими аппаратами этой части мироздания, воздаст хвалу команде и посулит приятное времяпрепровождение. Так поступали все и всегда, с известными отклонениями от традиции, каковые целиком зависели от морфогенеза и физиологии принимающей стороны.

На сей раз ничего подобного не случилось и случиться не могло, потому что это был корабль-автомат. «Короткий скучный полет», – вспомнил Кратов слова, сказанные при расставании с тихушниками-неразлучниками. Эти прохиндеи снова знали больше, чем поведали вслух. Такие корабли использовались для простых рейсов по накатанным трассам, и по большей части для грузовых перевозок. Сознавать себя посылкой с полезной информацией могло бы показаться унизительным кому угодно, не ожидай этой посылки по ту сторону трассы столь уважаемый и достойный адресат.

В конце концов, Кратову несколько раз приходилось перемещаться из одного пункта в другой на кораблях-автоматах, и он не припоминал особых неудобств. Правда, в те славные поры он был гораздо моложе и даже в такого рода событиях видел всего лишь новые испытания тела и приключения духа.

Он шел по узкому, похожему на гофрированную трубу коридору, явно не приспособленному для высокорослых гуманоидов, касаясь ребристых стен кончиками пальцев и вынужденно пригибая голову. В стене без какой-либо системы устроены были круглые отверстия, временами вспыхивавшие то тревожно-красным, то холодно-голубым светом. Возможно, в эти вспышки вложен был какой-то смысл и в одном из уголков Галактики существовал некто, способный этот смысл воспринять. В прохладном, излишне пересушенном воздухе витали едва уловимые химические запахи. Неяркое техническое освещение разгоралось по всей окружности того сегмента трубы, в который вступал Кратов, и незамедлительно угасало за его спиной. Что ж, экономично, рассчитано на нечастые визиты существ, обладающих органами зрения, хотя и немного нервирует… Коридор упирался в глухую стену со знакомой уже чеканкой по металлу. Дальше идти было некуда, и свет в этой части корпуса не зажегся, очевидно, за полной ненадобностью. Если по ту сторону тупика и находился центр управления кораблем, то пассажирам туда путь был недвусмысленно заказан.

В некоторой растерянности Кратов постучал костяшками пальцев по непредвиденному препятствию. Похоже, полет ожидался не только без развлечений, но и с минимальным комфортом. Пожав плечами, Кратов едва успел подумать, что времена, когда он готов был довольствоваться грузовым отсеком попутного галатрампа, уже прошли, равно как и не настал еще час, когда при малейшем стеснении в удобствах он будет готов развернуться и с оскорбленно вскинутым подбородком покинуть неподобающие покои, как подоспел отклик на его колебания. По правую руку бесшумно вскрылся просторный овальный люк, словно бы приглашая проследовать внутрь. Чтобы у гуманоида, которому адресовано было приглашение, в силу общей заторможенности или тугомыслия не возникли сомнения в целесообразности такого поступка, по периметру люка бойко заплясали мультяшные человечки, убедительно демонстрируя, как надлежит себя вести и как весело будет впоследствии.

Кратов переступил невысокий порожек и сразу же почувствовал себя честным купцом во дворце чудища мохнатого.

Люк закрылся, отгородив его от техногенного аскетизма извне, и поверх него, устраняя вынужденную разрывность, замкнулась объемная панорама, являвшая собой смотровую площадку с видом на сглаженные временем вершины в облачном венце и снеговых потеках. Над горной страной, что просматривалась на мили и мили, от горизонта и до горизонта, намного более удаленного, чем было привычно человеческому глазу, висело высокое прозрачное небо голубого цвета с отчетливой примесью бирюзы, особенно ясно различимой вокруг мелких, будто пушечные разрывы, облаков. Возникал острый соблазн подойти поближе к краю смотровой площадки, сдвинуть стекло, бросить взгляд с безумной высоты на какую-нибудь долину, пастбище для местной скотины, полезной в хозяйстве, или на затиснутое в скалистые склоны русло быстрой и наверняка чертовски бурной реки.

Беспричинно улыбаясь и борясь с желанием снять обувь, Кратов неспешно прошел по зеленому ворсистому ковру на середину помещения и остановился. Кроме горного пейзажа и ковра, не было больше ничего. Можно было без всяких затей лечь где стоишь, закинуть руки за голову и таращиться в потолок. И ждать, покуда закончится полет. Скучный и, как обещано, короткий.

Но незримое чудище мохнатое снова упредило его намерения.

Ворсистая поверхность у самых носков ботинок вспучилась, набрала объем и превратилась в царских размеров диван, с выгнутой спинкой, пышными подлокотниками и разбросанными через равные промежутки подушками. От дивана исходил едва ощутимый электрический запах. В завершение метаморфоз по обивке дивана пробежала легкая рябь, и он изменил цвет с травянисто-зеленого на безупречно-белый. «Надеюсь, никакого подвоха», – сказал Кратов в пространство и без секунды промедления плюхнулся на диван с ногами.

Над его головой из пустоты сконденсировались и повисли, будто не до конца собранная мозаика, осколки разноцветного стекла в форме асимметричных многоугольников. В центре каждого фрагмента мозаики выдавлена была пиктограмма с темным смыслом. В том, что это было меню предлагаемых плезиров, никаких сомнений не возникало. Но оставались два трудноразрешимых вопроса: как этим воспользоваться и стоит ли это делать. Несмотря на минувшие годы, не стерлась еще память о системе ублажения клиента, которую он опрометчиво привел в действие в Релаксисе в бытность свою ксенологом-наблюдателем на Лутхеоне. Этот эпизод относился к закрытому фонду впечатлений, которыми он не собирался делиться ни с единой живой душой в предстоящие пятьдесят лет в расчете на то, что комизм пережитого всецело возобладает над постыдностью… Вращаясь в опасной близости от его носа, временами многоугольники приобретали объем и превращались в искаженные, перекошенные в соответствии с чуждыми представлениями об эстетике подобия пирамидок, каждая грань которых несла какую-то заманчивую информацию. Мысленно кляня себя за любопытство, то есть тот порок, что многократно уже был наказан за последние несколько дней, Кратов направил указательный палец в сторону ближайшей пирамидки. От пальца к одной из граней протянулся тонкий световой луч, и это безобидное действие привело к мгновенной смене интерьеров и декораций. Горная страна исчезла, на ее место заступил тропический лес. И не просто заступил, а заполнил собой все пространство, подобравшись к самому дивану, который выглядел посреди зеленого буйства столь же нелепо, как и пресловутый лосось в кустах. Плети лиан в гроздьях диковинных красно-лиловых плодов свисали прямо с потолка, при желании можно было даже попытаться сорвать… и кто мог бы поручиться, что это стопроцентная иллюзия, а не обставленный таким прихотливым образом фруктовый ланч? Легкий, ненавязчивый ветерок разносил по каюте живые растительные запахи. Воздух сделался ощутимо влажным, где-то по верхним ярусам сомкнутых наподобие резного полога крон зашуршал дождик, и Кратов мог бы поклясться, что отдельные капли достигли его лица. Он даже провел ладонью по щеке, чтобы убедиться: ничего там не было. «Искусники, – проворчал он немного потерянно. – Ксанаду…» Охота экспериментировать уже улетучилась. Он погонял пирамидки лучевой указкой еще немного, так, скуки ради, и окончательно остановил свой выбор на нейтральном городском пейзаже с простенькими черепичными крышами внизу и туманными башнями циклопических замков на горизонте. Влажные первозданные ароматы сменились уютными запахами домашней выпечки. Негромкие струны, интимный шепот флейты… странная, чужая, не слишком слаженная мелодия беспрепятственно ложилась на душу, как будто всегда там и обитала. Очень похоже на Землю. Но не Земля. Если приглядеться к деталям, прислушаться, принюхаться, наконец… Кратов пристроил под голову одну из подушек, потянулся и закрыл глаза. Он был голоден, два дня не брился и не стоял под душем. На одежде лежала еще пыль и грязь Амриты. В мыслях было слишком мало порядка и слишком много раздражения. Не лучшее состояние для встречи с тектонами. Но они не оставили ему выбора.

А может быть, себе.

3

Музыка и домашние запахи все же убаюкали его. Без видений, без провидческих бесед с воображаемыми оппонентами. А когда по ту сторону сна все неуловимо изменилось, его чуткое плоддерское подсознание послало ясный недвусмысленный сигнал телу. Еще толком не проснувшись, Кратов открыл глаза и сел. Никаких иллюзий, никаких запахов и звуков. Голые серые стены, голый ребристый потолок с простыми точечными светильниками. Люк в стене открылся. Все вместе это выглядело безусловным указанием на то, что короткий и скучный полет подошел к концу.

По-прежнему сознавая себя дикарем в прихожей патриция, Кратов вышел в коридор и остановился, ожидая указаний. Снова пособили, как водится, мультяшки. Вприпрыжку, едва ли не кувырком они неслись по обеим стенам в направлении шлюзовой камеры. Створки шлюза разошлись, трап был уже спущен, и на сей раз Кратова встречали.

– Привет, – сказала юная дева, белобрысая, коротко и довольно неряшливо стриженная, в джинсовых шортах с обгрызенными краями, белой майке с Микки-Маусом и розовых тапочках. – Меня зовут Надежда. Как ты себя чувствуешь?

– Полным идиотом, – проворчал Кратов, озираясь. – Можете объяснить, куда меня занесло?

Девица захихикала. Голос у нее был тонкий, несколько гнусавый, и смех потому получился как-то уж чересчур иронический.

– Ты находишься в месте под названием Агьяхаттагль-Адарвакха, – сообщила она. – В переводе с одного из мертвых языков Галактики это означает Призрачный Мир. Мир, которого не существует в реальности. На самом деле все не так плохо, он все же материален. До определенной степени. И, как мне кажется, тебе должен быть знаком этот астроним.

– Я слышал о нем. Но очень мало задумывался о его смысле.

– А что ты слышал? – спросила Надежда с интересом.

– Что есть где-то у черта на куличках планета, которую тектоны полагают своей штаб-квартирой. Хотя при этом, в силу специфики своей деятельности, предпочитают держаться от нее подальше. Мобильность и вездесущность – вот залог успеха всякого уважающего себя тектона.

Надежда снова захихикала.

– Как много забавных предрассудков! – сказала она. – Давно пора заняться их развеянием. Но руки никак не доходят. Постоянно что-нибудь отвлекает.

– Для начала развейте предрассудок, связанный с Призрачным Миром, – терпеливо предложил Кратов.

– Для начала обращайся ко мне как к равной, – потребовала Надежда. – Это многое упростит. В конце концов, я здесь в единственном числе, не стоит умножать число моих сущностей сверх необходимого… даже из вежливости.

– Хорошо, попытаюсь, – сказал Кратов. – Не обещаю немедленного успеха. Я все еще не знаю, с кем имею дело.

– Со мной и только со мной, – сказала Надежда.

– Но кто вы такая? Или, если уж мы находимся в Призрачном Мире… что вы такое?

– Я квант Призрачного Мира, – сказала она. – Если хочешь, я твой гид. Проводник по уровням абстракций. Кто-то же должен вести тебя за руку сквозь миражи и реальности, чтобы ты не заплутал!

– Так что же это такое – Агьяхаттагль-Адарвакха?

Надежда, смеясь, поаплодировала. Она вообще легко и много смеялась. Что, однако же, совсем не делало ее тем, за кого она так старательно себя выдавала – за глупенькую и безопасную девчонку-подростка с круглой румяной мордахой.

– Наверное, когда-то ты упражнялся, чтобы произносить это имя, – сказала Надежда. – И другие длинные имена. Это твой профессиональный навык – запоминать и воспроизводить звукосочетания, чуждые собственной фонетической модели. Но лингвистическая лабильность вовсе не означает ментальную. Галактика все еще способна тебя удивлять и ставить в тупик.

– Я не заблуждаюсь на свой счет, – пожал плечами Кратов. – Я не гений, склонный ко вселенским обобщениям. Мое мышление предметно и практично. За время этого путешествия на многие вроде бы очевидные истины мне пришлось взглянуть новыми глазами. Это ничего не меняет. У меня есть цель, и я ее достигну. Как бы вам ни хотелось мне помешать.

– Мы не мешаем тебе, – сказала Надежда серьезно. – Мы просто хотим понимания.

– Мы! – фыркнул Кратов. – Так сколько же в тебе сущностей на самом деле?

– С тобой говорит одна сущность. Но слышат многие.

– Тектоны?

– И они тоже. Не стану утверждать, что все. Ограничусь утверждением: все, кому небезразлично.

– А есть такие, которым безразлично? – усмехнулся Кратов.

– Тектоны бывают разные. Есть те, для кого эта тема неинтересна. Есть те, кто уже выстроил свое суждение и не желает его менять, пока не поступят новые факты либо не изменятся обстоятельства. И есть все остальные. Те, кто открыт для дискуссий, сомневается или колеблется. Они слушают тебя.

– Похоже, я покуда не сказал ничего умного.

– Может быть, еще успеешь.

Они шли по гладкой, как яичная скорлупа, и такой же белой равнине, две темные движущиеся точки посреди необозримого и неохватного воображением пространства. В дальней дали, где предполагалась линия горизонта, белизна становилась отчетливо серой и слегка забирала кверху словно бы специально для того, чтобы отделить себя от такого же точно белого, несколько ноздреватого, низкого неба, больше напоминавшего своды бескрайней и совершенно пустой комнаты. Было в этом зрелище что-то от больничной палаты для повредившихся умом. И это неприятное сходство если не раздражало, то наполняло душу выматывающей, тянущей, как боль в порезанном пальце, тревогой.

– Агьяхаттагль-Адарвакха – это древний конструкт нашей вселенной, пожалуй, даже самый древний в пределах Млечного Пути, – между тем беспечно щебетала Надежда. – Здесь мнения расходятся, кое-кто готов отдать приоритет старшинства Белой Цитадели или Плазменным Криптосферам, и в пользу каждого конструкта приводятся серьезные аргументы, хотя то, что все конструкты появились задолго до Галактического Братства, никем не оспаривается… Но если та же Цитадель оставалась в сакральной неприкосновенности от начала времен, то Призрачный Мир постоянно изменяется и перестраивается. Изменение и преобразование – это его неотъемлемые свойства, без динамики он либо закоснеет и обратится в заурядные руины, либо рассеется скоплением космической пыли… никто не знает этого наверняка, но никто и не желает такого исхода.

– Это планета? – спросил Кратов. – Местность? Сооружение? Я не понимаю.

– Конструкт, – терпеливо повторила Надежда. – Сочетание иллюзорного и материального. Все же постарайся понять. Не скажу, чтобы это было так необходимо, но что станет легче, обещаю. – Она очертила пальчиком в воздухе большой круг, и тот мгновенно обратился в полупрозрачную сферу. – Мы находимся внутри облака абстракций, одного из многих. Они вложены одно в другое… – Надежда продолжала рисовать. – Пересекаются… Существуют, нигде и никогда не соприкасаясь… Эта многомерность условна, потому что будь она реализована на практике, ты не мог бы ни видеть меня, ни говорить со мной, и сам ты выглядел бы иначе, нежели есть на самом деле. Придется поверить мне на слово, мы же не станем сейчас с этим экспериментировать.

– Может быть, в другой раз, – согласился Кратов.

– Все облака помещены в единый конструкт. То, что он носит сложное имя и странно переводится на понятный тебе язык, ничего не значит. Никакого тайного смысла, всего лишь этикетка. Должны же мы как-то обозначить описываемую часть физического мира…

– …которая квантуется маленькими девочками, – сказал Кратов.

– Это не мое решение, – сказала Надежда виновато. – Это даже не выбор тектонов. Так решил Призрачный Мир.

– У него есть свобода воли?

– У него даже есть чувство прекрасного.

Кратов, усмехаясь, сказал:

– Волнам? – осторожно переспросила Надежда. – Каким волнам? Здесь нет открытых водных пространств.

– Насчет чувства прекрасного, – промолвил Кратов. – Он сам тебе об этом сказал?

– Кто? – совершенно потерялась Надежда.

– Ну этот… Призрачный Мир.

Какое-то время девица напряженно хмурилась, затем выпуклый лоб под пушистой челкой разгладился, и она залилась обычным своим саркастическим смехом.

– Ты так и ничего не понял! – объявила Надежда жизнерадостно. – Я и есть Призрачный Мир!

4

– Мы что, вторглись в чужое облако абстракций? – спросил Кратов недоверчиво.

Стоило ему отвлечься на мгновение, заглядевшись на гигантское сооружение, словно бы образованное из бесчисленных потеков застывшей лавы и вершиной своей пропадавшее в облаках, как декорации сменились. Само сооружение осталось, но прочие пустоты и лакуны вдруг заполнились аккуратными одноэтажными домиками. Он не понимал, как это случилось, а самое главное – когда. И почему он не успел заметить этой перемены. И почему сознание не бунтует против такого циничного обмана, словно бы соглашаясь, что все правильно, так и должно быть.

– Наоборот, – заявила Надежда. – Призрачный Мир старается тебе понравиться. Он… есть такое слово… подлизывается к тебе.

– Зачем? – пожал плечами Кратов.

– Ну, ты же гость, – удивилась Надежда. – Тебе должно быть хорошо.

– Тогда так, – сказал Кратов твердо. – Желаю принять душ. Привести себя в порядок. Не могу же я ввалиться на самую важную встречу в жизни сущим охламоном! – Он покосился на девицу. Та выглядела озадаченно. – Такое слово тоже есть.

– А, что-то древнегреческое! – вдруг обрадовалась Надежда. – «Охлос» – толпа, «монос» – один. Один из толпы, квант хаотического человеческого сборища…

– Не умничай, – строго сказал Кратов. – А еще я хочу есть.

– Если я что-то понимаю в человеческой культуре, – важно прогнусавила Надежда, – то слева по курсу находится то, что тебе нужно.

Кратов послушно поглядел налево. Двухэтажное здание, обшитое мореным дубом, с просторным козырьком на подпорках и верандой с перилами, выглядело как салун из ковбойских фильмов, чем, по всей видимости, и являлось. Над окнами второго этажа была намалевана надпись большими, не без изысков, белыми буквами: «И вот заведение».

– Призрачный Мир, – сказал Кратов задумчиво. – Иллюзорное и материальное. А что, если мне все это только кажется, и ты мне кажешься, а на самом деле я лежу в каком-нибудь чане с физиологическим раствором, опутанный трубками и бездыханный?

– Ты слишком много читаешь фантастики, – укоризненно промолвила Надежда.

– Я ее вовсе не читаю, – возразил Кратов. – Но зато я знаю, что такое фантоматика. Сам в детстве много с оной экспериментировал. И попадал на этой зыбкой почве в разные ситуации, в большинстве своем идиотские.

– О боже, – вздохнула девица. – Какой ты трудный. Настоящий охламон. То, что ты видишь, и есть то, что ты хочешь видеть. А то, о чем ты думаешь, как о том, что ты хочешь видеть, всего лишь попытка рационализировать то, что ты видишь на самом деле, но по каким-то причинам или в силу предубеждений видеть не желаешь.

– Ты сама поняла, что сказала? – сощурился Кратов.

– Я-то поняла, – фыркнула Надежда. – А ты, судя по всему, не очень. Это заведение реально и существует на базовом уровне абстракций. Оно предназначено для комфортной адаптации посетителей мира под названием Агьяхаттагль-Адарвакха и всегда предназначалось только для этого, от начала времен, когда никаких еще тектонов и в помине не было.

– А кто был? – спросил Кратов с нескрываемым интересом.

– Боги, императоры, тираны, – пояснила Надежда. – Так они себя называли и, должно быть, таковыми себя полагали. Призрачный Мир не прекословил, это не в его правилах, но много по этому поводу веселился. Здесь останавливался Брилласиньял IV, последний император тахамауков из тех, что самолично возглавляли экспансию в Рукаве Персея. Позднее они, как мы знаем, оставили эти бесплодные, изначально обреченные попытки управлять Галактикой. Император был вполне удовлетворен нашим сервисом, особенно ему понравились жемчужные фонтаны и бассейн в форме раковины винтокрылого моллюска.

– Но я не вижу никаких фонтанов, – сказал Кратов.

– Верховный Попечитель Всех Нкианхов, Адмиралиссимус Юкнэ Юлаалф тоже ничего не видел. – Надежда разошлась не на шутку. – Кроме белокаменных стен со стрельчатыми окнами, повитых красным плющом. В скрижалях почетных гостей он оставил пространную благодарственную запись, где воздал должное местной кухне, а сугубо огузку, лопатке и голяшке молодого гребнекрыла, зажаренного по классическому рецепту, то есть в вулканическом пламени на собственном хребте…

– Я уже начинаю сочинять текст, который оставлю в ваших скрижалях, – промолвил Кратов с угрозой.

– Это универсальный концепт Призрачного Мира, – пояснила Надежда. – Все концепты материальны. Но каждый визитер видит их по-своему. Задай вопрос фундаментальной части своего сознания, зачем ей посреди галактического захолустья вдруг понадобился киношный салун. – Она вдруг остановилась и направила острый, как карандаш, указательный палец в направлении кратовского носа. – Кажется, я понимаю. Всему причиной особенности твоего восприятия! Ты упорно не желаешь верить своим глазам, но все органы чувств, словно сговорившись, пытаются обмануть твой разум, и он, не имея сил сопротивляться поступающей информации, наделенной всеми атрибутами объективности, искусственно принижает ее материалистическую значимость, сводит до уровня визуальных шаблонов. Да еще и с нескрываемой издевкой наделяет сатирическим граффити, заимствованным из базисного культурного фонда!

– Ну будет тебе, – добродушно промолвил Кратов. – Могу я, наконец, получить голяшку молодого адмиралиссимуса?

– Надеюсь, ты шутишь, – серьезно сказала Надежда.

Она взяла его за руку и, как ребенка, повлекла за собой в направлении дверей-крыльчаток. С учетом ее детской стати зрелище со стороны выглядело бы весьма комично, случись поблизости хоть какая-нибудь публика. Песок скрипел под ногами. На ходу девица продолжала нести обычную свою глубокомысленную заумь:

– Нкианхи, если ты помнишь, являются рептилоидами, может возникнуть белковая несовместимость, что губительно скажется на твоем самочувствии, а в преддверии важной встречи это совершенно ни к чему, так что от голяшки адмиралиссимуса, хотя бы даже и молодого, настоятельно советую воздержаться…

Уже миновав резные створки, Кратов проворно высвободил руку, в свою очередь подхватил девицу под локоток и без особых церемоний втащил за собой в прохладный сумрак салуна.

– Будь я настоящей женщиной, – сообщила Надежда, – то непременно воскликнула бы: что вы себе позволяете, сударь?!

– Ты не женщина, я помню, – сказал Кратов. – Ты и есть Призрачный Мир. Но эти створки имеют привычку наподдавать под зад всякому, кто замешкается в дверях. Уж не знаю, как это происходит в Призрачном Мире с ним самим, но я не хотел экспериментировать.

– И все же я женщина, – гордо заявила Надежда. – Не настоящая, спору нет. Игрушечная!

Внутри салуна все было как и положено: дощатый пол, деревянные стены с картинами в резных рамах, объявлениями с наградой за чью-то поимку и клыкастой кабаньей головой прямо напротив входа, низко свисавшие люстры, оформленные с варварской роскошью, и какие-то сомнительного вида пыльные занавесочки. Лестница с перилами вела на второй этаж, очевидно – в номера. Возле дальней стены устроена была барная стойка с непременным винным шкафом до самого потолка, плотно заполненным бутылками с аляповатыми этикетками. За стойкой стоял салунщик в ковбойке с закатанными рукавами, красной с золотым шитьем жилетке и почему-то в шляпе. Лицо его было одного с жилеткой цвета, седые усы лихо топорщились, а маленькие блеклые глазенки равнодушно взирали на вошедших. В углу возле лестницы служанка в клетчатом платье с длинными рукавами и в чепчике старательно, хотя и без спешки, протирала столешницы от пыли. Ни единой живой души более не наблюдалось: должно быть, квантование задиристыми нетрезвыми ковбоями в сценарии Призрачного Мира не входило.

– День добрый, Шеймус, – возгласила Надежда.

– Мисс, – сипло отозвался салунщик и приложил пальцы к шляпе.

– Сей джентльмен, – Надежда повела подбородком в сторону Кратова, который в эти минуты с умилением разглядывал винтажные интерьеры, – нуждается в номере с горячей ванной и в хорошем обеде. Мы ведь не откажем ему в гостеприимстве?

– Кажется, остался еще свободный номерок, – прохрипел салунщик. – Ваш знакомый, мисс Хоуп, не состоит ли в разладе с законом?

– Шеймус, Шеймус, – сказала Надежда с укоризной. – Вы же знаете мои принципы: не иметь дела с бандитами…

– Поверю вам на слово, мисс, – промолвил салунщик. Затем перевел испытующий взгляд на Кратова. – Что предпочитаете на обед, сэр?

– Придумайте что-нибудь, дружище, – сказал тот. – Этакое… материальное.

– Без проблем, – кивнул Шеймус. И вдруг хрипло заорал: – Джинни! Проводи гостя в тринадцатый номер… вы ведь ничего не имеете против чертовой дюжины, сэр?

– Поверьте, трискайдекафобией[45] я не страдаю, – уверил его Кратов.

– Чем-чем?! – Салунщик вскинул мохнатые брови. – Гм… Надеюсь, это не какая-нибудь дурная болезнь из Старого Света.

Надежда, довольно хихикая, заняла столик возле окна.

– Ступай, охламон, – велела она. – Приводи себя в порядок. Особое внимание удели своим мыслям. А я найду, чем себя занять. Или ты хочешь, чтобы я заменила Джинни в качестве провожатой?

– Не стоит, пожалуй, – сказал Кратов. – Я начинаю привыкать ко всему, чем квантуется Призрачный Мир.

5

Джинни, та самая служанка в клеточку, молча поднялась по ступенькам деревянной лестницы, издававшим весьма натуральный для иллюзий скрип. Так же молча свернула в узкий, едва освещенный коридор, куда выходили двери номеров. Открыла старинным тяжелым ключом самую ближнюю, с медной единичкой. Едва только Кратов открыл рот, чтобы выразить недоумение, как к единичке пристроилась невесть откуда взявшаяся недостающая тройка. Желание задавать иронические вопросы по-прежнему напрочь отсутствовало. О чем тут спрашивать? Был первый номер, стал тринадцатый, большое дело… Он даже не был уверен, что Джинни станет с ним разговаривать, уж очень неприступное у нее было выражение бледного заостренного личика в обильных веснушках.

Служанка отступила, впуская его в комнату, сама же осталась стоять на пороге, выжидательно переплетя пальцы сложенных на переднике рук. Кратов огляделся. Деревянная кровать с выточенными шарами, заправленная клетчатым покрывалом (похоже, в этом облаке абстракций Призрачный Мир питал необъяснимую слабость к пересекающимся прямым), гигантская подушка, белая в мелкий цветочек… деревянная тумбочка с двумя ящиками в изголовье (в верхнем ящике наверняка хранилась Гидеоновская Библия)… незашторенное окно демонстрировало вид на соседнее здание с вывеской «Bank of Hell's Heaven»… из-за тонкой занавески в конце комнаты выглядывал угол какого-то жуткого медного корыта… Словом, все, как и должно было быть.

– Благодарю, Джинни, – сказал Кратов, без большого усилия принимая правила, диктуемые обстоятельствами. – Я спущусь в обеду примерно через час.

Служанка изобразила нечто вроде неловкого книксена и затворила за собой дверь.

Кратов постоял еще немного посреди комнаты, гоня от себя различные несообразные мысли.

Не худо было бы запереть дверь изнутри, потому что могут вломиться непрошеные гости… и хорошо, если это окажется Надежда, которой надоело скучать в одиночестве посреди пустого салуна, хотя и в том, если рассудить, хорошего немного… но вполне могут быть какие-нибудь сиволапые бандиты в пончо, сомбреро и пыльных сапожищах со шпорами, перепоясанные патронными лентами, пьяные, небритые и жаждущие неприятностей… это необязательно подразумевается традициями местного гостеприимства или, что одно и то же, правилами функционирования концепта, но Призрачный Мир мог неверно интерпретировать прихоти подсознания… кто ведает, вдруг на базовом уровне мышления Кратов прямо сейчас мечтает с кем-нибудь разобраться простым, незатейливым способом за все перипетии безумно затянувшегося странствия… или таким дивным образом Призрачный Мир возжелает продемонстрировать свое чувство прекрасного, которое, по утверждению девы Надежды, у него есть… а может быть, и чувство юмора, о каковом никто вроде бы напрямую не упоминал, но если оно и существует, то наверняка парадоксальное…

Он вздохнул и, сознавая себя игрушкой в руках судьбы, направился в сторону корыта. Немного теплой воды, вот что было ему сейчас нужнее всего. В крайнем случае, сгодилась бы и холодная.

За те несколько шагов, что отделяли его от вожделенной цели, все в очередной раз переменилось.

Никаких сомнительных емкостей за шторкой не обнаружилось, да и сама шторка сгинула, стоило только мигнуть. Теперь это была вполне цивилизованная, хотя и немного архаичной конструкции, душевая кабина с регуляторами температуры и напора, с эмиттерами для волнового массажа, флаконом шампуня «Поцелуй сиамской кошки» и мягким белым полотенцем на подставке.

Кратов буквально содрал с себя несвежие одежды. К черту все задние мысли, равно как и передние. К черту подозрения. Реальность или иллюзия – да будь что будет. Скорее смыть с себя грязь и пот. Наконец-то вернуть ощущение телесной чистоты, от которой один шаг до внутренней гармонии. Ничто так не помогает в минуты сомнений, как чистота и гармония. Мысленно ухнув, он стал под жесткие ледяные струи, сосчитал до полусотни и повысил температуру воды. Шампунь выглядел как настоящий и, хотелось бы верить, обладал теми же полезными свойствами. Смыть, все смыть к чертовой бабушке… Потом он стоял под душем просто так, зажмурившись, пока внутренний хронометр не начал подавать тревожные сигналы. И только тогда потянулся за полотенцем.

Ничего так не хотелось, как плюхнуться на кровать, разметать конечности и выкинуть из головы все накопившиеся за эти дни сомнения, подозрения и прочий мусор. И ни при каком раскладе не влезать сызнова в нечистое тряпье…

По той же рассохшейся лестнице он вернулся в совершенно иной мир. От старомодного салуна не осталось и следа. Теперь это было парижское кафе с маленькими столиками, светлое и задушевное. Окна выходили на узкую улочку с фонарями, а по ту сторону мостовой, конечно же, располагался цветочный магазин. За барной стойкой энергично орудовал миксером молодой бармен, прилизанный, с усиками, в жилетке и при бабочке. Похоже, он делал это с единственной целью – развлечь себя и, самую малость, юную красотку-гимназистку за дальним столиком.

– Теперь к вам следует обращаться «Эсперанс», не так ли? – спросил Кратов, подсаживаясь к столику.

– Для вас я всегда останусь Надеждой, – сказала красотка не без кокетства, сообразного ее новому облику.

– Кстати, почему Надежда?

– Это не имя, а смысл. То, что ему есть аналог в вашем человеческом ономастиконе, всего лишь удачное совпадение. Надежда, Хоуп, Эсперанс… И не только в вашем. То, что ты оказался в этом месте, не случайно. Это дарует надежду и тебе и тем, кто тебя пригласил.

– Надежду – на что? На благополучное разрешение всех конфликтов?

– А вот этого мне знать не дано. Я всего лишь твой проводник и посредник.

– И долго еще мы будем играть в эти ваши игры с иллюзиями и смыслами?

– Потерпи еще чуть-чуть, – сказала Надежда. – И это не игра. То, что для тебя выглядит как игра, на самом деле форма существования самоорганизующегося конструкта Агьяхаттагль-Адарвакха. В какой-то степени можно считать ее жизнью. Мы так живем. А ты, как и все посетители Призрачного Мира, путаешь понятия. Это вы со своими непродуманными и порой бессмысленными поступками ведете какие-то нелепые игры. Устанавливаете себе правила, которые сами же не соблюдаете. И огорчаетесь, когда кто-нибудь, глядя со стороны, указывает вам на нелепость такого положения.

– Хорошо, не сердись, – сказал Кратов умиротворяюще. – Я буду абсолютно серьезен в этом рассаднике абсурда.

– А я и не сержусь, – сказала Надежда. – Разве на детей можно сердиться?

– О! – воскликнул Кратов. – Давненько вы здесь не видывали настоящих живых детей! Погрязли в комбинировании абстракций. А дети – это реальность. Порой данная нам в очень болезненных ощущениях.

– Ну, возможно, – сказала Надежда. – Хотя я не имела в виду человеческое потомство на ранней стадии формирования личности, а всего лишь пыталась обозначить дистанцию между концептом Агьяхаттагль-Адарвакха и человеческой цивилизацией на временной шкале.

– В том, что ты и сама выглядишь, как… гм… квант человеческого потомства, тоже заложен некий смысл?

– Разумеется. Даже несколько. Таким способом Призрачный Мир пытается вытащить тебя из защитной психологической скорлупы, в которую ты забился в ожидании встречи с тектонами. Раскачать твое восприятие, разрушить стереотипы, А еще мы пытаемся тебя подготовить к изменениям в твоей собственной жизни.

– Да-да, – сказал Кратов немного раздраженно. – Я знаю, что скоро у меня родится дочь. Меня предупредили…

– И не только дочь, – сказала Надежда, со значением воздев указательный пальчик.

– Это я тоже знаю.

– И мы с грустью замечаем, что ни фига ты к переменам не готов.

Официантка, которую когда-то звали Джинни, а сейчас наверняка Жанетт, с застывшей улыбкой на веснушчатом личике подкатила сервировочный столик, в три этажа уставленный судками, тарелками и бокалами. Над архитектурной композицией витали невозможно аппетитные запахи.

– Это мне, – сказала Надежда, забирая высокий бокал с темно-красным вязким содержимым. – Остальное твое.

– Надеюсь, хотя бы мясо и овощи реальны, – проворчал Кратов, разбираясь с приборами.

– Ты невыносим, – сказала Надежда.

– А детишкам такое можно? – подколол девицу Кратов, показывая на бокал в ее руке.

– Это брусничный кисель, папочка! – незамедлительно парировала та.

За стойкой франтоватый бармен меланхолично жонглировал пустыми хрустальными стаканами. Надежда сосала свой кисель, аккуратно слизывая розовые усы. Кратов живенько убирал бифштекс с гарниром из молодого картофеля, спаржи, артишоков и мелких луковиц непонятного происхождения, запивая ледяным темным пивом из громадной кружки с вензелями. Одним глазом он следил за барменом с его манипуляциями, а основное внимание уделял происходившему за окном. Собственно, именно за окном ничего и не происходило. Цветочный магазин так и не открылся, ни один экипаж не протрюхал по мостовой, никаких иных жизненных проявлений не наблюдалось. «А было бы стильно, – подумал Кратов, – если бы вдруг распахнулась дверь и вошел тектон с тросточкой, в крылатке и цилиндре, спарашютировал бы за соседний столик и гаркнул что-нибудь вроде: гарсон! мозельского!..» Он живо представил себе картинку и, отвернувшись от греха подальше, утопил непрошеные эмоции в кружке.

По ту сторону барной стойки раздался грохот и звон бьющегося стекла.

– Nom d'une pipe![46] – с сердцем произнес бармен.

В его руках, как по волшебству, появились веник и совок. Смущенно приговаривая: «Je suis desole… Toutes mes excuses…»,[47] он принялся сгребать осколки посуды. На него никто не обращал внимания.

– Казалось бы, простая вещь, – заметила Надежда, облизываясь. – А многие не понимают. Чем более развита цивилизация, чем большей энергией она способна распоряжаться, тем с меньшей серьезностью она относится к жизни. Взгляни на виавов. Чем они заняты? Всем на свете и ничем всерьез. Они развлекаются. Играют в жизнь. Очертя голову лезут в самое пекло. Потому что им не страшно. Это их заводит, дарит им остроту ощущений. При этом они сами порой забывают, что это игра… что вовсе не делает их менее веселыми. И не они одни такие! Кто там еще у тебя на слуху – ркарра? Что, казалось бы, они потеряли на всеми позабытой станции посреди глухой галактической периферии? Не поверишь – новизну впечатлений. Уж какую есть. Иовуаарп, с их непрестанными шпионскими играми, с покерфейсами, фальшивыми личинами и придуманными биографиями? Да то же самое.

– Ты забыла про тахамауков, – ввернул Кратов, переходя к десерту, слоеному пирожному размером с детскую голову.

– О тахамауках мы скромно промолчим, – сказала Надежда. – Но, быть может, они еще не вступили в пору зрелости по собственным меркам, хотя всем кажутся невозможно древними и могущественными. Кто знает, вдруг через какую-то тысячу лет они станут главными затейниками и авантюристами в Галактике! Ведь чем мощнее цивилизация, тем проще ей отвечать на вызовы мироздания. Эстетика героизма становится нелепым архаизмом. Понятие подвига девальвируется. Надсадные порывы, запредельные усилия – все это делается ненужным и даже потешным. Вся эта седая древность сменяется бесконечной игрой, только с другой стороны игровой доски находится вселенная со всей своей физикой и механикой… А теперь представь, что существует кто-то, кто начал игру еще до Большого Взрыва.

– Так вы и есть космиурги? – недоверчиво спросил Кратов.

– Ах, если бы, – вздохнула Надежда. – Стали бы мы тогда отвлекаться на всякие мелочи, как то: собрать вместе одного своенравного неоантропа и нескольких чрезвычайно тяжких на подъем гиперсуществ. Если угодно, можешь думать, будто Агьяхаттагль-Адарвакха – это наследие космиургов. Что не совсем соответствует истине, но весьма повышает нашу самооценку…

Она с сожалением отстранила пустой бокал и, привстав со своего стула, выглянула в окно.

– Цветочник поменял горшки местами? – с усмешкой полюбопытствовал Кратов.

– Нет там никакого цветочника, – сказала Надежда. – Ах да, это какая-то аллюзия на шпионскую литературу… Тектоны уже здесь. Ты готов?

– Не готов, – честно ответил Кратов. – Но это не имеет значения.

– Призрачный Мир гордится тобой, – серьезно заявила девица.

6

Двери кафе широко распахнулись.

Глаза Кратова распахнулись еще шире.

Выступая величаво и неспешно, озирая внутреннее убранство помещения темным критическим оком, вошел громадный, под притолоку, пингвин. Из соображений приличия он был облачен в черный, как ночь, фрак, безукоризненно-белый жилет и белую же манишку, тугую, как броня, схваченную под горлом массивной драгоценной брошью. Торчавшие из рукавов слегка нарастопырку крылья-ласты нервически подрагивали, а крючковатый клюв издавал отчетливое удивленное щелканье.

Бармен истолковал замешательство визитера по-своему. Он с гимнастической удалью перемахнул стойку и, бормоча французские извинения пополам с ругательствами, принялся сдвигать столы к центру. Кратов, окончательно утративши всякое представление о реальности, наблюдал за тем, как овальные столешницы, едва соприкоснувшись, вопреки всякой логике и физике слипались воедино и образовывали этакое равноудаляющее подобие переговорной зоны, как ее изображали в рыцарских романах и дипломатических наставлениях старины глубокой. Размеренным шагом пингвин прошел к обширному столу, выждал, пока бармен со всевозможным почтением подпихнет ему под зад один из простецких стульев, и сел, предусмотрительно разметав под собою фалды.

«Если он сейчас спросит мозельского, – в панике подумал Кратов, – я не сдержусь и буду истерически ржать».

Между тем на пороге уже дожидался своей порции внимания новый гость, и это был столь же немыслимых размеров филин. Круглая голова с тревожно распушенными перьевыми ушками и проницательными янтарными очами медленно вращалась над глухим воротником просторного френча болотных тонов, а из мешковатых галифе вместо ожидаемых сапог торчали серые лапы. Цокая когтями по дощатому полу, филин прошествовал к уже приготовленному для него месту. Приветственно ухнул и угнездился с максимальным комфортом, вскинув лапу на лапу. Затем с удивительной ловкостью, при помощи крыла, извлек из нагрудного кармана френча монокль размером с доброе блюдце и пристроил на правый глаз, что лишь добавило и без того ни с чем не сообразному облику совершенно уже запредельной гротескности.

Кратов перевел взгляд на свою спутницу. Надежда откровенно наслаждалась произведенным эффектом. Ее маленькое личико буквально лучилось светлой радостью.

Головы чудовищных пернатых обратились к дверям, и бестиарий тотчас же получил очередное пополнение.

На сей раз то был могучих статей черный кот, короткошерстный и желтоглазый. На его морде застыло недоуменное выражение, как если бы обладатель его пытался изречь нечто сакраментальное вроде: «А что вы тут делаете, добрые люди… и птицы?» Кот был наряжен в бурый клетчатый пиджачок, несколько куцеватый и по этой причине топорщившийся сзади и по бокам, а на сытом пузце, затянутом в синюю атласную жилетку, и вовсе не смыкавшийся, в полосатые тесные панталоны со штрипками и, как водится, был босиком. Пушистая башка его увенчана была желтой жокейской кепочкой. Кот задержался в проходе, словно борясь с желанием озадаченно пожать плечами и удалиться, но вместо этого, аккуратно переступая мягкими лапами, достиг стола и уселся там. Кепочку он, спохватившись, сдернул и положил перед собой и теперь с напускным равнодушием изучал ассортимент спиртного на полках по ту сторону барной стойки.

Картинка весьма отдаленно напоминала медицинский консилиум из «Золотого ключика», но в ней явно недоставало еще одного стержневого персонажа. Кратов старательно делал вид, что происходящее безумие не имеет к нему никакого касательства, тогда как Надежда, улыбаясь от уха до уха, активно стреляла глазками в направлении дверей.

Всеобщие ожидания были немедленно вознаграждены сторицей.

Перестукивая жесткими хитиновыми конечностями, в кафе заявился гигантский глянцево-зеленый богомол. В его случае протокольный дресс-код был нарушен самым радикальным образом. Объемное, как небольшой дирижабль, брюхо и задние ноги были небрежно обверчены полупрозрачной, с радужным отливом, лентой, а на переднюю часть туловища наброшена накидка, а точнее – лоскут из того же переливчатого материала. Мощные передние лапы были увешаны многочисленными, позвякивавшими при ходьбе браслетами из красного металла. На маленькой треугольной голове каким-то чудом держались, скрывая глаза, старомодные, совершенно неуместные при искусственном освещении солнцезащитные очки. Богомол проследовал мимо притихших Кратова с Надеждой, не удостоив их даже кивка, пренебрежительно отпихнул уготованное ему сиденье (бармен с некоторым даже подобострастием ухватил падавший стул за спинку и вприпрыжку уволок в дальний конец зала) и, поиграв суставами, с деревянным треском обрушился прямо на пол. Очки при этом сползли набок, что никаких неудобств их носителю, по-видимому, не причинило.

– Все это забавно, – шепотом проговорил Кратов, адресуясь к Надежде, – но хотелось бы…

Он замолк на полуслове.

Надежда исчезла. Как это и случается в Призрачном Мире, во мгновение ока. От нее остался лишь бокал с кисельными потеками. Еще один миг – не стало и его.

Взгляды фантастических существ были устремлены на Кратова и только на него, потому что больше здесь никого не оставалось. Сгинула бессловесная официантка со своими веснушками. Сгинул бармен с его цирковыми трюками, барной стойкой и запасами выпивки. Сгинули незадействованные в представлении стулья и столики… Кратов едва успел убрать локти, как пропал и его стол вместе с остатками трапезы. Оголившиеся в отсутствие окон, канделябров и картин стены широко раздвинулись и осветились изнутри.

Кот в пиджаке растворил синюю пасть и звучно мяукнул, а богомол клацнул клешнями.

– Увы, я не понимаю, – сказал Кратов упавшим голосом.

Он стоял навытяжку, как провинившийся курсант, точно зная, что его стул чьей-то неосязаемой заботой удален уже за пределы актуального облака абстракций. Чего он не знал, так это как вести себя в сложившейся курьезной ситуации.

Пингвин и филин не сговариваясь возвели очи к опалесцирующим сводам. Причем филину это простое движение далось с немалым трудом – мешал тугой воротничок френча.

– Хорошо, хорошо, – раздался из пустоты успокоительный голосок Надежды. – Сейчас прекратим. Мы просто хотели всех развлечь.

«Обещай не быть таким серьезным, братик», – сразу же вспомнил Кратов напутственные слова астрарха по имени Лунный Ткач.

Он внутренне подготовился, чтобы встретить «дыхание тектонов» во всеоружии своей многолетней подготовки. Даже сам перестал на какое-то время дышать.

Потому что обширного стола в центре зала более не существовало. Его место занял грубо обработанный обломок белого мрамора, а может быть – окаменевший и покрывшийся тысячелетним известняком пень гигантского дерева или жертвенник давно сгинувшей культуры… словом, нечто более сходное с ритуальным артефактом, нежели с элементом интерьера.

Вокруг артефакта расположились тектоны.

Их было четверо. Явившись сюда в шутовских личинах, наброшенных Призрачным Миром с целью притушить избыток пафоса в происходящем, теперь они с этими личинами расстались и приняли свой исконный облик. Все, кроме богомола, который лишился очков, но вернул себе несколько хватательных конечностей, прежде сокрытых для эйдономической достоверности увеселительной прелюдии, а в остальном как был гигантским зеленым инсектоидом в наряде из прозрачных лент, так и остался.

Филин и пингвин оборотились монохордовыми аморфантами, огромными, серыми, закованными в чешуйчатую броню. Если бы не бегущие огоньки глаз посередине обмякших под собственным весом туш, оба могли бы сойти за гранитные валуны, выраставшие прямиком из литосферы Призрачного Мира, если, конечно, здесь вообще была литосфера. Один из аморфантов был совсем старый, о чем можно было судить по выцветшей до белизны чешуе грудного сегмента, другой намного моложе, и его броня сохраняла еще едва различимую естественную расцветку.

На месте же кота восседало гигантское антропоморфное существо, наделенное парными конечностями и большой ушастой головой, сплошь покрытое густой черной шерстью. От прежней своей ипостаси оно сохранило желтые глаза, что даже при ясном свете дня полыхали, как прожекторы, и явственную кошачью комплекцию. Реликтовый элуроморф во плоти и в натуральную величину. В современной ксенологии почему-то принято было считать, что эта галактическая раса давно и тихо угасла на последней из своих планет в Рукаве Стрельца. К элуроморфам относились также и вукрту, населявшие гонористый и пропитанный духом махровой канцелярщины халифат Рагуррааханаш, да еще несколько рас-аутсайдеров, не доросших пока до экзометральных переходов. Что же касается реликтов, о них сохранились одни легенды, по большей части мрачные. Но встречались и забавные деривации: так, имела хождение шальная гипотеза, будто бы случайное появление заблудившегося в пространстве и во времени реликтового элуроморфа в окрестностях не то Зубцова, не то Барвихи, равно как и последовавший за этим краткосрочный сеанс общения обратили великого Булгакова к незабвенному образу кота Бегемота (что ни при каких условиях состояться, увы, не могло по ряду причин объективного свойства, среди которых ядовитость земной атмосферы для дыхательной системы реликтов занимала последнее место, использование же всяких средств адаптации исключалось по определению, поскольку совершенно разрушало бы сходство элуроморфа с котом-переростком)… Теперь легенда ожила, пребывала на расстоянии протянутой руки и, судя по всему, чувствовала себя неплохо. Не то Призрачный Мир находил способы секторально обустроить каждому гостю приемлемую среду обитания, не то тектоны и сами с этим как-то управлялись… Известно, что аморфанты, к примеру, в таких вопросах были неприхотливы. Что же до богомола, то его генезис и особенности метаболизма оставались для Кратова загадкой, но побочной, мало будоражившей воображение, ибо все внимание было приковано к черной мохнатой фигуре элуроморфа.

Должно быть, потрясение сильно помогло Кратову совладать с первой волной «дыхания тектонов». А может быть, древний и мудрый конструкт Агьяхаттагль-Адарвакха счел, что незачем этому смятенному теплокровному юнцу новые тягостные ощущения.

– Здравствуй, брат, – прозвучал голос, слишком правильный, слишком резкий, слишком бесцветный… слишком знакомый.

Как будто не было всех лет, что отделяли их первую встречу на Сфазисе от нынешней, в Призрачном Мире.

– Войди в наш круг, как равный, – сказал тектон Горный Гребень.

7

Внутренне холодея, на неверных ногах Кратов приблизился к белому камню. И действительно, там оставалось место еще для одного. Круг был очерчен, но не завершен… Затаив дыхание, он занял свое место и только тогда поднял взгляд на тектонов. Как равный.

Все его существо наполнилось новым, никогда прежде не испытанным ощущением. Трудно было описать это словами.

Он, человек из плоти, притом на две трети состоящий из жидкости, то есть структура весьма хрупкая и уязвимая, вдруг обрел внечувственную связь с этими бронированными монстрами, больше похожими на передвижные дредноуты, с закованным в хитин насекомым-титаном и с огромным черным котом, которому больше впору охотиться на динозавров, нежели управлять галактическими процессами. То, как они выглядели, насколько были велики, как долго их раса шла, ползла или неслась вприпрыжку по эволюционному пути, здесь не имело значения. Его сознание включилось в общее интеллектуальное пространство, стало его частицей, простым атомом. Но здесь все сознания были атомами, то есть на равных.

Круг замкнулся.

Кратов чувствовал, как кипящий поток эмоций подхватывает его, будто щепку, и уносит навстречу необозримому, безмятежному, спокойному океану Единого Разума Галактики. Навстречу великой и прекрасной сказке, о которой многие говорили, не до конца вникая в ее смысл, а еще большее число вообще в нее не верило. Между тем она существовала, она была реальна, и он только что окунулся в нее с головой.

Он оказался связан со всеми тектонами этого мира. Стал одним из них.

Молодым аморфантом был Горный Гребень, давний знакомый, когда-то называвший Кратова братом.

Древний аморфант носил имя Колючий Снег Пустых Вершин, и это имя было хорошо известно Кратову еще по Сфазису.

Зеленого инсектоида звали Идеальный Смерч, а элуроморфа – Ночной Ветер. Несмотря на статус реликта, Ночной Ветер был самым юным в этой компании, практически неофитом.

Кратов не слышал чужих мыслей, да если бы и слышал, какой в том был толк, разве смог бы он понять, о чем размышляет в минуты уединения монохордовый аморфант, каковы мечты зеленого инсектоида и что снится реликтовому элуроморфу! Взамен он приобрел способность воспринимать иное: высшие смыслы, вселенские устремления, универсальную этику. То, что превыше химического состава, обмена веществ и эволюционного шлейфа. Что стало фундаментом Единого Разума Галактики, на чем зиждется недостроенное Братство. Все, что разъединяет, было отринуто за ненужностью и малой ценностью. Осталось лишь то, что объединяет.

Следующей волной нахлынуло «чувство мира». То свойство тектонов, которое делало их всеведущими. Он мог получить информацию из любого уголка Галактики. Стоило лишь сосредоточиться и выбрать. В тот же миг в экзометрии вскрывались тончайшие, практически неосязаемые каналы, по которым перемещались информационные пакеты высокой плотности со скоростью невообразимой, быстрее света, быстрее гравитационных взаимодействий, быстрее самого быстрого экзометрального корабля. Кратов не успел опустить внутренние заслонки, защититься от этой волны, и ему перепало по полной.

Он провалился в Галактику, словно в омут.

Ему понадобилось усилие, чтобы не воскликнуть, подобно герою классического кинофильма: «Боже, здесь полно звезд!»

Это были не только звезды.

Облака мелкой пыли, заблудившиеся в пустоте кометы, скопления бесформенных каменных обломков, бестелесные нуль-потоки, гравитационный прибой, планеты-сироты и пропасть разной космической всячины, которой он даже не знал названия. Какие-то двумерные структуры, прозрачные, в прожилках, словно стрекозиные крылья. Или, наоборот, собранные из осколков мутного цветного стекла в беспорядочную и бесконечную мозаику. Струи ярко окрашенного газа, свивающиеся в винтажные плюмажи или страусиные хвосты. Ребристые самосветящиеся колодцы без начала и без дна. Простые, безыскусные полотнища черного неба без единого вкрапления.

Но в большинстве своем все же звезды. Всех видов, размеров, кратностей и спектральных классов.

Со звездами, по крайней мере, все было понятно.

…Звездный тандем – белый карлик и красный гигант. Не так чтобы лед и пламя, но близко к этому. Эту парочку разделяет плоский и разреженный, словно веревочная лестница над пропастью, пояс астероидов. Не очень понятно, вращается ли он вокруг центра гравитационных взаимодействий всей системы по своей независимой орбите или висит в нерушимом равновесии, что само по себе удивительно. Но во стократ удивительнее планета, большая, не уступающая в размерах Земле и вполне сформировавшаяся, что уютно пристроилась среди дрейфующей в пространстве каменной мелочи. Это углеродная планета в самой редкой своей модификации. Поверхность ее почти целиком покрыта полями алмазных кристаллов, что вспыхивают мириадами искр в лучах двух солнц, превращая солидное небесное тело в подобие елочной игрушки, которую выронил из прохудившегося мешка по пути на галактическую вечеринку вселенский Дед-Мороз. Быть может, поэтому звездная система называется Нативидад – Рождество; планета же собственным именем не обзавелась, а лишь цифровым индексом. И в самом деле: ничего примечательного в ней не было, ни биосферы, ни редких минералов, одни только алмазы… но кого нынче удивишь алмазами, да еще не лучшего качества? И вот еще что: зачем ему нужно было знать о звездной системе Нативидад?..

…Астрархи, сразу много астрархов в одном месте. Он насчитал пять звеньев и сбился. «Чувство мира» не запозднилось с подсказкой: восемь звеньев по восемь астрархов. Похоже, астрархи неровно дышали к восьмеричной арифметике… В его мозгу магниевыми вспышками начали одно за другим высвечиваться их имена: Млечный Путь… Дикая Комета… Демон Радуги… Это были избыточные сведения, и едва только он подумал об этом, как вспышки прекратились. Зачем они здесь? Что привлекло их внимание? Он тотчас же получил ответ: сидерическая коллизия, столкновение двух звезд. Поскольку это происходило далеко за пределами Ядра, то выглядело редким феноменом. Обе звездные системы были обозначены пространными индексами, которые Кратову ни о чем не говорили, в Каталоге перспективных исследований Брэндивайна-Грумбриджа не упоминались, зато пребывали под неусыпным контролем буквально с того момента, как астрархи занялись благоустройством Галактики, то есть довольно-таки давно. Все это время, эпоху за эпохой, звезды скользили к точке коллизии, к моменту необратимых и трудно прогнозируемых изменений своей природы. Что получится после того, как два желтых карлика столкнутся? Как будет выглядеть этот катаклизм и к каким последствиям приведет для всего участка мироздания? Многие земные астрофизики отдали бы левую руку, а внеземные – что-нибудь из собственных важных, но не первостепенных частей организма тела за фантастическую возможность увидеть такое зрелище вблизи… И вот шоу началось. Поэтому здесь полным-полно астрархов – на тот случай, если придется вмешаться и предотвратить какую-нибудь космическую неприятность. А еще на борту своего корабля каждый четвертый астрарх несет мобильную лабораторию с астрофизиками, гравитационными физиками и космогонистами всех мастей. Разве могут ученые со всех концов Галактики пропустить такое событие?..

…Но для Ядра Галактики подобные коллизии не в новинку. Хотя столкновения древних красных звезд не выглядят катастрофически, нет в них никакого надрыва и пафоса, а единственно лишь неторопливые слияния гигантских газовых амеб. Это происходит прямо сейчас, в эту минуту, в нескольких местах Буллы, или Балджа, как иногда называют эллиптическое сердце Ядра, где «звезда с звездою говорит», а еще точнее – звезда на звезде сидит и звездою погоняет, а в самом центре этой астральной толкучки хищно и незримо затаилась сверхмассивная черная дыра, которой немногие земные исследователи, побывавшие в ее окрестностях, с ироническим трепетом или, что то же самое, благоговейной насмешкой присвоили имя Гелир-Моргот…

…На границе Темного Царства «чувство мира» отказало, словно не знающий преград луч всеведения вдруг уперся в глухую стену. Как видно, пресловутому могуществу тектонов существовали свои пределы. Что творилось в этой области Галактики над Рукавом Ориона, занимавшей примерно сто кубопарсеков, не знал никто. Даже фундаментальные физические законы внутри Темного Царства действовали с оговорками. Исследовательские автоматы оттуда не возвращались либо транслировали нескладную чушь. В Темном Царстве по непонятным причинам открывалось большинство казуальных порталов неуправляемого полета, а это означало, что с громадной вероятностью космический аппарат, вошедший в экзометрию с неопределенной точкой выхода, окажется посреди голого мертвого поля, совершенно один, вне досягаемости галактических маяков и с неясной перспективой на спасение. Хотя бы потому, что здесь энергия улетучивалась моментально и непонятно куда, а накопить новую для вскрытия портала и бегства в обжитые пространства, поближе к цивилизации или, что вернее, ко множеству цивилизаций, было неоткуда. В Темном Царстве почти не было звезд, а те, что были, едва тлели, не имея сил пробить скудными лучами облака тяжелого холодного газа. Правильнее было бы назвать это гиблое место Трясиной, но во времена визуальных наблюдений и физической недосягаемости ни у кого язык не повернулся бы обозначить галактический объект столь приземленным именем. После нескольких бесплодных попыток пробить преграду Кратов оставил Темное Царство в покое…

…Потому что его внимание было перехвачено вереницей Молчащих. Громадные сверкающие шары, ощетинившиеся полуторамильными иглами на манер морских ежей или каких-нибудь фораминифер. То ли корабли, то ли живые существа, то ли причудливые игры гравитационных сил с расплавленными в звездном тигле малыми космическими телами. Как всегда, загадочная процессия резво неслась в субсвете из ниоткуда в никуда, не откликаясь ни на какие запросы, игнорируя все попытки контакта и отбрасывая автоматические зонды защитными полями необъяснимой природы. «Вот и попались, – хищно подумал Кратов. – Можете молчать сколько влезет, но кто вы и зачем вы, это я сейчас узнаю…» И в тот же миг само собой внутри него возникло ясное и непреложное понимание того, что не нужно ничего узнавать. Есть явления, которые будет правильно просто оставить в покое, и Молчащие – одно из таких явлений. «Зачем оставлять нераскрытые тайны?» – успел он подумать, но без прежнего энтузиазма. Ответ пришел немедленно: не такая уж это и тайна. Всего лишь никого не тревожащий феномен. И пусть его…

…А где-то шла война. Как это и бывает с войнами, бессмысленная и потому особенно жестокая, чтобы большой кровью надежно затопить поиски первопричин и пути к замирению. Над серыми выжженными пространствами плыл вонючий свинцовый туман, а в прорехах его что-то беспрестанно полыхало и взрывалось. «Чувство мира» не позволяло различать мелкие детали. Потоки живой лавы, что выплескивались из-за крепостных стен, не распадались на отдельные частицы, а набегали один на другой и откатывали, оставляя черный выжженный след. Тотчас же последовал информационный блиц: звездная система с индексом вместо имени, арахноморфы, цивилизация третьего класса, со всеми сопутствующими бедами и ограничениями, от кастовой раздробленности до пассионарных монотеистических культов, как водится – антагонистических, включающих в число заповедей помимо фарисейских призывов к душелюбию и смирению также и бескомпромиссное истребление вероотступников. Ведется наблюдение, выстраиваются сценарии конфиденциального умиротворения, но до сколько-нибудь удовлетворительных результатов – семь парсеков и все кометным поясом… Да, это плохо. Да, жаль этих дураков. Да, нерациональное расходование генетического материала. Но законы исторического развития неумолимы: пока сами не совладают со своими болячками, никто сторонний не поможет. Можно погасить агрессию, посулить какие-то блага, да что там – запугать. На какое-то время. Ничто и никуда не денется, рано или поздно прорвется, как нарыв, и будет во стократ хуже, больнее и с большей кровью. Проверено многократно…

…Затем он увидел корабль. Холодную, давно брошенную экипажем коробку посреди заснеженной степи, со всех сторон зажатую высокими покатыми холмами, словно бы чья-то заботливая рука (и он знал, чья именно, хотя назвать этот рабочий орган «рукой» было немалым допущением) поместила презент в бархатную коробочку и перевязала шелковой лентой. Порывы ветра срывали снеговые пласты с холмистых куполов и уносили верхами в степной простор. Кораблю ничего не перепадало. Он как стоял на виду с птичьего полета, так и продолжал стоять, и в этом его положении виделся точный расчет. Если вспомнить, что птиц в этих краях не увидать еще пару-тройку миллиардов лет, а то и вовсе никогда. «Потерпи. Я уже рядом…»

С изрядным усилием он привел в действие защитные механизмы сознания. Заслонки, одна за другой, рушились с тяжким грохотом, отсекая его от информационных потоков, которыми он все едино был не в состоянии управлять.

Остались только тектоны.

Для чего они позвали его, все еще оставалось неясным.

Но не по их зову он явился в Призрачный Мир.

У него были собственные цели.

8

Кратову стоило неимоверных усилий разомкнуть связь и выйти из круга.

Теперь он стоял сам по себе, одинокий, немощный, потерянный. Как заблудившееся дитя посреди темного леса. Ничем более не сдерживаемые волны инфразвука накатывали на него черным прибоем, так и норовя снести с ног.

Упасть, предъявить тектонам свою слабость было недопустимо. Такую потерю лица он никогда себе не простил бы. И речь была даже не о нем. Речь шла обо всем человечестве, типичным представителем, и не Консулом, как называли его близкие и дальние, а полномочным послом которого он вдруг оказался.

«Не слишком ли самонадеянно?» – промелькнула дальней тенью трезвая мыслишка.

«Не слишком, – ответил он сам себе. – Перед тектонами – только так и не иначе».

– Это высокая честь для меня, – сказал он вслух, обливаясь холодным потом. – И для всего человечества, которое я здесь представляю.

– Ты здесь один, брат, – сообщив своему голосу как можно больше мягкости, возразил тектон Горный Гребень. – Только ты и мы четверо.

– И все тектоны Галактики, – ворчливо поправил Идеальный Смерч.

– Те, кто хочет быть с нами в этот час, – уточнил Колючий Снег Пустых Вершин.

– Если он желает говорить от имени человечества, пусть говорит, – сказал Ночной Ветер. – А человечество сможет его впоследствии поправить. Если пожелает. – Выдержав многозначительную паузу, он добавил: – И если узнает.

– До недавнего времени, – продолжал Кратов, придав себе максимально свободную позу, на какую было согласно тело, – я точно знал… я был решительно уверен, как мне обращаться к тектонам. Но то, что случилось со мной, в связи со мной и вокруг меня…

– Прости, – сказал Горный Гребень.

– Прости, – эхом откликнулся Идеальный Смерч.

– Прости, – проронил Колючий Снег Пустых Вершин.

В наступившей за этим тишине головы троих тектонов выжидательно обратились к четвертому.

– Ни в чем не вижу своей вины, – досадливо промолвил Ночной Ветер. – Но если это необходимо… Прости.

– Ты вернешься в круг? – спросил Горный Гребень.

– Нет, – в замешательстве пробормотал Кратов, потрясенный случившимся.

«Когда еще доведется увидеть, как извиняются тектоны?» – помнится, говорил Ветковский.

Вот и довелось.

Он торчал дурацким истуканом в самом странном месте, в каком только довелось побывать, в компании четырех тектонов, один из которых мог быть старше, чем история человечества. И, черт возьми, он был зол. Ужасно зол. Зол на себя и на свою человеческую слабость. На обстоятельства, изменить которые был не в силах. На непредвиденные задержки в пути, которых не ожидал и даже не думал, что их будет так запредельно много и в таком нерадостном разнообразии. На тектонов, которые поломали ему прямой, как траектория полета стрелы, жизненный график своим нелепым, так до конца и не осознанным наказом сидеть дома, вспоминать и ни в коем случае не высовывать носа в Галактику. На то, что стоило ему все же нарушить наказ и сунуть нос чуть дальше, чем следовало, как на него обрушились тридцать три несчастья и все невзгоды мира. И пускай бы только на него, но и на тех, кто оказался рядом, в попутчиках или просто на расстоянии протянутой руки, что само по себе уже было нечестно. И на то, что тектоны сейчас таращатся на него теми штуковинами, что у них вместо глаз, и просят прощения. Из чего сам собой проистекает логический вывод, что без их могущественного участия в этих передрягах не обошлось. Ну, такой вывод напрашивался с самого начала, как секрет Полишинеля. Только вот страшно не хотелось верить в эту извращенную логику. Не хотелось сложить два и два, а в результате получить ожидаемые четыре, при том что всей душой расчет был на пять. Потому что давала опасную трещину и угрожала рухнуть привычная картина мира. В которой мудрые, несколько отстраненные, но все же безукоризненно справедливые, добродетельные и высоконравственные… тут сгодятся любые возвышенные эпитеты в самых превосходных степенях… тектоны вершат судьбы величайшего содружества разумных существ… да и не только существ, если принять во внимание специфическую природу тех же плазмоидов… и каждодневно, ежечасно воздвигают по кирпичику устремленное ввысь ослепительное здание Галактического Братства, и так из века в век, из эпохи в эпоху. И вот они сидят, лупают глазенками и просят прощения, как проказники, схваченные за грязные ручонки после неудачной каверзы.

Но ведь он еще не знает ничего наверняка. Это он сам себе выстроил все гипотезы, в том числе и самые скверные. Они затем и собрались, чтобы все объяснить. У них все еще остается шанс.

Небольшой и, во что не хотелось бы верить, последний.

Как и у его картины мира.

– Нет, – повторил Кратов уже увереннее. – Боюсь, эта ноша не по мне.

– Напрасно, – сказал Идеальный Смерч. – Это упростило бы информационный обмен и сократило время. Мы и без того неторопливы и словообильны. Нет ничего дороже времени. Даже для тектонов, которые, как многим кажется, никуда не спешат.

– Ты принял извинения Совета тектонов, брат? – осведомился Колючий Снег Пустых Вершин.

– Надеюсь, они были… – Кратов едва сдержался, чтобы не сказать «от чистого сердца», но вовремя сообразил, что не уверен, будет ли понятна эта метафора существам, у которых может быть несколько сердец, а то и вовсе ни одного в традиционном понимании, – искренними.

– В Галактическом Братстве не принято лгать, – напомнил Идеальный Смерч.

– Надеюсь, – снова сказал Кратов. – Значит ли это… если, конечно, у меня есть право задавать здесь вопросы… что я получу точные ответы?

– У тебя есть все права, – произнес Горный Гребень.

– Точные ответы на точные вопросы, – подчеркнул Ночной Ветер.

– Я больше не стану сидеть взаперти, – пообещал Кратов.

– Мы заметили, – сказал Горный Гребень не без иронии.

– Коль скоро ты развернул такую бурную деятельность, – сказал Идеальный Смерч, – то, верно, пребываешь в убеждении, будто многое понял в цепи событий, в какую был невольно вовлечен.

– Ни черта я не понял, – проронил Кратов. – То есть мне казалось, что понимание вот-вот придет, но чем дольше я обо всем размышлял… спасибо годам затворничества… тем сильнее запутывался. Выстроенная логика рушилась, а решения задач ускользали, как ящерицы на лугу.

– Оставляя лишь хвосты в качестве отвлекающих целей, – задумчиво промолвил Ночной Ветер. – Эту земную реалию я тоже знаю, – прибавил он, словно отвечая на чью-то реплику из некой застарелой полемики.

– Но я не могу больше ждать, – сказал Кратов с отчаянием. Как ни стыдно это было сознавать, ни обида, ни накопившаяся злость не мешали ему робеть в присутствии живой легенды. – Мы, люди, эфемерны. Я не могу себе позволить унести с собой частицу тайны, как навигатор Пазур…

– Что будет, когда ты получишь ответы? – вдруг спросил Горный Гребень.

– Вы хотели сказать – если получу? – уточнил Кратов.

Тектоны молчали. Прошла вечность, и Горный Гребень пояснил:

– Я хотел сказать то, что сказал. Тебя не затруднит в дальнейшем не подвергать сомнениям предлагаемые формулировки?

– Постараюсь, – пробормотал Кратов. – Когда получу ответ… Я надеюсь, что смогу верно его истолковать.

– Твоя отвага не уступает твоей самонадеянности, – сказал Идеальный Смерч. – Не хотел бы никого разочаровывать, но «длинное сообщение», о котором мы все прекрасно знаем, поступило с такого уровня представлений, на котором человечество окажется через два-три тысячелетия непрерывного прогресса.

– Но ведь наш брат затем и отправился в свое странствие, чтобы найти способ прочесть «длинное сообщение», – не без иронии напомнил Ночной Ветер.

– Может быть, он ошибается, – сказал Идеальный Смерч. – Возлагает чрезмерные надежды на какой-то архаичный и ненадежный прибор.

– А может быть, и не ошибается, – заметил Колючий Снег Пустых Вершин.

– И он всегда может обратиться за помощью, – добавил Горный Гребень. – Не так ли, брат?

– У него и без нас помощников хоть отбавляй, – с нескрываемой иронией произнес Ночной Ветер.

– И действительно, – с сердцем сказал Кратов. – Один помощник пытался заманить меня в Авалонскую башню посулами эзотерического знания. Другой в пароксизме радушия вдребезги разбомбил обитаемую космическую станцию. Уж не знаю, как в эту последовательность непрерывного благодетельства вписывается интрига с воскресшим звездоходом и двое из ларца, одинаковых с лица…

– Из какого ларца? – строго спросил Идеальный Смерч.

– Человеческий фольклор, – снисходительно пояснил Ночной Ветер. – Если мы не понимаем его смысла, это не значит, что не должны его воспринимать.

– А! – воскликнул Идеальный Смерч и щелкнул клешнями. – Бриз и Фирн! Но при всем их морфологическом сходстве они все же разнятся даже на мой непритязательный взгляд.

– Это метафора, – сказал Ночной Ветер с легким раздражением. – К тому же густо приправленная сарказмом.

– Постойте, – сказал Кратов, насторожившись. – Какой бриз… что за фирн?..

– Как ты заметил, брат, – невозмутимо промолвил Горный Гребень, – в своих кругах мы используем имена, производные от природных явлений. Такова традиция. Наши подлинные, прежние имена остались в минувшей жизни, к которой мы никогда не вернемся. Я имею в виду, разумеется, тектонов с кратными именами. Та же традиция распространяется и на наших ассистентов, у которых нет заманчивых и одновременно печальных перспектив однажды войти в Совет тектонов. Имена эти простые, короткие, по этой причине ономастикон довольно ограничен. Ну так и круг ассистентов невелик…

– Бриз, как я догадываюсь, это Ветковский, – предположил Кратов. – А Фирн, должно быть, Урбанович?

– Наоборот, – возразил Горный Гребень.

– Так, значит, эти болтуны работают на вас?

– Не на нас, – сказал Горный Гребень. – На Призрачный Мир.

– Этого я тоже не понимаю, – нахмурился Кратов.

– И не пытайся, брат, – мягко сказал Горный Гребень.

– Потому что даже мы этого не понимаем до конца, – проворчал Идеальный Смерч.

– Ты заметил, что мы даем тебе прямые ответы на прямые вопросы? – спросил Ночной Ветер.

– Я еще только разогреваюсь, – сухо сказал Кратов.

– Метафора! – быстро объявил Ночной Ветер, предвосхищая вопросы. – Она означает, что наш брат вначале предпочитает задавать малосущественные вопросы, оставив самые главные на десерт…

– На десерт, – с сомнением повторил Идеальный Смерч.

– Не стану лгать, будто мы куда-то торопимся, – осторожно заметил Горный Гребень. – Но время по-прежнему остается той вселенской силой, которой тектоны так и не научились управлять.

– Хорошо, – сказал Кратов. – Как я уже говорил, люди эфемерны, времени у нас и того меньше… Ответьте мне: что случилось в экзометрии два десятка лет назад?

Он остановил взгляд на Горном Гребне.

– Во время нашей последней встречи ты, учитель, сказал, что Хаос увидел меня, а я увидел его. Тогда, в экзометрии… Что в Галактике существуют и разнонаправлено действуют две силы: Разум и Хаос. Что в результате экспансии Галактического Братства был нарушен некий баланс, и Хаос постарается его восстановить. Что «длинное сообщение» может быть посланием Хаоса – если у него, как и у Единого Разума, есть свои эффекторы, свои тектоны или астрархи. Или предупреждением о некой опасности, которая станет реальной очень скоро, в отдаленном будущем или вовсе никогда. Что с тем же успехом это может оказаться рождественской открыткой, а нас четверых против воли назначили почтальонами. Что в конечном итоге мы не знаем ни о тех, кто его послал, ни о его содержании… что мы вообще ничего не знаем. – Кратов усмехнулся. – Да, чуть не забыл: а еще я оказался отмечен Хаосом, он управляет мной в меру своих представлений о полезном. И в нарушение причинно-следственных связей использует как живой индикатор фатальных событий космического масштаба. Так что же случилось с нами на самом деле? Не пора ли открыть тайну, что не дает всем покоя вот уже двадцать с лишним лет, на протяжении которых мы не предпринимали ничего, а чего-то ждали? Что – или кого! – мы повстречали тогда в экзометрии? Что за «длинное сообщение» торчит в нас застарелой занозой?

– Это один большой вопрос? – спросил Идеальный Смерч. – Или ты желал бы выслушать отдельные ответы на каждый, в него входящий?

– Уж как получится, – сказал Кратов, переводя дух.

– Мы не знаем, – после долгого молчания сказал Колючий Снег Пустых Вершин.

– Это ваш ответ? – с грустным удивлением спросил Кратов.

– Точный ответ на точный вопрос, – ввернул Ночной Ветер.

У него не было лица, но все равно казалось, будто он усмехается.

– В наших беседах, – сказал Горный Гребень, – я употребил метафору Хаоса лишь для того, чтобы как-то обозначить совокупность масштабных процессов, противодействующих экспансии Единого Разума. Эти процессы имеют различную природу, в диапазоне от физической до социальной. Внезапные и несвоевременные астрофизические катаклизмы. Нейтронные ловушки там, где их никто не ждет. Нуль-потоки возле тысячу раз исследованных и надежных порталов. Непредвиденные планетарные пандемии. Внезапные всплески внутрирасовой агрессии. Я могу перечислять очень долго. И чрезвычайно хотелось бы вычислить интеграл для всех этих процессов. Но его не существует. Мы сами, произвольно ввели его в нашу систему мира. Это и есть тот Хаос, о котором я тебе говорил.

– Кажется, я буквально угодил в перекрестье недобрых взглядов, – вполголоса сказал Кратов.

– Если бы удалось его персонифицировать, найти источник и локацию! – произнес Горный Гребень. – Как это облегчило бы нашу задачу! С ним можно было бы попытаться вступить в переговоры. Для этого у нас есть целая армия искусных переговорщиков. Я о ксенологах, брат, если ты не понял… Его можно было бы заключить в какие-то рамки, отгородиться от него. Наконец, попытаться уничтожить… что вовсе не в наших правилах. Но никакого Черного Властелина не существует. Хаос безлик, слеп и повсеместен. Он там же, где и мы. Скажу больше: он – частица каждого из нас. Приводя в порядок малый участок Галактики, мы неизбежно разрушаем незримые связи, о которых даже не подозревали. Хаос не нуждается в нашем участии. Но мы своей разумной деятельностью вынужденно и неосознанно приумножаем его угодья.

– Мы считаем, – подхватил его мысль Идеальный Смерч, – что экзометральные переходы, связавшие множество очагов разума тесными узами, придавшие смысл самому представлению о контакте, собравшие Галактическое Братство воедино, существенно нарушили баланс. Мы не слишком много знаем о физике экзометрии. За всю эпоху экзометральных сообщений наука так и не вышла за рамки конечного набора непротиворечивых гипотез.

– Мы предполагаем, – принял эстафету Ночной Ветер, – что существует некая сила, по самой природе своей входящая в концепцию Хаоса. Обычно она никак себя не проявляет, поскольку ее естественной локацией является экзометрия. Но теперь она желает заявить о себе и предъявить нам счет. Это земная метафора, она должна быть тебе понятна, брат.

– Но мы не можем отказаться от экзометрии, – заключил Колючий Снег Пустых Вершин. – Хотя бы даже вся логика событий и весь гуманизм Галактики требовали такого поступка.

– После такого решения Галактическое Братство будет разрушено, – сказал Идеальный Смерч. – Мы снова будем предоставлены самим себе перед ликом вселенной. В Галактике воцарится Хаос.

– Во всех высокоразвитых культурах существовали собственные технологии сверхсветовых сообщений, – напомнил Горный Гребень. – Даже у людей, даже у эхайнов. Вместо сотни лет на покрытие расстояния до ближайшей звезды – считаные годы. Что это решает? Ничего существенного. Дальние колонии будут утрачены. Никаких контактов с соседями, никакой экспансии разума. Молчание космоса – на сей раз навсегда.

– Но ведь не только это, – непримиримо сказал Кратов. – Я прав?

– Разве этого недостаточно? – резко спросил Колючий Снег Пустых Вершин.

– Ты прав, брат, – вдруг сказал Ночной Ветер.

«Ну еще бы, – подумал Кратов печально. – Все, о чем они говорили, правильно, весомо и заслуживает уважения. Но это лишь часть истины. Потому что, при всем их отъединении от собственных рас, при всех их фантастических свойствах, они остались живыми существами из плоти и крови. И они не хотят ничего терять».

– Отказ от экзометрии для тектонов равноценен смерти, – в унисон его мыслям продолжал Ночной Ветер. – Мы, тектоны, существуем, мы имеем смысл, если сохраняется «чувство мира». Без него мы всего лишь кучка уродливых спесивых мутантов с наклонностями к выспренным речам. А еще мы узники в тюрьмах собственных тел, которые не годятся для нормальной жизни. Мы ни жить, ни даже умереть как подобает не сможем.

– Поэтому вы решили остановить меня?

– Не мы, – возразил Горный Гребень. – Твои воспоминания оказались очень познавательны. Но они не дали ответа ни на один вопрос. Во всяком случае, мы так считали. Пока не выяснилось, что ты почерпнул из них больше, чем мы.

– И решил самостоятельно получить ответы, – сказал Идеальный Смерч. – Кое-кому это не понравилось.

– Например, мне, – желчно произнес Ночной Ветер. – Я могу выражать несогласие. Могу высказывать сомнительные идеи. Могу быть несносным авантюристом… Но я тектон, и все мои дурные манеры не выходят за границы, установленные этикой тектонов.

– В конце концов, просто сидеть на берегу озера и философствовать тоже неплохо, – глубокомысленно сказал Горный Гребень.

– А смерть – лишь изменение агрегатного состояния, – небрежно заметил Идеальный Смерч.

– Бессмертие тоже утомляет, – проговорил Колючий Снег Пустых Вершин. – Хотя мы и не бессмертны, как те же тахамауки, мы всего лишь неестественно долго живем. Ты не задумывался, брат, что происходит с тахамауками, которые устают жить?

– Незаданные вопросы не требуют точных ответов, – туманно заметил Ночной Ветер.

– Я просто устал, – сказал Колючий Снег Пустых Вершин.

– Да, – с воодушевлением согласился Горный Гребень. – Мы все устали. Кто-то больше, кто-то меньше. Но есть группа молодых тектонов, которые еще не утомлены.

– Они только разогреваются, – язвительно пояснил Ночной Ветер.

– Этика тектонов нерушима, – высокопарно возгласил Идеальный Смерч. – Но они увидели в тебе угрозу. И попытались тебя отвлечь.

– Авалонская Башня, – начал перечислять Горный Гребень. – Потерянные корабли Мейал-Мун-Сиар. Мультирепликант Сафаров…

– Целый склад ящиков Пандоры, кладези открытий, – подытожил Кратов. – Они реально существуют?

– Разумеется, – небрежно произнес Идеальный Смерч. – Как и всякий хорошо обустроенный соблазн.

«Они говорят со мной попеременно, – вдруг подумал Кратов. – Каждый – своим голосом. Но одними и теми же словами. И мыслят, похоже, одинаково, что бы не выдумывал о себе этот недоделанный ренегат Ночной Ветер. Тектоны могут выглядеть по-разному. Как любит говорить Призрачный Мир – квантоваться аморфантами, элуроморфами… как угодно. Но по сути это единый мыслительный аппарат. Вселенский Супермозг. Одна доля которого может своевольничать, за что другая доля с охотой выпишет ей леща. Надеюсь, Галактическим Братством не управляет Вселенский Шизофреник».

– Еще поверю, что это они, ваши молодые тектоны, инспирировали миссию девушки Лилелланк на Авалоне, – сказал он. – Но что на них работает и записной враль вроде Джейсона Тру!..

– Ты же ксенолог, брат, – сказал Горный Гребень с укоризной. – Ты лучше всех нас должен сознавать, что хорошо организованная утечка важной информации порой более эффективна, чем военная операция.

– Но когда ничего не сработало, – сказал Кратов холодно, – не погнушались и военной операции. Шторм – один из молодых тектонов?

– Увы, – коротко ответил Ночной Ветер. – Если для тебя это существенно, мы готовы повторно принести извинения за его проступок.

– Нам действительно стыдно за то, что произошло в системе Тетра, – мягко промолвил Идеальный Смерч. – Это непозволительно, это за границами этики. Шторм останется тектоном, но лишь из гуманитарных соображений. Ведь он точно такой же узник собственного тела, как и все мы. Но он отстранен от всех инициатив, требующих физического присутствия в Галактике.

– Когда-то у людей это называлось ссылкой, – сказал Горный Гребень. – Теперь у них есть Плоддерский Круг. А у нас…

– Она, – задумчиво поправил Кратов.

– Что? – переспросили сразу несколько голосов.

– Шторм полагал себя женщиной.

– Все это так условно, – заметил Идеальный Смерч. – Мужчина, женщина… Наличие в дотектоновском прошлом репродуктивной функции…

– Мы также считаем своим долгом восстановить галактическую станцию «Тетра» в полном объеме, – торжественно объявил Горный Гребень.

Прежде чем Кратов успел проронить: «На кой черт?..», Колючий Снег Пустых Вершин поставил в дискуссии жирную точку:

– Это не обсуждается.

– Станция будет восстановлена, – величественно повторил Горный Гребень. – А уж ваше дело решать, нужна она или нет.

– Что ж, я знаю несколько десятков людей, которым она определенно нужна, – вынужден был согласиться Кратов. – И нелюдей тоже. Я к их числу определенно не отношусь… Но что же вас так… – он призадумался, подбирая слово поделикатнее, – озадачило? Что я соберу «длинное сообщение» из разрозненных обрывков, прочту и не пойму? Или пойму, но неверно?

– Что ты поймешь верно, – не замедлил с ответом Ночной Ветер.

– Хорошо. Допустим. Не знаю, как это возможно, но приму как данность. Собственно, я не питаю иллюзий, что все получится, как задумано. Что вообще получится, что я выбрал подходящий инструмент… И что тогда? Что от этого изменится?

– Все изменится, – сказал Горный Гребень утвердительно. – Потому что нельзя будет сделать вид, будто ничего не случилось и к нашей парадигме всего лишь добавился новый штрих. Нужно будет принимать решение. И это решение может оказаться невыносимо тяжелым. Даже для нас.

– А для деятельных натур, к каким причисляет себя Шторм и его единомышленники, попросту неприемлемым, – добавил Идеальный Смерч.

– Конфликт поколений? – усмехнулся Кратов.

– Никакого конфликта не будет, – высокомерно сказал Ночной Ветер. – Долгая, жаркая и болезненная дискуссия, которая не проникнет за пределы Совета тектонов.

– Пойми нас правильно, брат, – промолвил Горный Гребень. – Мы не боимся изменений. Мы столько раз сталкивались с необходимостью что-то изменить, что нас ничем уже не напугать. Но ты верно обозначил наше нынешнее состояние: мы озадачены.

– Тектоны тоже могут испытывать растерянность, – признал Ночной Ветер.

– Это не означает, что мы станем чинить препятствия в твоей миссии, – заверил Идеальный Смерч. – Да мы и не препятствовали. Эти недолгие задержки в пути всего лишь немного тебя развлекли, не так ли?

Кратов хотел было поведать надменному инсектоиду о своих ощущениях, когда его швыряло от стены к стене, будто теннисный мячик, в разносимом плазменными зарядами секторе нкианхов. Но сдержался. Хватит на сегодня обид. И свою норму извинений от тектонов он выбрал на тысячу лет вперед.

– Это не означает также, – продолжил Идеальный Смерч, – что мы будем тебе помогать. Твоя миссия – твой личный выбор.

– И у тебя действительно есть помощники помимо нас, – сказал Ночной Ветер, как и в прошлый раз, не обойдясь без иронии.

Кратов счел за благо никак на эту подколку не реагировать. Его взаимоотношения с астрархом по имени Лунный Ткач касались только их двоих.

– Я тут, в Призрачном Мире, узнал много нового, – сказал он по возможности непринужденно. – А я, как вам, должно быть, известно, существо любопытное. И коль скоро мы здесь собрались и беседуем… Что такое Белая Цитадель и Плазменные Криптосферы?

– Как легко и прямолинейно ты разрушил интригу! – посетовал Горный Гребень.

– Всего лишь точный вопрос, – ухмыльнулся Кратов.

– Галактика, если поглядеть с одной стороны, достаточно сложный механизм, – заявил Идеальный Смерч. – В то же время это обширное пространство, неоднородное даже в физическом смысле. И если мы самонадеянно утверждаем, что имеем достаточное представление о том месте, где нам всем выпало обитать, то всегда находятся аргументы, которые незамедлительно ставят нас, с нашими амбициями, на подобающее место.

– Агьяхаттагль-Адарвакха – один из таких аргументов, – сказал Ночной Ветер. – Мы называем этот конструкт Призрачным Миром лишь потому, что в нашем распоряжении был собственный «Розеттский камень».[49] Поэтому мы знаем точный перевод, фонетическую транскрипцию и… каким образом описываемый конструкт можно использовать и для чего.

– Наилучшее место для общения с любым собеседником, – заявил Идеальный Смерч. – Абсолютный отель. Универсальный конференц-зал. Любые превосходные степени.

– Наша первая встреча с тобой, брат, произошла на Сфазисе, – доверительно сказал Горный Гребень. – Ей следовало бы случиться в Призрачном Мире. Тогда ты приобрел бы полное представление о сложности мироустройства. Но я пощадил твои чувства и сберег твое время. Быть может, напрасно. Не стоило мне тебя недооценивать.

– О природе Белой Цитадели, Плазменных Криптосфер, – сказал Ночной Ветер, – и еще нескольких десятков конструктов со столь же многозначительными именами, никакого отношения к их реальному предназначению не имеющими, мы можем лишь гадать. Они разбросаны по всей Галактике, ни один не сходен с другим, и в окрестностях каждого пока не обнаружено ничего подходящего на роль инструкции по применению.

– Они возникли задолго до того, как в Галактике зародился разум, – заметил Горный Гребень.

– Высказывались предположения, – сообщил Идеальный Смерч, – что упомянутые тобой конструкты являются чем-то вроде известных нам порталов, открывающих доступ в экзометрию. Но куда они ведут на самом деле, мы не знаем.

– Возможно, один из них ведет туда, куда необходимо, – вдруг сказал Колючий Снег Пустых Вершин.

– А куда необходимо? – осторожно спросил Кратов.

– Я надеюсь, что ты дашь ответ, – сказал Колючий Снег Пустых Вершин.

То, что едва ли не впервые тектон упомянул себя в единственном числе, поразило Кратова. Он даже успел подумать о чем-то важном, но мысль эта оказалась мимолетной и слишком легкой, чтобы удержаться в поле его внимания, и она, конечно же, ускользнула без следа.

Потому что настала пора прощаться.

Он понял это сразу по тому, как изменились позы тектонов, словно незримый круг разорвался окончательно, и теперь каждый был сам по себе. Два аморфанта, инсектоид и реликтовый элуроморф.

Они уходили. Но не на своих ногах, а как если бы Призрачный Мир забирал их по отдельности, окутывал своей серой вуалью, опускал призрачные кулисы и удалял отыгравшего роль актера со сцены. Наконец остался только Горный Гребень, и он единственный произнес вслух хотя бы какие-то напутственные слова.

И вот уже не осталось никого.

Последним исчез белый коряжистый камень.

9

Зато вернулось кафе, с его столиками, окнами, барной стойкой и усатеньким барменом за нею, с безмолвной официанткой в дальнем углу. И, конечно же, с девицей Надеждой напротив.

– Похоже, ты только сильнее запутался, – насмешливо заключила она.

– Так всегда и бывает, – проворчал Кратов. – Это как разговаривать со сфинксом: ты ему вопрос, он тебе два… вместо ответа. И хорошо еще, если не сожрет по результатам собеседования.

– Тектоны иногда бывают ужасными занудами.

– Не знаю, кем бы я стал, окажись я на их месте. Наверное, мизантропом. Или как это назвать применительно ко всему миру – мизэкуменом.

– Примкнул бы к молодым тектонам, – подхватила Надежда, веселясь. – Затеял бы вселенскую свару. Поставил бы Галактику с ног на уши.

– Что ж, Плоддерский Круг мне не в новинку.

– Ты такой забавный, – нежно прогнусавила Надежда и погладила его сжатый кулак своей тоненькой лапкой.

– Мне уже говорили, – промолвил он рассеянно. Затем тяжко вздохнул, огляделся и вопросил: – А нельзя ли мне как-нибудь отсюда выбраться?

– Конечно, дорогой, – сказала Надежда. – Заболтались мы с тобой, засиделись. Но ты заходи, здесь тебе всегда рады. А сейчас самое время прочесть что-нибудь из твоих любимых хайку, равно возвышенных и беспечных.

– Не будет тебе нынче хайку, – почти торжественно сказал Кратов.

– А что мне будет? – с интересом спросила Надежда.

– А вот что, – сказал Кратов. – «И тогда он погрозил себе пальцем и подумал: все это прекрасно, но вот что, не забыть бы мне вернуться».[50]

– Здесь не прекрасно, – сказала Надежда. – Здесь так, как ты захочешь. Понадобится тебе персональный ад – приходи, мы подготовим прекрасный котел и отлично вышколенного черта. В котелке, во фраке и с бабочкой. Пожелаешь любви и покоя… впрочем, для этого у тебя есть дом на родной планете.

– Даже несколько домов, – сообщил Кратов, усмехаясь. – Во всех любовь и только в одном – покой… Да и смогу ли я вас найти? – спросил он, обегая прощальным взглядом интерьеры заведения.

– Уж постарайся! – засмеялся Призрачный Мир.

10

Командор Элмер Э. Татор поднял на него затуманенный глубокими мыслями взор и констатировал несколько рассеянно:

– Так ты все же вернулся, Кон-стан-тин.

– Неужели вы все втайне надеялись, что это дело как-нибудь обойдется? – хмыкнул Кратов, проходя в кают-компанию и плюхаясь на диван.

– Кто это – все? – вскинул брови Татор.

– Иногда у меня создается впечатление, что весь материальный мир.

– Это не так, – мягко возразил Татор. – Экипаж десантно-исследовательского транспорта «Тавискарон» определенно в очерченный тобой круг лиц и… прочих мест не входит. Я скажу больше: мои парни охвачены азартом, им не терпится узнать, что же за неведомая бабахнутая фигня стала причиной разнообразных приключений, которые, возможно, еще только начинаются. И мы все не прочь упомянутые приключения пережить вместе с тобой.

– Я и есть эта неведомая… как ты сказал?.. бабахнутая фигня, – проворчал Кратов. – А остальное – прилагаемые к ней бонусы. Можешь сделать мне одолжение?

– И не одно.

– А ну, потрогай меня.

Татор поднялся из своего кресла, обогнул стол и, склонившись, с наслаждением ткнул его кулаком в плечо.

– Зачем это тебе? – спросил он.

– Хочу убедиться в своей материальности, – пояснил Кратов. – А достаточно ли помятым и запущенным я выгляжу?

– Уж не знаю, огорчит тебя это или нет, – промолвил Татор. – Но ты выглядишь прекрасно отдохнувшим, ухоженным и, что особенно удивительно, благоухаешь.

– Чем?! – озадаченно спросил Кратов.

– Есть такой шампунь. Называется «Поцелуй сиамской кошки». Где ты его взял там… ну… куда отлучался?

– Из головы, – сказал Кратов. – Я его вспомнил.

Татор наклонился и заглянул ему в глаза.

– Кажется, мне не стоит рассчитывать на обстоятельное изложение всех твоих похождений, – проницательно заключил он.

– Может быть, позже, – сказал Кратов. – Когда соберусь с мыслями и утилизирую воспоминания.

«Что там сказал Колючий Снег Пустых Вершин? Большую часть времени он безмолвствовал и отделывался короткими многозначительными репликами. А затем вдруг разразился целой тирадой. Это было неожиданно, немотивированно, не совсем к месту… как если бы он вдруг захотел подбросить мне какую-то зацепку. Еще один ключ ко всем замкам. А Ночной Ветер встрепенулся и попытался его осадить. Осадить самого старшего из тектонов. Незаданные вопросы не требуют точных ответов… Должно быть, я не задал какой-то главный вопрос, а Колючий Снег Пустых Вершин утомился ждать. Или просто устал от неопределенности. Намного больше, чем я со всем своим мелким нетерпением. Горный же Гребень тоже понял, что я вот-вот ухвачу невысказанную мысль, и скоренько вернул беседу в накатанное русло…»

– Где ты сейчас? – спросил Татор.

– Я еще не до конца вернулся, – сказал Кратов. Он задумчиво порисовал пальцем на столе. – Тебе не кажется, друг мой Эл, что Галактика все более становится похожа на цирк, в котором выступают одни лишь клоуны?

– Кажется, – охотно ответил Татор. – И весьма часто. Но я рад, что почти не осталось укротителей.

«Что же имел в виду старик Колючий? При чем тут тахамауки с их бессмертием? Они не умирают, а устают жить. И что тогда? Ужасно любопытно узнать, а я, как общеизвестно, любопытный, что твоя кошка. Тахамауки… тахамауки…»

– Да, укротителей немного, – согласился Кратов. – Но они тоже носят накладные красные носы и обожают несмешные шутки.